FMA I.Ae. 24 Calquín

FMA I.Ae. 24 Calquín
Тип	бомбардировщик истребитель-бомбардировщик
Разработчик	Instituto Aerotécnico
Производитель	Fábrica Militar de Aviones
Главный конструктор	Хуан Игнасио Сан-Мартин
Первый полёт	5 июня 1946 года
Начало эксплуатации	1947
Конец эксплуатации	1961 (ВВС)
Статус	снят с эксплуатации
Основные эксплуатанты	ВВС Аргентины
Годы производства	1947—1950
Единиц произведено	100+1 (прототип)
Базовая модель	de Havilland Mosquito
Варианты	FMA I.Ae. 28 Super Calquín
Изображения на Викискладе

FMA I.Ae. 24 CalquínFMA I.Ae. 24 Calquín

ФМА I.Ae. 24 «Кальки́н» (исп. FMA I.Ae. 24 Calquín, «Королевский орёл») — аргентинский многоцелевой самолёт-бомбардировщик, состоявший на вооружении ВВС Аргентины. Построен на основе английского бомбардировщика de Havilland Mosquito. Первый двухмоторный ударный самолёт, спроектированный и произведённый в Аргентине и Латинской Америке.

История строительства

С началом Второй мировой войны Аргентина, симпатизировавшая странам Оси, объявила 4 сентября 1939 нейтралитет, который сохраняла до начала 1944 года. К этому времени США, после долгих попыток склонить Буэнос-Айрес на свою сторону, начали рассматривать вариант вторжения бразильских войск в Аргентину. Так как под закон о ленд-лизе Аргентина не подпадала, в условиях дефицита военной техники и невозможности приобрести её, правительство в Буэнос-Айресе почувствовало внешнюю угрозу. В стране началась разработка и производство вооружения и военной техники. К примеру, в 1944 был налажен серийный выпуск первого танка национальной разработки «Науэль».

В 1944 году в конструкторском бюро FMA в Кордове, под руководством инженера и директора фирмы Хуана Игнасио Сан-Мартина (исп. Juan Ignacio San Martín), было начато проектирование двухмоторного бомбардировщика. Самолёт получил название «Калькин», что в переводе с языка индейцев арауканов — аборигенов запада Аргентины, означает «Королевский орёл». До Второй мировой войны страна располагала ограниченными возможностями по выплавке алюминия, и относительно крупное производство этого металла началось только в 1974 году с открытием в Мадрине завода компании Aluar. Это, а также сокращение ввоза в Аргентину прочих стратегических металлов, используемых в авиастроении, привели к тому, что корпуса бомбардировщика I.Ae. 24 Calquín и десантного планера I.Ae. 25 Mañque были выполнены из дерева.

Проектирование велось с оглядкой на бомбардировщик «Москито» английской разработки. Первый опытный образец совершил полёт 5 июня 1946 года, под управлением ведущего лётчика-испытателя FMA Эдмундо Освальдо Вайсса (исп. Edmundo Osvaldo Weiss). После успешных испытаний, в ходе которых прототип налетал 100 часов без каких-либо происшествий, «Калькин» был запущен в мелкосерийное производство. I.Ae. 24 мог выполнять практически все фигуры высшего пилотажа.

После окончания войны аргентинцы изучили полученный из Британии «Москито» и внесли в конструкцию I.Ae. 24 ряд доработок. Всего в 1947—1950-х было произведено 100 единиц. Позже 5 из них переоборудовали в учебно-боевые, оснастив двойным управлением.

После успешных испытаний I.Ae. 24 в Институте аэротехники начались работы по проектированию I.Ae. 28 «Супер Калькин» — усовершествованной версии «Калькина» с двигателем Rolls-Royce Merlin III, позволившим бы увеличить скорость на 200 км/ч. Планировалось выпустить 100 единиц, однако загруженность мощностей FMA не позволяла вести два проекта. К примеру, из-за этого производство лёгкого самолёта «Бойеро» было передано столичной фирме Petrolini Hermanos. Проект I.Ae. 28 Super Calquín был закрыт.

Конструкция

Представлял собой двухмоторный среднеплан с убираемым шасси. Фюзеляж полумонококовой конструкции и его силовой набор были выполнены из дерева — кедра, берёзы и бальсы. Моторные капоты изготовлены из лёгкого сплава. Крылья — двухлонжеронные, деревянные. Кресла экипажа размещались в кабине рядом. За креслами располагался бомбоотсек, вмещавший до 740 кг боевого запаса, калибр бомб мог варьироваться от 15 до 350 кг. Двигатели — американские двухрядные звёздообразные R-1830-G Twin Wasp фирмы Pratt & Whitney, снабжённые трёхлопастными металлическими воздушными винтами Hamilton Standart. Изначально планировалось установить на самолёт британские моторы Rolls-Royce Merlin 25 мощностью 1620 л. с., однако из-за экспортных ограничений военного времени эти планы не были воплощены в жизнь. Шасси трёхопорное, с хвостовым колесом.

Служба

Первый полёт первый серийный самолёт выполнил 4 июля 1947 года. Заказанная ВВС партия из ста машин была поставлена к апрелю 1951 года. Самолёты использовали штурмовые и разведывательные части. Боевое крещение самолёты получили в сентябре 1955-го, во время «Освободительной революции», свергнувшей Хуана Перона. Так, утром 16 сентября пятёрка I.Ae. 24 и четвёрка истребителей «Метеор» с авиабазы Морон атаковала три десантных корабля флота, перевозивших с острова Мартин-Гарсия кадетов Военно-морской школы на помощь мятежникам в военно-морской базе Рио-Сантьяго. «Калькины» выполнили неудачное бомбометание, и только огонь пулемётов «Метеоров» оказал действенное влияние на моряков — корабли, получив повреждения, повернули вспять. Один «Калькин» в паре с «Линкольном» атаковал корветы «Муратур» и «Кинг». Однако, огнём из зенитных орудий кораблей атака была отражена. По непотверждённым данным, «Калькин» был сбит. Кроме того, некоторое количество правительственных I.Ae. 24 перешло на сторону мятежников, и участвовало в боях против перонистов. Так, борт A-70 отбомбился напалмовыми бомбами по позициям правительственных войск в районе Кордовы, позже, такие вылеты совершались ещё несколько раз.

Отмечалась высокая аварийность самолётов, связанная с их деревянной конструкцией. Так, ещё в 1947 году в катастрофах погибло два самолёта. К 1958 в строю оставался 21 самолёт. Всего, в авариях погиб 41 авиатор. «Калькины» эксплуатировались в составе ВВС до 1961 года, а последний, предполагавшийся к передаче в музей, сгорел во время противопожарных учений в 1967.

На экспорт не поставлялись. Периодически самолёты использовались для испытаний различных систем вооружения национальной разработки. К примеру, крылатой ракеты класса «воздух-воздух» AM-1 Tábano, первой в своём классе в Южной Америке.

Лётно-технические характеристики

Источник данных: журналы «Мировая авиация» № 132 и «Авиация и время» № 4 (122)

Технические характеристики

• Экипаж: 2
• Длина: 12 м
• Размах крыла: 16,30 м
• Высота: 3,40 м
• Площадь крыла: 38,2 м²
• Масса пустого: 5 340 кг
• Нормальная взлётная масса: 7 200 кг
• Максимальная взлётная масса: 8 165 кг
• Силовая установка: 2 × ПД Pratt & Whitney R-1830-G Twin Wasp
• Мощность двигателей: 2 × 1 050 л.с. (2 × 783 кВт)

Лётные характеристики

• Максимальная скорость: 440 км/ч
• Крейсерская скорость: 380 км/ч
• Боевой радиус: 2655 км
• Практическая дальность: 1200 км
• Практический потолок: 10 000 м
• Скороподъёмность: 750 м/мин

Вооружение

• Стрелково-пушечное: 4 × 20-мм Hispano Suiza 804 или 12,7-мм пулемёты (американские Browning M3/аргентинские DL)
• Неуправляемые ракеты: 12 × 75-мм
• Бомбы: до 800 кг

</ul>

Операторы

Аргентина

• ВВС Аргентины

Ссылки

•  [youtube.com/watch?v=Qim_DlAQi-E Видео]
• [www.aviastar.org/air/argentina/fma-24.php FMA I.Ae.24 Calquin — bomber]  (англ.)
• [www.maquinasdelaire.com.ar/index.php?sec=modelos&item=6 Máquinas del Aire > FMA I.Ae.24 Calquín]  (исп.)

Отрывок, характеризующий FMA I.Ae. 24 Calquín

– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.