Ia Orana Maria

Поль Гоген

Ia Orana Maria. 1891

таит. Ia Orana Maria

холст, масло. 113,7 × 87,6 см

Музей Метрополитен, Нью-Йорк

К:Картины 1891 года

«Ia Orana Maria» (в переводе с таитянского — «Мы молимся тебе, Мария»; в русскоязычной литературе также фигурирует под названием «Аве, Мария») — картина Поля Гогена, написанная им в 1891 году, вскоре после своего первого прибытия на Таити.

В данной картине, которая считается одной из самых выдающихся работ художника, Гоген объединил черты полинезийского национального колорита.

История картины

В письме одному из своих друзей Гоген назвал «Ia Orana Maria» своей первой большой работой после многочисленных набросков и этюдов, выполненных им по прибытии на остров.

Натурщицей для главной героини полотна послужила невенчанная жена Гогена, юная таитянка Техура, которую художник писал очень часто, а в качестве модели Младенца Христа выступил маорийский мальчик.

В 1893 году, вернувшись во Францию, Гоген представил «Ia Orana Maria» на одной из выставок, организованных Дюраном-Рюэлем, которая состоялась в ноябре того же года. За две тысячи франков картину приобрёл коллекционер живописи Мишель Манци.

В 1902 году, накануне открытия выставки таитянских полотен Гогена, художник попытался передать «Ia Orana Maria» в дар Люксембургскому музею, однако хранитель музея Леонс Бенедит отверг этот дар, очевидно, сочтя картину неприличной.

Сюжет и композиция

Название картины — «Ia Orana Maria» — передаёт таитянское звучание приветствия архангела Гавриила, адресованного Деве Марии и предшествовавшего, в соответствии с текстом евангельского эпизода «Благовещение», возвещению о будущем появлении на свет Иисуса Христа. Поль Гоген адаптировал христианскую историю о Сыне Божьем под окружающую обстановку, типичную для Полинезии, и поместил религиозный сюжет на передний план. Всё в изображённой художником сцене Рождества Христова — и мать, и младенец, и пришедшие для поклонения женщины, символизирующие волхвов из другого евангельского сюжета, — полинезийское. Ещё один персонаж картины — женоподобный ангел с золотыми крыльями — написан наполовину скрытым среди ветвей цветущего дерева, будто в засаде, при помощи чего автор хотел передать атмосферу таинственности. В письме, адресованном одному из своих друзей, Гоген описывал «Ia Orana Maria» следующим образом:

Ангел с жёлтыми крыльями открывает Марию и Иисуса двум обнажённым таитянкам, одетым в парео (…) Очень мрачный, гористый фон и цветущие деревья… тёмная фиолетовая тропинка и изумрудно-зелёный передний план с растущими слева бананами. Я, пожалуй, доволен этим.

Оригинальный текст (англ.)  

An angel with yellow wings reveals Mary and Jesus, both Tahitians, to two Tahitian women, nudes dressed in pareus (…) Very somber, mountainous background and flowering trees… a dark violet path and an emerald green foreground, with bananas on the left. I’m rather happy with it.

Художник изобразил женщину в ярко-красном узорном парео в полный рост, а младенца — сидящим у неё на плече. Для европейской живописи и иконописи такая поза была совершенно нетипична, поэтому для того, чтобы зритель сумел идентифицировать героев картины как Деву Марию и Иисуса Христа, Гоген окружил их головы сияющими нимбами. В целом живописец выдержал полотно в чистых, ярких цветах, тем самым попытавшись передать поразившие его нравственную чистоту, непосредственность туземцев, а также экзотическую красоту пейзажа. В картине намеренно подчёркнута плоскость холста, что придаёт ей сходство с гобеленом — автор отказывается от передачи глубины пространства и реального освещения.

Трактовка

Значительная часть искусствоведов приходит к выводу, что в работе «Ia Orana Maria» Гоген ставил перед собой цель слияния воедино христианского образа и черт первозданного, языческого мира путём облачения христианской фигуры в полинезийский костюм. Эта картина стала прямой преемницей ранних произведений художника на религиозные сюжеты, и наиболее ярким подтверждением тому является «Видение после проповеди», написанное Гогеном в годы пребывания в Бретани: ангел, изображённый на «Ia Orana Maria», имеет золотые крылья, как и ангел на картине «Видение после проповеди». О явной преемственности говорит и возвращение живописца к принципу смешивания повседневного и сверхъестественного, которого Гоген придерживался в бретонский период — единственным различием между таитянскими работами и картинами прошлых лет стала большая красочность, колоритность полотен, написанных на Таити. На то обстоятельство, что Гоген написал «Ia Orana Maria» в самом начале пребывания на острове, указывает обращение автора к христианской тематике: в период работы над последующими картинами с религиозным подтекстом художник вдохновлялся, главным образом, полинезийскими верованиями.

По искусствоведческим оценкам, положения, принятые девушками на заднем плане картины перекликаются с характерными буддийскими позами. Несмотря на то, что Гоген всегда находил восточное и египетское искусство слишком примитивным, он списал обе молящиеся женские фигуры с фотографии барельефного изображения танцовщиц на фризе яванского храма в Боробудуре, которые приобрёл на Всемирной выставке в 1889 году. По мнению итальянского искусствоведа Марии Грации Мессины, в «Ia Orana Maria» живописец отдаёт дань и итальянскому ренессансу, испытывая влияние флорентийской и сиенской школ живописи, в частности, придавая героям этой картины сходство с некоторыми персонажами знаменитой «Весны» Сандро Боттичелли. Задний план шедевра Боттичелли напоминал и фон «Ia Orana Maria» с аналогичным лесным ландшафтом и фигурами. Причиной тому, вероятно, стало то, что к стене хижины, где жил Гоген, была приколота репродукция «Весны». Мессина, помимо того, отмечала, что лица обнаруживают общие черты с лицами ангелов с полотен Фра Беато Анджелико.

Литература

• Boime, Albert. [books.google.ru/books?id=WJRAI0pLBEYC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Revelation of Modernism: Responses to Cultural Crises in Fin-de-siècle Painting]. — University of Missouri Press, 2008. — 250 p. — ISBN 978-0-8262-1780-6.
• Bowness, Alan. Gauguin: An Introduction To The Works Of Gauguin by Alan Bowness. — Phaidon, 1991. — 126 p. — ISBN 0-7148-2683-9.
• Buisine, Alain. [books.google.ru/books?id=PEl8jiAsecMC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Passion de Gauguin]. — Presses universitaires du Septentrion, 2012. — 264 p. — ISBN 9782-7574-0365-5.
• Galitz, Kathryn Calley; Tinterow, Gary. Masterpieces of European painting, 1800—1920, in the Metropolitan Museum of Art. — Metropolitan Museum of Art, 2007. — 318 p. — ISBN 978-1-58839-240-1.
• Messina, Maria Grazia. [books.google.ru/books?id=FKy2XuIpRBUC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Paul Gauguin, un esotismo controverso]. — Firenze University Press, 2006. — 194 p. — ISBN 978-88-6453-110-6.
• Вальтер, Инго Ф. Поль Гоген. Сложный примитив / Главный редактор — Т. И. Хлебнова. — М.: Арт-Родник, 2003. — 96 с. — (Малая серия искусств). — ISBN 5-88896-126-4.
• Панас, К. И. Музей Метрополитен: альбом. — М.: АСТ, 2005. — 142 с. — (Музеи мира). — ISBN 5-17-029241-4.
• Перрюшо, Анри. Гоген. — М.: Искусство, 1979. — 320 с. — (Жизнь в искусстве).
• Поль Гоген (рус.) // Художественная галерея : журнал / Главный редактор — А. Панфилов. — М.: DeAgostini, 2004. — № 6. — ISBN 0-7489-7496-2.

Ссылки

• [www.metmuseum.org/Collections/search-the-collections/110003534 Ia Orana Maria (Hail Mary)] (англ.). [www.metmuseum.org The Metropolitan Museum of Art official site]. Проверено 15 июля 2012. [www.webcitation.org/6B24644DJ Архивировано из первоисточника 29 сентября 2012].

Отрывок, характеризующий Ia Orana Maria

Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.
Через неделю вышел отпуск. Гусары товарищи не только по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб. подписки, – играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова; солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова положили в сани и проводили до первой станции.
До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади – в эскадроне; но перевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего вахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он найдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным станции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на крыльцо дома.
После восторгов встречи, и после того странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь – всё то же, к чему же я так торопился! – Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них било какое то беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того, что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно шаловливый мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся, глядя на нее.
– Совсем не та, – говорил он.
– Что ж, подурнела?
– Напротив, но важность какая то. Княгиня! – сказал он ей шопотом.
– Да, да, да, – радостно говорила Наташа.
Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.
– Что ж ты рад? – спрашивала Наташа. – Я так теперь спокойна, счастлива.
– Очень рад, – отвечал Николай. – Он отличный человек. Что ж ты очень влюблена?
– Как тебе сказать, – отвечала Наташа, – я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…
Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью против воли отца, что она сама этого хотела.
– Ты совсем, совсем не понимаешь, – говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.
– Вот пишет, – говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, – пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, – заключала она всякий раз: – он отличный человек.


Первое время своего приезда Николай был серьезен и даже скучен. Его мучила предстоящая необходимость вмешаться в эти глупые дела хозяйства, для которых мать вызвала его. Чтобы скорее свалить с плеч эту обузу, на третий день своего приезда он сердито, не отвечая на вопрос, куда он идет, пошел с нахмуренными бровями во флигель к Митеньке и потребовал у него счеты всего. Что такое были эти счеты всего, Николай знал еще менее, чем пришедший в страх и недоумение Митенька. Разговор и учет Митеньки продолжался недолго. Староста, выборный и земский, дожидавшиеся в передней флигеля, со страхом и удовольствием слышали сначала, как загудел и затрещал как будто всё возвышавшийся голос молодого графа, слышали ругательные и страшные слова, сыпавшиеся одно за другим.
– Разбойник! Неблагодарная тварь!… изрублю собаку… не с папенькой… обворовал… – и т. д.
Потом эти люди с неменьшим удовольствием и страхом видели, как молодой граф, весь красный, с налитой кровью в глазах, за шиворот вытащил Митеньку, ногой и коленкой с большой ловкостью в удобное время между своих слов толкнул его под зад и закричал: «Вон! чтобы духу твоего, мерзавец, здесь не было!»
Митенька стремглав слетел с шести ступеней и убежал в клумбу. (Клумба эта была известная местность спасения преступников в Отрадном. Сам Митенька, приезжая пьяный из города, прятался в эту клумбу, и многие жители Отрадного, прятавшиеся от Митеньки, знали спасительную силу этой клумбы.)
Жена Митеньки и свояченицы с испуганными лицами высунулись в сени из дверей комнаты, где кипел чистый самовар и возвышалась приказчицкая высокая постель под стеганным одеялом, сшитым из коротких кусочков.
Молодой граф, задыхаясь, не обращая на них внимания, решительными шагами прошел мимо них и пошел в дом.
Графиня узнавшая тотчас через девушек о том, что произошло во флигеле, с одной стороны успокоилась в том отношении, что теперь состояние их должно поправиться, с другой стороны она беспокоилась о том, как перенесет это ее сын. Она подходила несколько раз на цыпочках к его двери, слушая, как он курил трубку за трубкой.
На другой день старый граф отозвал в сторону сына и с робкой улыбкой сказал ему:
– А знаешь ли, ты, моя душа, напрасно погорячился! Мне Митенька рассказал все.
«Я знал, подумал Николай, что никогда ничего не пойму здесь, в этом дурацком мире».
– Ты рассердился, что он не вписал эти 700 рублей. Ведь они у него написаны транспортом, а другую страницу ты не посмотрел.
– Папенька, он мерзавец и вор, я знаю. И что сделал, то сделал. А ежели вы не хотите, я ничего не буду говорить ему.
– Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими детьми но не знал, как поправить это) – Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я…
– Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам неприятное; я меньше вашего умею.
«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по странице, думал он. Еще от угла на шесть кушей я понимал когда то, но по странице транспорт – ничего не понимаю», сказал он сам себе и с тех пор более не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к себе сына, сообщила ему о том, что у нее есть вексель Анны Михайловны на две тысячи и спросила у Николая, как он думает поступить с ним.
– А вот как, – отвечал Николай. – Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! – и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.


Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.