HMS Blenheim (1761)
HMS Blenheim — 90-пушечный линейный корабль второго ранга Королевского флота. Второй корабль, названный в честь сражения при Бленхейме.
Заказан 12 ноября 1755 года. Спущен на воду 5 июля 1761 года в Вулвиче.
Содержание
Служба
1761 — сентябрь, капитан Уильям Гордон (англ. William Gordon). Следующей весной он был произведен в коммодоры и стал командующим кораблями в устье Медуэй и в Норе, каковую должность занимал до конца войны.
21 октября 1762 года Гордон был произведен в контр-адмиралы, держал флаг на Blenheim.
1762 — капитан Джеймс Крэнстон (англ. James Cranston). 28 мая вышел в Средиземное море сменить HMS Neptune и, по приказу короля, возобновить договоры с Барбарийскими государствами.
1796 — 21 декабря стоял в устье Тахо. Туда же прибыл Средиземноморский флот.[3]
1797 — около 20 января с португальским конвоем вышел из Тахо; 6 февраля рандеву с отрядом Флота Канала. 14 февраля с эскадрой сэра Джона Джервиса участвовал в бою при Сент-Винсенте. 31 марта вышел из Лиссабона для блокады Кадиса.[3]
1801 — после инспекции Военно-морского комитета (сэр А. Снейп Хаммонд англ. A. Snape Hammond, контроллер; Хартуэлл англ. Hartwell секретарь; Хоуп англ. Hope, лорд-заседатель и сэр Джон Хенслоу англ. John Henslow, сюрвейер) 15 января 1801 года в Чатеме, было приказано понизить Blenheim до 74-пушечного.
Капитан (и. о.) Бовер (англ. T. P. Bover); стал флагманом вице-адмирала A. Диксона (англ. A. Dickson), главнокомандующего в Северном море.
1802 — прибыл в Портсмут из Даунс 26 апреля; использовался в качестве брандвахты в Портсмуте.
Флагман адмирала Милбанка (англ. M. Milbanke).
В октябре, когда вышел приказ поставить корабль в отстой на четыре месяца, в Портсмуте прошли слухи в том, что он предназначен в Средиземное море. Но 31 октября он перешел в Сент-Хеленс, затем вышел в Вест-Индию. Потратил месяц, чтобы достичь Мартиники.
1803 — капитан Генри Матсон (англ. Henry Matson), Тринидад, под флагом коммодора Самуэля Худа, командующего Подветренной станции, до июля 1803 года, после чего снова стал рядовым кораблем, а капитан Матсон перешел на HMS Venus; в командование вступил капитан Томас Грейвз.
15 сентября 1803 года обнаружил небольшую шхуну, пытавшуюся пройти в бухту Форт-Ройял на Мартинике. Так как был почти полный штиль, она пользовалась веслами, но лейтенант Blenheim Фербер (англ. Furber) с пинасом и лейтенант Кэмпбелл (англ. Campbell) с баркасом после полутора часов изнурительной гребли смогли её отрезать. Под картечным и мушкетным огнём британцы взяли её на абордаж. К счастью, никто не погиб. Вооруженный двумя пушками приз оказался французской Fortunée.
17 октября Blenheim и HMS Ulysses отбили у французов английский шлюп Corianthus.
Узнав, что французский приватир L’Harmonie с призом стоит в бухте Марин Сент-Анн (Мартиника), капитан Грейвз вознамерился его захватить.
Только 16-го он смог подняться против ветра от Даймонд Рок и обнаружил, что гавань защищена батареями по обе стороны от входа, и ещё одной над городом.
Он выделил 60 морских пехотинцев под командованием лейтенантов Бити (англ. Beatie) и Бойда (англ. Boyd) штурмовать форт Дюнкерк, с его батареями из шести 24-фунтовых и восемнадцати 3-фунтовых пушек, на правой стороне, и 60 моряков под командованием лейтенантов Коула (англ. Cole) и Фербера атаковать приватир. К нему присоединился HMS Drake, и его капитан Феррис (англ. Ferris) предложил в помощь команду моряков из 14 человек. Шлюпки с моряками отбуксировал Drake, а с морской пехотой — наемный куттер Swift. Форт был захвачен врасплох, взят морской пехотой в штыки. 15 пленных были отправлены на Swift. Орудия были заклепаны, их лафеты уничтожены; магазин взорван, но казармы не подожгли, так как рядом было поле сахарного тростника.
Моряки прошли батарею необнаруженными, но были вынуждены атаковать приватир под шквальным огнём. Вскоре он был взят на абордаж и захвачен.
L’Harmonie на момент атаки была вооружена 8 лафетными пушками и командой в 66 человек. Из них 2 были убиты, 14 ранены, а несколько утонули, выпрыгнув за борт. На Blenheim один человек был убит и двое ранены, на Drake трое получили ранения. Шлюпки увели приватир под огнём оставшейся батареи, без повреждений и потерь.
1804 — в ночь на 4 марта 1804 года баркас и пинас Blenheim сделали неудачную попытку увести французскую шхуну Curieuse из Сен-Пьер. 50 офицеров и матросов во главе с лейтенантом Фербером атаковали, но обнаружили, что шхуна защищена абордажными сетями до марсов мачт и с обоих бортов вставлены весла. Под сильным огнём появившихся на берегу солдат им удалось обрубить якорные, но шхуна только отдрейфовала на берег и от надежд вывести её пришлось отказаться.
Один матрос и двое морских пехотинцев были убиты; пять офицеров, одиннадцать моряков и три морских пехотинца ранены.
1805 — капитан Остен Биссел (англ. Austen Bissell). В мае вышел из Спитхеда[3] в Ост-Индию под флагом контр-адмирала сэра Томаса Трубриджа.
В конце 1806 года, после посадки на мель у входа в пролив Пенанг, Blenheim пошел под временным рангоутом из Пуло Пенанг в Мадрас, где у него нашли перегиб, и объявили совершенно непригодным для выхода в море. В самом деле, помпы едва справлялись с поступающей водой, даже при стоянке на якоре.
Несмотря на протесты своего капитана, сэр Томас настоял на переходе на мыс Доброй Надежды, когда сэр Эдвард Пеллью занял пост главнокомандующего.
Гибель
Корабль вышел из Мадраса 12 января 1807 года вместе с HMS Java и HMS Hazard, но 5 февраля, во время шторма Hazard потерял с ними связь у острова Родригес, и больше их не видел.
Когда корабли видели в последний раз, оба держали сигналы бедствия и Blenheim, судя по его виду, оседал глубже в воду. Возможно, Java запутался в оснастке тонущего Blenheim'а, пытаясь спасти сэра Томаса.
Сын адмирала, капитан Эдвард Трубридж, на HMS Greyhound обошел Маврикий, Мадагаскар и мыс в поисках своего отца, прежде чем вернуться в Индию.
Повезло только двум молодых людям: Эдвард Делафосс (англ. Edward Delafosse) и Джордж Гослинг (George Gosling) были переведены на HMS Fox, чтобы не сидели сложа руки, пока Бленхейм проходил ремонт в Пуло Пенанг. Они получили приказание вернуться на Blenheim на мысе. Фрегатом Java командовал капитан Джордж Пигот (англ. George Pigot). Погибло около 870 человек.
Напишите отзыв о статье "HMS Blenheim (1761)"
Примечания
См. также
Ссылки
- [www.ageofnelson.org/MichaelPhillips/info.php?ref=0346 Ships of the Old Navy].
| ||||||
Отрывок, характеризующий HMS Blenheim (1761)
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
