HMS Collingwood (1882)
HMS Collingwood (Корабль Её Величества «Коллингвуд») — британский линейный корабль, названный в честь адмирала Катберта Коллингвуда. Стал первым в серии из шести единиц, полуофициально именуемых типом «Адмирал» и включающих, кроме него, линкоры «Родни», «Хоу», «Бенбоу», «Кэмпердаун» и «Энсон». Корабли по ряду характеристик (в основном вооружению) довольно существенно отличались друг от друга, поэтому однотипными в полном смысле слова названы быть не могут.
Спроектирован директором военного кораблестроения британского флота сэром Натаниэлем Барнаби и его помощником Уильямом Уайтом. Заложен на казённой верфи в Пембрук-Доке 12 июля 1880 г., 22 ноября 1882 г. спущен на воду. Впервые вышел в море на ходовые испытания в мае 1884 г. Фактической боеспособности достиг только в середине 1888 г. из-за неготовности артиллерии главного калибра.
Содержание
Основные характеристики
Прототипом кораблей серии послужил французский броненосец береговой обороны «Кайман». Адмиралтейство ограничило размеры нового корабля 10000 тонн, что позволило удержать его стоимость на приемлемом уровне, но имело отрицательный эффект с точки зрения боевых качеств.
Водоизмещение проектное 9296 т, фактическое 9652 т.
Длина между перпендикулярами 99,06 м, по ватерлинии 102,72 м, наибольшая 104,9 м; ширина 20,73 м; осадка средняя по проекту 7,85 м, фактическая 8,03 м; высота надводного борта в носу и корме по проекту 3,81 и 3,51 м, фактическая — 3,63 и 3,33 м.
Скорость хода по проекту 15 уз, фактически достигнутая на испытаниях 16,5 уз, реальная до 14,5 уз. Дальность плавания 10-уз по проекту 7300 миль.
Вооружение: четыре 305-мм/25-клб и шесть 152-мм/25,5-клб орудий, двенадцать 57-мм и три 47-мм пушки Гочкиса, тринадцать пятиствольных картечниц Норденфельда и две двуствольные картечницы Гарднера, две 9-фунтовые дульнозарядные десантные пушки, четыре 356-мм бортовых надводных торпедных аппарата.
Бронирование (сталежелезная броня): пояс по ватерлинии 457 мм, поперечные траверсы 406 мм, палуба 76—63,5 мм (стальная броня), барбеты 293—254 мм, траверсы батареи 152 мм, боевые рубки 305—229 мм.
Экипаж по проекту 345 чел.
Описание конструкции
Артиллерийское вооружение
«Коллингвуд» стал первым британским линкором, вооружённым нарезными казнозарядными орудиями главного калибра — 305-мм (12-дюймовыми) 43-тонными орудиями Mk II с длиной ствола 25 калибров, устанавливавшимися попарно в носовом и кормовом барбетах. Задержки с разработкой, изготовлением и доводкой орудий надолго задержали вступление корабля в строй. Первые испытания новых пушек на «Коллингвуде» были проведены лишь в начале марта 1885 г., причём были установлены только два орудия носового барбета, а в кормовом барбете пушки появились весной 1886 г. На испытаниях 3 мая этого же года одну из них разорвало; по счастливой случайности никто не пострадал. По результатам расследования причин происшедшего было принято решение внести изменения в конструкцию орудий, скрепив их стволы кольцами до самого дульного среза. Оставшиеся целыми три орудия демонтировали и отправили в Вуличский арсенал для переделки. Переделанные пушки, получившие обозначение Mk V, были установлены на корабле только в начале лета 1888 г. Официально они именовались 45-тонными, хотя реальная их масса возросла до 47 британских «длинных» тонн.
Орудия главного калибра, установленные на станках завода Армстронга, разработанных Дж. Вавассером, наводились в пределах от −5° до +13° по вертикали и в секторе 230° по горизонтали. Отстояние осей каналов стволов от воды для пары носовых пушек составляло 6,71 м, для кормовых — 6,4 м. Техническая скорострельность достигала одного выстрела в две минуты. Заряжание производилось строго в диаметральной плоскости на максимальном угле возвышения орудий. Штатный боезапас включал 80 снарядов и полных зарядов на орудие и состоял из обычных разрывных (фугасных) бомб, бронепробивающих бомб Паллисера, шрапнели и картечи.
Вспомогательный калибр — шесть нарезных казнозарядных 152-мм (6-дюймовых) орудия с длиной ствола 25,5 калибров, официально именовавшихся 80-фунтовыми 89-центаловыми пушками Mk III и принятых на вооружение в 1882 г. После разрыва ствола 305-мм пушки все шестидюймовки, имевшие в принципе такую же конструкцию, также скрепили кольцами до дульного среза, что увеличило массу орудия до 5 дл.т.
Орудия устанавливались на станках системы Вавассера с бортовым штырем, обеспечивавших углы вертикального наведения от −7° до +15°. В горизонтальной плоскости центральное орудие батареи наводилось в секторе 114° (по 57° от траверза в нос и корму). Крайние пушки батареи по проекту должны были наводиться в таких же пределах, однако после установки четырёх дополнительных противоминных пушек секторы обстрела сократились до 87° (до 57° от траверза в нос для носовой пушки и в корму для кормовой и до 30° от траверза в противоположную сторону). От воды нижние края орудийных портов отделяло расстояние в 4,27 м. Техническая скорострельность достигала двух выстрелов в три минуты. Боезапас включал по 150 выстрелов на ствол и состоял из тех же типов боеприпасов, что и для главного калибра.
В 1896 г. во время ремонта старые шестидюймовки заменили на новые скорострельные орудия Армстронга с длиной ствола 40 калибров. Техническая скорострельность этих пушек достигала 7 выстрелов в минуту.
Противоминная артиллерия состояла из общепринятых в то время скорострельных пушек Гочкиса (выпускались по лицензии заводом Армстронга) и картечниц Норденфельда и Гарднера.
57-мм и 47-мм пушки Гочкиса в британском флоте именовались соответственно 6- и 3-фунтовыми. Заявляемая создателем техническая скорострельность этих орудий составляла соответственно 20 и 30 выстрелов в минуту, хотя в реальности даже с очень хорошо подготовленным расчётом она была ниже, примерно 15 выстрелов в минуту. Эти пушки устанавливались на вертлюжных станках, наведение в обеих плоскостях осуществлялось с помощью плечевого упора.
57-мм орудия устанавливались в средней части корабля по шесть на борт (четыре стояли по углам батареи, восемь — на тентовой палубе) и снабжались 19-мм противоосколочными щитами. Две 47-мм пушки стояли на коечных сетках, а третья — на нижнем марсе; щит имелся только у последней.
Четыре пятиствольных картечницы Норденфельда ружейного калибра (11,43 мм) были расположены на спонсонах в кормовой части под верхней палубой, ещё четыре — в спонсонах по углам тентовой палубы, пять оставшихся — на коечных сетках и на верхнем марсе. Картечницы монтировались на вертлюжном станке, наведение осуществлялось с помощью червячных передач.
Двуствольные картечницы Гарднера предназначались для вооружения минного катера (официально именовавшегося миноносцем 2 класса) и патрульного парового катера. Их скорострельность достигала 240 выстрелов в минуту. На корабле они устанавливались на кормовых коечных сетках.
После модернизации в 1896 г. противоминная артиллерия состояла из двенадцати 57-мм, восьми 47-мм пушек и шести картечниц Норденфельда.
9-фунтовые дульнозарядные десантные орудия на корабле хранились в разобранном виде и собирались при подготовке к высадке на берег.
В ходе ремонта 1896 г. броненосец получил дальномер FA2 системы Барра и Струда.
Торпедное вооружение
Торпедные аппараты имели сектор наведения по 70° от траверза в нос и корму. Торпеды выстреливались сжатым воздухом или пороховым зарядом. Боезапас включал 12 торпед, боевые части которых хранились в погребах под броневой палубой, а корпуса — около самих аппаратов.
Торпеда Mk IV имела длину 4,57 м, дальность хода около 550 м и скорость до 23 уз. Масса заряда составляла 27,2 кг.
В 1886 г. на «Коллингвуде» смонтировали противоторпедные сети системы Булливанта.
Бронирование
Главный бронепояс по ватерлинии от переднего до заднего барбета имел длину 42,67 м и высоту 2,29 м. Над водой по проекту он должен был возвышаться на 0,76 м, однако из-за перегрузки эта величина составила всего около 0,46 м. Толщина сталежелезной брони на протяжении верхних 1,22 м составляла 457 мм, далее к нижней кромке она уменьшалась до 203 мм. Плиты пояса укладывались на тиковую подкладку толщиной 381—635 мм.
Броневые траверзы замыкали пояс с носа и кормы, образуя броневую цитадель, и сходились под углом к основанию барбетов. Они состояли из сталежелезной брони высотой 2,29 м и имели толщину 406 мм на протяжении верхних 1,22 м, уменьшавшуюся до 178 мм у нижней кромки. Толщина тиковой подкладки составляла 305—533 мм.
Броневая палуба над цитаделью имела толщину 76 мм и состояла из трёх стальных листов дюймовой толщины каждый. Вне цитадели единственной бронезащитой были 63,5-мм карапасные платформы, находящиеся ниже уровня воды и состоящие из трёх слоёв стальных листов. К тарану толщина палубной брони уменьшалась до 51 мм.
Все отверстия в бронепалубе и платформах закрывались водонепроницаемыми крышками той же толщины, что и палуба. Люки котельных и машинных отделений, остававшиеся открытыми и в ходе боя, снабжались 76-мм броневыми решётками и окружались коффердамами высотой 1,52 м над ватерлинией и гласисами из трёхдюймовых бронеплит.
Барбеты орудий главного калибра имели грушевидную форму. Толщина сталежелезных плит в лобовой и бортовых частях барбета составляла 293 мм, а в хвостовой — 254 мм. Днище барбета бронировалось стальными плитами толщиной 76 мм. Длина барбетов по верхней палубе достигала 17,52 м, ширина — 14,17 м, высота над верхней палубой — 2,74 м.
Снаряды и заряды подавались по двум трубам внешним диаметром 6,25 м, обшитым 305-мм сталежелезными плитами на 229-мм тиковой подкладке. В тыльной части труб толщина брони уменьшалась до 254 мм.
Батарея вспомогательного калибра со стороны бортов фактически была лишена броневой защиты, если не считать стальной обшивки толщиной 25,4 мм. От продольного огня батарея прикрывалась 152-мм траверзами, идущими под углом к диаметральной плоскости. Сталежелезные плиты укладывались на 254-мм тиковую подкладку.
Боевые рубки были установлены в задних частях обоих барбетов. Они имели прямоугольную в плане форму размерами 2,44×1,68 м. Спереди и с бортов их защищала 305-мм сталежелезная броня, сзади — 229-мм. Крыши рубок изготавливались из 51-мм листов мягкой стали. Приводы управления рулём и переговорные трубы были помещены в подачные трубы барбетов, поэтому отдельные коммуникационные трубы отсутствовали. Вход в рубку осуществлялся через люк в крыше.
Вертикальная и горизонтальная сталежелезная броня машинно-котельных отделений дополнялась запасами угля: слой каменного угля толщиной 0,61 м эквивалентен по защите 25,4 мм железа. Бортовые угольные ямы имели ширину 2,74 м, а поперечные, находящиеся впереди и позади цитадели, — 6,4 м, поэтому защита корабля существенно увеличивалась, если эти бункеры были заполнены топливом.
Такая система защиты в виде закрытой со всех сторон, кроме дна, броневой цитадели стала стандартной для всех английских (и не только английских) броненосцев, вплоть до «Дредноута».[1]
Энергетическая установка
12 цилиндрических паровых котлов были установлены в четырёх котельных отделениях (по два с каждого борта) топками к борту; дым выводился в две трубы. Максимальное рабочее давление пара составляло около 6,3 атм. «Коллингвуд» стал первым линкором британского флота, на котором предусматривалось форсирование котлов, для чего в котельных отделениях установили нагнетающие вентиляторы.
Две главные паровые машины «компаунд» вертикального типа двойного расширения были установлены в индивидуальных машинных отделениях. Каждая машина имела три цилиндра — один высокого давления диаметром 1,32 м и два низкого давления диаметром 1,88 м. Длина хода поршней составляла 1,07 м. Максимальная частота вращения валов по проекту — 96 об/мин, суммарная мощность при естественной тяге — 7000 индикаторных л. с., при форсированной — 9500 и. л. с. Отработанный пар превращался в конденсат в четырёх медных холодильниках (по два в каждом машинном отделении).
Нормальный запас угля по проекту составлял 900 дл.т, полный — 1200 дл.т.
Электроэнергию вырабатывали три динамомашины фирмы «Сименс». Она использовалась только для освещения.
Ходовые качества, управляемость и мореходность
«Коллингвуд» был весьма быстроходным кораблём. На испытаниях в мае 1884 г. он развил ход до 16,5 уз, будучи, правда, в недогруженном состоянии (водоизмещение составляло всего 8060 дл.т вместо 9500 дл.т); мощность машин при этом достигала 7029 и.л.с. В то же время корабль на высокой скорости гнал перед собой большую волну, а его ход против зыби и волны существенно снижался.
На 8-уз скорости расход угля составлял 0,81 кг на одну и.л.с. в час при мощности машин 799 и.л.с., на 10-уз — 0,835 кг при мощности 1602 и.л.с., на 13-уз — 0,95 кг при 3056 и.л.с.
В августе 1889 г., уже будучи в полностью боеспособном состоянии, «Коллингвуд» легко держал ход в 14,5 узлов на протяжении шестичасового испытательного пробега. В 1902 г. он смог выжать ход в 14 узлов.
Недостаточно высокий надводный борт корабля отрицательно сказывался на его мореходности и возможности использования артиллерии. Кроме того, как орудийная платформа он оказался недостаточно устойчивым: все корабли серии отличала порывистая качка, а крен на зыби достигал 20° на борт.
Броненосец хорошо управлялся только на скорости свыше 6 уз.
История службы
Заложен на казённой верфи в Пембруке 12 июля 1880 г., спущен на воду 22 ноября 1882 г.. На ходовые испытания вышел в мае 1884 г., ещё не имея артиллерии главного калибра.
При испытаниях артиллерии главного калибра 3 мая 1886 г. произошёл разрыв одной из 305-мм пушек. Корабль получил некоторые повреждения, однако обошлось без жертв. После этого инцидента орудия сняли и отправили на переделку, а фактически — на изготовление новых стволов с увеличенной прочностью (скреплённых до самого дульного среза). Аналогичные работы провели и для 152-мм пушек, конструктивно подобных 305-мм.
В 1887 г. корабль участвовал в смотре по случаю 50-летия царствования королевы Виктории, отмечавшегося 23-24 июля. Орудия главного калибра для этого празднования «позаимствовали» на броненосце «Колоссус». После торжеств корабль принял участие в манёврах флота, во время которых в ночь с 3 на 4 августа одна за другой вышли из строя обе главные машины. Через несколько часов одну из них удалось ввести в действие, и «Коллингвуд» своим ходом вернулся в базу.
Собственную 305-мм артиллерию корабль получил лишь летом 1888 г.; их испытания стрельбой были проведены 10 июля, на которых из-за ошибки орудийной прислуги был повреждён один из прибойников. Эти испытания были совмещены с очередными флотскими манёврами. После устранения возникшей неисправности корабль был наконец-то полностью введён в строй флота.
2 августа 1889 г. «Коллингвуд» принял участие в морском параде по случаю визита германского кайзера Вильгельма II, а затем — в последовавших за ним манёврах. В ходе учений на короткое время вышло из строя рулевое устройство броненосца. Главные механизмы функционировали нормально, благодаря чему в течение шести часов удавалось удерживать среднюю скорость 14,5 уз.
В ноябре 1889 г. корабль ушёл на Средиземное море, где занимался в основном рутинной боевой подготовкой. Из примечательных событий можно отметить участие в торжествах по поводу открытия Коринфского канала (июль 1893 г.).
В 1896 г. «Коллингвуд» встал на капитальный ремонт и модернизацию в Мальтийском адмиралтействе. Были заменены котлы, отремонтированы механизмы. Старые 152-мм орудия были заменены на новые скорострелки Mk II с длиной ствола 40 калибров (начальная скорость снаряда возросла до 790 м/с, масса же не изменилась — 45,4 кг), боезапас был увеличен до 200 выстрелов на ствол. Была частично заменена и противоминная артиллерия, после модернизации включавшая двенадцать 57-мм, восемь 47-мм пушек Гочкиса и шесть картечниц ружейного калибра. Кроме того, корабль оснастили дальномером Барра и Струда и четырьмя дополнительными прожекторами (всего их стало шесть).
В 1897 г. корабль участвовал в морской блокаде Крита, призванной предотвратить переброску на остров войск и оружия. После окончания этой миротворческой операции броненосец был отозван в метрополию.
В июне 1897 г. «Коллингвуд» участвовал в торжествах, связанных с 60-летием пребывания королевы Виктории на британском престоле, а затем — в очередных манёврах, на которых подтвердилась высокая надёжность энергетической установки уже немолодого корабля, к тому времени переведённого из первой линии в силы береговой обороны (на учениях он участвовал в отражении гипотетической французской атаки на британское побережье).
В 1902 г. старый броненосец принял участие в коронационном ревю и последовавших за ним очередных, а для него — последних учениях, на которых он смог держать ход в 14 уз.
В июле 1903 г. «Коллингвуд» переведён в резерв «B» в Девонпорт, а затем передан на хранение. На слом он был продан 11 марта 1909 г. за 19 тысяч фунтов стерлингов.
Общая оценка корабля
На момент окончания строительства (1884 г.) и даже фактического вступления в строй (1888 г.) главным недостатком корабля была его посредственная мореходность: сказывались недостаточные размеры, вызванные желанием уложиться в как можно меньшее водоизмещение, а значит, и меньшую стоимость. Низкий надводный борт, большой размах и порывистость качки затрудняли или делали вовсе невозможным применение артиллерии на сколько-нибудь значительном волнении. В то же время броненосец был быстроходным и имел вполне достаточную дальность плавания для действий как в водах метрополии, так и на Средиземноморье.
Артиллерия «Коллингвуда» вполне соответствовала назначению корабля, отличалась достаточно высокой скорострельностью и мощностью. Нельзя, однако, не отметить, что 305-мм пушки страдали рядом «детских болезней» — этот броненосец стал первым в британском флоте, получившим нарезные казнозарядные орудия главного калибра. К счастью для англичан, проверять надёжность их действия в боевых условиях им не довелось. Что же касается средней и противоминной артиллерии, то она полностью соответствовала эпохе и вполне справлялась со своими функциями, хотя расположение части противоминных пушек близко к воде (что диктовалось тогдашними воззрениями на её боевое применение) практически исключало их использование на сколько-нибудь заметном волнении, а углы обстрела 152-мм орудий были маловаты. Торпедные аппараты на столь крупном корабле были, конечно, абсолютно бесполезными, но понимание этого пришло только после русско-японской войны 1904—1905 гг.
Бронирование борта лишь на сравнительно небольшом протяжении на время проектирования и вступления корабля в строй не было слишком большим недостатком. Скорострельной артиллерии тогда не существовало, а несколько пробоин в небронированном носу или корме не могли привести к гибели или хотя бы к полному выходу броненосца из строя за достаточно короткое время. Положение изменилось к середине 1890-х годов: появившиеся скорострелки среднего калибра, снабжённые мощными фугасными снарядами, быстро бы превратили оконечности любого корабля с такой схемой бронирования в решето, что привело бы в лучшем случае к резкому падению и без того уже недостаточной скорости.
Более существенным недостатком была перегрузка, которая, правда, была типичнейшим явлением во всех тогдашних флотах. Из-за неё бронепояс уходил в воду значительно глубже, чем предусматривалось проектом, а значит, уменьшалась и площадь бронированного борта выше ватерлинии. Кроме того, увеличение осадки или появление крена из-за пробоин в небронированных оконечностях или даже резкого поворота могло привести к тому, что весь пояс ушёл бы под воду, что в бою грозило бы кораблю гибелью в случае серьёзных повреждений в небронированном борту над поясом.
Применение вместо полностью закрытых башен барбетов, защищённых сверху лишь противоосколочным щитом, является безусловным недостатком, однако не столь существенным, как может показаться на первый взгляд. Дистанции боя в те времена были невелики, и снаряды летели в основном по достаточно настильной траектории, поэтому поражение барбета попаданием снаряда сверху было маловероятно. По этой причине их применение на корабле ограниченного водоизмещения можно признать вполне оправданным. А вот отсутствие бортового бронирования 152-мм батареи было весьма существенным недостатком: в бою эти пушки вышли бы из строя весьма быстро. Правда, объяснялось оно тактическими воззрениями того периода: предполагалось, что корабли будут вести бой на сходящихся курсах с целью применения тарана, поэтому более вероятными считались продольные попадания в батарею, от которых её защищала 152-мм броня траверзов.
Таким образом, в лице «Коллингвуда» англичанам удалось получить при сравнительно небольшом водоизмещении мощный и быстроходный, хотя и недостаточно мореходный и не без изъянов в защите корабль.
Напишите отзыв о статье "HMS Collingwood (1882)"
Примечания
- ↑ В. Кофман Башня или барбет? // Моделист-Конструктор. — 1990. — № 12. — С. 15-16.
Литература
- А. С. Александров. Броненосцы типа «Адмирал» («Морская коллекция» № 1 за 2007 год)
Отрывок, характеризующий HMS Collingwood (1882)
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.
Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.
Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.
Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.
Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
