In Utero (альбом)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «In Utero»)
Перейти к: навигация, поиск
</td></tr> </td></tr>
In Utero
Студийный альбом Nirvana
Дата выпуска

13 сентября 1993

Записан

13 — 26 февраля 1993 (студия «Pachyderm», Каннон-Фолс, Миннесота)

Жанр

гранж,
альтернативный рок

Длительность

41:11
48:49 (международное издание)

Продюсер

Стив Альбини

Страна

США США

Язык песен

английский

Лейбл

DGC Records

Профессиональные рецензии
  • All Music Guide [www.allmusic.com/album/in-utero-mw0000097301 ссылка]
  • Роберт Кристгау (A) [www.robertchristgau.com/get_album.php?id=2587 ссылка]
  • Entertainment Weekly (B+) [www.ew.com/ew/article/0,,308095,00.html ссылка]
  • Ultimate Guitar [www.ultimate-guitar.com/reviews/compact_discs/nirvana/in_utero/index.html ссылка]
  • Q Magazine [www.cduniverse.com/search/xx/music/pid/1158646/a/In+Utero.htm ссылка]
  • Rolling Stone [www.rollingstone.com/music/albumreviews/in-utero-19930916 ссылка]
Хронология Nirvana
Incesticide
(1992)		In Utero
(1993)		MTV Unplugged in New York
(1994)
Синглы из In Utero
  1. «Heart-Shaped Box»
    Выпущен: август 1993
  2. «All Apologies»
    Выпущен: декабрь 1993
К:Альбомы 1993 года
RS [www.rollingstone.com/music/lists/500-greatest-albums-of-all-time-20120531/nirvana-in-utero-20120525 Позиция № 435] в списке
500 величайших альбомов всех времён по версии журнала
Rolling Stone

In Utero (с лат. — «В утробе»[1]) — третий и последний студийный альбом американской гранж-группы Nirvana, выпущенный 13 сентября 1993 года на лейбле DGC Records.





Предыстория

Nirvana прорвалась в музыкальный мейнстрим со своим дебютным на мейджор-лейбле альбомом Nevermind, который был выпущен в сентябре 1991 года. Несмотря на предрекаемые продажи (DGC Records, звукозаписывающая компания группы, ожидала продать не более 50 тысяч копий[2]), Nevermind получил огромный коммерческий успех и популяризировал гранж и альтернативный рок в целом[3]. Однако все три участника группы — вокалист и гитарист Курт Кобейн, бас-гитарист Крист Новоселич и ударник Дэйв Грол — позже выразили недовольство по поводу слишком «отполированного» звучания альбома[4]. В начале 1992 года, в интервью журналу Rolling Stone Кобейн сказал, что следующий альбом продемонстрирует «обе крайности» звучания: «Некоторые песни будут более „сырыми“, а другие более попсовыми. [Альбом] не будет однотипным [как Nevermind]»[5]. Дэйв Грол:

«Мы записывали несколько песен. Одну в качестве сингла с The Jesus Lizard, другую — кавер на Wipers. И Курт сказал: „У меня есть идея для новой песни“, и сыграл „Frances Farmer Will Have Her Revenge on Seattle“, и я подумал: „Боже, мы запишем новый альбом!“»[6][7].

Кобейн хотел приступить к работе над альбомом летом 1992 года, однако этого не произошло потому, что участники группы жили в разных городах, и кроме этого, Курт и его жена Кортни Лав ждали рождения их дочери Фрэнсис Бин[8]. DGC надеялся выпустить новый альбом к концу 1992 года, но так как работа продвигалась медленно, в декабре лейбл выпустил сборник Incesticide[9].

В интервью журналисту Эверетту Тру из Melody Maker в 1992 году Кобейн сказал, что хотел бы чтобы альбом записал либо Джек Эндино, который в 1989 году спродюсировал дебютный альбом Nirvana Bleach, либо Стив Альбини, продюсер различных независимых альбомов, а в прошлом — фронтмен нойз-рок-группы Big Black. В октябре 1992 года, во время демо-сессии с Эндино в Сиэтле, Nirvana записала несколько песен (в основном инструментальных); многих из этих композиций позже будут перезаписаны для In Utero[10]. Эндино вспоминал, что участники группы не просили его спродюсировать их следующий альбом, но отметил, что они на протяжении всей сессии обсуждали работу с Альбини[11]. Эндино:

«Курт говорил: „Думаете нам следует пригласить Альбини для записи?“. Ну и что я мог ответить? „Нет. Вам следует пригласить меня для записи“. Я просто держал рот на замке. Было очевидно, что звукозаписывающая компания хотела ещё один Nevermind, но несомненно, группа не собиралась делать этого. Они говорили всем, что хотят сделать очень агрессивный панк-рок альбом. Так что, кто бы ни стал продюсером, он оказался бы между молотом и наковальней; либо он будет вести себя полным засранцем с группой, и они возненавидят его, либо он будет делать всё, чего захочет группа, и получит удар от звукозаписывающей компании. И, по всей видимости, единственным человеком в мире, который смог бы выстоять — это был Альбини; он, на самом деле, может сделать то, чего хочет, да ещё и встать перед звукозаписывающей компанией и сказать „нет“. Боюсь, что я бы не выдержал этого. Откровенно говоря, я был бы рад, если бы они меня пригласили, но если бы нет, я бы не обиделся»[12].

В январе 1993 года, во время тура в Бразилии, группа записала ещё несколько демо-записей[13]. Одна из песен с данной сессии, длинная импровизационная композиция «Gallons of Rubbing Alcohol Flow Through the Strip», была выпущена в виде скрытого трека на международном издании In Utero[14].

В итоге, Nirvana выбрала Альбини для записи своего третьего альбома. Альбини имел репутацию принципиальной и своевольной личности в кругах американской независимой музыки. В интервью журналу Request в 1993 году Кобейн сказал: «Основной причиной, по которой я хотел поработать с ним служило то, что так получилось, что он спродюсировал два из моих любимых альбомов — Surfer Rosa [группы Pixies] и Pod [группы The Breeders]». Будучи вдохновлённым этими альбомами, Кобейн хотел использовать технику Альбини, которая заключалась в том, чтобы запечатлеть натуральную реверберацию комнаты при помощи микрофонов[15]. До записи альбома ходили слухи о том, что Альбини выступит в роли продюсера, но тот выступил с заявлением, опровергающим это. Однако спустя несколько дней он получил звонок от менеджеров Nirvana насчёт проекта[16]. Хотя Альбини считал группу «R.E.M. с фуззбоксом» и «ничем не примечательной версией саунда Сиэтла», биографу Nirvana Майклу Азерраду он сказал, что согласился потому, что ему стало жалко участников группы, которых он воспринимал как «таких же ребят, как из всех тех мелких групп, с которыми я обычно имею дело» во власти их звукозаписывающей компании[17]. Перед началом звукозаписывающих сессий, группа отослала Альбини плёнку с демозаписями, записанную в Бразилии. В ответ Альбини отослал Кобейну копию альбома PJ Harvey Rid of Me, в качестве примера звучания студии, в которой им предстояло записываться[18].

Запись

Участники Nirvana и Альбини между собой решились на двухнедельное отрешение для записи альбома. Опасаясь вмешательства DGC, Альбини предложил членам группы заплатить за сессии из собственного кармана, на что они согласились. На время в студии ушло 24 тысячи долларов, а фиксированная плата за услуги Альбини составила 100 тысяч долларов. Несмотря на предложения Gold Mountain, менеджмент-компании Nirvana, Альбини отказался от процентных пунктов продаж альбома, несмотря на то, что он получил бы примерно 500 тысяч долларов[19]. Также, вопреки стандартной практике среди продюсеров в музыкальной индустрии, Альбини отказался от получения роялти, потому что на его взгляд это является безнравственным и «оскорблением для артиста»[17].

В феврале 1993 года, для записи альбома Nirvana отправилась в студию «Pachyderm» в городе Каннон-Фолс, Миннесота[20]. До записи Альбини ни разу не встречался с группой, хотя до этого он обсуждал с ними типаж альбома, который они хотели сделать. Альбини заметил, что «они хотели сделать именно такую запись, которую мне удобно делать». На время звукозаписывающих сессий группа проживала в доме возле студии. Новоселич приравнял изолированные условия к ГУЛагу; он добавил: «Снаружи лежал снег, мы никуда не могли пойти. Мы только и делали, что работали»[20]. На протяжении большей части сессий, единственными присутствующими были участники группы, Альбини и техник Боб Уэстон[21]. Группа поставила в известность DGC и Gold Mountain, что не желает никакого вмешательства в свою работу, как во времена Nevermind. Рабочие записи не представлялись даже Гэри Гершу, который был ответственным за репертуар[21]. Чтобы предотвратить менеджеров и лейбл группы от вмешательства, Альбини вёл строгую политику по игнорированию всех, кроме участников группы; продюсер объяснил, что все кто ассоциируется с группой кроме самих её участников, были «такими ублюдками, которых я никогда не встречал»[22].

Сессии записи альбома начались медленно, но вскоре набрали обороты; группа прибыла в студию «Pachyderm» без своего оборудования, поэтому первые три дня провела в ожидании их доставки. Однако после начала записи 13 февраля работа начала продвигаться быстро[20][21]. Во многие дни группа начинала работу около полудня, делая перерывы для обеда и ужина, и продолжая работу до полуночи[19]. Кобейн, Новоселич и Грол записали основные инструментальные треки вместе как группа[21]. Участники использовали данную систему для всех песен кроме композиций с быстрым темпом, таких как «Very Ape» и «tourette’s», где ударные были записаны отдельно на кухне в связи с её природной реверберацией. Для ударной установки Грола Альбини использовал около 30 микрофонов[19]. К песням Кобейн добавил дополнительные гитарные треки, гитарные соло и наконец вокал. Группа не выбрасывала дубли и оставила практически всё записанным на плёнку[21]. Альбини чувствовал, что был больше инженером, чем продюсером; несмотря на своё собственное мнение, он позволил группе решать, какой дубль лучше[23]. Он сказал: «Вообще говоря, [Кобейн] знает что по его мнению удовлетворительно, а что нет […] Он может применить конкретные действия по улучшению того, что не считает удовлетворительным»[24]. Кобейн записал все свои вокальные треки за шесть часов[25]. Группа закончила запись за шесть дней; Кобейн первоначально ожидал разногласий с Альбини, который понаслышке «якобы был этим сексистским подонком», но певец назвал процесс «наилёгшей нашей записью, так что руки прочь»[21]. Единственная неприятность произошла спустя неделю после начала сессий, когда приехала Кортни Лав, так как она соскучилась по Кобейну. Группа, Лав и Альбини не вдавались в детали, но девушка Уэстона, которая была шеф-поваром студии, заявила, что Лав создала напряжение, критикуя работу Кобейна и конфликтуя со всеми присутствующими[19].

Процесс микширования альбома был окончен в течение пяти дней[25]. Этот показатель был быстр по стандартам группы, но не для Альбини, который обычно микшировал целый альбом за один-два дня. Сессии были окончены 26 февраля[26].

Музыка и лирика

«Milk It»
«Milk It» показывает агрессивное и более экспериментальное звучание Nirvana, исследуемое в In Utero.
Помощь по воспроизведению

Стремлением Альбини было спродюсировать альбом так, чтобы его звучание отличалось бы от Nevermind[17], так как он считал, что предыдущий альбом группы являлся «своего рода стандартной банальной записью, которая затем превратилась в очень-очень управляемый, сжатый адаптированный под радио микс […] Это, на мой взгляд, не очень лестно для рок-группы». Его намерением был запечатлить более естественное и интуитивное звучание[17]. Альбини, вместо того, чтобы использовать технику дважды наложенного голоса, записал вокал Кобейна в хорошо резонирующем помещении[17]. Продюсер отметил силу вокала певца на некоторых песнях; он сказал: «В конце „Milk It“ присутствует очень сухой, очень громкий голос […] который также присутствует в конце „Rape Me“, где [Кобейн] хотел, чтобы его крик поравнялся со всей группой»[27]. Альбини достиг «рассеянного» звучания ударных на альбоме просто разместив несколько микрофонов по комнате во время исполнения Дэйва Грола, тем самым улавливая натуральную реверберацию комнаты. Альбини объяснил: «Если вы возьмёте хорошего ударника и усадите его за ударную установку, у которой хорошая акустика, и просто запишете это, значит вы сделали свою работу»[24].

Майкл Азеррад, в своей книге Come as You Are: The Story of Nirvana, утверждал, что музыка альбома продемонстрировала противоречивые чувства абразивности и доступности, которые отражали переворотные события в жизни Кобейна до завершения альбома. Он писал: «Псевдобитловская „Dumb“ спокойно сосуществует с проникнутой неистовством панковских граффити „Milk It“, a „All Apologies“ находится неизмеримо далеко от апоплексической „Scentless Apprentice“. Всё выглядит так, словно Курт отказался от попыток соединить свои панковские и поп-инстинкты в одно гармоничное целое. Забудьте. Это война». Однако Кобейн говорил, что In Utero не был «жёстче или эмоциональнее» любой из предыдущих записей группы[28]. Крист Новоселич согласился с замечаниями Азеррада насчёт того, что музыка на альбоме больше склонилась к «артистической, агрессивной стороне» группы; бас-гитарист сказал: «У группы всегда были песни типа „About a Girl“, и песни типа „Paper Cuts“… Nevermind получился в стиле „About a Girl“, а In Utero в стиле „Paper Cuts“»[29]. По словам Кобейна, песня «Milk It» является примером более экспериментального и агрессивного направления музыки группы, в котором она двигалась в течение нескольких месяцев до сессий в студии «Pachyderm»[30]. Новоселич рассматривал синглы альбома — «Heart-Shaped Box» и «All Apologies» — «воротами» к более грубому звучанию остальных композиций. В интервью журналисту Джиму Дерогатису Крист сказал, что как только слушатели прослушают альбом, то откроют для себя «этот агрессивный дикий саунд, настоящую альтернативную запись»[31].

Некоторые песни на альбоме были написаны задолго до записи; некоторые из них были написаны в 1990 году[32]. Использование длинного названия, как «Frances Farmer Will Have Her Revenge on Seattle», являлось своего рода реакцией Кобейна на альтернативные рок-группы того времени, которые использовали лишь одно слово в названиях[33]. Кобейн продолжал работать над текстами во время записи альбома. Однако, в интервью с Дарси Штайнке из журнала Spin Кобейн сказал, что в отличие от Bleach и Nevermind, тексты «более сфокусированы, они почти построены на темах»[34]. Майкл Азеррад утверждал, что тексты были менее импрессионистскими и более прямыми, чем прошлые тексты группы. Азеррад также отметил, что «практически каждая песня содержит образы недомогания или болезни»[28]. В некоторых песнях Кобейн ссылался на книги которые читал. Так, «Frances Farmer Will Have Her Revenge on Seattle» была вдохновлена биографической новеллой «Страна теней» об актрисе Фрэнсис Фармер, поклонником которой был Кобейн[35], а «Scentless Apprentice» была написана под влиянием романа Патрика Зюскида «Парфюмер. История одного убийцы», в котором рассказывается о маньяке-парфюмере лишённом запаха, но при этом обладающим феноменальным обонянием[36].

В интервью журналу The Observer Кобейн заявил, что «[тексты на In Utero], по большей части, не носят личностный характер»[37]. Журналу Q Кобейн сказал, что изобилие образов младенчества и родов на альбоме и его становление в качестве отца были лишь совпадением[38]. Однако Азеррад утверждал, что большая часть альбома содержит личные темы, также отмечая, что Дэйв Грол придерживался аналогичного мнения. Грол сказал: «Многое из того о чём он говорит связано с тем дерьмом через которое он прошёл. Это уже не отчаяние подростка. Это совсем другой коленкор — отчаяние рок-звезды»[39]. Кобейн сказал Азерраду, что он не хотел написать песню, которая явно выразила бы его злобу на СМИ, однако Азеррад считал, что «Rape Me», как раз, затрагивает данную тему. Хотя Кобейн сказал, что песня была написана задолго до того, как его проблемы с наркотиками стали известны общественности, он согласился, что песню можно рассматривать в этом свете[40]. «Serve the Servants» содержит отсылки к жизни Кобейна; первые строки[К 1] ссылаются на душевное состояние Кобейна во время роста популярности группы[41], а строчкой о разводе[К 2] Кобейн отрицает мнение прессы, будто развод родителей оказал травмирующее влияние на его последующую жизнь, в то время как последние строки второго куплета напрямую адресованы его отцу, Дону Кобейну[К 3]. Курт сказал: «Я просто хотел, чтобы он знал, что я больше ничего против него не имею. Но я не хочу с ним говорить, потому что у нас нет ничего общего. Это наверняка сильно обидит его, но всё так и есть»[42].

Дизайн и название

Дизайном альбома занимался Роберт Фишер, который работал над дизайном всех изданий Nirvana на лейбле DGC. Однако большинство идей для дизайна альбома и связанных синглов исходили от Кобейна. Фишер вспоминал: «Кобейн мог просто дать мне какой-нибудь хлам и сказать: „Сделай что-нибудь с этим“»[43]. На обложке альбома изображён прозрачный анатомический манекен с прикреплёнными сзади крыльями ангела. Кобейн создал коллаж задней обложки, которую он описал как «секс и женщина и In Utero и влагалища и рождение и смерть», состоявшего из моделей зародышей и частей тела лежащих на кровати и усыпанных орхидеями и лилиями. Коллаж был сделан на полу в гостиной в доме Кобейна и был сфотографирован Чарльзом Питерсоном после неожиданного звонка Кобейна[44]. Треклист альбома и повторно проиллюстрированные символы из книги Барбары Уокер «Женский словарь символов и священных предметов» были размещены по краям коллажа[45].

Кобейн изначально хотел назвать альбом I Hate Myself and I Want to Die (рус. Я ненавижу себя и хочу умереть), фразой, которую он использовал отвечая на вопрос о том, как его дела[46]. Однако опасаясь, что чёрный юмор названия не поймут критики и поклонники, а также будучи убеждённым Кристом Новоселичем, что на группу будут подавать в суд за подстрекательства подростков к самоубийствам, Кобейн изменил название. В октябре 1993 года, в интервью журналу Rolling Stone, Дэвид Фрике спросил Кобейна, насколько буквальным было название I Hate Myself and I Want to Die, на что тот ответил:

«Настолько, насколько может быть шутка. Не что иное, как шутка. Но мы решили убрать его вовсе не поэтому. Мы знали, что люди не поймут; они воспримут его слишком серьёзно. Оно было полностью сатирическим, высмеивающим нас самих. Обо мне думают как об этаком стервозном, хныкающем шизофренике с поехавшей крышей, который всё время хочет покончить с собой. „Он всегда чем-то недоволен“. И я думал, что это было забавное название. Долгий период времени я хотел, чтобы так назывался альбом. Но я знал, что большинство людей не поймёт его»[47] — Курт Кобейн.

Финальное название было взято из поэмы написанной Кортни Лав[48]. По словам Кобейна, «[название] просто сочеталось с обложкой и здорово звучало»[49].

Продакшн и ремиксинг

После того, как сессии звукозаписи были окончены, Nirvana отослала пока ещё не отмастерингованые плёнки альбома нескольким лицам, включая Эду Розенблатту, президенту материнской компании DGC Geffen Records, и менеджент-компании группы Gold Mountain. На вопрос о том, какой ответ он получил, Кобейн сказал Майклу Аззераду, что «взрослым мы не нравимся». Ему сказали, что его песни были «не на должном уровне», звучание «неприятным для слуха», и что было неясно, примут ли радио-станции звучание продюсирования Альбини[50]. В Geffen или Gold Mountain были некоторые люди, которые прежде всего хотели, чтобы группа записала альбом с Альбини, и Кобейн чувствовал, что получает невысказанное сообщение отказаться от сессий и начать всё сначала. Кобейн был расстроен и сказал Азерраду: «Мне следует просто перезаписать этот альбом и сделать то же, что мы сделали в прошлом году, потому что у нас были высокие продажи в прошлом году — нет причины пытаться и показать нас как артистов в данный момент. Я ничего не могу поделать с собой — я просто выпускаю запись которую я бы слушал дома». Однако многим друзьям группы понравился альбом, и к апрелю 1993 года Nirvana намеревалась выпустить его в первоначальном виде. Согласно Кобейну, «конечно они хотели ещё один Nevermind, но я скорее умру, чем сделаю это. [In Utero] как раз такая запись, которую я купил бы будучи поклонником, которой я бы наслаждался имея»[51].

Участники группы начали сомневаться насчёт звучания альбома. В это время Кобейн признал, что «когда я впервые прослушал его дома, я понял, что что-то было не так. Всю первую неделю я не особо был заинтересован в том, чтобы вообще слушать его, а такого обычно не происходило. Я не испытал никаких эмоций, абсолютно ничего»[52]. Группа сделала вывод, что бас-гитара и вокал были не достаточно громки, поэтому они обратились к Альбини с просьбой перемикшировать альбом. Продюсер отказался; по его вспоминаниям, «[Кобейн] хотел сделать такой альбом, который он мог бы положить на стол и сказать: „Слушайте, я знаю он хорош, и ваше беспокойство насчёт него бессмысленно, так что смиритесь“. И я не думаю, что он считал, что мог сделать так […] Моей проблемой было то, что я боялся скользкого пути»[53]. Группа попыталась исправить проблемы с альбомом во время его мастеринга с Бобом Людвингом в его студии в Портленде, Мэн. Тогда как Новоселич был удовлетворён результатом, Кобейн всё ещё сомневался в звучании[54].

Вскоре после этого, в апреле 1993 года в интервью журналу Chicago Tribune Альбини заявил, что он сомневается в том, что Geffen выпустит целый альбом[55]. Спустя годы Альбини сказал, что на то время он рассказал о положении «с позиции невежества, потому что я не был там, когда группа вела дискуссии с звукозаписывающим лейблом. Я знаю, что […] мы сделали запись, и всем она понравилась. А несколько недель спустя я слышу, что она не подходит для выпуска и должна быть полностью переделана»[56]. Хотя замечания Альбини в интервью Chicago Tribune не получили ответа от группы или её лейбла, журнал Newsweek вскоре опубликовал подобную статью[57]. Nirvana отрицала, что лейбл оказывал давление по поводу смены звучания альбома, и отослала письмо в Newsweek в котором было сказано, что автор статьи «осмеял наши отношения с нашим лейблом основываясь на совершенно ошибочной информации»; также группа разместила письмо в журнале Billboard. Розенблатт утверждал в пресс-релизе, что Geffen выпустит всё, что предоставит группа, а основатель лейбла Дэвид Геффен лично позвонил Newsweek, чтобы пожаловаться на статью[58].

Nirvana хотела продолжить работу над записанными треками с продюсерами Скоттом Литтом и Энди Уоллесом (который смикшировал Nevermind). Альбини был категорически несогласен и заявил, что у него было согласие с группой, что без его причастности она не будет вносить изменения. Сначала Альбини отказался отдать мастер-плёнки альбома Gold Mountain, но уступил после звонка Новоселича. Группа отказалась от работы с Уоллесом и решила заново смикшировать песни «Heart-Shaped Box» и «All Apologies» с Литтом в студии «Bad Animals» в мае 1993 года[59]. Более того, ремикс песни «Pennyroyal Tea», сделанный Литтом, вошёл в цензурованные версии альбома для торговых сетей Wal-Mart и Kmart; этот ремикс также был выпущен на сборнике лучших песен группы Nirvana и, между прочим, тот же микс попал на сингл. Композиция «I Hate Myself and Want to Die» был исключена из финального треклиста, так как Кобейн посчитал, что на альбоме было слишком много «нойзовых» песен[60]. Остальная часть альбома осталась неизменённой, кроме громкости бас-гитары и вокала, которая была поднята примерно на три децибела[61]. Альбини отнёсся критично к финальному миксу; он сказал: «Окончательный результат, альбом на прилавках, по большей части, не имеет отношения к альбому который был сделан. Несмотря на то, что это всё таки они поют и играют свои песни, и музыкальное качество всё ещё присутствует»[9].

Выпуск и отзывы

Чтобы избежать чрезмерной раскрутки альбома, DGC Records применили сдержанный подход к продвижению In Utero; глава компании маркетинга, перед выпуском альбома, сказал журналу Billboard, что лейбл использует рекламную стратегию подобную той, которую они использовали для Nevermind, объясняя, что лейбл «настроит всё, отступит, и уйдёт с пути». Лейбл нацелил свой промоушн на альтернативные магазины и прессу, поэтому в рамках этой стратегии выпустил альбом на виниле[62]. В отличие от Nevermind, лейбл не выпустил ни одного сингла с In Utero коммерческим путём в Соединённых Штатах[9]. В начале сентября DGC разослал американским студенческим, альтернативным и AOR радиостанциям промокопии первого сингла с альбома «Heart-Shaped Box»[62]. Несмотря на промоушн лейбла, группа была уверена, что In Utero не станет столь же успешным как Nevermind. Кобейн сказал Джиму Дерогатису: «Мы уверены, что вряд ли продадим четверть, и нас абсолютно устраивает это потому что нам очень нравится эта запись»[63].

13 сентября 1993 года In Utero был выпущен Великобритании, а на следующий день в Соединённых Штатах. Альбом дебютировал на первом месте в хит-параде Billboard 200[64], а за первую неделю отметка продаж достигла 180 тысяч[65]. Розничные сети магазинов Wal-Mart и Kmart отказались выставить альбом на свои прилавки; Wal-Mart заявил, что проблемой является отсутствие потребительского спроса, а представители Kmart объяснили, что «альбом не сочетается с нашим каталогом товаров»[66]. На самом деле, обе сети опасались того, что покупателей оскорбит изображение на задней обложке. Поэтому, к марту 1994 года DGC выпустили новую версию альбома с изменённой упаковкой. Эта версия содержала отредактированную обложку альбома, название песни «Rape Me» было изменено на «Waif Me», а оригинальный микс Альбини песни «Pennyroyal Tea» был заменён ремиксом Скотта Литта[67]. Представитель Nirvana объяснил, что группа решила пойти на уступок потому, что Кобейн и Новоселич, будучи детьми, могли покупать музыку лишь в двух фирменных магазинах; в результате, они «хотели сделать свою музыку доступной для детей, у которых нет возможности посещать семейные магазины»[68].

In Utero получил признание критиков, однако некоторые отзывы были смешанными[65]. Кристофер Джон Фарли из журнала Time в своём обзоре альбома заявил: «Несмотря на страхи поклонников альтернативной музыки, Nirvana не ушла в мейнстрим, хотя этот мощный новый альбом может ещё раз заставить мейнстрим уйти в Nirvana»[69]. Дэвид Фрике, обозреватель из Rolling Stone, дав альбому 4.5 из 5 звёзд написал: «In Utero […] блестящий, едкий, злой и вдумчивый, почти всё сразу. Но больше всего, это триумф воли»[70]. Дэвид Браун, обозреватель из Entertainment Weekly, давший альбому оценку B+, высказал мнение: «Курт Кобейн ненавидит всё», и заметил, что сентиментальность пронизывает запись; Браун утверждал: «Музыка, в большей степени, завораживает, такой себе катарактический рок-н-ролл, который, однако, не высвобождается, потому что группа относится с подозрением к олдскульным рок-клише, которые подобный релиз пробудил бы»[71]. Журнал NME поставил альбому 8 из 10. Однако, обозреватель Джон Мюлвей выразил сомнения насчёт записи; он подытожил: «Как документ потока мыслей — смятённых, раздосованных, которые не в состоянии примириться со здравомыслием — Курт [Кобейн] должен быть горд [альбомом]. В представлении одного из лучших альбома последнего десятилетия [альбом] не дотягивает»[72]. Бен Томпсон из журнала The Independent сказал, что несмотря на более абразивные песни альбома, «In Utero скорее притягивающий, чем отталкивающий. Nirvana мудро пренебрегла тем, чтобы сделать неприятный для слуха, кошмарный панк-рок, которым они угрожали нам»[73]. Критик Роберт Кристгау, изначально давший альбому рейтинг A-, но позже изменивший его на A[74], заявил, что «не каждый слушатель почувствует то, что будет пытаться, но все у кого есть слух согласятся с тем, что [альбом] пробуждает нужные чувства»[75]. Некоторые критики назвали In Utero одним из лучших релизов 1993 года. Альбом был номинирован как Лучший альтернативный альбом на 36-й церемонии «Грэмми»[76].

В октябре Nirvana пустилась в свой первый за два года американский тур для продвижения альбома[77]. Второй сингл «All Apologies», с песней «Rape Me» на обратной стороне, в декабре был выпущен в Великобритании[9]. В феврале 1994 года группа начала шестинедельный тур по Европе, который спустя несколько недель был отменён из-за того, что 3 марта у Кобейна случилась передозировка в Риме[77]. Кобейн согласился пройти курс по лечению от наркомании, но вскоре сбежал из реабилитационной клиники, а через неделю, 8 апреля, он был найден мёртвым в своём сиэтлском доме[К 4][78]. В связи с этим, выпуск третьего сингла «Pennyroyal Tea» был отменён[К 5], а сама группа распалась. Спустя три дня после обнаружения тела Кобейна, In Utero поднялся в хит-параде Billboard с 72 на 27 место[79].

В последующие годы In Utero продолжил снискать успех на коммерческом рынке и среди критиков. В 2003 году, журнал Guitar World написал, что In Utero «намного лучше, [чем Nevermind], и такой, который лишь десять лет спустя, похоже, оказал влияние, судя по нынешним группа. Если альбом, разошедшийся в четыре миллиона копий может быть упущенным из виду, или недооценённым, тогда In Utero это та самая потерянная жемчужина»[80] . В том же году, электронный журнал Pitchfork поместил In Utero на 13 место в списке «100 лучших альбомов 1990-х»[81]. В 2004 году, журнал Blender поместил альбом на 94 место в своём списке «100 величайших американских альбомов всех времён», тогда как в списке «100 величайших альбомов с 1985 по 2005 гг.» от журнала Spin, альбом стоит на 51 месте[82]. В списке 500 величайших альбомов всех времён по версии журнала Rolling Stone, In Utero занимает 435 место[83]. В книге 2005 года «500 величайших рок и метал альбомов всех времён» от журнала Rock Hard, альбом занял 358 позицию. За продажу свыше пяти миллионов копий, Американская ассоциация звукозаписывающих компаний пять раз присваивала In Utero статус платинового диска.

Переиздание

24 сентября 2013 года, DGC Records перевыпустили In Utero в расширенном формате, включающим в себя заново смастерингованные и смикшированные песни альбома, бонусные треки, включая демозаписи, выступление группы в декабре 1993 года, а также би-сайды.

Концертное турне

Для продвижения In Utero, в октябре Nirvana отправилась в свой первый за два года американский тур. Первый концерт состоялся 18 октября 1993 года на 15-тысячной арене «Veterans Memorial Coliseum» в Финиксе, Аризона. Предварительно, на сцене планировалось установить белый экран за группой и транслировать на него кинофильм Гарри Лачмана «Ад Данте», однако от идеи пришлось отказаться из финансовых соображений[84]. Во время выступления в Чикаго, группа представила ещё не известную публике песню «You Know You're Right»[85]. На протяжении этого турне на разогреве у группы играли Mudhoney, Jawbreaker, Boredoms, Meat Puppets, Half Japanese, The Breeders, Butthole Surfers и Chokebore (англ.)русск.. Молодой исполнительнице PJ Harvey, поклонниками которой были участники Nirvana, также предлагалось поехать с ними в турне, однако та отказалась[86]. Meat Puppets, впоследствии, были приглашены для исполнения трёх своих песен с Nirvana на акустическом шоу MTV Unplugged.

Несмотря на высокие продажи билетов, впечатления участников группы от турне были далеко не самыми лучшими. Крист Новоселич, в интервью журналу Musician в октябре 1993, говорил: «Когда-то мы были просто бродягами в фургоне, которые делали своё дело. Теперь у нас есть менеджер турне, команда техников, и это бизнес. У нас есть расписания и прочее дерьмо. Когда-то это было приключением, а теперь стало цирком»[84]. Подобного мнения был и гитарист Mudhoney Стив Тёрнер, который описал турне как «ужасное» и «наверное, худшее в истории. Все было уж слишком организованно. […] На гостиницы, в которых мы порой даже не жили, тратились тысячи и тысячи долларов, но зато они все время пеклись о каких-то мелочах: каждый день кого-то увольняли, например, если какой-нибудь грузчик сказал не то. Курт выглядел несчастным и одиноким, и это было очень печально…»[87]. Эверетт Тру, музыкальный журналист и приятель Nirvana, писал, что «одно шоу в целом мало отличалось от другого. Это были бизнес-мероприятия, хорошо смазанная машина турне, имевшая только одну цель — помочь лейблу в продвижении продукта. Nirvana, безусловно, проводила эти концерты не удовольствия ради»[88]. Во время некоторых концертов, зрители бросали на сцену бутылки или обувь, которые часто попадали в участников группы.

Вслед за американским турне, которое закончилось 8 января 1994 концертом в Сиэттле, последовало европейское, начавшееся 6 февраля в Кашкайше, Португалия. За два дня до этого, группа выступила на телешоу Canal+ «Nulle Part Ailleurs» в Париже, Франция, сыграв песни «Rape Me», «Pennyroyal Tea» и «Drain You». В этот раз, Nirvana пригласила британцев Buzzcocks для разогрева, которые отыграли в этой роли восемь концертов; начиная с 21 февраля и вплоть до последнего выступления в марте, место разогрева заняли Melvins. Отмечалось, что турне сопутствовало не лучшее внутреннее состояние Кобейна. Так, Тру пишет: «В Модене, Италия […] во время „In Bloom“ на сцену бросили портрет Курта, и он почти с радостью пытался нацепить его в качестве маски. Но вокалист уже серьезно пал духом: всем было очевидно, что он душой не на сцене, что он мечется, а никто не хочет или не может с этим ничего сделать»[89]. Мэлора Кригер, игравшая на виолончели во время европейского турне, отметила, что участники группы едва общались друг с другом[89]. Концерт 1 марта в мюнхенском «Terminal 1», некогда служившим ангаром аэропорта, начался с кавер-версии на песню The Cars «My Best Friend's Girl (англ.)русск.». В перерыве между песнями, Новоселич пошутил: «Гранж мёртв, Нирване конец!»[90], что впоследствии оказалось недалёким от истины. В связи с острым ларингитом и бронхитом, Кобейн часто терял голос во время выступления. Из-за этого все последующие концерты были отменены. 6 апреля, организаторы Lollapalooza издали пресс-релиз, подтверждающий, что вместо Nirvana в качестве хедлайнера выступит The Smashing Pumpkins, а 8 апреля Кобейна нашли мёртвым в собственном доме.

Список композиций

Слова и музыка всех песен написаны Куртом Кобейном, кроме указанных. 
№ Название Длительность
1. «Serve the Servants» 3:36
2. «Scentless Apprentice» (Кобейн / Крист Новоселич / Дэйв Грол) 3:48
3. «Heart-Shaped Box» 4:41
4. «Rape Me» 2:50
5. «Frances Farmer Will Have Her Revenge on Seattle» 4:09
6. «Dumb» 2:32
7. «Very Ape» 1:56
8. «Milk It» 3:55
9. «Pennyroyal Tea» 3:37
10. «Radio Friendly Unit Shifter» 4:51
11. «tourette’s» 1:35
12. «All Apologies» 3:51
Бонусный трек на международном издании
№ Название Длительность
13. «Gallons of Rubbing Alcohol Flow Through the Strip» (Кобейн / Новоселич / Грол) 7:28

20th Anniversary Edition (2013)

Диск 1
Диск 2
Диск 3 / Диск 4 (DVD)

Участники

Nirvana
Приглашённые музыканты
Дополнительный персонал

Напишите отзыв о статье "In Utero (альбом)"

Литература

  • Азеррад, Майкл. Come as You Are: The Story of Nirvana. — Doubleday, 1994. — 344 с.
  • Дерогатис, Джим. Milk It!: Collected Musings on the Alternative Music Explosion of the 90's. — Da Capo, 2003. — 409 с.
  • Гаар, Джиллиан. In Utero. — The Continuum International Publishing Group Inc., 2006. — 112 с.
  • Гаар, Джиллиан Verse Chorus Verse: The Recording History of Nirvana. — Goldmine, 1997.
  • Камерон, Кит This Is Pop. — Mojo, 2001.
  • Кросс, Чарльз. Heavier Than Heaven: A Biography of Kurt Cobain. — Hyperion, 2001. — 432 с.
  • Тру, Эверетт. Nirvana: The Biography. — Da Capo Press, 2007. — 688 с.

Примечания

Комментарии
  1. ↑ «Teenage angst has paid off well / Now I’m bored and old» (рус. Я сполна рассчитался с тревогами подростка / Теперь я усталый и старый)
  2. ↑ «That legendary divorce is such a bore» (рус. Этот легендарный развод такая скука)
  3. ↑ «I tried hard to have a father / But instead I had a dad / I just want you to know that I don’t hate you anymore / There is nothing I could say that I haven’t thought before» (рус. Я делал всё, чтобы у меня был отец / Но вместо этого у меня был папа / Я просто хочу, чтобы ты знал, что я больше не ненавижу тебя / Мне больше нечего сказать из того, о чём я не думал раньше)
  4. ↑ См. Смерть Курта Кобейна
  5. ↑ Впоследствии, промокопии сингла были выпущены в ограниченном виде в мае 1994 года в Великобритании
  6. ↑ 1 2 Би-сайд
  7. ↑ Со сборника «No Alternative»
  8. ↑ Со сборника «The Beavis and Butt-head Experience»
  9. ↑ Микс Скотта Литта
  10. ↑ 1 2 Микс Стива Альбини
  11. ↑ 1 2 Демо записанное в Бразилии; 19 — 21 января 1993
  12. ↑ 1 2 Демо записанное в студии «Laundry Room»; апрель 1992
  13. ↑ 1 2 3 4 5 Демо записанное в студии «Word of Mouth»; 25 — 26 октября 1992
  14. ↑ Демо записанное в студии «Upland»; 23 декабря 1990
  15. ↑ Демо записанное в студии «Music Source»; 1 января 1991
  16. ↑ 1 2 3 4 Репетиция «Live & Loud»; 13 декабря 1994
  17. ↑ Оригинальный видеоклип + режиссёрская версия
  18. ↑ 1 2 3 Телешоу «Nulle Part Ailleurs»; 4 февраля 1994
  19. ↑ Телешоу «Tunnel»; 23 февраля 1994
  20. ↑ 1 2 3 Последний концерт Nirvana в Мюнхене, Германия; 1 марта 1994
Источники
  1. ↑ [www.merriam-webster.com/dictionary/in+utero In utero — Definition and More]
  2. ↑ Кросс, 2001, с. 193.
  3. ↑ [www.msnbc.msn.com/id/4652653/ 10 years later, Cobain lives on in his music]
  4. ↑ Гаар, 2006, с. 70.
  5. ↑ Аззерад, Майкл. «Inside the Heart and Mind of Nirvana». Rolling Stone. 16 апреля 1992
  6. ↑ [rollingstone.ru/articles/music/interview/17745.html Дэйв Грол: «Когда мы записывали In Utero, моя работа закончилась через три дня»]
  7. ↑ [www.rollingstone.com/music/news/q-a-dave-grohl-on-kurts-last-days-and-the-making-of-in-utero-20130924 Q&A: Dave Grohl on Kurt’s Last Days and the Making of 'In Utero']
  8. ↑ Азеррад, 1994, с. 312.
  9. ↑ 1 2 3 4 Гаар2, 1997.
  10. ↑ Гаар, 2006, с. 17.
  11. ↑ Гаар, 2006, с. 21–22.
  12. ↑ Гаар, 2006, с. 21.
  13. ↑ Гаар, 2006, с. 23.
  14. ↑ Гаар, 2006, с. 29–30.
  15. ↑ Дерогатис, 2003, с. 5–6.
  16. ↑ Азеррад, 1994, с. 313.
  17. ↑ 1 2 3 4 5 Азеррад, 1994, с. 314.
  18. ↑ Гаар, 2006, с. 39.
  19. ↑ 1 2 3 4 Камерон, 2001.
  20. ↑ 1 2 3 Гаар, 2006, с. 40.
  21. ↑ 1 2 3 4 5 6 Азеррад, 1994, с. 315.
  22. ↑ Дерогатис, 2003, с. 16–17.
  23. ↑ Азеррад, 1994, с. 316.
  24. ↑ 1 2 Азеррад, 1994, с. 317.
  25. ↑ 1 2 Гаар, 2006, с. 61.
  26. ↑ Гаар, 2006, с. 64.
  27. ↑ Гаар, 2006, с. 45.
  28. ↑ 1 2 Азеррад, 1994, с. 321.
  29. ↑ Азеррад, 1994, с. 332–333.
  30. ↑ Азеррад, 1994, с. 323.
  31. ↑ Дерогатис, 2003, с. 18.
  32. ↑ Гаар, 2006, с. 3.
  33. ↑ Азеррад, 1994, с. 326–327.
  34. ↑ Дарси Штайнке. «Smashing Their Heads on That Punk Rock». Spin: с. 42 — 49. октябрь 1993
  35. ↑ Гаар, 2006, с. 50–51.
  36. ↑ Гаар, 2006, с. 42–43.
  37. ↑ Сэвидж, Джон. «Sounds Dirty: The Truth About Nirvana». The Observer. 15 августа 1993
  38. ↑ Сатклифф, Фил. «Kurt Cobain: King of Pain». Q. октябрь 1993.
  39. ↑ Азеррад, 1994, с. 322.
  40. ↑ Азеррад, 1994, с. 322–323.
  41. ↑ Азеррад, 1994, с. 325.
  42. ↑ Азеррад, 1994, с. 326.
  43. ↑ Гаар, 2006, с. 79.
  44. ↑ Гаар, 2006, с. 83.
  45. ↑ Гаар, 2006, с. 84.
  46. ↑ Кросс, 2001, с. 277.
  47. ↑ [www.rollingstone.com/music/news/kurt-cobain-the-rolling-stone-interview-19940127?page=3 Kurt Cobain: The Rolling Stone Interview]
  48. ↑ Кросс, 2001, с. 278.
  49. ↑ [www.livenirvana.com/interviews/9309jg/index.html LiveNIRVANA Interview Archive | 1993 | September ??, 1993 — New York, NY, US]
  50. ↑ Азеррад, 1994, с. 331.
  51. ↑ Азеррад, 1994, с. 332.
  52. ↑ Мазесол, Бен. «Nirvana’s Kurt Cobain: Getting to Know Utero». Circus. 30 ноября 1993
  53. ↑ Гаар, 2006, с. 69.
  54. ↑ Азеррад, 1994, с. 336.
  55. ↑ Кот, Грег. «Record Label Finds Little Bliss in Nirvana’s Latest». Chicago Tribune. 19 апреля 1993
  56. ↑ Гаар, 2006, с. 66.
  57. ↑ Гудман, Фред. «Nirvana to 'Newsweek': Drop dead». Rolling Stone. 24 июня 1993
  58. ↑ Азеррад, 1994, с. 336–337.
  59. ↑ Азеррад, 1994, с. 337–338.
  60. ↑ Дерогатис, 2003, с. 6.
  61. ↑ Азеррад, 1994, с. 338.
  62. ↑ 1 2 Розен, Крейг. «Nirvana Set Has Smell of Success». Billboard. 25 сентября, 1993
  63. ↑ Дерогатис, 2003, с. 4.
  64. ↑ [web.archive.org/web/20070619120647/www.ew.com/ew/article/0,,308282,00.html In Numero Uno]
  65. ↑ 1 2 Гаар, 2006, с. 98.
  66. ↑ [query.nytimes.com/gst/fullpage.html?res=9F0CE5DE103DF937A25752C1A965958260&sec=&spon=&pagewanted=3 Nirvana, the Band That Hates to Be Loved]
  67. ↑ Гаар, 2006, с. 87.
  68. ↑ [www.ew.com/ew/article/0,,301746,00.html Attention Kmart Shoppers]
  69. ↑ [www.time.com/time/magazine/article/0,9171,979260,00.html To The End of Grunge]
  70. ↑ [www.rollingstone.com/music/albumreviews/in-utero-19930916 In Utero (review)]
  71. ↑ [www.ew.com/ew/article/0,,308095,00.html Kurt Loather]
  72. ↑ [www.nme.com/reviews/nirvana/7373 In Utero (review)]
  73. ↑ Томпсон, Бен. In Utero (обзор). Independent on Sunday. сентябрь 1993
  74. ↑ [www.robertchristgau.com/xg/cg/cgv1093-93.php Consumer Guide: In Utero]
  75. ↑ [www.robertchristgau.com/xg/bk-cg90/grades-90s.php CG 90s: Key to Icons]
  76. ↑ [query.nytimes.com/gst/fullpage.html?res=9C01E7DF1631F934A35752C0A962958260&sec=&spon=&partner=permalink&exprod=permalink Sting Nominated To Receive 6 Grammys]
  77. ↑ 1 2 Азеррад, 1994, с. 352.
  78. ↑ [www.rollingstone.com/music/news/kurt-cobains-downward-spiral-rolling-stones-1994-feature-20110405 The Downward Spiral]
  79. ↑ [query.nytimes.com/gst/fullpage.html?res=9F0DE7D71631F934A25757C0A962958260&sec=&spon=&partner=permalink&exprod=permalink Music Confers an Afterlife As Cacophony Lingers On]
  80. ↑ Кросс, Чарльз. «Bollocks to Nevermind…Here’s In Utero». Guitar World. октябрь 2003
  81. ↑ [pitchfork.com/features/staff-lists/5923-top-100-albums-of-the-1990s Staff Lists: Top 100 Albums of the 1990s]
  82. ↑ Брод, Дуг. «Nirvana — In Utero». Spin. июль 2005
  83. ↑ [web.archive.org/web/20120310204401/www.rollingstone.com/music/lists/500-greatest-albums-of-all-time-19691231/in-utero-nirvana-19691231 439 — In Utero — Nirvana]
  84. ↑ 1 2 Тру, 2007, с. 538.
  85. ↑ [www.livenirvana.com/tourhistory/93/10-23-93.php Live Nirvana | 10/23/93]
  86. ↑ Тру, 2007, с. 513—514.
  87. ↑ Тру, 2007, с. 536.
  88. ↑ Тру, 2007, с. 558.
  89. ↑ 1 2 Тру, 2007, с. 572.
  90. ↑ [www.livenirvana.com/tourhistory/banter/1994/t_03-01-94.php Live Nirvana | 03/01/94 | Transcript]

Отрывок, характеризующий In Utero (альбом)

«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=In_Utero_(альбом)&oldid=81374438»