Jagdgeschwader 51

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
51-я истребительная эскадра люфтваффе
Jagdgeschwader 51
Годы существования

19391945

Страна

Германия Германия

Подчинение

Luftwaffe

Тип

истребительная авиация

Включает в себя

I./JG51
II./JG51
III./JG51
IV./JG51

Функция

завоевание господства в воздухе

Прозвище

Mölders

Снаряжение

Bf 109, FW 190

Участие в

Вторая мировая война

Командиры
Известные командиры

Вернер Мёльдерс (27.7.40 - 19.7.41)

Jagdgeschwader 51 «Mölders» (JG 51) (51-я истребительная эскадра «Мельдерс») — эскадра истребителей люфтваффе. В начальный период действовала на Западно-Европейском театре Второй мировой войны, участвовала в Битве за Британию. В этот период являлась одной из лидирующих эскадр по количеству побед. После начала операции «Барабаросса», основные силы эскадры практически беспрерывно участвовали в сражениях Восточного фронта, за исключением непродолжительных командировок на Средиземноморский театр. Всего в течение Второй мировой войны пилоты эскадры одержали около 8000 побед. После гибели бывшего командира эскадры Вернера Мельдерса получила официальное название «Мельдерс».





История

Формирование и «странная война»

Формально эскадра JG51 была создана 25 ноября 1939 года, под командованием оберста Тео Остеркампа, став, таким образом, третьей из пяти Jagdgeschwader сформированных Люфтваффе в ходе восьми месяцев «странной войны». Штабы JG27 и JG77 были сформированы оба 1 октября 1939 года, чуть позже, 8 декабря — Штаб JG1 и, наконец, Stab JG54, появившийся на свет 1 февраля 1940 года.

Однако сначала под командованием оберста Остеркампа были только две группы, но даже они были подчинены другим штабам. Первой была базирующаяся в Мангейме-Сандхофене, под контролем JG52, I./JG51 гауптмана Ганса-Генриха Бруштеллина. Эта группа могла проследить свою историю почти на три года назад.

I./JG51

Её история началась 15 марта 1937 года, когда была сформирована I./JG135. Она стала первой Jagdgruppe сформированной в Luftkreis V (Воздушный области), согласно плану развития военной авиации, утверждённому RLM 14 марта 1936 года. В соответствии с планом, сначала должны были быть созданы первые две Группы, а Штаб эскадры создан позднее. Luftkreis V охватывала почти всю южную Германию. Новосозданная Группа расположилась на ещё недостроенном аэродроме в Бад-Эйблинге, недалеко от австрийской границы, юго-восточнее Мюнхена. Изначальные условия жизни персонала было очень трудными. Строительные работы ещё продолжались и пилоты и наземный персонал были расквартированы в грубых, деревянных домиках. Однако спустя несколько месяцев, казармы очень хорошего качества были закончены.

Созданная первоначально всего с двумя эскадрильями, I./JG135, под командованием майора Макса Ибеля, была доведена до полного состава 1 июля 1937 года с созданием 3./JG135 под командованием обер-лейтенанта Ганса-Генриха Бруштеллина. Командиром 1./JG135 являлся обер-лейтенант Ханнес Траутлофт, а 2./JG135 — обер-лейтенант Вольфганг Шеллманн. Поскольку I./JG135 была единственной истребительной Группой во всей Luftkreis V, она изначально была непосредственно подчинена командованию Luftkreis V со штабом в Мюнхене. Группа на тот момент была вооружена бипланами He.51, передняя часть фюзеляжей которых, была окрашена в «bayerisch-blau» голубой цвет, характерный для Верхней Баварии, где часть размещалась. 1 июля Группа получила ещё одну эскадрилью — 4./JG135, которая должна была выполнять функции по подготовке пилотов будущей II./JG135.

В октябре 1937 года, командиры эскадрилий обер-лейтенант Ханнес Траутлофт и обер-лейтенант Вольфганг Шеллманн были отправлены в Испанию на службу в составе Легиона Кондор. Они были соответственно заменены обер-лейтенантом Дугласом Питкайрном, только что прибывшим из Испании и гауптманом Георгом Мейером (Georg Meyer).

В ноябре того же года красочные бипланы He.51B-1 в 3./JG135, окрашенные в сине-белые тона Баварии, были заменены на Bf.109B-2, носившими более целенаправленный темно-зеленый сегментированный камуфляж. Существовали планы по аналогичному перевооружению в марте 1938 года двух других эскадрилий на новейшие Bf.109D-1, но они волей-неволей были приостановлены по решению фюрера, стремившегося осуществить Аншлюс.

I./JG135 стала единственной Jagdgruppe непосредственно участвовавшей в аннексии Гитлером Австрии 12 марта 1938 года (хотя другие части осуществляли «показательные полеты» после того как территория была оккупирована). Со своей базы в Бад-Эйблинге, недалеко от австрийской границы, три эскадрильи майора Ибеля были отправлены в другое место. Не удивительно, что 3./JG135, единственная оснащенная Bf.109, была выбрана для прикрытия 2-х Групп Ju.52/3m перевозящих основную часть немецких войск в Вену, на аэродром Вена-Асперн на северо-восточной окраине австрийской столицы. Вскоре после этого He.51 из 1./ и 2./JG135 приземлились в Hörsching, возле Линца, и Гросэнцерсдорфе, к востоку от Вены, соответственно.

Несмотря на многочисленные послевоенные утверждения об обратном, в 1938 году подавляющее большинство населения Австрии приветствовало своих немецких соседей как бывших собратьев по оружию, а не как оккупантов. Маленькие, но очень подготовленные, австрийская армия и военно-воздушные силы были быстро ассимилированы в вермахте, и присутствие хейнкелей из 1./ и 2./JG135 больше не требовалось. 30 апреля их отозвали в Бад-Эйблинг. Мессершмитты 3./JG135 были вынуждены остаться в Австрии. 14 марта 1938 года, всего 2 суток спустя после приземления в Вене-Асперне, эскадрилья обер-лейтенанта Бруштеллина была переименована в 1./JG138 — став первой эскадрильей новой Группы Люфтваффе, которая в противном случае полностью состояла бы из бывшего персонала австрийских ВВС. Взамен, бывшая австрийская эскадрилья 5./JaGeschw II, которой командовал лейтенант Эрих Герлиц, летающая на истребителях Fiat CR.32bis, была переведена в Бад-Эйблинг 15 апреля, заместив теперь вакантное место третьей эскадрильи в I./JG135.

По возвращении из Австрии, Группа закончила перевооружение. Летом 1938 года все три эскадрильи Ибеля были перевооружены ранними Bf.109C-1 и Bf.109D-1. В сентябре 1938 года подразделение пополнилось пилотом, который позже пользовался большим уважением не только в своей эскадре, но и в люфтваффе в целом. Им стал саксонец, унтер-офицер Гейнц Бэр, который сначала был назначен в I./JG135 в качестве пилота трех-двигательного Junkers Ju.52/3m являющегося авиационным транспортом для наземного персонала Группы. Вместе с Бэром начинали свою карьеру другие будущие асы: лейтенанты Герхард Шепфель, Дитрих Храбак и Эдуард Нойманн.

31 октября Макс Ибель покинул пост командира Группы, заняв сначала пост в Luftgaukommando Munchen, а позже командира эскадры JG231 (впоследствии ставшей JG3). Он был заменен майором Эрнстом фон Бергом, приход которого 1 ноября 1938 года совпал с повторным переименованием Группы в I./JG233. Новое наименование части было вызвано недавней реструктуризации командования Люфтваффе с заменой Luftkreise на Luftwaffengruppenkommandos. Это означало, что Группа базирующаяся в Бад-Эйблинге сейчас формировала часть второго Jagdgeschwader, которая должна была базироваться в зоне, контролируемой Lw.Kdo 3.

Однако это громоздкая трехразрядная номенклатура продержалась недолго. С 1 мая 1939 года было введено значительно упрощенное обозначение, в результате чего группа майора Берга стала I./JG51, первой Jagdgruppe нового Luftflotte 3. В то же время, с апреля, часть была занята перевооружением на новейшие модели Bf.109E-1/E-3.

Перед самой войной I./JG51 оказалась в числе Групп, переведенных к границе с Францией, на аэродром Эйтинген (Eutingen), в 22 км юго-западнее Тюбингена, где она была подчинена Luftgau VII, под непосредственным контролем Штаба JG52, базировавшегося в соседнем Беблингене. Шесть дней спустя Гитлер вторгся в Польшу, а через 48 часов после этого, 3 сентября 1939 года, Англия и Франция объявили войну Германии.

I./JG51 провела первые два месяца «странной войны», со своими чуть более 40 Bf.109E, разделенными между Эйтингеном и Шпейером — последний аэродром недалеко от Рейна, к югу от Мангейма. Именно в этот период Группа одержала свои первые три успеха.

25 сентября самолеты I./JG51 были частью смешанной группы Bf.109, посланных на перехват французского разведчика Potez 637 из состава GR II./52, с сильным истребительным сопровождением, который летел для фотографирования обороны немецкой границы вокруг Bad Bergzabern, к западу от Карлсруэ. Разведчик непосредственно сопровождали 3 Curtiss H-75A из GC II./4. Сверху их прикрывали 6 Curtiss H-75A из GC I./4. Вражеское формирование было без труда обнаружено, и вскоре после полудня шесть «Эмилей» из 1./JG51 удачно атаковали верхнее прикрытие разведчика, заявив об уничтожении двух Curtiss Hawk H-75A (которых они опознали как P-36) вблизи Вейссенбурга (Weissenburg). Первая победа в 12:05 пошла на счет командира 1./JG51 обер-лейтенанта Дугласа Питкайрна. Его пули попали в цель, и один из французских истребителей направился на запад испуская густой дым. Другие истребители противника вступили в ряд отдельных воздушных боев. Один из них сбил унтер-офицер Гейнц Бэр в 12:30. Французский пилот Sous.Lt. Пьер Верри (Pierre Verrey) заявил 1 подтвержденную и 1 вероятную победу над Messerschmitt Bf.109. На самом деле, все немцы благополучно вернулись. Двое из них, фельдфебели Карл Шмид (Karl Schmid) и Йозеф Оглодек (Josef Oglodek), получили легкие повреждения самолетов (менее 10 %). 27 сентября, Питкайрн и Бэр, были награждены Железными крестами второго класса.

На следующий день, 28 сентября, Группа понесла первую потерю. Унтер-офицер Георг Павензингер (Georg Pavenzinger) из 2./JG51, на Messerschmitt Bf.109E-1, WNr. 3326, «красная 9» потерял ориентировку в плохую погоду и совершил вынужденную посадку недалеко от Brumath на французской стороне, попав в плен.

Через три недели, 16 октября, гауптман Эрих Герлиц, командир бывшей австрийской 3./JG51, одержал 3-ю победу Группы, заявив французский Potez 63 южнее Кайзерслаутерна. За эти первые три победы Группа заплатила потерей 1 пилота из 2./JG51 (Павензингер).

26 октября 1939 года I./JG51 была переведена в Мангейм-Сандхофен. Здесь она прикрывала Пфальц и Саар. Здесь произошла драматическая авария, когда пилот во время демонстративного полета на малой высоте на полной скорости врезался в группу школьников. Погибли несколько из них.

Вскоре после этого произошла ещё одна замена командования. 31 октября майор Эрнст фон Берг был назначен командиром III./JG26. Его заменил гауптман Ганс-Генрих Бруштеллин, бывший командир 3./JG135 во время аннексии Австрии.

Группа оставалась в Мангейм-Сандхофене под контролем JG52 на протяжении суровой зимы 1939—1940 годов, административно подчиняясь Штабу JG51. В течение этого периода на счет её пилотов пришлось ещё четыре французских самолета, но ценой потери двух собственных, пилоты которых попали в плен после того, как были сбиты над вражеской территорией.

22 ноября обер-фельдфебель Хелфрид Клоймюллер (Herfried Kloimuller) вылетел на Messerschmitt Bf.109E-1, WNr.1215, «красная 14», потерял ориентировку во время патрулирования и ошибочно приземлился на французском аэродроме в Страсбурге, где был взят в плен.

На следующий день произошел бой между девятью Morane MS.406 из GC III./7 и двух звеньев Bf.109E из 1./JG51. Бой длительностью почти тридцать минут закончился победами лейтенантов Фридриха Эберле и Герман-Фридриха Йоппина. Моран, сбитый Йоппином пилотировал сержант Гийом. Самолет загорелся и совершил аварийную посадку, похоронив пилота при крушении. В то же время машина Йоппина также была повреждена сержантом Jacquin. Йоппин совершил вынужденную посадку на машине поврежденной на 30 %.

Прошел почти месяц, до следующей встречи с врагом. 20 декабря французский разведывательный Potez 637 помеченный как «20» из GR I./33 вылетел из Санкт-Дизье. Целью его полеты являлось фотографирование участка между Мецем и Франкфуртом. Над Pirmasen, машина была атакована звеном из Messerschmitt Bf.109E из I./JG51. Отстреливаясь, самолету удалось бежать с поля боя, но, будучи в огне, он вынужден был приземлиться рядом с Ландштулем, где получивший ранения экипаж взяли в плен. Победа пошла на счет обер-фельдфебеля Франца Виллингера (Franz Willinger).

Начало 1940 года не подходило для авиационных действий. Самая суровая за последние несколько лет зима практически парализовала военно-воздушные силы союзников и Люфтваффе. Операции продолжались в очень ограниченном масштабе. Одним из заметных событий для Группы в этот период, стало крушение Messerschmitt Bf.109E из 1./JG51 на территории Франции, примерно в 20 км к юго-востоку от Саарбрюккена. Во время патрулирования, из выхлопной трубы вырвалось пламя. Пилот обер-фельдфебель Вильгельм фон Балка (Wilhelm von Balka) выпрыгнул с парашютом, но ударился о хвост и получил серьезные травмы. Тем не менее, спустившись на землю, он был доставлен в больницу французскими солдатами, в результате чего его жизнь была спасена.

Последняя воздушная победа I./JG51 в ходе «Странной войны» была одержана 3 марта 1940 года командиром 2./JG51 гауптманом Георгом Майером. В этот день один французский разведывательный Mureaux 117 появился возле Саарбрюккена — «66» из GAO 509 прикрывали несколько Morane MS.406 из GC III./3. Около полудня французская группа была атакована несколькими Bf.109E из III./JG53 и I./JG51. Унтер-офицер Рикерс (Reckers) из III./JG53 сбил Мюро, в то время как гауптман Георг Мейер — MS.406 в 12:10, возле Bitsch. Смертельно раненому пилоту последнего, сержанту Чифу Рибо (Chef Riboa), удалось осуществить успешную посадку на брюхо.

22 марта Группа была переведена в Крефельд, одновременно изменилось её подчинение — с этого дня она подчинялась Stab./JG51. До 9 мая часть патрулировала бельгийскую и голландскую границы. Несмотря на высокую воздушную активности, она не смогла установить контакта с противником.

Всего I./JG51 одержала 7 побед в «странной войне», потеряв 2 пилотов погибшими и 3 захваченных французами в плен. 7 машины были уничтожены, но ни один из них в бою, все разбились в результате потери управления пилотами или из-за механических неисправностей.

II./JG51

В то же время обрела жизнь вторая Группа — II./JG51. Эта часть была получена путём преобразования одной из четырёх отдельных Jagdgruppen, поспешно созданных в последние недели перед началом войны. 24 июня 1939 года командование Люфтваффе начало формировать восемь новых истребительных эскадрилий, предназначенных для учебных целей (zu Ubungszwecken). Эти эскадрильи были сформированы как своего рода, эскадрильи домашней обороны, персонал которых должен был состоять из небольшого количества опытных фронтовых летчиков, а также молодых выпускников пилотных школ и мобилизованных резервистов. Они должны были летать на устаревших самолетах второй линии.

В случае с I./JG71, Группа состояла только из двух эскадрилий, которым командовали обер-лейтенанты Гейнц Шуман и Йозеф Феце соответственно. Сформированные в Шлейссхейме (Schleissheim) 15 июля 1939 года (на основе кадров, предоставленных I./JG51), 1./ и 2./JG71 были оснащены Bf.109D, и переведены в Бад-Эйблинг 11 дней спустя. Здесь они прослужили месяц наряду с резервной эскадрильей, называемой Reservestaffel/JG71, часть которой также летала на Bf.109D-1, а другая использовала бывшие чешские бипланы Авиа B-534, уже использовавшиеся в летной школе Геппингена. Командовал эскадрильей лейтенант Nagler, который погиб в авиакатастрофе в августе 1939 года.

26 августа (в день, когда I./JG51 сменила Бад-Эйблинг на Ойтинген) трем эскадрильям Мессершмиттов было приказано перебазироваться на Fürstenfeldbruck, для усиления воздушной обороны Мюнхена. Трое суток спустя 1./JG71 обер-лейтенанта Шумана была отделена и направлена дальше на север, в Бёблинген, недалеко от Штутгарта. Были выданы распоряжения эскадрильям «на случай начала военных действий 1 сентября». Но в тот же день пришло распоряжение: 1./JG71 была переименована в 4./JG52.

После двух месяцев в Fürstenfeldbruck, во время которых они были перевооружены с Bf.109D на Bf.109E, две другие эскадрильи были переведены в Эйтинген, около Тюбингена, 28 октября. И именно здесь, 1 ноября 1939 года, II./JG51 была официально сформирована. Командиром Группы стал майор Эрнст-Гюнтер Бургаллер, который был членом эскадры «Рихтгофен» в годы Первой мировой войны. Сделав себе имя в качестве весьма успешного автогонщика в межвоенные годы, он вернулся в Люфтваффе, где последнее время являлся командиром 1./JG2 «Рихтгофен». 2./JG71 обер-лейтенанта Йозефа Феце стала 4./JG51, в то время как Reservestaffel/JG71, возглавляемая к этому моменту гауптманом Хорстом Титценом, ветераном Легиона Кондор с семью победами, была переименована в 5./JG51. Новая 6./JG51 была создана с нуля и обер-лейтенант Йозеф Приллер, офицер связи из I./JG51, был переведен из Мангейма-Сандхофена, чтобы принять на себя командование эскадрильей. В штабе Группы были также адъютант гауптман Гюнтер Маттес (Gunther Matthes), начальник Штаба гауптман Эльзер (Elser), офицер разведки обер-лейтенант Аппель (Appel).

В течение зимы 1939—1940 годов II./JG51 оставалась в Ойтингене. Ойтинген не обеспечивал достаточно места в ангарах и большинство самолетов должно было располагаться на улице. Чтобы исправить это, с 1 января Группа частично базировалась на Фридрихсхафен на берегу Боденского озера, где они занимали огромные ангары, которые первоначально предназначались для дирижаблей Цеппелина. Одновременно проводилась ротация эскадрилий во Фридрихсхафен, где пилоты использовали желанную передышку от суровой зимы.

В течение этого периода Группа мало или вообще не вела операционную деятельность. Она не одержала ни одной победы и в ней произошел только один несчастный случай. 2 февраля 1940 года погиб командир, майор Бургаллер, когда его Bf.109E-3 во время низковысотного полета к западу от Фридрихсхафена ударился о землю и развалился.

Неделю спустя, под руководством нового командира гауптмана Гюнтер Маттеса (ранее бывшим адъютантом Группы), II./JG51 было приказано вернуться в Бёблинген. До сих пор Группа не была непосредственно подчинена различным региональным командованиям. В Бёблингене, который являлся для неё базой в течение последних трех месяцев странной войны, II./JG51 проведет под контролем Stab JG54, задачей которой являлась защита самого южного (Верхний Рейн) сектора границы Германии с Францией.

В этот период был открыт боевой счет Группы тремя победами в течение одной недели. Первой из них стал привязной наблюдательный шар, сбитый 16 апреля в 15:55 над французским берегом Рейна, юго-восточнее города Кольмар, обер-лейтенантом Йозефом Феце. Это было не какое-то легкомысленное времяпрепровождение, как может показаться на первый взгляд. Спустя почти восемь месяцев застоя вдоль западного фронта, такие воздушные шары наблюдения сыграли важную роль в отслеживании активности противника. Они располагались в стратегически важных местах, и каждый из них был окружен своими сильными силами ПВО. Следовательно, уничтожение такого шара было нелегким делом, и в это время считалось на одном уровне со сбитым вражеским самолетом. Поэтому жертва Феце заняла почетное место во главе списка побед II./JG51. Это также позволило командиру 4./JG51 сбрить роскошную бороду, которую он отрастил и которую поклялся сохранять, пока Группа не достиг своей первой победы!

Четыре дня спустя командир 5./JG51 гауптман Хорст Титцен также одержал свою первую победу во Второй мировой войне, добавив её к семи одержанным в Испании. Его противником стал французский разведчик Блок MB.174 (ошибочно идентифицированный как Potez 63), сбитый над немецкой территорией, примерно в 50 километрах от границы.

Двое суток спустя, 21 апреля 1940 года, пилоты Группы поймали ещё один разведывательный самолет, также во внутреннем воздушном пространстве Германии. На этот раз это был Spitfire PR IA N3071 из состава 212 sqn. RAF. Полудюжина «Эмилей» перехватили Spitfire, когда тот облетал их собственную базу в Беблингене. Bf.109 приблизились к ничего не подозревающему противнику непосредственно с хвоста, используя инверсионный след врага, чтобы скрыть свой подход. Когда огненный взрыв ударил по двигателю Spitfire, его пилот немедленно отвернул, надеясь вернуться на безопасную французскую сторону Рейна, но это не удалось. После дальнейших попаданий двигатель окончательно встал и Flg Off Сесил Милн (Cecil Milne) был вынужден выпрыгнуть с парашютом к югу от Штутгарта «после того как перевел машину в крутое пике, чтобы уничтожить фотоаппаратуру на борту». Спитфайр разбился в саду деревни Grossbettlingen, победа пошла на счет фельдфебеля Ганса Йона (Hans John).

К окончанию Странной войны, Группа одержала 3 вышеописанные победы, потеряв своего командира погибшим и 7 самолетов уничтоженных в результате несчастных случаев или из-за механических повреждений.

В конце осени 1939 года Geschwaderstab JG51 оберста Остеркампа был объявлен действующим. В последние недели декабря 1939 года, были созданы два новых командования, чтобы контролировать деятельность истребителей вдоль западного фронта. Два воздушных флота, располагавшиеся перед западными союзниками — 2-й воздушный флот вдоль северного участка фронта и 3-й воздушный флот, на юге — создали для этой цели каждый по своей собственной, подчиненной, Jagdfliegerführer (буквально лидер истребителей, чаще сокращенно Jafü). 11 декабря пилот Штаба, обер-лейтенант Равен фрейхер фрн Барнеков (Raven Freiherr von Barneckow) разбил свой Bf.109E при вынужденной посадке, вызванной отказом двигателя.

1 января 1940 года Stab JG51 был подчинен Jafü 2, генерал-майора Курта-Бертрама фон Деринга, чья штаб-квартира была расположена в Дортмунде, Рур. 12 февраля Остеркамп и его Stab получили приказ перебазироваться ближе к фронту из Мюнстера в Бёнингхардт (Bönninghardt), недалеко от голландской границы. В Бёнингхардте также были размещены I./JG26 и I./JG20. Но в то время как первая из данных Групп скоро вернулась под контроль своей родительской эскадры, I./JG20 стала неотъемлемой частью истории JG51 (она будет переименована в III./JG51 после успешного завершения предстоящей кампании во Франции).

I./JG20

I./JG20 являлась одной из четырёх Jagdgruppen, которые были сформированы непосредственно перед началом войны. Как и I./JG71, она также первоначально состояла только из двух эскадрилий, предназначенных для учебных целей. Она была сформирована в Дёберице 24 июня 1939 года на основе кадров взятых из состава JG2. Первым командиром Группы стал майор Зигфрид Леманн, который ранее возглавлял Fliegerwaffenschule (школу авиационного вооружения) в Столп-Рейтце, в Померании. Командирами эскадрилий Леманна были ветераны Легиона Кондор, обер-лейтенанты Вальтер Оезау и Альбрехт фон Миннигероде, оба пришедшие из состава Stab I./JG2 и ставшие соответственно командирами 1./ и 2./JG20. В дальнейшем Группа стала специализироваться в качестве ночной истребительной части. Ответственность за подготовку пилотов к ночным полетам доверили гауптману Блюменсаату (Blumensaat). В течение почти месяца с момента своего образования, Группа не обладала ни одним самолетом. В начале августа эскадрилии получили Bf.109C-2/D-1 и только во второй половине августа прибыли долгожданные Bf.109E.

26 августа I./JG20 была переведена из Дёберица в Страусберг, на другой (восточной) стороне Берлина. Шесть дней спустя, когда Гитлер вторгся в Польшу, Группа перебазировалась в Шпроттау (Sprottau), в Нижней Силезии. Здесь её более 20-и Bf.109E было поручено защищать многочисленные промышленные объекты этого региона от атак польских ВВС. Но бомбардировок противника не последовало. 9 сентября, после проведённой недели, I./JG20 было приказано вернуться в Бранденбург-Брист, недалеко от Берлина.

В течение следующих двух месяцев Группа оставалась в Бранденбург-Бристе, где она пережила как смену командования, а также увеличение до размера полного состава, путём создания третей эскадрильи. 18 сентября майор Леманн вернулся в Столп-Рейт, став командиром созданной там Jagdfliegerschule (истребительной школы). Во главе I./JG20 его заменил гауптман Ханнес Траутлофт, бывший командир 2./JG77. 1 ноября была создана 3./JG20 под командованием обер-лейтенанта Рихарда Краута (Richard Kraut). 3./JG20, по сути, была создана в Дёберице, и остальная часть Группы присоединилась к ней там спустя шесть дней. До этого времени, I./JG20 действовала под контролем Stab JG2. Штаб Группы состоял из адъютанта, лейтенанта Отто Ката (Otto Kath), инженера разведки лейтенанта Герберта Венельта (Herbert Wehnelt), и технического офицера лейтенанта Вернера Пихон-Калау фон Хофе (Werner Pichon-Kalau von Hofe). В течение следующих трех зимних месяцев, проведенных в Дёберице, она будет подчинена Stab JG3, но её обязанности останутся прежними — воздушная защита столицы Германии.

15 февраля 1940 года обер-лейтенант Рихард Краут был назначен командиром I./JG76. Офицером, выбранным в качестве нового командира 3./JG20 стал старший пилот эскадрильи, обер-лейтенант Арнольд Лигниц. И только неделю спустя, 21 февраля, I./JG20 была переведена западнее Дёберица в Bönninghardt, присоединившись к I./JG26 и став второй Группой, попавшей под командование Штаба JG51 оберста Тео Остеркампа.

В течение последних 11 недель «странной войны», размещаясь в Bönninghardt под командованием Stab JG51, I./JG20 наконец удалось открыть свой боевой счет. Первой жертвой Группы стал другой разведывательный Spitfire из состава RAF. И в отличие от сбитого почти месяцем ранее пилотами II./JG51, пилоту Спитфайра из Photographic Development Unit, перехваченному лейтенантом Харальдом Юнгом (Harald Jung) из 1./JG20 и его ведомым унтер-офицером Козловски над Клеве 22 марта 1940 года, не удалось пережить боестолкновения. Хотя он также выпрыгнул, Plt Off Уитли (Wheatley) не удалось открыть парашют. Его самолет упал в болотистой почве на берегу реки Ваал, недалеко от пограничного голландского города Неймиген.

В следующем месяце, 14 апреля, командир 3./JG20 обер-лейтенант Арнольд Лигниц поймал Бленхейм (serial no. L9465) из состава RAF (пилот F/O H.G. Graham-Hogga), проводящий разведку в том же районе северо-восточнее Клеве. Перехваченный над Эммерихом, бомбардировщик из 57 sqn. RAF также видели в последний раз, падающим горящим за голландской границей — весь экипаж погиб.

17 апреля Группа одержала ещё одну победу, но она по понятным причинам, не была включена в официальную статистику. В этот день пара Bf.109E, патрулирующих над Везелем открыла огонь по связному Фокке-Вульф Fw.58 Weihs. На борту машины находились оберст фон Деринг (von Doring) и его адъютант, обер-лейтенант фрейхер фон Барнков (Freiherr von Barnckow), оба они были ранены.

Успехи I./JG20 в «странной войне» составили указанные 2 победы, одержанные без потерь. Два Bf.109E были уничтожены в авиационных происшествиях. К этому времени третья Группа была добавлена под командование оберста Остаркампа. 22 марта 1940 года I./JG51 гауптмана Ганса-Генриха Бруштеллина была переведена из Мангейм-Сандхофена в Крефельд, примерно в 25 км к югу от Bönninghardt. Почти через четыре месяца со дня создания его Geschwaderstab JG51, Тео Остеркамп впервые получил непосредственное командование над первой «собственной» Группой.

Четвёртой и последней Группой, подчиненной Stab JG51 в следующем месяце, стала II./JG27 гауптмана Вернера Андреса, прилетевшая в Bönninghardt 20 апреля и присоединившаяся к I./JG26 и I./JG20. Ни одной из 4-х Групп подчиненной Остеркампу не удалось одержать побед в последние дни «странной войны». Но спустя небольшой промежуток времени они оказались в самой гуще событий.

Французская кампания

Будучи частью Jafü 2 на северном фланге Западного фронта, начальной задачей Stab JG51 оберста Остеркампа, и его четырёх Групп, стала поддержка авиационных десантов в Голландии и Бельгии. Как только они были выполнены, истребители Остаркампа стали прикрывать последующее продвижение сухопутных войск в страны Бенилюкса и во Францию.

Ни один из пилотов не знал, что их действия были частью гигантского плана, направленного на выманивание британских и французских войск вперед в Бельгию и таким образом образовывая опасный разрыв за ними, через который будет начато главное немецкое наступление с холмов Арденн, на юг, через открытые равнины Пикардии к побережью Ла-Манша.

Стратегическое планирование блицкрига на Западе явилось своего рода моделью. Полная неожиданность была достигнута, враг ошибся с местом наступления и оставил подготовленную оборонительную позицию с самого начала. Почти каждая цель была достигнута. На более низком уровне, сложилась совсем другая история. Люфтваффе — и её истребители, в частности, — были далеко не так сильны и хорошо организованы, как это старались представить до войны. Даже после восьми месяцев боевых действий, несколько Jagdgeschwader не были в полном штатном составе из трех Групп, действующих как единое целое. В течение семи недель кампании на западе, стало скорее нормой, чем исключением, что Штаб истребительный эскадры управлял несколькими Группами из других Jagdgeschwader, численность которых менялась в соответствии с неотложной оперативной обстановкой. Во время блицкрига против стран Бенилюкса и Франции, Остеркамп контролировал, на той или иной стадии, в общей сложности не менее десяти (!) различных истребительных Групп. Срок, на который оставалась каждая Группа под его командованием, длился в диапазоне от одного дня до (в единственном случае) полных семи недель, которые длилась кампания.

Начало кампании

«Fall Gelb» («План Жёлтый») — Блицкриг на Западе, был начат на рассвете утром 10 мая 1940 года. Сам оберст Остеркамп вылетел во главе своих трех базирующихся в Bönninghardt Групп, начавших взлет в 5:20 утра, чтобы атаковать три голландских аэродрома. Им было приказано уничтожить вражеские самолеты на земле, до подхода немецких воздушно-десантных войск. Затем они должны были вернуться в Bönninghardt для дозаправки и перевооружения, прежде чем снова взлететь в 7:40 утра, на этот раз для обеспечения зонтика из истребителей над зонами высадки парашютистов.

После сбора у Везеля на высоте 3000 метров, Остеркамп повел I./JG20 гауптмана Ханнеса Траутлофта к назначенной цели — аэродрому в Эйндховене. Облетев по широкой дуге вокруг цели, Остеркамп собирался напасть на аэродром с запада. Приближаясь к нему с этого неожиданного направления, с последними остатками темноты у себя за спиной, Остеркамп надеялся достичь элемент внезапности. Он не достиг желаемого результата, так как по его собственным словам:

«Снижаемся до 1000 метров для окончательного подхода, спускаемся на высоту чуть более 20 метров, при этом нет заградительного огня. Правая линия ангаров в моем прицеле, палец на спусковом крючке — двери ангара распахнуты настежь, не самолетов нет и в помине — пустой, пустой, вообще ничего!»

Командир эскадры немедленно прекратил атаку, приказав вместо этого своим пилотам искать другие военные объекты перед возвращением на базу. К тому времени, когда они снова взлетели во второй боевой вылет, первая волна парашютистов уже приземлилась. Их брошенные парашюты «застилали поля и луга вокруг Роттердама, как урожай огромных белых грибов».

Следующими пришли ещё три большие группы транспортных Ju.52/3m, доставившие воздушно-десантные войска и их снаряжение. Пилоты Остеркампа сопровождали их до заданных им посадочных зон вокруг Роттердама и Гааги. Многие из Юнкерсов даже сели на отличные голландские дороги, которые между этими двумя городами были прямыми и широкими. Не встречая воздушное сопротивление, немецкие истребители обстрелом осуществляли подавление противовоздушной обороны противника.

К концу первого дня блицкрига на Западе, прикрепленные к эскадре I./JG26 и II./JG27 одержали восемь побед, но ни Stab JG51 Тео Остеркампа, ни I./JG20 Ханнеса Траутлофта не моглт похвастаться тем же. Они не одержали ни одной воздушной победы. Что ещё хуже, последняя понесла потерю, когда фельдфебель Вальтер Хоппе (Walter Hoppe) из 1./JG20 по неизвестным причинам разбился недалеко от Рейна.

11 мая 1940 года стал очень похож на предыдущий день. Погода для полетов в этот день была плохой. Низкая облачность значительно затрудняла видимость. Более важные мероприятия состоялись во второй половине дня. Несмотря на дальнейшие вылеты соединения над голландским воздушным пространством, успех продолжал ускользать от Stab JG51 и I./JG20. И снова Группа гауптмана Траутлофта потеряла пилота. На этот раз им стал командир 2./JG20 обер-лейтенант Альбрехт фон Миннигероде, Bf.109E-4 который был сбит голландской зенитной артиллерией рядом с Тилем. В отличие от большинства пилотов Люфтваффе сбитых над территорией Франции в последующие дни и недели кампании на западе, вернувшихся в Германию после капитуляции Франции — «Минни» быстро доставили в Англию, а затем он просидел до конца войны в лагере военнопленных в Канаде. На посту командира эскадрильи его заменил обер-лейтенант Фриц Штендль (Fritz Stendel).

12 мая, Stab JG51, II./JG51 и I./JG20 заявили по победе каждая, одержав свои первые победы в кампании. Последняя сбила французский Potez 63, засчитанный лейтенанту Гансу Колбову из 3./JG20. Его жертва разбилась в 18:55 юго-западнее Антверпена. Фельдфебели Вилли Гастхаус из 4./JG51 в 17:15, восточнее Zabern, сбил французский разведчик Mureaux 117. Stab JG51 открыл свой счет уничтожением Fokker G.I, сбитый самим командиром эскадры. Это была первая победа Тео Остеркампа с момента последних из своих 32 побед в Первой мировой войне, одержанных более чем 21 год назад!

Действия I./JG51

Другая Группа оберста Остеркампа, I./JG51 с базы в Крефельде, также оказывала поддержку десантным операциям над Голландией в течение этих первых трех дней кампании на западе. Эту задачу они выполнили с большим успехом, заявив четыре победы без собственных потерь 10 мая. Тремя из четырёх жертв стали голландские истребители Fokker D.XXI. Между 14:20 и 14:30 3 победы были заявлены около Роттердама пилотами 1./JG51. Первую победу одержал будущий Experte и обладатель Рыцарского Креста, командир 3./JG51 обер-лейтенант Рихард Леппла. Он сбил голландский истребитель Fokker D.XXI в 06:30 у Зевенбергена.

На следующий день пилоты Stab I./JG51 и 3./JG51 выдержали краткую, но ожесточенную вечернюю схватку вблизи Роттердама, с Харрикейнами из состава 17 sqn. RAF. Им было зачислено уничтожение 5 Харрикейнов (Flt. Lt. Donne и Plt. Off. Slee погибли, Plt. Off. Hulton-Harrop и Sgt. Luck попали в плен). Два пилота, лейтенант Эрнст Терри из Gruppenstab и обер-лейтенант Генрих Крафт из 3./JG51, открыли свои личные счета, одержав по паре побед на каждого. Но на этот раз были потери. Унтер-офицер Фриц Шрейтер (Fritz Schreiter), который сбил первый из пяти Харрикейнов, сам несколькими мгновениями спустя был сбит (вероятнее всего его сбил Flt. Lt. Bill Toyne). Он выпрыгнул над аэродромом Waalhaven и провел следующие четыре дня в голландском плену. Другому члену 3./JG51, унтер-офицеру Францу Шильду (Franz Schild), повезло меньше. Он был сбит южнее Роттердама командиром эскадрильи Sqn.Ldr. George Tomlinson, и стал первым из почти 500 пилотов JG51, которые до конца войны будут убиты или пропадут без вести.

Однако на ближайшее будущее I./JG51 снова должна была быть отделена от своей эскадры. 13 мая гауптман Бруштеллин привел свою Группу в Dünstekoven — авиационную площадку на западном берегу Рейна, недалеко от Бонна. Там она перешла под командование JG27. Это соединение формировалось как истребительный компонент VIII воздушного корпуса генерал-майора фон Рихтгофена, пикирующие бомбардировщики которого будут возглавлять главный немецкий танковый удар из Эйфеля, через предгорье Арденн на побережье Ла-Манша.

В течение оставшейся части месяца I./JG51 была занята изнурительными полетами по сопровождению Штук и вылетами на свободную охоту, которые помогли расчистить небо над вышеупомянутыми немецкими танковыми группами, стремящихся к французским портам Канала. За этот период Группа добавила на свой счет ещё 25 самолетов противника.

16 мая Группа перебазировалась из Dünstekoven в Neufchâteau, в Бельгии.

18 мая в 10:50 гауптман Георг Майер из Stab I./JG51 сбил MS.406 возле Камбре. На самом деле это оказался разведывательный Hawker Hurricane, серийный номер P2536. Британский пилот, Fig. Off. Bob Weatherill погиб.

20 мая во время утреннего вылета I./JG51 против французских авиабаз вокруг Лана, пилоты Группы уничтожили шесть бомбардировщиков Potez на земле. В бою у Chauny, фельдфебель Карл Шмид (Karl Schmid) сбил MS.406, но Группа потеряла 2 мессершмитта сбитых французскими истребителями, их пилоты выпрыгнули с парашютами и вскоре смогли вернуться в часть. Ещё одно перебазирование было предпринято в тот вечер. Группа пересекла границу Франции и разбила лагерь в Гиз, юго-восточнее Камбре.

Наиболее удачным днем стало 21 мая. День начался с раннего утреннего столкновения над Аббевиллем 3./JG51 с 18-ю Morane MS.406 из GC III./6, окончившийся уничтожением 5 французских истребителей без потерь со своей стороны. 2 сбил обер-лейтенант Рихард Леппла и по одному унтер-офицер Алоис Гшвинд (Alois Gschwind), лейтенант Рудольф Буш и обер-лейтенант Генрих Крафт. В следующем вылете фельдфебель Альбин Граф (Albin Graf) из 2./JG51 сбил Curtiss H.75. Закончился день парой сбитых Харрикейнов RAF возле Самера. Они были на счету Дугласа Питкайрна и Гейнца Бэра, дуэта, который открыл счет Группы в сентябре 1939 года.

Утром 22 мая пилоты Группы эскортировали Ju.87, совершающие вылеты против контр-атаковавших под Аррасом французов. При посадке в Гизе, I./JG51 понесла вторую и последнюю летальную потерю в ходе блицкрига на Западе, когда Bf.109E-3 лейтенанта Рольфа Беккерта (Rolf Beckert) из 2./JG51 после боевого вылета протаранил Ju.87 из III./StG2 выруливающий на взлет. Во второй половине дня французская контратака была сломлена, и I./JG51 отправилась на Свободную охоту около Аббевилля. На побережье Ла-Манша они встретились с истребителями RAF и немцы одержали победу. По Харрикейну сбили лейтенанты Эгон Фалькензамер (Egon Falkensamer), Михаэль Зоннер (Michael Sonner) и обер-лейтенант Рихард Леппла. Несколько минут спустя обер-лейтенант Генрих Крафт сбил французский истребитель Curtiss H.75 в коротком бою. Британцы сбили 1 Мессершмитт, пилотируемый унтер-офицером Эдуардом Гернетом (Eduard Gerneth), который выпрыгнул с парашютом и вернулся в свою часть через несколько дней. Вечером Группа перебазировалась в Тюпиньи.

23 мая I./JG51 продолжила свои усилия по оказанию поддержки пикирующим бомбардировщикам в районе Аррас — Бетюн. Утром по 1 Харрикейну сбили фельдфебели Гейнц Бэр и Йозеф Оглодек (Josef Oglodek). Лейтенант Ганс Штрель (Hans Strehl) из 1./JG51 преследовал Харрикейн над Каналом и слишком далеко залетев был сбит эскадрильей Спитфайров. Немецкий летчик выпрыгнул с парашютом и попал в плен. Во второй половине дня I./JG51 отбила атаку британских Бленхеймов, сбив 2 из них над Аррасом (по одном зачислено лейтенанту Эгоно Фалькензамеру и фельдфебелю Якобу Шмитту (Jakob Schmitt)). Около 16:30, прибыли французские истребители и снова Люфтваффе оказалось на высоте, сбив 3 Dewoitine D.520 (обер-лейтенант Герман-Фридрих Йопинн, гауптман Дуглас Питкайрн и фельдфебель Карл Шмид) без потерь.

24 мая, I./JG51 все ещё активно действовала в районе Аррас — Амьен и над Кале во второй половине дня, где впервые появилось большее количество Спитфайров из состава RAF, взлетающие с баз в юго-восточной Англии. Они доказали, что являются серьезным соперником. Несмотря на то, что фельдфебель Карл Шмид сбил 1 британский истребитель, немцы потеряли 2 мессершмитта. Их пилоты получили ранения, унтер-офицер Антон Линднер (Anton Lindner) выпрыгнул с парашютом, а лейтенант Генрих Крафт совершил вынужденную посадку. Вечером фельдфебель Вильгельм Эрдинг (Wilhelm Erdnig) сбил истребитель Bloch MB.152 над Санкт-Полем.

Действия Stab JG51 и I./JG20

Между тем, на севере, Stab JG51 и I./JG20 по-прежнему поддерживали наступление группы армий B через страны Бенилюкса. I./JG20 одержала 13 мая единственный успех — французский Hawk H-75A сбитый над Halsteren в 19:27. Примечательно, что он стал первой победой (после восьми достигнутых в Испании с Легионом Кондор) для другого будущего «Эксперта» Люфтваффе, командира 1./JG20 обер-лейтенанта Вальтера Оезау.

16 мая, на следующий день после голландской капитуляции, Stab Остеркампа и I./JG20 также переместились вперед на оккупированную территорию, оставив Bönninghardt. Они перебазировались на 70 км через границу в Голландию, в Эйндховен.

17 мая I./JG20 поучаствовала в краткой, но кровавой схватке с французскими Hawk H-75A над островом Валхерен, в устье Шельды. 5 из вражеских истребителей было сбито за несколько минут — 2 французских истребителя сбил обер-фельдфебель Артур Дау, и по одному каждый: лейтенант Фриц Штендль, фельдфебель Густав Кюль и лейтенант Готфрид Шлитцер (Gottfried Schlitzer). Но Группа потеряла двух летчиков: унтер-офицер Макс Казмайер (Max Kazmaier) был сбит и погиб над центром острова, а унтер-офицер Вильгельм Оттербек (Wilhelm Otterbeck) попал в плен после вынужденной посадки, после того как закончилось топливо, возле Мерелбека (Merelbeke).

В последующие дни заметно снизилась авиационная активность на северном фланге немецкого наступления, так как союзники бросили почти все свои силы в последней попытке предотвратить катастрофу, надвигающуюся на юге. 20 мая I./JG20 была переведена в Woensdrecht (Hoogerheide) на основании полуострова Бевеланд. Он стал её базой в течение последующих восьми дней, а сама часть патрулировала бельгийскую и французскую береговые линии от Зебрюгге до Кале без ощутимого результата.

23 мая Stab/JG51 был переведен в Antwerpen-Deurne.

Перевод Группы в Гент-Сен-Дени 29 мая привел к немедленному изменению ситуации. Эвакуация британских войск из Дюнкерка — менее чем в 100 км — длилась уже четвёртый день. Вечером после прибытия в Гент, I./JG20 заявила три истребителя RAF в районе Дюнкерка — по Спитфайру сбили командир группы гауптман Ханнес Траутлофт и лейтенанты Ганс Колбов и Карл-Гейнц Шнелл из 3./JG20.

Двое суток спустя, 31 мая, когда эвакуация BEF достигла своего пика, Группа в ряде вылетов на сопровождение бомбардировщиков и свободную охоту над пляжами и прибрежными морскими путями, одержала наибольший успех за один день, с не менее чем десятком уничтоженных вражеских самолетов. Первым стал одинокий Лизандр следивший за передвижениями немецких моторизованных колонн и сбитый у Остенде во время вылета во второй половине дня, в 15:33, унтер-офицером Гансом Бушем (Hans Busch) из 2./JG20. Когда же настал вечер, между 18:00 и 18:30 большая группа Спитфайров к северу и к западу от Дюнкерка, превосходя численностью, сбила два Мессершмитта Bf.109. Их пилоты обер-лейтенант Христл Берриес (Christel Berries) и унтер-офицер Вернер Франке (Werner Francke) погибли. Немцы сразу же ответили: было одержано 5 подтвержденных побед (все Спитфайры), в течение последующих пятнадцати минут, в их числе: вторая для Ханнеса Траутлофта, пара сбитых Вальтером Оезау, и по одной лейтенантами Германом Штайгером и Герберт Венельтом. Заключительный вылет в том же районе, три часа спустя, принес заявки ещё на 6 побед, на этот раз без потерь. Три из них были на счету командира 3./JG20 обер-лейтенанта Арнольда Лигница — пара Спитфайров с перерывом в десять минут и 1 Лизандр. Унтер-офицер Карл Хейлманн (Karl Heilmann) сбил 1 Спитфайр, обер-фельдфебель Артур Дау — 1 Харрикейн, а лейтенант Ганс Колбов, сбив Скьюа из состава FAA над морем у Ньюпорта (Nieuport), сам был сбит ответным огнём при атаке замыкающего Дифаента из 264 sqn. RAF. Он посадил свой истребитель на брюхо к югу от Кале.

С оперативной точки зрения, следующий день был чем-то вроде дня разочарования. 1 июня Bf.109 из I./JG20 столкнулись с большой группой Бленхеймов между Дюнкерком и Остенде. Один из бомбардировщиков сбил обер-лейтенант Вальтер Оезау — его 4-я победа. Истребитель унтер-офицера Вернера Билефельдта (Werner Bielefeldt) был настолько поврежден оборонительным огнём, что пилот был вынужден совершить аварийную посадку, в которой получил травмы.

1 июня 1940 года, однако, стало важной и значимой датой в истории JG51. Это был день, когда Stab оберста Остеркампа присоединился к I./JG20 в Гент-Сен-Дени (после недели проведенной в Antwerp-Deurne). В то же время, временное прикрепление I./JG51 к JG27 подошло к концу, и Группа гауптмана Бруштеллина вернулась под контроль Остеркампа. И в тот же самый день, II./JG51 была выведена из 3-его воздушного флота — командования, которому она была подчинена с момента её формирования 1 ноября 1939 года, действуя в последнее время под контролем JG54 — и передана в 2-й воздушный флот, где, наконец, также присоединиться к родительскому штабу.

Действия II./JG51

По сравнению с группами, базирующимися севернее, II./JG51 гауптмана Гюнтера Маттеса, действую далеко на юге, очень монотонно провела первые две недели блицкрига, патрулируя в верховьях Рейна и в небе Эльзаса. Единственным успехом Группы в этот период стал французский разведывательный самолет Mureaux 117 сбитый северо-западнее Страсбурга 12 мая.

Успехов не было до очередной победы 26 мая, когда лейтенант Ганс Лессинг из 5./JG51 сбил разведывательный Potez Po.63 над Gimbret. В этот же день Группа получила приказ перебазироваться вперед. 6./JG51 стала первой эскадрильей, оставившей немецкую землю, сменив Беблинген на Динан, на юге Бельгии. Остальная часть Группы через двое суток заняла Emptinne, к тому времени 6./JG51 уже действовала над Дюнкерком. Четыре минуты собачьей свалки над эвакуационным пляжем, вскоре после полудня 28 мая, стало достаточно, чтобы открыть счет 6./JG51. Два из четырёх истребителей RAF были сбиты двумя будущими кавалерами Рыцарского креста обер-лейтенантом Йозефом Приллером и лейтенантом Гербертом Хюппертцом.

Около 13:00 28 мая, самолеты 6./JG51 появились над Дюнкерком. На этот раз англичане не атаковали со стороны солнца; Спитфайтры спикировали с высоты 7000 метров. Во время пикирования они разошлись. Различные группы нацелились на другие пары немецкого формирования. Мгновение спустя небо превратилось в поле боя. Сине-бело-красные кокарды смешались с черными крестами. На высоте несколько тысяч метров над бурным морем и горящей гаванью начался бой двенадцати немецких самолетов и двукратно их превышавших численностью английских.

Лейтенант Герберт Хюппертц и унтер-офицер Артур Хаас летели над Мало-ле-Бэн, когда Спитфайры оказались ниже их. Английская тройка решила рискнуть атаковать снизу на вертикальном подъёме. Хюппертц немедленно спикировал прямо на приближающегося врага. Проревев вместе в противоположных направлениях, самолеты разошлись на волосок друг от друга. Немецкий пилот потянул ручку управления на себя и оказался лицом к лицу со Спитфайром. Началась утомительная драка на вертикали. Спикировав в сторону пляжа, Хюппертц заметил краем глаза, что один из противников оказался позади него. Кок Спитфайра был направлен прямо на руль его Мессершмитта. Быстро надавив на правую педаль и потянув ручку управления он бросил свой Bf.109 в вираж, совершив переворот через крыло. Спитфайр пролетел мимо и далеко на расстоянии около 200 м.

Хюппертц посмотрел на солнце, пытаясь найти своего ведомого. Хаасе был на несколько сотен метров выше и отчаянно пытался выйти из ловушки, расставленной двумя другими Спитфайрами.

Хюппертц обернулся и увидел, что его преследователь не сдавался. Спитфайр сделал полупетлю и быстро приближался. Они были на расстоянии 150 метров друг от друга. Немецкий пилот предпринял необычный манёвр: он сделал полубочку и начал подниматься на максимальной скорости прямо на солнце. Ослепительные лучи заставили его закрыть глаза. Его оппонент должен был сделать то же самое. Несколько секунд спустя он перевернулся и спикировал. Открыв глаза, он увидел забирающийся Спитфайр немного слева перед собой. Небольшой доворот и враг оказался в прицеле. 20-мм снаряды разворотили обшивку Спитфайра и машина начала падение через левое крыло. Мгновение спустя в воздухе был замечен белый купол парашюта.

Во время этого боя, один Спитфайр также был сбит унтер-офицером Артуром Хаасом, а обер-лейтенант Йозеф Приллер сбил Спитфайр и Харрикейн. Немцы потерь не понесли.

Прибытие II./JG51 в Витри-ен-Артуа 1 июня означало, что впервые в истории эскадры оберста Тео Остеркампа, она собралась в полном составе (I./JG20 давно уже рассматривалась в качестве III. Группы, во всем, кроме названия).

Следующим вечером, 2 июня, Группа одержала 2 последние свои победы над Дюнкерком: 1 Спитфайр сбил унтер-офицер Артур Хаас и 1 Curtiss H.75 сбил обер-лейтенант Йозеф Приллер.

Окончание кампании

«План Жёлтый» — первый этап завоевания Франции, подходил к концу. Последние войска союзников эвакуировались с пляжей Дюнкерка. 1./JG20 Вальтера Оезау заявила 1 Бленхейм сбитый в этом районе 1 июня, а Йозеф Приллер и унтер-офицер Артур Хаас из 6./JG51 сбили каждый по истребителю юго-западнее города сутки спустя. Теперь начинался «Fall Rot» («План красный») — атака на основную часть французской армии. Этому предшествовали масштабные бомбардировки целей в районе большого Парижа 3 июня, в которые были вовлечены Stab JG51 и I./JG20. После этого I./JG51 была переведена в Ла-Като и подчинена JG27 — по крайней мере на короткое время — принимая участие в основном ударе на юг, в самое сердце Франции. 5 июня Группа сбила 4 союзных самолета, в том числе первый (идентифицирован в качестве Бленхейма) командиром Группы гауптманом Гансом-Генрихом Бруштеллином, к северу от французской столицы. Фельдфебель Альбин Граф (Albin Graf) сбил 1 Curtiss H.75, обер-лейтенант Герман-Фридрих Йоппин — Bloch MB.152, а лейтенант Эрнст Терри — Бленхейм. Лейтенант Эгон Фалькензамер был сбит над Ла-Като и попал в плен.

На следующий день Группа заявила 4 бомбардировщика Leo 451, атаковавшие немецкий плацдарм на канале Соммы. Две победы одержал фельдфебель Карл Шмид — его 5-я и 6 победы (Шмид стал первым асом эскадры одержавшим 5 побед в ходе Второй мировой войны), по одной гауптман Дуглас Питкайрн и обер-лейтенант Герман-Фридрих Йоппин.

Затем, 10 июня, I./JG51 была неожиданно выведена из Франции и переведена в Йевер, в Германию, перейдя под командование Stab JG1, защищавшего побережье Северного моря. Отсюда, 11 дней спустя, 21 июня, она была отправлена в Леуварден в Голландии. Во второй половине того же дня, её пилотам были зачислены три двухмоторных бомбардировщика, сбитых к северу от голландского острова Тексель. Заявленные в то время как «де-Хэвеленды», скорее всего, это были Hudson’ы берегового командования RAF.

Между тем, Stab JG51 Остеркампа вместе с II./JG51 и I./JG20 (плюс третья Группа, компенсирующая отсутствие I./JG51 гауптмана Бруштеллина), действовали на крайнем правом фланге возобновленного немецкого наступления. Поддерживая движение на запад, вдоль французского побережья Канала, к Бретани, они действовали в основном над танковым корпусом Германа Гота. II./JG51 и I./JG20 вели относительно вялые действие, выполняемые в рамках «Fall Rot». К моменту перемирия с французами они добавили всего пять и шесть побед соответственно.

7 июня у Нефшателя 19 мессеров из I./JG20 напали на британское формирование из 30 Харрикейнов и 10 Спитфайров. 1 Харрикейн сбил лейтенант Курт Билдау (Kurt Bildau) из 1./JG20.

На следующий день унтер-офицер Максимилиан Майерл из 2./JG20 сбил в 13:10 британский Бленхейм у Allery. Вечером того же 8 июня II./JG51 перехватила эскадрилью Блейнхемов над Аббевиллем, сбив четыре из них в течение двух минут. Один из них стал первый победой командира Группы гауптмана Гюнтера Маттеса, два сбил обер-лейтенант Йозеф Приллер и ещё 1 лейтенант Вернер Книттель (Werner Knittel).

11 июня, I./JG20 участвовала в отражении рейда бомбардировочной авиации, заявив 3 победы: унтер-офицер Карл Хейлманн (Karl Heilmann) и лейтенант Карл-Гейнц Шнелл сбили по Бофорту, а фельдфебель Курт Зенонер (Kurt Senoner) — Бленхейм. Два дня спустя, 13 июня, обер-лейтенант Вальтер Оезау из I./JG20 сбил бомбардировщик Amiot 351 рядом с Les Andelys, ставший последней победой Группы во французской кампании. 22 июня часть была отведена в Сен-Омер.

До конца кампании II./JG51 действовала над Францией, добившись ещё двух побед. Гауптман Хорст Титцен сбил бомбардировщик Battle 14 июня, и обер-лейтенант Йозеф Приллер Spitfire 25 числа.

По итогам кампании распределение потерь и побед эскадры выглядело следующим образом:

  • Stab./JG51 — 1 победа, без потерь;
  • I./JG51 — 42 победы, 2 пилота погибли, 3 ранены, 3 попали в плен (один вернулся после подписания перемирия с Францией), 9 Bf.109E уничтожены;
  • II./JG51 — 14 побед, 1 пилот попал в плен (вернулся после окончания кампании), 1 Bf.109E уничтожен;
  • I./JG20 — 35 побед, 4 пилота погибли, 3 ранены, 2 попали в плен, 9 Bf.109E уничтожены.

Битва за Британию

Поражение Франции оставляло только одного врага — Великобританию. Следующим логическим шагом, казалось бы, являлось вторжение в южную Англию через Канал. Тео Остеркамп как никто, был недоволен тем, что его Группы были направлены на запад, в Нормандию и на полуостров Котантен, далеко за пределы эффективного действия его обладавших малой дальностью Bf.109. Он понимал, что будущие действия будут сконцентрированы у Па-де-Кале — той самой площадке, на которой он оперировал против «Лордов» (термин, который он всегда использовал для описания Великобритании) во время Первой мировой войны. Остеркамп смог добиться перевода своих частей в зону предстоящих боев. 22 июня — в день подписания перемирия в Компьене — JG51 было приказано перебазироваться к Па-де-Кале, Штабу — в Ле Туке, II./JG51 в Desvres, примерно в 20 км к юго-востоку от Булони и I./JG20 в St Omer-Wizernes. Таким образом, в отличие от большинства частей люфтваффе, которым был дан заслуженный отдых после суровой французской кампании — в том числе и тем, кто даже вернулся обратно в рейх для отдыха и переоснащения — JG51 совершила почти плавный переход от битвы за Францию к Битве за Британию. В самом деле, Тео Остеркамп так сильно желал справиться с RAF, что даже нашел повод не принимать участие в победном пролёте над Парижем — эту утомительную рутинную работу он оставил своему старшему командиру Группы. Решимость командира вскоре окупилась. 25 июня, всего трое суток спустя, после расположения в Desvres, 6./JG51 обер-лейтенанта Йозефа Приллера сбила 1 Spitfire около Булони.

27 июня у Этапля Мессершмитты Bf.109E из II./JG51 неожиданно атаковали Харрикейны из 79 sqn. RAF, сопровождавшие разведывательный Бленхейм. Тот был сбит гауптманом Хорстом Титценом. В то же время лейтенант Герман Штрейбель (Hermann Striebel) и унтер-офицер Рудольф Дельфс (Rudolf Delfs) сбили по Харрикейну. На следующий день Харрикейны из 79 и 151 sqn. RAF снова были над Кале и Булонью сопровождая разведывательные Бленхеймы. И опять немцы одержали победу. 1 Харрикейн пошел на счет лейтенанта Карла-Гейнца Шнелла из 3./JG20, а Бленхейм на счет обер-фельдфебеля Вернера Хюбнера из 4./JG51.

Перед полуднем 30 июня в районе Merville — Lestrem произошел бой между I./JG20 и группой из 12 Бленхеймов 107 sqn. RAF, летящих в сопровождении 20 Харрикейнов из 111 и 615 sqn. RAF. После короткого боя, немцы прорвались к бомбардировщикам, сбив четыре из них (по 1 сбили лейтенанты Ганс Колбов, Карл-Хайнц Шнелл, Герман Штайгер и фельдфебель Вильгельм Козловски). Люфтваффе также сбили 3 истребителя RAF (лейтенант Ганс Колбов, фельдфебель Фридрих Клоц (Friedrich Klotz) и унтер-офицер Теодор Кролл (Theodor Kroll)). Британцы сбили Мессершмитт, пилот которого, фельдфебель Фридрих Клоц, выпрыгнул и спасся. Верховный главнокомандующий люфтваффе Герман Геринг начал не торопясь собирать силы для предстоящей битвы. Первым условием для вторжения необходимо было создать превосходство в воздухе над Ла-Маншем и прервать в нём британское судоходство. Чтобы зачистить Дуврский пролив, не было сочтено необходимым использовать целый Fliegerkorps. Вместо этого, была создана смешанная боевая группа из бомбардировщиков Дорнье, пикирующих бомбардировщиков Ju.87 Stuka и Bf.110 Zerstörer. Как только Jagdgeschwader оказался на побережье Ла-Манша, на JG51 была возложена задача истребительного прикрытия этого пестрого соединения.

Тео Остеркамп решил интерпретировать приказ «защитить» бомбардировщики по-своему. Вместо того, чтобы привязать своих пилотов к непосредственному эскорту Do.17 и Ju.88 (тактика, которую впоследствии в битве Геринг неправильно навязал своим истребителям), Остеркамп инициировал серию вылетов на свободную охоту, вдоль побережья Кента направленные на испытание системы обороны истребительного командования RAF. Это сознательная провокация неизбежно привела к столкновениям. Она также возвестила новую главу в истории JG51. Личные показатели пилотов и части в целом, начали резко расти, по сравнению с отдельными победами в последние дни французской кампании, достигая двузначных чисел за день, когда битва начала усиливаться. Но, впервые столкнувшись с решительной и хорошо организованной обороной противника (кроме того, использовавшей преимущество РЛС — факт неизвестный в то время к немцам), потери JG51 так же начали расти.

4 июля I./JG20 гауптмана Ханнеса Траутлофта официально стала частью эскадры путём переименования в III./JG51.

Первыми жертвами среди RAF, уничтоженными над Англией пилотами Остеркампа, стала пара Спитфайров сбитых II./JG51 около Дувра 4 июля. В этот день над Мэнстоном (Manston) произошел бой звена Bf.109 из 5./JG51 и Спитфайров 54 sqn. RAF. По британскому истребителю сбили лейтенант Герман Штрибель и гауптман Хорст Титцен.

На следующий день, 5 июля, 4 Спитфайра патрулирующие около Па-де-Кале, были неожидано атакованы звеном Bf.109 из 4./JG51. P/O Милн (Milne) был сбит, в то время как машина Sub.Lt. Доусон-Поля (Dawson-Paul) получила такие тяжелые повреждения, что пилот был вынужден совершить аварийную посадку. Победы в этом бою одержали лейтенант Эрих Хохаген и обер-фельдфебель Иоханн Илнер (Johann Iliner). Одновременно, другой патруль из 4./JG51 перехватил и сбил бомбардировщик Бленхейм, зачисленный фельдфебелю Вилли Гастхаусу (Willi Gasthaus).

7 июля III./JG51 надлежащим образом отметила своё переименование. Пилоты 7./JG51 атаковали Спитфайры из 65 sqn. RAF над Фолкстоном. Застигнутые врасплох, англичане полностью потеряли хвост своего формирования. Обер-лейтенант Вальтер Оезау и три пилота его новой 7./JG51 — лейтенант Харальд Юнг, фельдфебель Артур Дау и унтер-офицер Роберт Фукс сбили по Спитфайру.

Вечером того же дня 5./ и 6./JG51 сопровождали разведывательный Хейнкель He.111 у Дувра. Хейнкель был атакован Спитфайрами из 54 sqn. RAF. Британцы не заметили 12 Мессершмиттов высоко над Хейнкелем, которые набросились на них, как ястребы. 5 Спитфайров было заявлено сбитыми, но на самом деле вражеская эскадрилья потеряла только 3 самолета.

Неизбежно приходилось платить за эти вторжения. И 7./JG51 Оезау стала первой пострадавшей в этой битве. 8 июля 9 Харрикейнов из 79 sqn. RAF вылетели из Hawkinge для защиты конвоя у английского побережья, когда были атакованы 8 Bf.109 из III./JG51. Три победы были одержаны немцами при потере одной машины и её пилота — унтер-офицер Конрад Шнейдербергер (Konrad Schneiderberger) был сбит и погиб.

В тот же день, 8 июля, пострадала и II./JG51, когда Schwarm (звено из четырёх самолетов) из 4./JG51 обер-лейтенанта Йозефа Феце стало преследовать Спитфайры из 74 sqn. RAF вглубь Англии. Лейтенант Иоханн Бём (Johann Böhm) на «Белой 4» получил попадание в радиатор, и был вынужден совершить эффектную посадку на брюхо на лугу на склоне холма Bladbean у деревни Elham, в графстве Кент. Он стал первым истребителем люфтваффе сбитым над Британией. Разбитый «Эмиль» Бема, стал источником огромного интереса для местных жителей! В то же время командир 4./JG51 обер-лейтенант Йозеф Феце сбил одинокий Спитфайр S/L Кука (S/L Cooke) из 65 sqn. RAF. Немецкий пилот кружил над местом, где выпрыгнула с парашютом его жертва, указывая своё местонахождение спасательной службе Люфтваффе. Когда вокруг него появилось множество Спитфайров, он был вынужден бежать. Ни англичане, ни немцы не спасли Кука, который с того времени числится пропавшим без вести.

II./JG51 снова понесла следующие две потери JG51, когда по одному пилоту из 5./JG51 погибли в воздушных боя в каждый из двух последующих дней. 9 июля в 07:55 одиночный Бленхейм был сбит унтер-офицером Эдуардом Хеммерлингом (Eduard Hemmerling) из 6./JG51. В боях с эскортами конвоев над Каналом, 5./JG51 столкнулась с 65 sqn. RAF, подав 2 заявки на победы (по одной от унтер-офицера Вольфганга Стокера (Wolfgang Stocker) и гауптмана Хорста Титцена). В то же время лейтенант Герман Штрайбель погиб в своей машине, его сбил сержант Филлипс (Sgt. Phillips). Вечером 4./JG51 сопровождала спасательные гидросамолеты Хейнкель He.59, патрулирующие канал в поисках оставшихся в живых из экипажей самолетов люфтваффе, сбитых в течение дня. Немцев атаковали Спитфайры 54 эскадрильи RAF. Те потеряли 1 Хейнкель, но заявили 4 истребителя сбитыми (по 1 фельдфебель Ганс Йон (Hans John), лейтенант Эрих Хохаген, обер-фельдфебель Иоханн Илнер и унтер-офицер Альфред Ленц (Alfred Lenz)).

10 июля, считается большинством британских историков, официальным началом разворачивающейся битвы. Это привело к серии жестоких столкновений над конвоем двигающимся в западном направлении через Дуврский пролив.

Утром 10 июля Dornier Do.17P из 4.(F)/121 обнаружил британский конвой под кодовым названием «B read» в устье Темзы. Возвращаясь во Францию, Дорнье, в српровождении 12 Bf.109 из II./JG51, был атакован 6 Спитфайрами из 74 sqn. RAF. Британский огонь нанес огромные повреждения разведчику, но экипаж сумел привести его обратно на базу. Немцы, в ответ заявили 2 Спитфайера, сбитые лейтенантом Эрихом Хохагеном и фельдфебелем Генрихом Торновым. F/O Фриборн (Freeborn) сбил 1 Мессершмитт, в огне погиб пилот унтер-офицер Вольфганг Штрайбель (Wolfgang Striebel), имевший 3 победы. Возвращаясь на базу, унтер-офицер Отто Танге из 5./JG51 сбил одиночный Спитфайр северо-западнее Дувра, одержав свою первую победу.

Второй вылет за день для II./JG51 закончился тремя победами, заявленными фельдфебелями Густавом Кюллем, Бернхардом Лаушем (Bernhard Lausch) и обер-лейтенантом Арнольдом Лигницем.

Около 14:00 начался рейд 47 Dornier Do.17Z из I./ и III./KG2 на конвой «Bread». В ходе боя у Фолкстона II./JG51 заявила 7 побед. На самом деле RAF подтвердила потерю только одного истребителя, сбитого командиром 7./JG51 обер-лейтенантом Вальтером Оезау, ещё 4 британских истребителя получили повреждения. Британцы были не менее оптимистичны в подсчете своих побед. Они утверждали 12 побед, в то время как потери люфтваффе составили 3 бомбардировщика, 1 Messerschmitt Bf.110 и 2 сильно поврежденных Bf.109, один из которых совершил аварийную посадку во Франции.

К концу дня, III./JG51 сбила не менее чем 10 Спитфайров — в том числе три сбил Вальтер Оезау (7-9-я победы), потеряв два собственных Bf.109, совершившие аварийные посадки по возвращении во Францию (один из них был списан).

На следующий день 7./JG51 перехватила и сбила 2 Бленхейма, записанных унтер-офицеру Курту Хюбелю (Kurt Hubel) и лейтенанту Герману Штайгеру. 12 июля временно прикомандированная к JG1, I./JG51 гауптмана Ганса-Генриха Бруштеллина прибыла в St. lnglevert/Pihen у Па-де-Кале — недалеко от новой базы Штаба у мыса Блан-Не. За время своего базирования с 21 июня в Левуардене, Группа участвовала в отражении налетов британских бомбардировщиков на цели в Западной Европе, одержав 7 побед.

Уже во второй раз в недолгой истории JG51, под непосредственным командованием оберста Остеркампа находились все три Группы эскадры. Как будто, чтобы отпраздновать этот факт, Остеркамп сутки спустя, 13 июля, сбил Спитфайр над Дувром. Было ли это его шестой или второй победой во Второй мировой войне — вопрос открытый для обсуждения. Но не вызывает сомнений в том, что это была его последняя победа. Всего через десять дней ему придется покинуть пост командира эскадры, которую он создал. Его Спитфайр был сбит над Дувром.

Вечером конвой «Bread» был атакован 18 Ju.87 из II./St.G1 летевшие в сопровождении 24 Bf.109 из II./JG51. 11 Харрикейнов из 56 sqn. RAF поднялись на защиту конвоя. Они сели на хвост «Штукам», однако немецкий эскорт, в свою очередь, очень быстро сел на хвост противника. Первую очередь от командира 4./JG51 обер-лейтенанта Феце получил F/L Колен (F/L Coghlan). Позже в бою, Феце заметил поврежденную Штуку уходящую во Францию на хвосту которой находился Харрикейн. Английскую машину преследовал фельдфебель Ганс Йон, а того, в свою очередь, другой Харрикейн. Обер-лейтенант Феце сел на хвост Харрикейна, который замыкал этот необычный строй. Таким образом, пять самолетов летали друг за другом, каждый стреляя по впереди летящему. Немцы доказали свою меткость, первым сбил свою цель фельдфебель Йон, обер-лейтенант Феце повторил его успех несколькими секундами спустя. Английские сержанты Cowsill и Whitfield не выжили. Унтер-офицер Эрнст Будер, гауптман Хорст Титцен и фельдфебель Генрих Торнов также заявили победы после этого боя. Для поддержки возвращающихся Штук, взлетели и вскоре вступили в бой со Спитфайрами из 54 sqn. RAF самолеты III./JG51. Обер-лейтенант Арнольд Лигниц из 9./JG51 заявил ещё 1 победу. P/O Грей (Gray) сбил 1 Мессершмитт, убив лейтенанта Йоахима Ланге.

14 июля из-за дождливой погоды II./JG51 совершила только один боевой вылет, заявив 3 победы над Харрикейнами — по одной обер-лейтенант Йозеф Приллер, гауптман Хорст Титцен и фельдфебель Вальтер Кригер.

Очередная победа JG51 была одержана 18 июля, когда гауптман Хорст Титцен во время свободной охоты у Кале сбил Spitfire из 610 sqn. RAF.

Одним из основных событий в последнюю неделю командования оберста Остеркампа эскадрой, стало уничтожение III./JG51 целой истребительной эскадрильи RAF 19 июля. Недавно прибывшие из Шотландии, экипажи двухместных Дифаентов из 141 sqn. RAF были относительно неопытными, и имели мало шансов, когда получили вскоре после полудня приказ патрулировать линию к югу от Фолкстона. Единственным преимуществом Дифаента был элемент неожиданности в столкновении с одномоторным истребителем, так как он не имел вооружения стреляющего вперед по курсу, а вместо этого был обременен громоздкой четырёх пушечной задней турелью. Он уже применялся (и тогда же был безжалостно разоблачен) 264 sqn. RAF над Дюнкерком, шестью неделями ранее. Таким образом, пилоты гауптмана Траутлофта были полностью осведомлены о фатальных недостатках своих противников. Согласованные атаки снизу-сзади — в наиболее уязвимой, слепой зоне Дефаентов — привели к заявкам на 11 самолетов, уничтоженных всего за восемь минут! Первый сбил Ханнес Траутлофт, в то время как Вальтер Оезау довел свой счет до десяти побед, став первым пилотом JG51, достигшим двузначного числа побед. Три победы были засчитаны лейтенанту Вернеру Пихон-Калау фон Хофе, по одной обер-лейтенанту Отто Кату (Otto Kath), лейтенанту Герберту Венельту, фельдфебелю Бернхарду Лаушу (Bernhard Lausch), лейтенанту Гейнцу Шмидту (Heinz Schmidt), обер-лейтенанту Арнольду Лигницу и лейтенанту Готфриду Шлитцеру (Gottfried Schlitzer). Хотя немецкие заявки были и преувеличены, результат встречи для англичан был достаточно плох — 4 Дифайента были отправлены в Канал менее чем за 60 секунд, пятый разбился у Дувра, а два других совершили вынужденные посадки (один был списан, а второй поврежден, но отремонтирован). Потерей Траутлофта стал один Bf.109 поврежденный огнём стрелков и совершивший аварийную посадку во Франции, а также фельдфебель Карл Хейлманн (Karl Heilmann) из состава 9./JG51, убитый в последовавшем столкновении с пришедшими на помощь истребителями из состава 111 sqn. RAF. Немцы также заявили 2 Харрикейна, сбитые унтер-офицером Максимиллианом Майерлом и обер-лейтенантом Вальтером Оезау.

Дневной вылет к Фолкстону привел к встрече Bf.109 из 9./JG51 со Спитфайрами из 64 эскадрильи RAF, два из которых были сбиты лейтенантом Гансом Колбовым и обер-лейтенантом Арнольдом Лигницем. Унтер-офицер Вальтер Мисала (Walter Miesala) был ранен, но сумел добраться до Франции на своем Bf.109E-1, где он совершил вынужденную посадку. В то же время у Дувра по одному Спитфайру сбили фельдфебель Якоб Шмидт и гауптман Эрнст Виггерс, оба из 2./JG51.

20 июля первую потерю с летальным исходом в ходе Битвы за Британию понесла I./JG51, когда обер-фельдфебель Оскар Зикинг (Oskar Sicking) из 1./JG51, имевший 2 победы, стал жертвой одного из ранних конвойных сражений над Каналом. Во второй половине дня 20 июля группа юнкерсов Ju.87 из II./StG1 в сопровождении Bf.109E из I./ и II./JG51 появились над конвоем «Bosom». Харрикейны из 615 sqn. RAF, защищавшие корабли, сразу атаковали. В дополнение, через несколько минут в бой вступили Спитфайры из 610 эскадрильи и Харрикейны из 65 эскадрильи. Немцы заявили три Харрикейна, сбитые гауптманом Хорстом Титценом, обер-лейтенантом Йозефом Приллером и обер-фельдфебелем Иоханном Иллнером и один Спитфайр, который сбил лейтенант Махаэль Зоннер из 3./JG51. Зикинг был убит при попытке выпрыгнуть с парашютом над французским побережьем. Его самолет разбился на пляже возле Audighem во время отлива и сгорел.

Следующие несколько дней были не богаты на события из-за плохой погоды, значительно ограничивающей видимость. Одним из важных событий стало уничтожение 23 июля разведывательного Бленхейма около Остенде унтер-офицером Гансом Бушем (Hans Busch) из 8./JG51.

Основные события в небе состоялась только 25 июля, вскоре после 15:00, когда возле Дувра были сбиты 3 Спитфайра: обер-фельдфебелем Карлом Шмидом из 1./JG51, командиром 7./JG51 гауптманом Вальтером Оезау и командиром 2./JG51 обер-лейтенантом Рихардом Лепплой. Два часа спустя в том же районе пилоты II./JG51 заявили три Спитфайра сбитые гауптманом Хорстом Титценом, лейтенантом Гансом-Отто Лессингом и унтер-офицером Паулем Обстом (Paul Obst). Это произошло ценой серьезного повреждения Bf.109E-1, который совершил вынужденную посадку недалеко от St.lnglevert, а его летчик унтер-офицер Пауль Обст был ранен.

Ещё 23 июля оберст Тео Остеркамп был освобожден от командования JG51. Его отстранение от должности не имело ничего общего со снятием старых командиров эскадр, инициированного позже, во время Битвы, разгневанным рейхсмаршалом Герингом, что тон тогда мотивировал как «отсутствие агрессии» среди своих Jagdgeschwader. На самом деле, причиной снятия Остеркампа стал его успех. Его опыт работы и лидерские навыки сделали его идеальным кандидатом на должность командира Jafü 2 — истребительного командования, ответственного за контроль всех истребительных подразделений, размещенных у Па-де-Кале и прилегающих районах.

Веселый и добродушный Остеркам был потерян для эскадры. Но уже был человек, хотя и совершенно другого характера, но который идеально подходил для его замещения. Уже ставший национальным героем, 27-летний майор Вернер Мельдерс был самым результативным пилотом Легиона Кондор, вернувшись из Испании с 14 победами на своем счету. Совсем недавно, во время битвы за Францию, он, в качестве командира Группы III./JG53, первым одержал 20 побед в ходе Второй мировой войны, после чего стал первым летчиком-истребителем, удостоенным Рыцарского креста.

Но вступление Мельдерса 27 июля в командование JG51 не прошло без инцидентов. Он некоторое время не летал, поскольку его сбили в день начала «Плана красный» и он пробыл во французском плену более двух недель. Уходивший командир, старался дать несколько благонамеренных советов, настраивая на другой тип войны, в настоящее время навязанной люфтваффе «Лордами» из-за Ла-Манша. Его предупреждения были проигнорированы. Майор Мельдерс сам взлетел, чтобы повести I./ и II./JG51 на сопровождение бомбардировочного налета на Дувр на следующий день. Перехваченные Спитфайрами на полпути через пролив, бомбардировщики отвернули, в то время как истребители JG51 попытались прикрыть их отход. Мельдерсу был зачислен Спитфайр F/O Lovell из 54 sqn. RAF над Дувром (его 26-я победа), и ещё по Спитфайру сбили командир 3./JG51 обер-лейтенант Рихард Леппла и обер-фельдфебель Карл Щмид из 3./JG51. Но ефрейтор Мартин Гебхардт (Martin Gebhardt) из 2./JG51 был сбит над Каналом и погиб. И только быстрое вмешательство командира 3./JG51 обер-лейтенант Рихарда Лепплы спасло своего нового командира от возможной подобной участи. Леппла сбил преследовавший Спитфайр на хвосте уже раненого Мельдерса и также сопровождал его сильно повреждённую машину обратно к побережью Франции. Командир эскадры совершил последующую посадку на брюхо избежав дальнейших серьезных травм, но тем не менее был вынужден — по приказу самого рейхсмаршала — провести следующие десять дней под наблюдением в больнице в Берлине. Сам Мельдерс вспоминал:

Мой первый вылет над Англией навсегда останется в моей памяти. Мой адъютант обер-лейтенант Киршисс (Kircheiss) летел вместе со мной. Оказавшись над Дувром, мы увидели ниже себя звено Спитфайров, остальные выплывали вслед за ними из тумана. Мы напали на первую группу, и я послал одного из них горящим к земле. Но потом я очутился среди восьми — десяти англичан, все стремились сесть мне на хвост. К счастью, они атаковали все сразу. Пытаясь одержать победу надо мной, они мешали друг друг. Я продолжал лавировать между ними, внося ещё больший беспорядок. Тем не менее, я не избежал попаданий. Что-то с безумным грохотом разорвалось внутри моего самолета. Радиатор и топливный бак были пробиты. Я спикировал и на полном газу попытался выйти из боя через Канал. Вся их свора последовала за мной, как гончие. Обер-лейтенант Леппла заметил мое положение и ему удалось сбить Спитфайр сидевший у меня на хвосте. Это позволило мне почувствовать себя намного лучше. Мой двигатель продолжал работать, пока я не достиг Франции. Только тогда он отказал. Я не смог выпустить шасси для посадки, поэтому был вынужден совершить посадку на брюхо. Она прошла гладко. Поскольку я хотел оставить самолет, мои ноги были согнуты под меня. При ближайшем рассмотрении я обнаружил пятна крови. Осмотр в больнице установил: три осколка в бедро, один в колене, и один в левой ноге. Я не заметил этого в пылу борьбы. Кстати осколок в колене все ещё там. Тогда же я ощутил заботу нашего Рейхсмаршала, когда меня по воздуху отправили в больницу люфтваффе в Берлине. Одиннадцать дней проведенных там стали для меня временем большого отдыха. Я думаю, что пропитался хорошим духом больницы; медсестры заботились обо мне так, что моя собственная мать не могла бы сделать лучше: позже я послал девушкам мешок кофе захваченного у врага.

Тео Остеркамп приветствовал неожиданную возможность вернуться к «своей» JG51 в качестве исполняющего обязанности командира на время ранения Мельдерса. В течение этого периода эскадра заявила сбитыми ещё 20 Спитфайров (и одиночный «Curtiss») — все были сбиты над проливами, или в районе Дувра — при потери 3 своих пилотов погибшими и 1 раненым.

29 июля 48 Штук в сопровождении более шестидесяти Bf.109 из I./ и II./JG51 атаковали конвой у Дувра. Пикирующие бомбардировщики стали мишенью для Спитфайров из 41 sqn. RAF. Ослепленные солнцем, британцы не заметили Мессершмитты, которые неожидпнно вдруг посыпались на них сверху. Пилотам RAF повезло в том, что их тотальное поражение было предотвращено товарищами из трех других эскадрилий, которые присоединились к битве. I./ и II./JG51 подали по 5 победных заявок: в I./JG51 3 победы одержал обер-лейтенант Герман-Фридрих Йоппин, и по одной обер-фельдфебель Карл Шмидт и обер-лейтенант Эрнст Терри, во II./JG51 по одной: гауптман Хорст Титценн, обер-лейтенант Йозеф Приллер, обер-фельдфебель Фриц Бик (Fritz Beeck), фельдфебели Артур Хаас и Эдуард Хеммерлинг (Eduard Hemmerling). Немецкими потерями стали гауптман Вернер Эйхель (Werner Aichele) и фельдфебель Эдуард Хеммерлинг, которые погибли при аварийных посадках их поврежденных машин.

31 июля пилотам II./JG51 впервые пришлось охотиться за аэростатами заграждения возле Дувра, а затем они были атакованы Спитфайрами из 74 sqn. RAF, пролетающими мимо. Немцы заявили 5 побед, по одной одержали гауптман Хорст Титцен, обер-лейтенант Йозеф Феце, унтер-офицер Эрнст Будер (Ernst Buder), лейтенант Эрих Хохаген и фельдфебель Генрих Торнов.

Дальнейшие бои с истребителями RAF произошли 5 августа, непосредственно перед 10:00, когда 5./ и 7./JG51 столкнулись над каналом со Спитфайрами. По одной победе заявили лейтенант Герман Штайгер, унтер-офицер Пауль Лимперт (Paul Limpert) и гауптман Вальтер Оезау из 7./JG51, а также лейтенант Герман Загатц из 5./JG51. Во второй половине дня гауптман Ганс-Генрих Бруштеллин утверждал, что сбил французский Curtiss H.75. В том же боестолкновении погиб первый ас эскадры, имевший 9 побед — обер-фельдфебель Карл Шмидт из 1./JG51. При взлете из Pihen, два мессера столкнулись, причем один из пилотов, командир 1./JG51 гауптман Дуглас Питкайрн был тяжело ранен. Его заменил в качестве командира гауптман Герман-Фридрих Йоппин.

Но первый этап битвы близился к концу. Операции по ликвидации британского судоходства, в которых JG51 играла важную роль, были весьма успешным. Теперь настало время перенести войну внутрь страны и, в истинном стиле блицкрига, попытаться уничтожить авиацию противника на земле.

Возвращение Вернера Мельдерса из Берлина 7 августа, награждённого благодарным фюрером специальным знаком пилота в золоте и бриллиантах, совпало с усилением борьбы с RAF. JG51 была теперь одной из пяти Jagdgeschwader размещенных внутри и вокруг Па-де-Кале. Дни свободных вылетов Остеркампа были закончены. Дуврский пролив больше не был зоной действий исключительно JG51. Эскадра стала лишь частью мощной армады люфтваффе, собранной вдоль побережья канала и готовой нанести смертельный удар силам истребительного командования RAF в южной Англии.

В полдень 8 августа, самолеты II./ и III./JG51 взлетели на свободную охоту над юго-восточной Англией. Над аэродромом Hawkinge они столкнулись с самолетами 610 эскадрильи RAF. Через некоторое время присоединились Спитфайры из 64 эскадрильи. Шесть истребителей RAF были заявлены в качестве побед, по одной одержали гауптман Ханнес Траутлофт, обер-лейтенанты Отто Кат, Ганс Колбов, Йозеф Феце, лейтенант Фриц Штендель, унтер-офицер Максимилиан Майерл. В тот же день командование над 2./JG51 принял гауптман Эрнст Виггерс, в то время как его предшественник гауптман Георг Майерс (Georg Meyers) был переведен в истребительную школу в Фюрте.

Погода улучшилась в воскресенье, 11 августа. В этот день I./ и II./JG51 совершили несколько боевых вылетов над каналом. Утренняя свободная охота привела к пяти сбитым Спитфайрам, а во время вылета во второй половине дня к устью Темзы они добавили ещё 7. Эскадра потеряла Bf.109E-3, пилот которого, фельдфебель Курт Вальц (Kurt Walz) из 5./JG51 утонул в канале.

После нескольких отсрочек, массированная атака на аэродромы RAF и другие объекты в южной Англии, была наконец запланирована на 13 августа. Но «Adlertag» (День Орла) дал осечку. Сочетание неблагоприятных погодных условий и нарушение связи, сорвало хорошо продуманные планы люфтваффе. Некоторые бомбардировщики появились над Англией, лишенные обещанного прикрытия из истребителей, в то время как в других случаях, истребительные Группы кружили бесцельно над серединой канала, ожидая встречи с бомбардировщиками, которые так и не появились. Роль JG51 в «Adlertag» вряд ли можно назвать ключевой. К концу дня её пилоты заявили один Спитфайр (не подтверждён), пошедший на счет командира I./JG51 гауптмана Ганса-Генриха Бруштеллина. III./JG51 в свободной охоте у Дувра встретилась со Спитфайрами из 65 sqn. RAF и потерпела полное поражение: не одержав ни одной победы, она потеряла 3 машины, совершившие вынужденные посадки во Франции, при этом 1 пилот, унтер-офицер Макс Эндрисс (Max Endriss) был серьезно ранен.

Большая результативность была показана на следующий день, 14 августа. В бою около Дувра обер-лейтенант Йозеф Приллер, гауптмаан Вальтер Оезау и обер-фельдфебель Артур Дау сбили по Спитфайру каждый.

Совершенно другая история произошла сутки спустя, 15 августа, когда люфтваффе предприняло другой рейд, снова направленный, в основном, против аэродромов. «Черный четверг» 15 августа для JG51 прошел легче, чем для других частей люфтваффе. Первый боевой вылет был совершен на сопровождение Дорнье Do.17Z из KG3 и принес победы гауптманам Эрнсту Виггерсу, Хорсту Титцену (две), Вальтеру Оезау (две) обер-лейтенанту Арнольду Лигницу и унтер-офицеру Рудольфу Хелберу (Rudolf Helber). Во второй половине дня новые победы оказались у гауптманов Ганса-Генриха Бруштеллина и Эрнста Виггерса, обер-лейтенантов Йозефа Приллера, Йозефа Феце, Германа-Фридриха Йоппина и Вильгельма Хахфельда, фельдфебелей Артура Хааса и Генрих Торнова. Ещё несколько встреч состоялось вечером над Каналом, в ходе которых победы одержали обер-лейтенант Герман-Фридрих Йоппин, гауптман Хорст Титцен, унтер-офицер Отто Танге и обер-фельдфебель Фриц Беек (Fritz Beeck).

Все три Группы Вернера Мельдерса заявили за день, ни много ни мало, 19 истребителей RAF в трех вылетах, ценой потери 2 Bf.109 и одного попавшего в плен пилота — фельдфебеля Отто Штейгенбергера (Otto Steigenberger), имевшего 1 победу. Ещё два пилоты были ранены — фельдфебель Артур Хаас и гауптман Ганс-Геннрих Бруштеллин.

6 побед I./JG51, одержанные за день, включали в себя по две победы обер-лейтенанта Германа-Фридриха Йоппина и гауптмана Эрнста Виггерса, командиров 1./ и 2./JG51 соответственно. Второй из двух Харрикейнов Йоппина довел его общий счет до 10 побед. Ещё один Харрикейн был засчитан командиру Группы гауптману Гансу-Генриху Бруштеллину, но он сам был тяжело ранен в бою. Бруштеллину тем не менее, удалось вернуться в Pihen, где он совершил аварийную посадку. К счастью, он был вытащен из обломков своего «Эмиля», прежде чем тот был полностью уничтожен огнём. Бруштеллин выключился из боев на последующие семь недель, в течение которых Группой умело руководил, в его отсутствие, исполняющий обязанности командира Группы обер-лейтенант Рихард Леппла, командир 3./JG51. II./JG51 оказалась ещё более успешной 15 августа, одержав 10 побед — все над Харрикейнами в трех отдельных вылетах в течение дня над Кентом и Эссексом. Все три командира эскадрилий были среди отличившихся: командир 5./JG51 гауптман Хорст Титцен сбил троих, в то время как обер-лейтенанты Йозеф Феце и Йозеф Приллер, командиры 4./ и 6./JG51 соответственно, сбили по одному. Йозеф Феце вспоминал:

«Эскадрилья вылетела с нашей новой базы Marquise, в 15:30. Мы летели на высоте 6500 м между Эшфордом и Тонбриджем, когда на высоте 3700 м появился одинокий самолет на встречном курсе. Он летел с востока на запад. Я спикировал и сбил его. Уверен, что это был Харрикейн, выполнявший испытательный полета — поэтому он и был один. Я до сих пор жалею пилота: когда я открыл огонь с 70 метров, самолет развалился, он не имел ни малейшего шанса на выживание…»

Сутки спустя, 16 августа, II-я Группа действовала ещё лучше. JG51 совершала вылеты на свободную охоту над юго-восточной Англией. 12 заявок II./JG51 на эту дату (обер-лейтенант Йозеф Феце три, гауптман Хорст Титцен и лейтенант Ганс-Отто Лессинг по две, а обер-фельдфебель Йоханн Иллнер, лейтенант Эрих Хохаген, обер-лейтенант Йозеф Приллер, фельдфебель Генрих Торнов и обер-фельдфебель Вернер Хюбнер по одной), оказались самым результативным дневным итогом Группы за всю Битву за Британию. Это стоило II./JG51 1 пилота — унтер-офицер Эрнст Будер (Ernst Buder), имевший 2 победы, выпрыгнул с парашютом после стычки со Спитфайрами над Фавершамом и попал в плен. III./JG51 одержала за день 2 победы, а эскадра в целом, потеряла 2 Bf.109.

17 августа Люфтваффе отдыхало после испытаний прошедшей недели. Враги были так же измотаны, о чём упоминал лейтенант Лессинг из 5./JG51 в своем письме:

«Все меньше и меньше англичан в последнее время, но те, кто борется, делает это превосходно. Харрикейны неуклюжи, как полностью груженые баржи. Для меня это, конечно, лучшее время в моей жизни. Я не обменялся бы им даже с королём.»

Потом настал 18 августа, который позже опишут, как «самый тяжелый день». Люфтваффе в основном бомбили аэродромы RAF. Потери составили 9,4 % от самолетов, принимающих участие в боях.

Снова были задействованы все три Группы из JG51. Первой над Англией появилась III./JG51 истребители которой, сопровождали 12 Ju.88 из II./KG76. Целью бомбардировщиков стал аэродром Кенли. Боевые действия проходили в районе цели и немцы одержали 6 побед: по одной унтер-офицер Вальтер Хархайм (Waiter Harheim), лейтенант Фриц Штендель, унтер-офицер Максимилиан Маерль, фельдфебель Бернхард Лауш (Bernhard Lausch), унтер-офицер Карл Виллиус и лейтенант Готфрид Шлитцер (Gottfried Schlitzer).

На этот раз II./JG51 гауптмана Гюнтера Маттеса не только стала третьей по результативности — всего 2 Харрикейна, но и понесла первую серьезную потерю эскадры в битве за Британию. Оба Харрикейна были сбиты (Хорст Титцен и Йозеф Феце) над северным побережьем Кента, когда II./JG51 участвовала в вечернем рейде бомбардировщиков Дорнье, направляющихся к аэродрому Hornchurch, в Эссексе. Вскоре после этого, в то время как немецкое формирование по-прежнему находилось над устьем Темзы, другая эскадрилья Харрикейнов, вступила в бой, увеличив преимущество противника. Они очень быстро отправили в море мессершмитты гауптмана Хорста Титцена и его ведомого Ганса-Отто Лессинга, сутки назад отозвавшегося о Харрикейне, как о груженной барже. Оба пилота погилбли. Их победителями стали P/O Zenker и F/O Witorzenc из 501 sqn. RAF. В то же время, недавняя жертва Титцена стала его 20-й победой в ходе войны.

Пилоты I./JG51 оказались более успешными. Они сбили 4 британские машины без собственных потерь, по одной победе одержали унтер-офицер Эрвин Флейг, фельдфебель Гейнц Бэр, лейтенант Эрих Мейер и обер-фельдфебель Фриц Штрохлейн (Fritz Strohlein). Жертвой Флейга стал польский пилот F/O Грушка (Gruszka) из 65 sqn. RAF.

Всего 18 августа III./JG51 одержала над Кентом 9 побед. Вечером она снова действовала над Кентербери и сбила 3 Харрикейна: два сбил гауптман Вальтер Оезау и один обер-фельдфебель Артур Дау. Причем второй из Харрикейнов, сбитый над серединой канала — довел счет гауптмана Вальтер Оезау до 20 побед. Это количество побед составило критерий, за который Вернер Мельдерс первым из истребителей, получил в мае Рыцарский крест. 20 августа Оезау и Титцен (последний посмертно), стали первыми пилотами JG51, которые были награждены желанной наградой. Стоит также упомянуть, что 2 суток спустя, хотя уже и не командир JG51, но недавно произведенный в генерал-майоры Тео Остеркамп, также был удостоен Рыцарского Креста.

Несмотря на густую облачность 20 августа I./JG51 вылетала в Англию для расчистки пространства впереди Do.17 из KG2, направлявшимся к аэродромам West Mailing и Manston. Немцы сбили 3 Спитфайра (они пошли на счет фельдфебеля Гейнца Бэра, унтер-офицера Гейнца Дейна (Heinz Dhein) и лейтенанта Эриха Мейера (Erich Meyer))) ценой потери 1 самолета, чей пилот, фельдфебель Гельмут Мол (Helmut Maul), был поднят из моря спасательной службой Люфтваффе. Вечером состоялся церемония награждения Рыцарским Крестом Вальтера Оезау.

Фельдфебель Гельмут Мол вспоминал:

20 августа стало особенно трудным для меня. Мы взлетели в 15:20 и направились к устью Темзы. Мой Bf.109E «белая 6» получил попадание в двигатель, и вскоре я приводнил самолет у Англии, едва успев покинуть самолет, который ушел вниз очень быстро. Я был в ужасе, увидев, что мой спасательный жилет не наполняются воздухом, и хотя я очень старался удержаться на поверхности, тяжелый костюм и унты потащил меня вниз. Уже уверенный, что скоро утону, я заметил один из наших спасательных самолетов. Они всегда летали недалеко от боевых зона и успешно подбирали многих наших пилотов. Самолет подлетел ко мне вплотную и сбросил лодку, но я не смог доплыть до неё. Гидросамолет развернулся и сбросил ещё одну лодку, но я все ещё был слишком слаб, чтобы добраться до неё. Пилот сказал мне позже, что был весьма неуверен в посадке на воду из-за возможных проблем с последующим взлетом на таком бурном море. Однако, видя мое состояние, экипаж рискнул своей жизнью, чтобы спасти меня.

Гидросамолет гладко приводнился и экипаж сбросил третью лодку с веревкой, привязанной к ней. Лодка упала всего в нескольких метрах от меня, и, несмотря на мое истощение, мне удалось забраться в неё. Затем экипаж подтянул лодку к самолету и втянул меня на борту.

Я думал, что оказался в безопасности, но это был не тот случай. Экипаж сказал, что высокие волны препятствуют нашему взлету. Хуже того, они даже ожидали в ближайшее время бурю. Используя двигатели, пилот пытался направить машину против ветра, чтобы не быть сметенным волной. Тем не менее, одна особенно большая волна повредила один винт. Мы потеряли всякую надежду на успешный взлет.

В то же время радист отправил отчет о нашем плохом положении. Вскоре мы узнали, что за нами была выслан спасательный катер. Когда катер прибыл на место, которое мы указали, оказалось что мы уплыли за несколько миль, и находимся очень близко к минному полю.

Спустя три часа мы наконец услышали стук двигателя катера и выстрелили ракету. Наступил вечер, поэтому её легко заметил экипаж катера. К этому времени мы были почти полностью разрушены волнами. Крылья были серьезно повреждены, один двигатель не работал. С большим трудом при помощи веревок, нам удалось перебраться на борт катера. В 05:00 следующего утра мы в конечном счете вернулись во Францию, истощенные, но все ещё живые!

В более солнечную погоду 24 августа Люфтваффе возобновило широкомасштабные операции против Англии. Снова действовали все три Группы Вернера Мельдерса, заявившие 16 истребителей RAF уничтоженными. Но эти успехи начали приходить по все более высокой цене, ибо, хотя II./JG51 своими 8 победами над Кентом лихвой окупила потерю 1 пилота раненым и 1 попавшего в британский плен, III./JG51 не отделалась так легко. А сомнительные претензии Группы, на «Р-36» (возможно, Спитфайр) и пару Дифайентов были одержаны ценой 1 пилота погибшим и ещё 2 пропавшими без вести — последние пропали после столкновения в воздухе, во время воздушного боя у Рамсгита.

Во время свободной охоты лейтенант Эрнст Терри сбил Спитфайр пилотируемый P/O Zenker из 501 sqn. RAF, убив поляка. У Дувра обер-лейтенант Йозеф Фёце сбил Спитфайр из 610 sqn. RAF, его летчик сержант Arnfield спасся. Третью победу одержал лейтенант Карл-Гейнц Шнелл, который сбил Дифайент из 264 sqn. RAF. Ещё 2 победы были одержаны во второй половине дня обер-лейтенантом Арнольдом Лигницом из 9./JG51. III./JG51 понесла тяжелые потери, три пилота погибли: фельдфебель Ганс Буш (Hans Busch, 1 победа) и унтер-офицер Вальтер Хархайм (Walter Harheim, 1 победа) столкнулись в воздухе во время боя у Рамсгита, в то время как унтер-офицер Теодор Кролл (Theodor Kroll) был сбит Дифаентом над Фолкстоном.

Во время полуденного вылета над каналом 3 победы заявили пилоты 4./JG51: фельдфебель Ганс Йон, обер-фельдфебель Иоханн Иллнер и ефрейтор Эрих Холм (Erich Holm). Во второй половине дня, около Маргита 6./JG51 атаковав группу Харрикейнов, сбив четыре из них: обер-лейтенант Йозеф Приллер два и обер-фельдфебель Фриц Бик (Fritz Beeck) и фельдфебель Вальтер Кригер по одному.

Тем не менее, немцы потеряли 3 самолета: один совершил аварийную посадку в Маркизе, другой рядом с Восточным Лэнгдоном (East Langdon), его пилот обер-фельдфебель Фриц Бик, имевший 4 победы, попал в плен. Третий разбился у Булони, его пилот унтер-офицер Рудольф Делфс (Rudolf Delfs) спасся. Делфс прикрывал спасательный гидросамолет He.59 от возможных атак англичан, когда сам был атакован другим, нераспознанным, Bf.109, который, вероятно, ошибочно принял Делфса за английского летчика, пытающегося сбить He.59. Самолет Делфса был тяжело поврежден, а сам он ранен. К счастью, неизвестный Bf.109 не повторил атаку. Командир 6./JG51 обер-лейтенант Йозеф Приллер стал свидетелем инцидента и сопровождал подбитую машину к Франции. Поскольку Делфс был ранен, то не рискнул совершить вынужденную посадку и решил выпрыгнуть с парашютом. Падая вниз, он потерял сознание и приземлился на железнодорожном пути. Приллер сделал круг над ним и увидел, что Делфс лежит неподвижно, а тем временем, появился поезд. Приллер подлетел к локомотиву и выпустил предупреждающую очередь, одновременно жестикулируя машинисту. Последний не понял его и поезд продолжил движение. Летчик был вынужден выпустить ещё одну очередь перед поездом, добившись его полной остановки.

В то же время I./JG51 провела жесткий бой со Спитфайрами, одержав 4 победы: по одной у обер-лейтенанта Германа-Фридриха Йоппина, фельдфебелей Йозефа Оглодека (Josef Oglodek), Гейнца Бэра и обер-лейтенанта Рихарда Лепплы, ценой потери 2 Bf.109. Фельдфебель Йозеф Оглодек, имевший 2 победы, погиб, столкнувшись со Спитфайром во время боя.

В тот же день произошли существенные кадровые изменения в составе III./JG51. В последние дни августа, JG51 принимала активное участие в операциях над юго-восточной Англией. Но это было также время перемен для эскадры, так как Геринг сейчас начал свою чистку среди командиров эскадр, ветеранов-истребителей. И гауптман Ханнес Траутлофт, командир III./JG51, стал одним из так называемых «молодых турок» выбранных, чтобы привить некоторое количество «столь необходимой пылкости» — по словам Геринга, операциям истребителей. 24 августа Траутлофт принял от майора Мартина Митига командование JG54, эскадры, с которой он в дальнейшем всегда будет ассоциироваться. С собой он забрал Обер-лейтенанта Кэта (Kath) и лейтенанта Пихона-Калау фон Хофе. Новым командиром III./JG51 стал гауптман Вальтер Оезау, бывший командир 7./JG51. Командиром последней стал обер-лейтенант Герман Штайгер.

На следующий день Stab JG51 майора Вернера Мельдерса перебазировался из Wissant, база на которой они находились со «Дня Орла», в Pihen, где он будет оставаться рядом с I./JG51 до конечных стадий Битвы за Британию.

В тот же день, 25 августа, на соседний аэродром Marquise-West прибыла I./JG77, которая вошла под оперативное управление Stab JG51 и которая впоследствии будет включена в состав эскадры, под наименованием IV./JG51.

Утром 26 августа один Спитфайр сбил командир 3./JG51 обер-лейтенант Рихард Леппла. После выздоровления, длившегося несколько недель, командир JG51 майор Вернер Мельдерс вернулся к боевым вылетам, сбив в 12:55 Спитфайр из 616 sqn. RAF над Фолкстоном и ранив его пилота, P/O Уокера (Walker).

Наиболее важным событием дня, однако, стало большое сражение над базой West Mailing, в Кенте, где сражалась II./JG51. Ей противостояло не менее чем 40 Харрикейнов, 30 Спитфайров и 10 Дифайентов. Немцы утверждали, что сбили 7 врагов без потерь (7-й был сбит у французского побережья). Успех праздновали обер-лейтенанты Ганс Колбов — две, Йозеф Феце, Йозеф Приллер, лейтенант Эрих Хохаген, фельдфебель Ганс Йон и обер-фельдфебель Вернер Хюбнер. Но это были последние успехи Группы на следующие несколько недель, так как она была выведена из Битвы за Британию в конце этого месяца, для пополнения и отдыха. По возвращении в Германию, её назначили в оборону побережья Северного моря, под контролем Stab JG1.

Два дня спустя Штаб и III./JG51 сопровождали He.111 из KG53, к Eastchurch. У Дувра они столкнулись с Харрикейнами из 56 sqn. RAF, один из которых был сбит майором Вернером Мельдерсом, а второй унтер-офицером Куртом Кохом (Kurt Koch). Немцы потеряли 3 самолета. Командир 9./JG51 обер-лейтенант Арнольд Лигниц был ранен, но совершил успешную вынужденную посадку возле Clairmarais. Адбютант эскадры обер-лейтенант Эрих Кирхиг (Erich Kircheig), попал в плен со сломанной ногой после приземления с парашютом. Также обер-фельдфебель Артур Дау из 7./JG51 стал военнопленным, затем описывая это событие:

«28 августа 1940 года навсегда останется в моей памяти, даже если я доживу до ста лет! Моя эскадрилья была на свободной охоте над каналом и южной Англией. В какой-то момент два Харрикейна попали в поле зрения, и я, и мой ведущий пары атаковали их. Я собирался открыть огонь, когда моя машина была сбита, и мне пришлось прыгать у Дувра. Я был захвачен береговой охраной, вскоре появился унтер-офицер и записал мои личные данные. Я был доставлен в Фолкстон, где меня посадили в камеру. Через некоторое время пришел офицер Королевских ВВС с забинтованной головой. Мы пожали друг другу руки, и он спросил, не я ли был пилотом самолета, разбившегося под Фолкстоном. Я подтвердил, и тогда он указал на голову и сказал: „Это ты сделал мне“. Я пожал плечами и ответил: Меня это не заботит. Тогда англичанин уехал. Через несколько часов они отвезли меня в Лондон и допросили. Это был конец моей карьеры пилота.»

Во второй половине дня по одному Харрикейну сбили обер-лейтенант Карл-Гейн Шнелл из 9./JG51 и фельдфебель Леонхард Бирк (Leonhard Birk) из 7./JG51. В Stab/JG51 майор Вернер Мельдерс и его новый адъютант обер-лейтенант Георг Клаус, которого Мельдерс привел из своей бывшей III./JG53, также сбили по Харрикейну из 56 sqn. RAF, над Кентербери. В вечернее время Stab/JG51 приветствовал другого друга Мельдерса — майора Фридриха Бека, который в начале 1940 года был офицером связи истребительной авиации в районном авиационном штабе в Висбадене.

Следующие два дня прошли относительно спокойно. 29 августа по одному Спитфайру сбили обер-лейтенант Герман-Фридрих Йоппин и фельдфебель Гейнц Бэр. На следующий день ещё одна победа пошла на личный счет фельдфебеля Георга Павензингера.

Ещё 25 августа I./JG77, служившая под управлением Stab JG51 в битве за Францию прибыла на аэродром Marquise-West. 31 августа Группа совершила свои первые операции в Битве за Британию. Её первый вылет был назначен в поддержку бомбардировщиков, возвращающихся в Debden после рейда. Эта операция была очень сложной. Хотя пилоты Группы заявили 5 побед (в том числе 2 Харрикейна пошли на личный счет недавно назначенного командиром 3./JG77 обер-лейтенанта Карла-Готфрида Нордманна), они потеряли 7 самолетов. Фельдфебель Вальтер Эверс (Walter Evers) погиб, фельдфебель Гюнтер Крамер (Gunther Kramer), лейтенант Бруно Петренко (Bruno Petrenko), унтер-офицер Ксавьер Кек (Xawer Keck), а также командир 1./JG77 обер-лейтенант Ганс-Юрген Эриг (Hans-Jurgen Ehrig, 1 победа) и командир 2./JG77 обер-лейтенант Эккехард Приб (Ekkehard Priebe, 3 победы) попали в плен. Седьмому пилоту, будущему кавалеру Рыцарского Креста фельдфебелю Адольфу Борхерсу, повезло избежать той же участи. Хотя его «Эмиль» также был сильно поврежден в воздушном бою над устьем Темзы, ему удалось довести истребитель обратно до французского побережья и спастись.

Ветераны I./JG51, опытные в операциях над Каналом, действовали гораздо успешнее. Они заявили 11 побед без потерь: гауптман Эрнст Виггерс — 4, обер-фельдфебель Фриц Штрохлейн — 3, обер-лейтенант Герман-Фридрих Йоппин — 2 и обер-лейтенант Рихард Леппла и фельдфебель Эрвин Флейг по одной. Также III./JG51 сбила 3 Харрикейна без потерь — по одному лейтенант Готфрид Шлитцер (Gotrfried Schlitzer), унтер-офицер Карл Виллиус и обер-лейтенант Арнольд Лигниц. Stab/JG51 так же не сидел сложа руки, майор Вернер Мельдерс заявил 3 и обер-лейтенант Георг Клаус 1 победу.

Битва за Британию не ослабевала в течение первой недели сентября, Мельдерс и его пилоты, претендовали на около двух десятков побед с минимальной потерей для себя. Именно в этот момент, руководство люфтваффе — не зная о том, насколько близко они были к достижению своей цели по подавлению обороны RAF — вдруг сменило тактику, перейдя к тотальной атаке на Лондон.

Это дало передышку аэродромам истребительного командования на юге Англии, так отчаянно нуждавшимся в этом и это стало поворотным моментом в битве. Немецкое изменение ведения кампании несло частично политический характер. До сих пор Гитлер запрещал любые атаки на Лондон. Но налет бомбардировщиков RAF на собственную столицу, Берлин, в ночь на 25/26 августа (осуществленный в ответ на бомбы, сброшенные «случайно» на Лондон сутками ранее) помог изменить мнение фюрера. 2 сентября он лично отдал приказ о «начале репрессивных рейдов против Лондона».

Утром 2 сентября, I./JG51 было приказано поддерживать 25 Хейнкелей He.111, летящих бомбить аэродром Рочестер. К северу от Дувра они вступили в контакт Харрикейнами из 253 sqn. RAF. По одному Харрикейну сбили гауптман Эрнст Виггерс и лейтенант Эрих Мейер. Немцы продолжили полет и по завершении задачи подверглись нападению у Chetham истребителями из 54 sqn. RAF. I./JG51 заявила 3 Спитфайра сбитыми (обер-лейтенант Эрнст Терри, фельдфебели Эрвин Флейг и Гейнц Бэр), но потеряла двух пилотов и три самолета. Гейнц Бэр утопил свою потрепанную машину в канале, но был спасен. P/O Gribble сбил и убил лейтенанта Гюнтера Руттковски (Gunter Ruttkowski), а S/Ldr Leathard сбил лейтенанта Гельмута Тёрля (Helmut Thorl).

Тёрль живо вспоминал это событие:

«Возвращаясь во Францию, на наш Сент-Омер, мы попали в полосу прекрасной погоды. Вдруг я услышал звук, похожий на звук бобов перекатывающихся по тарелке. Кабина наполнилась дымом. Глядя в зеркало я увидел истребитель прямо позади меня, но не смог разглядеть, был ли это Spitfire или Bf.109. Оказалось, это был Spitfire. У меня осталась одна возможность: потянуть вверх и открыть дроссельную заслонку на полную. Я знал, что у Spitfire был карбюратор, и он быстро захлебывался потянув в подъём. Bf.109 был оснащен впрыском, который работал безболезненно при таких маневрах. В любом случае все это было не важно. Самолет теперь был в огне и мне пришлось отказаться от его спасения. Мгновение спустя, с сильными ожогами лица и рук, я спустился на луг, где меня ожидала толпа. Члены территориальной обороны взяли меня в плен и доставили в ближайшую больницу.»

Этот инцидент был описан в письме к отцу лейтенанта Тёрля его командиром, обер-лейтенантом Германом-Фридрихом Йоппином:

«Во время вылета, когда ваш сын пропал, эскадрилья была атакована с тыла Спитфайрами, имеющими преимущество в высоте. Ваш сын оказался в тылу левого фланга, и мы не могли ему помочь. Вскоре я увидел, как его машина была поражена в левое крыло, и дальнейшие попадания со Spitfire разрывали куски обшивки. Я видел, что ваш сын открыл фонарь и выпрыгнул. Мгновение спустя фельдфебель Флейг сбил этот Spitfire, который упал горящим. Я считаю, что ваш сын не был ранен и в настоящее время находится в плену.»

Для III./JG51 этот день прошел спокойно. Единственное крупное событие произошло около 08:55, когда унтер-офицер Курт Кох из 9./JG51 сбил одиночный Харрикейн.

Во второй половине дня I./JG77 вела бой, заявив 2 Спитфайра сбитых обер-лейтенантом Гербертом Кунцем и унтер-офицером Рудольфом Микснером (Rudolf Meixner). 3 сентября, JG51 потеряла 1 самолет, одержав 2 победы: по одной обер-лейтенант Георг Клаус из Stab./JG51 и унтер-офицер Эрих Кох из 9./JG51.

На следующее утро I./ и III./JG51 вместе с I./JG77 сопровождали Ju.88 из LG1 в налете на Грейвсенд. За Tongridge Wells на немцев напали истребители из 66 sqn. RAF, к которым вскоре присоединились истребители из 222 и 46 Sqn. RAF. I./JG51 одержала 2 победы: обер-лейтенант Рихард Леппла и лейтенант Эрих Мейер, III./JG51 одержала 3: обер-лейтенант Карл-Гейнц Шнелл — 2 и гауптман Вальтер Оезау — одну, а I./JG77 — пять. Потери составили 2 машины и одного пилота раненым.

6 сентября, после 14.00, Ju.88 из KG51, в сопровождении Bf.109 из JG51 провели рейд на аэродром Медвей. Им на перехват были подняты 42 Спитфайра и 18 Харикейнов. Немцы заявили 7 побед: майор Вернер Мельдерс, обер-лейтенанты Эрнст Терри и Герман-Фридрих Йоппин, гауптманы Эрнст Виггерс и Вальтер Оезау, фельдфебели Герман Зимер и Бернхард Лауш (Bernhard Lausch), без потерь. Командный пункт на мысе Блан-Не посетил Герман Геринг, который решил лично проконтролировать начало наступления люфтваффе на Лондон.

Во второй половине дня 7 сентября Люфтваффе начали операцию «Loge» — серию массовых рейдов на британскую столицу. Первый был проведен почти 200 бомбардировщиками из состава KG2, KG3 и KG53 и оказался очень успешным. Лондонские доки наполнились дымом от горящих топливных цистерн и складов. JG51 заявила 11 самолетов противника уничтоженных в бою: Stab/JG51 — 2: майор Вернер Мельдерс и обер-лейтенант Георг Клаус, I./JG51 — 1: фельдфебель Георг Павензингер, III./JG51 — 8: обер-лейтенант Герман Штайгер — два, обер-лейтенанты Арнольд Лигниц, Фриц Штендель, унтер-офицеры Пауль Лимперт (Paul Limpert) и Курт Хюбель, гауптман Вальтер Оезау и фельдфебель Вернер Билефельд по одному). Их товарищи из I./JG77 заявили 7 побед. Потери также были тяжелые: I./JG51 потеряла 3 самолета и 3 пилота: обер-фельдфебель Фриц Штрохлейн (Fritz Strohlein) пропал без вести, унтер-офицер Гейнц цур Лаге (Heinz zur Lage, 2 победы) и ефрейтор Генрих Вернер (Heinrich Werner) попали в плен, III./JG51 2 самолета и 1 пилота — унтер-офицер Курт Кох (Kurt Koch, 3 победы) попал в плен и I./JG77 — 2 самолета и 1 пилота — обер-фельдфебель Готтхард Гольтцш (Gotthard Goltzsche, 1 победа) также попал в плен. Помимо успехов, следуют отметить, что люфтваффе потеряли 4 из 200 бомбардировщиков.

Геринг, который посетил столовую JG51 вечером, был очень разочарован, сказав, что его пилоты снова потерпели поражение от врага, во время сопровождения бомбардировщиков. После разглагольствований его настроение стало лучше, и он захотел, чтобы ему представили пилотов, находящихся перед ним. Когда майор Мельдерс подошел к только что ставшему лейтенантом Гейнцу Бэру и доложил фельдмаршалу, что Бэр был выловлен из Канала за несколько дней до этого, то Геринг весело спросил последнего: «И о чём Вы думали в этот момент?» Ответ Бэра был беспрецедентным: невысокий лейтенант стоя по стойке смирно и, глядя смело прямо в глаза Геринга ответил со своим саксонским акцентом: «Господин рейхсмаршал, каждое мое движение при плавании заставляло думать о ваших словах, что Англия больше не остров!» Все командиры, затаили дыхание. Геринг что-то пробормотал себе под нос и повернулся к следующему пилоту…

На следующий день состоялось несколько незначительных стычек над каналом. Пилоты I./JG51 лейтенант Гейнц Бэр и обер-лейтенанты Рихард Леппла и Рудольф Буш заявили по победе каждый.

Перед полуднем 9 сентября Stab и I./JG51 совершили новую свободную охоту на побережье канала. Они заявили 6 побед: обер-лейтенант Герман-Фридрих Йоппин две, майор Вернер Мельдерс, лейтенант Гейнц Бэр, гауптман Эрнст Виггерс и обер-лейтенант Виктор Мельдерс по одной на каждого. 1 Мессершмитт разбился на французском берегу из-за нехватки топлива.

Ещё один важный налет на Лондон был предпринят 11 сентября. Когда основная группа Хейнкелей повернула во Францию, истребители JG51 вступили в действие. Над Танбридж Уэллс немцев яростно атаковали истребители 253 sqn. RAF. Сержант Хиггинс первым сбил у Льюиса Bf.109E-4 (W.Nr.1641), его пилот командир 2./JG51 гауптман Эрнст Виггерс, имевший на своем счету 13 побед погиб разбившись. Мгновение спустя F/Lt Edge сбил Bf.109E-1 (W.Nr.6293) «желтая 9». Его пилот, фельдфебель Герман Зимер (Hermann Siemer, 1 победа), также погиб. Почти одновременно прибыло ещё 170 истребителей RAF из состава восемнадцати эскадрилий! Несмотря на большое количественное преимущество, британцам не удалось сбить больше никаких мессершмиттов, но JG51 в свою очередь отомстила за смерть своих товарищей, заявив 5 побед: обер-лейтенант Герман-Фридрих Йоппин две, майор Вернер Мельдерс, фельдфебель Фридрих Клотц (Friedrich Klotz) и гауптман Вальтер Оезау по одной. Новым командиром 2./JG51 стал обер-лейтенант Виктор Мельдерс, брат Вернера, летавший до этого на Bf.110 в ходе польской, скандинавской и французской кампаний.

14 сентября I./JG77 отправилась на свободную охоту над Англией. У Танбридж Уэллс немцы атаковали Харрикейны из 73 sqn. RAF и заявили 5 сбитых: унтер-офицер Рудольф Мейкснер (Rudolf Meixner) два, обер-лейтенанты Хуберт Мютерих, Франц Хан и фельдфебель Франц Баррен (Franz Barren) по одному каждый. В скором времени к бою присоединились Спитфайры из 603 и 92 Sqn. RAF. Обер-лейтенант Вальтер Лейерер (Walter Leyerer) сбил один. 2 немецких самолетов были потеряны вместе с пилотами — адъютант Группы обер-лейтенант Герберт Кунце (Herbert Kunze) был убит, а фельдфебель Гейнц Эттлер (Heinz Ettler) попал в плен. Stab и III./JG51 также приняли участие в свободной охоте. Они заявили 6 британских самолетов сбитыми без потерь для себя: гауптман Вальтер Оезау два, майор Вернер Мельдерс, обер-лейтенант Герман Штайгер, унтер-офицер Курт Хюбель и фельдфебель Эдмунд Вагнер по одному.

JG51 также бороздила Британское небо и 15 сентября, известный в Великобритании как «День Битвы за Британию». Первый боевой вылет в этот день для I./JG77, закончился сбитым Спитфайром, на который претендует унтер-офицер Гейнц-Гюнтер Флейшхакер (Heinz-Gunther Fleischhacker). Во втором вылете, во второй половине дня, I./JG77 сбила два Спитфайра, числящиеся за обер-лейтенантами Францом Ханом и Гансом-Карлом Кейтелем, но унтер-офицер Рудольф Микснер (Rudolf Meixner, 3 победы) с того боя числится пропавшим без вести. В то же время Stab, I./ и III./JG51 бились над Лондоном, подав заявки на 12 побед: обер-лейтенанты Герман-Фридрих Йоппин и Фриц Штендель каждый по две, обер-лейтенанты Георг Клаус и Герман Штайгер, лейтенанты Гейнц Бэр и Эрих Мейер, фельдфебели Густав Кюлл, Леонхард Бирк, унтер-офицер Карл Виллиус и гауптман Вальтер Оезау по одной каждый. Потери немцев составили: фельдфебель Фридрих Клотц (Friedrich Klotz, 2 победы) из 9./JG51 был убит, а лейтенант Курт Билдау (Kurt Bildau, 2 победы) из 7./JG51 попал в плен.

На следующий день майор Мельдерс повел Stabsschwarm (штабное звено) на свободную охоту в район Лондона. Они встретили Харрикейны из 605 sqn. RAF. По одному Харрикейну сбили майор Вернер Мельдерс и обер-лейтенант Георг Клаус. Вечером обер-лейтенант Йоппин был награждён третьим Рыцарским крестом в эскадре, за 21 победу, две из которых, были одержаны им накануне.

18 сентября 2 Спитфайра над каналом сбил фельдфебель Эрвин Флейг из 1./JG51 и по одному сбили гауптман Вальтер Оезау и фельдфебель Леонхард Бирк из 7./JG51.

Два дня спустя, 20 сентября, майор Вернер Мельдерс показал необычные навыки стрельбы, сбив два крайних конечных Спитфайра из 92 sqn. RAF, менее чем за двадцать секунд. Это увеличило его личный счет до сорока побед. Его незамедлительно вызвали в Берлин, где сообщили, что он награждён Дубовыми листьями к рыцарскому кресту. На следующий день их ему лично вручил Гитлер. Он стал вторым человеком в вермахте, после «героя Нарвика» генерал-майора Эдуарда Диттля, награждённого этой наградой. Одновременно это награждение установило новую планку для летчиков-истребителей. Если для получения Рыцарского креста требовалось одержать 20 побед, то для награждения Дубовыми листьями — в два раза больше. 25 сентября аналогичной наградой был награждён Адольф Галланд, после достижения нужного результата.

24 сентября обер-лейтенант Альберт Кинд (Albert Kind) из 1./JG77 был ранен над Лондоном, но, несмотря на это и серьезное повреждение его самолета, он вернулся в Wissant, где совершил аварийную посадку. Во второй половине дня по одному Харрикейну над каналом было сбито унтер-офицером Адольфом Бензингером (Adolf Benzinger) и обер-лейтенантом Михаэлем Зоннером из 3./JG51.

26 сентября в бою с 303 sqn. RAF над Каналом, погиб фельдфебель Вальтер Меудтнер (Walter Meudtner) из 3./JG51.

Улучшение погоды 27 сентября позволило люфтваффе активизировать действия. Вылеты JG51 на свободную охоту дало много поводов для боев с английскими истребителями. Победы были заявлены: обер-лейтенантом Арнольдом Лигницем и гауптманом Вальтером Оезау (по две), майором Вернером Мельдерсом, обер-лейтенантами Виктором Мельдерсом и Германом-Фридрихом Йоппином, лейтенантом Эрихом Мейером (по одной). I./JG77 была также очень активна, заявив 5 побед: обер-лейтенант Хуберт Мютерих две и обер-лейтенанты Карл Фюринг (Karl Fuhring), Франц Хан и гауптман Йоханнес Янке по одной.

К концу месяца JG51 заявила ещё 9 побед: гауптман Вальтер Оезау три, майор Вернер Мельдерс, обер-лейтенант Арнольд Лигниц, унтер-офицеры Гюнтер Эберхард и Карл Виллиус, фельдфебели Бернхард Лауш (Bernhard Lausch) и Леонхард Бирк, лейтенант Герхард фон Карнир (Gerhard von Carnier) по одной. Потери составили: унтер-офицеры Курт Хюбель (Kurt Hübl, 2 победы) и Пауль Лимперт (Paul limpert, 2 победы) и лейтенант Герхард фон Карнир — все из III./JG53 и все трое погибли. I./JG77 потеряла 1 пилота, обер-лейтенанта Вернера Лейерера (Werner Leyerer, 3 победы) из 2./JG77, в бою над Гастингсом.

Результативность эскадры в октябре была кардинально противоположной. Если командир эскадры был ответственен за все 13 побед одержанных в октябре Штабом, то для основной массы пилотов эскадры октябрь оказался очень разочаровывающим после результативных сражений в августе и сентябре. I./ и III./JG51 смогли достичь всего по 8 побед каждая за месяц (ровно половину в последней одержал командир Группы гауптман Вальтер Оезау, тем самым доведя свой счет до 38 побед). Их потери, однако, были несоразмерны. Группа Оезау потеряла 2 пилотов попавших в британский плен, в то время как в I./JG51 5 пилотов попали в плен, а 1 — адъютант Группы, обер-лейтенант Эрнст Терри — погиб.

II./JG51 стала наиболее успешной из трех Групп в октябре. Пилотам гауптмана Маттеса были зачислены в общей сложности 26 самолетов противника уничтоженными. Но потери Группы также были наибольшими среди остальных за месяц — 6 пилотов погибли, 1 попал в плен.

Поскольку бомбардировщикам все чаще приходилось действовать под покровом темноты, Геринг искал новые способы вернуть борьбу с RAF в дневное время. С приходом октября авиационный персонал люфтваффе изменил тактику. Лозунг «бомбы на Лондон в любое время!» вступил в силу. Бомбардировщики должны были действовать над столицей ночью, и днем — истребители-бомбардировщики. Каждая истребительная Группа была вынуждена перепрофилировать одну эскадрилью в истребительно-бомбардировочную. Идея содержала ошибку с самого начала. Люфтваффе знало, что истребительное командование оставляло свои эскадрильи на земле, когда немецкие истребители только появлялись в небе. Таким образом, немцы ожидали, что их использование истребителей-бомбардировщиков заставит англичан взлетать и сражаться в воздухе. Такой план, однако, мог быть успешным только при условии, что господство в воздухе было достигнуто. В противном случае, истребители-бомбардировщики рисковали понести тяжелые потери, что в итоге и произошло.

В соответствии с принятым решением, большая часть Jagdgeschwader находящихся в районе боевых действий, в том числе и каждая из Групп Мельдерса выделила по эскадрильи для преобразования в истребительно-бомбардировочную. Каким образом был произведен выбор не ясно, но этими эскадрильями стали 2./JG51, 9./JG51 и 1./JG77. Пилоты двух последних провели несколько дней в начале октября с экспертами Jabo (истребители-бомбардировщики) из Erprobungsgruppe 210 в Динане, где их «Эмили» были оснащены подфюзеляжными бомбодержателями, и они также получили некоторую базовую инструкцию в методах бомбардировки с истребителей. 2./JG51 обер-лейтенанта Виктор Мельдерса не имела такой роскоши. Её машины были переоборудованы на месте в Pihen, и пилотам пришлось познавать своё новое искусство «в работе». Их первые вылеты состоялись над Кентом и Большим Лондоном 2 октября. Возможно, это стало также причиной того, что 2./JG51 осталась со своими самолетами, оснащенными бомбодержателями, когда другие эскадрильи Группы начали получать первые из новых Bf.109F-1 в конце месяца.

В первую неделю октября произошли некоторые организационные изменения в команде Мельдерса. 2 октября I./JG77 гауптмана Йоханнеса Яанке была отделена и передана под контроль JG54, с базированием в близлежащем Campagne-lès-Guines. Тогда же, спустя три дня, 5 октября, II./JG51 была освобождена от своих бесплодных обязанностей по обороне побережья Северного моря под управлением Stab JG1 и вернулась в лоно, став базироваться на Mardyck, недалеко от Дюнкерка. Это коснулось также переоборудование «Эмилей» из 5./JG51, каждый из которых был оснащен бомбодержателем под 250-кг бомбу, а обер-лейтенанту Гансу Колбову сообщили, что отныне его эскадрилья должна будет выполнять Jabo миссии.

5 октября 5./JG51 совершила первый истребительно-бомбардировочный вылет в Англию. 1 Spitfire был сбит у Лондона командиром III./JG51, гауптманом Вальтером Оезау. Звено Bf.109 из 2./JG77 сопровождало разведывательный Henschel Hs.126 из 4.(H)/31 в полете над Каналом и было неожиданно атаковано Спитфайрами из 92 sqn. RAF, которые сбили Bf.109E-1 (W.Nr. 4073), пилот которого обер-фельдфебель Вильгельм Швейкерт (Wilhelm Schweikert) был ранен. Hs.126 разбился неподалеку от Кале из-за серьезных повреждений. 1 Spitfire был заявлен сбитым фельдфебелем Гейнцем Клоппером.

Хотя, как правило, Jabostaffeln (истребительно-бомбардировочные эскадрильи) действовали на больших высотах, они не были застрахованы от потерь. И, по иронии судьбы, их первой жертвой стал командир 2./JG51 обер-лейтенант Виктор Мельдерс, которые вместе с одним из своих пилотов, был сбит в воздушном бою с Харрикейнами из 605 sqn. RAF у южного побережья 7 октября.

Виктор Мельдерс вспоминал:

В понедельник, 7 октября, между 10:00 и 10:30, мой брат отдал приказ моей эскадрильи — восемь машин с 250-кг бомбами, взлететь из Pihen, подняться на 6000 м, достичь Лондона, и сбросить бомбы на доки. Затем мы должны были вернуться домой как можно быстрее. Мы летели в сопровождении Stabsschwarm и восьми других самолетов.

По достижению устья Темзы, брат сообщил мне, что он останется на этой высоте и вернётся в Pihen, так как заканчивалось топливо. Я и мой ведомый спикировали и мы прошли над улицами Лондона чуть выше крыш. Это был необычный опыт, видеть разрывы зенитных снарядов выше себя. Мы сбросили бомбы и направился во Францию. Вдруг я услышал: «Индейцы за нами!». Оглянувшись вокруг, я увидел около тридцати самолетов пикирующих на нас с высоты 6000 м. Я ждал, что они приблизятся, чтобы совершить манёвр уклонения и встретить их. Единственное, что я помню после этого, является попадание в радиатор, утечка гликоля, быстро растущая температура двигателя. Я решил остаться на малой высоте, поскольку двигатель не мог вытянуть самолет выше, приходилось периодически выключать и снова включать его. Я заметил один истребитель RAF за собой. Мгновение спустя я влетел в облако, и когда вылетел, то увидел преследователя рядом. После этого я потерял его где-то и не видел больше.

Летя слишком низко, чтобы выпрыгивать с парашютом, я осмотрелся вокруг в поисках места для посадки. Старые грузовики и другие противодесантные препятствия стояли на всех полях, что я пролетал. В конце концов мне пришлось приземлиться на краю противотанкового рва, что я сделал очень хорошо; машина даже не загорелась. Вскоре я был взят в плен членами территориальной обороны; они посадили меня в Rolls-Royce и отвезли домой на чай с пирогом. После этого они отвезли меня в отделение полиции.

Другим Jabo пилотом сбитым над Лондоном стал лейтенант Эрих Мейер (Erich Meyer, 6 побед). 1 сбитый Spitfire был заявлен лейтенантом Фридрихом Эберле из 1./JG51. II./JG51 заявила 4 победы: обер-лейтенант Йозеф Приллер две, обер-фельдфебель Вернер Хюбнер и фельдфебель Вальтер Кригер по одной. Преемником Виктора Мельдерса в качестве командира 2./JG51 стал обер-лейтенант Вильгельм Хахфельд, специалист по истребительно-бомбардировочным операциям и известный в эскадре как «Bomben Willi».

8 октября произошел необычный инцидент. В кабине машины лейтенанта Гейнца Эшерхауса (Heinz Escherhaus) из 1./JG77, во время утренней свободной охоты надулась сама по себе спасательная лодка. В результате он потерял контроль над самолетом и совершил вынужденную посадку недалеко от Eastry, где был взят в плен.

На следующий день Спитфайр из 41 sqn. RAF серьезно повредил Bf.109E-1. Его пилот, унтер-офицер Рудольф Делфс (Rudolf Delfs, 2 победы) смог долететь до Франции, но погиб при аварийной посадке.

10 октября обер-лейтенанты Кари-Готфрид Нордманн и Гюнтер Бейзе из 3./JG77 сбили каждый по одному Бленхейму, которые они перехватили вблизи Фолкстона. Множество Jabo атак состоялось 12 октября, что привело к нескольким сражениям. 1./JG77 сбила 3 Харрикейна — по одному фельдфебель Адольф Розен (Adolf Rosen), лейтенант Бернд Галлович и унтер-офицер Гаральд Кальбе (Harald Kalbe). Гауптман Вальтер Оезау, командир III./JG51, сбил Spitfire, обер-лейтенант Георг Клаус из Stab./JG51 — Харрикейн и Geschaderkommodore майор Вернер Мельдерс три Харрикейна.

Утром 15 октября JG51 провела свободную охоту у Лондона. Рядом с Редхиллом её пилоты натолкнулись на несколько Харрикейнов из 501 sqn. RAF. Майор Мельдерс сбил Sgt. Fenemore, и по одному Харрикейну сбили обер-лейтенанты Ганс Колбов и Йозеф Феце из II./JG51. Унтер-офицер Эрих Хён (Erich Hohn, 2 победы) на Bf.109E-1 (W.Nr. 3535), «белая 2» был сбит, пилоту пришлось прыгать и он попал в плен. На обратном пути обер-фельдфебель Вернер Хюбнер сбил Спитфайр из 41 sqn. RAF над каналом, летчик сержант Uoyd утонул. Вторая свободная охота, во второй половине дня, привела к сбитию 4 Харрикейнов: по одному сбили гауптман Вальтер Оезау из III./JG51 и лейтенант Вальтер Штенгель (Walter Stengel) из 6./JG51, и два обер-лейтенант Йозеф Приллер.

Два дня спустя, 17 октября, ожесточенные бои снова произошли над Англией. Майор Мельдерс сбил Spitfire. По одной победе было на счету фельдфебеля Эрвина Флейга, обер-лейтенантов Йозефа Приллера (для него, сбитый одиночный Харрикейн стал 20-й победой), Франца Хана, Карла Фюринга (Karl Fuhring), унтер-офицера Гейнца-Гюнтера Флайшхакера, ефрейтора Карла Райзингера (Karl Raisinger) и по две на счету обер-лейтенанта Карла-Готфрида Нордманна, унтер-офицера Гейнца Уиста (Heinz Wiest) и фельдфебеля Франца Бартена. Машина Нордманна была повреждена настолько, что он совершил аварийную посадку мысе Гри-Не. Гауптман Бруштеллин оставил I./JG51 и принял командование I./JG53. Командование над его Группой принял гауптман Йоппин. Соответственно командование над 1./JG51 принял адъютант эскадры обер-лейтенант Георг Клаус. Обер-лейтенант Кепке (Kopke), в свою очередь, стал новым адъютантом.

19 октября обер-лейтенант Приллер стал четвёртым человеком в эскадре, награждённый Рыцарским крестом.

На следующий день фельдфебель Гейнц Вильгельм из 3./JG77 был захвачен в плен после того, как был сбит возле Истборна Спитфайром из 603 sqn. RAF (пилот P/O Дьюи — Dewey).

Днем 22 октября во время Jabo вылета майор Мельдерс сбил 3 Харрикейна, ставшие его 49-51-й победами. Таким образом Мельдерс стал первым пилотом во Второй мировой войне, одержавшим 50 побед. Его имя в очередной раз было упомянуто в ежедневной сводке вермахта, а в Pihen были проведены памятные торжества. В то же время, после боя у Гастингса фенрих Курт Мюллер из 3./JG51 попал в плен.

Три дня спустя майор Мельдерс одержал ещё 2 победы, сбив Хариикейны F/L Яастержебского (Jastrzębski) из 302 sqn. и P/O Юла (Yule) из 145 sqn. RAF. Командир JG51 впервые вылетел на новейшем Bf.109F-1 (W.Nr. 5628). В то же день он получил звание оберст-лейтенанта.

Тогда же, 25 октября, в районе Лондона произошло много воздушных схваток, в которых 2 Харрикейна сбил лейтенант Генрих Торнов из 4./JG51, и 1 лейтенант Хуберт Хюппертц из 6./JG51. III./JG51 заявила 5 побед: обер-лейтенант Карл-Гейнц Шнелл, лейтенант Герхард Зенонер, ефрейтор Гельмут Зейхм (Helmut Ziehm) и гауптман Вальтер Оезау. Немцы понесли тяжелые потери, 3 пилота попали в плен: фельдфебель Вильгельм Козловски (1 победа) из 7./JG51 выпрыгнул около Guestling, фельдфебель Леонхард Бирк (Leonhard Birk, 4 победы) из 7./JG51 совершил вынужденную посадку недалеко от Hunton и ефрейтор Карл Райзингер (Karl Raisinger) из 3./JG77 на Bf.109E-4 (W.Nr. 5104) «коричневая 13» приземлился в районе Saltdean.

Перед полуднем 27 октября Jabo из JG51 атаковали конвой в устье Темзы. Фельдфебель Линднер потопил грузовое судно водоизмещением 4000 брт. Фельдфебель Галлович атаковал большое судно из состава конвоя, которое оказалось вспомогательным крейсером. Оно встретило немца сосредоточенным огнём и заставило его прекратить атаку. II./JG51 в свободной охоте над Лондоном, сбила 4 Спитфайра: лейтенант Вальтер Штенгель и Генрих Торнов по одному, а обер-фельдфебель Ганс Йон два. 1 Харрикейн был сбит унтер-офицером Гейнцем Вистом (Heinz Wiest) из 3./JG77. Во время послеобеденного патруля в поисках летчиков сбитых над каналом, пилоты 2./JG51 атаковали группу Бленхеймов в сопровождении двухмоторных истребителей Уирлуинд. 2 Бленхейма были сбиты фельдфебелем Георгом Павензингером, 1 унтер-офицером Гейнцем Дейном, 1 Уирлуинд был сбит ефрейтором Вернером Хейдорном (Werner Heidorn).

28 октября, во время утреннего Jabo вылета погиб обер-фельдфебель Ганс Йон (Hans John, 8 побед) из 4./JG51, сбитый британским асом S/Ldr Таком (Tuck) из 257 sqn. RAF. Во второй половине дня погиб адъютант II./JG51, лейтенант Вернер Книттель (Werner Knittel, 1 победа), сбитый Харрикейном над Лондоном.

На следующий день майор Вернер Мельдерс одержал свою 54-ю победу. Его жертвой стал Spitfire P/O Эдмондса (Edmonds) из 615-й sqn. RAF. 1 Харрикейн пошел на личный счет командира I./JG51 гауптмана Йопинна. Его Группа потеряла 2 пилотов: фельдфебель Карл Бабенхофер (Karl Bubenhofer) попал в плен, а адъютант обер-лейтенант Эрнст Терри (Ernst Terry, 4 победы) был убит. Бой с истребителями 74 и 253 sqn. RAF во второй половине дня, проведенный II./JG51 пополнил счет Группы на 4 победы: лейтенанты Эрих Хохаген, Генрих Торнов, Герберт Хюппертц и обер-лейтенант Вернер Хюбнер. Группа также понесла и потери — 3 пилота погибли: лейтенант Генрих Торнов (Heinrich Tornow, 10 побед) из 4./JG51, унтер-офицер Альфред Ленц (Alfred Lenz, 1 победа) из 4./JG51 и фенрих Отто Брунк (Otto Brunk).

JG51 приняла участие в последних боях Битвы за Британию. 30 октября по одной победе над Спитфайрами из 602 sqn. RAF заявили лейтенант Герман Зегатц и обер-лейтенанты Ганс Колбов и Франц Ягер из III./JG51, а четвёртый Spitfire был сбит сбит Гансом-Карлом Кейтелем из 1./JG77.

Всего, в ходе Битвы за Британию, до конца октября, JG51 (включая I./JG77) одержала 455 побед, в том числе одержанные:

  • Stab./JG51 — 37;
  • I./JG51 — 93;
  • II./JG51 — 129;
  • III./JG51 — 137;
  • I./JG77 — 59.

В то же самое время эскадра потеряла 80 пилотов: 39 погибли, 29 попали в плен, 12 было ранено. Из 44 пилотов выбывших из строя в сентябре — октябре 1940 года, 21 не имел побед, а 7 имели только по одной победе. Помимо новичков, JG51 потеряла несколько асов, которые не вернулись из боевых вылетов: гауптман Виггерс (13 побед), обер-лейтенант Терри (8), лейтенант Торнов (10), обер-фельдфебель Ганс Йон (8). Эти потери были самыми высокими из всех истребительных и тяжелоистребительных эскадр, которые участвовали в битве за Британию.

Ухудшение погоды в ноябре привело к дальнейшему заметному снижению воздушной деятельности. 5 ноября над Англией выпрыгнул с парашютом и попал в плен обер-фельдфебель Йоханн Иллнер из 4./JG51, имевший на своем счету 7 побед.

8 ноября стало самым успешным днем эскадры за весь месяц, пилоты I./JG51 заявили по 3 Харрикейна без потерь, в каждом из двух отдельных вылетов над южным побережьем. 1 из истребителей RAF пошел на счет обер-лейтенант Германа-Фридриха Йоппина, но больше всего Харрикейнов — 3 были зачислены на личный счет обер-лейтенанта Георга Клауса.

Дальнейшие изменения в командовании произошло 10 ноября, когда командир 3./JG51 Рихард Леппла получил звание гауптмана и был назначен командиром III./JG51 на место гауптмана Вальтера Оезау, который покинул эскадру, став командиром III./JG3. Лепплу в качестве командира 3./JG51 сменил обер-лейтенант Генрих Крафт.

В ходе крупной анти-конвойной операции над устьем Темзы 11 ноября I./JG51 было зачислено ещё 4 победы, но на этот раз это стоило им 2 пилотов из состава 1./JG51, одним из которых стал, недавно назначенный командир, обер-лейтенант Георг Клаус. Ас, имевший на своем счету 17 побед — погиб. Кроме того, участвуя в воздушных боях у северного побережья Кента, III./JG51 заявила одинокий Спитфайр, но потеряла 1 из собственных пилотов. Но худшее было впереди. Спасательный самолет Группы, Fw.58 «Weihe», был отправлен в устье, искать пропавших без вести пилотов. Он был перехвачен звеном Харрикейнов и сбит. Вместе сним погибли все три члена экипажа.

19 ноября эскадры попрощалась с другим своим ветераном, когда командир 6./JG51 обер-лейтенант Йозеф Приллер был назначен командиром 1./JG26.

Двое суток спустя I./JG77 гауптмана Янке вернулась в Гиз после семи недель пребывания под управлением Stab JG54. По прибытии, Группа сразу же была переименована в IV./JG51, в результате чего эскадра майора Вернера Мельдерса стала уникальной среди фронтовых Jagdgeschwader в этот период. Она была единственной, состоящей из четырёх Групп. За время своего пребывания в составе JG54, Группа заявила 26 побед ценой 1 пилота погибшим и 2 пленными. Однако она была гораздо менее успешной в ходе своих первых недель действия в качестве IV./JG51. К концу ноября она потеряла 1 пилота погибшим, и ещё 1 попавшего в плен, не одержав ни одного успеха.

I./JG51, которая начала месяц так хорошо, закончила его в худшем стиле. Участвуя в рейде над Дуврским проливом 27 ноября Jabo из 2./JG51 были перехвачены тремя эскадрильями Спитфайров. 2 «Эмиля» с подвешенными бомбами были расстреляны над морем, похоронив с собой своих пилотов. Третий совершил вынужденную посадку на аэродром Manston. Часть эскорта истребителей-бомбардировщиков, 3./JG51 пострадала точно так же как и их подопечные — 2 пилота погибли, 1 попал в плен.

Ноябрь стал полностью бесплодным месяцем для Вернер Мельдерса, который заболев гриппом не участвовал в операциях на протяжении большей части времени. Но 1 декабря он заявил один из пары Харрикейнов, с которыми немцы встретились возле Эшфорда — второй был зачислен на счет его ведомого, обер-лейтенанта Хартманна Грассера. На самом деле, из 2 атакованных машин 253 sqn. RAF, жертва Мельдерса совершила аварийную посадку, но была отремонтирована, а другой самолет вернулся на базу с повреждениями.

В тот же день, но в отдельных боестолкновениях, II./ и III./JG51 также удалось сбить по одному Харрикейну. Они пошли на личные счета будущих кавалеров Рыцарского креста: для лейтенанта Эриха Хохагена из 4./JG51 он стал 10-й победой, а для командира Группы гауптмана Рихарда Лепплы — 13-й. И все в тот же день, 1 декабря III./JG51 понесла последнюю в 1940 году боевую потерю эскадры со смертельным исходом, когда унтер-офицер Вальтер Мисала (Walter Miesala) из 9./JG51 упал в канал у Дувра.

Шесть дней спустя вся эскадра был снята с Па-де-Кале и отправлена обратно на родину для отдыха и пополнения. Stab, I./, II./ и IV./JG51 провели следующие два месяца вместе в Мангейм-Сандхофене, в то время как III./JG51 в гордом одиночестве примерно в 270 км к северу от них, в Гютерло.

Зимне-весенний период на Канале

Оберст-лейтенант Мельдерс и его Geschwaderstab стали первым в эскадре, кто вернулся на передовую, к каналу, перелетев в Mardyck 5 февраля 1941 года. Четыре дня спустя I./ и IV./JG51 приземлились в Аббевилле и Ле-Туке, соответственно. Как и Штаб, I. Gruppe теперь летала на Bf.109F, но IV./JG51 все ещё использовала E-модели, и она получит свои первые Фридрихи только в следующем месяце. Последними 14 февраля прибыли II./JG51 — все ещё оснащенная «Эмилями» — она присоединилась к Штабу в Mardyck и III./JG51, оснащенная смесью Bf.109E и Bf.109F, обосновалась на соседнем St Omer-Wizernes. Но война, на которую они вернулись, очень разительно отличалась от той, которую они вели прошлой осенью. RAF усилили свою оборону (на самом деле, их позиция может теперь быть более точно описана, как наступление), и в течение следующих трех месяцев Мельдерс и его пилоты будут действовать в основном над открытыми водами Ла-Манша — и чаще ближе к побережью Франции, чем к Англии. Налеты на вражескую территорию стали малыми и выполнялись с большими интервалами.

Первая победа Вернера Мельдерса после возвращения в Па-де-Кале (56-я победа, заявленная 10 февраля 1941 года) стала характерной для того, что ждало эскадру впереди — Харрикейн был сбит в пяти километрах к северо-востоку от Кале. В оставшееся время проведенное в Mardyck, Stab./JG51 заявит ещё 20 побед над истребителями противника. Ровно половина из этого числа будет числиться за командиром эскадры, доведя общий счет оберст-лейтенанта Мельдерса до 68 побед. На счету гауптмана Йоппина, была львиная доля побед своей Группы, он одержал 12 из 20 побед, которые засчитали I./JG51 в ближайшие недели. Среди этих 12 побед была и 40-я победа Йоппина с начала войны. Определенная как Харрикейн (но, возможно Spitfire) сбитый северо-западнее Эшфорда 21 апреля, она привела к награждению Йоппина Дубовыми листьями 2 суток спустя.

Оснащенная «Эмилями» II./JG51 не далеко отставала от I./JG51, одержав 14 побед за тот же период. Они были более равномерно распределены среди 13 её пилотов. Только одному было зачислено две победы — будущему кавалеру Рыцарского креста унтер-офицеру Вильгельму Минку, первой победой которого стал Бленхейм, сбитый над Каналом 29 апреля.

Ровно месяцем ранее, 29 марта, ещё пока неизвестный унтер-офицер, был тяжело ранен в аварии при посадке в Mardyck. К счастью, ефрейтор Антон Хафнер полностью восстановился. Перед гибелью в бою в июне 1944 года обер-лейтенант «Тони» Хафнер стал самым успешным пилотом эскадры и единственным, превысившим рубеж в 200 побед.

Но, пожалуй, самым значимым событием для II./JG51 в это время стали проводы командира Группы гауптмана Гюнтера Маттеса в военно-воздушную академию в Берлин-Гатов, и его замена во главе Группы обер-лейтенантом Йозефом Феце.

Из двух оставшихся Групп Мельдерса, III./JG51 заявила всего 6 побед за время её трехмесячного пребывания в St Omer-Wizernes (к окончанию этого периода она полностью перевооружилась на Bf.109F). IV./JG51 достигла результата 19 побед, и за это время также претерпела две смены командования.

18 февраля, длительное время командовавший Группой гауптман Йоханнес Яанке, который был с ней почти со дня её формирования в июле 1938 года, в конце концов покинул её, после того как он был назначен на штабную должность. Его заменил обер-лейтенант Ганс-Карл Кейтель, бывший командир 10./JG51. Но командование Кейтеля длилось чуть более недели. Через несколько минут после заявления своей восьмой победы — Харрикейн над Дуврским проливом 16 февраля, он сам был сбит над каналом Спитфайром.

Кейтеля в свою очередь сменил майор Фридрих Бек, являвшийся до 1 марта членом Штаба Мельдерса. Новый командир IV./JG51 четыре дня спустя открыл счет своим побед — один из квартета Спитфайров из 610 sqn. RAF, сбитых Группой у Булони.

Во время своего второго периода развертывания в зоне Па-де-Кале, JG51 было зачислено в общей сложности 85 самолетов противника уничтоженными. Эти успехи стоили эскадре 6 пилотов погибших в боях, 1 пропавшего без вести и 1 раненого. Но дни подсчета успехов десятками, а потери индивидуальными, быстро подходили к концу. В течение последней недели мая и первую неделю июня 1941 года, Мельдерс и все его четыре Группы, одна за другой, покинули Ла-Манш во второй, и последний, раз. Они были отозваны в очередной раз в Германию. И когда они поднялись снова спустя пару дней, их курс пролегал на восток — в сторону той части Генерал-губернаторства (оккупированной немцами Польши), которая прилегала к советской границе к востоку от Варшавы. Первая половина восьмилетней истории эскадры была окончена. Вторая половина должна была вот-вот начаться. Но это уже не будет иметь никакого отношения к тому, что было раньше.

Операция «Барбаросса»

Накануне операции «Барбаросса» Люфтваффе собрало вдоль границы с Советским Союзом в 20 Группах 858 истребителей из которых 657 были боеспособными. Большинство из них были Bf.109F в количестве 680 машин, из которых 555 были исправны. Оставшиеся 179 (в том числе 102 исправных) являлись более старой моделью E.

Stab, I./, II./ и III./JG51 входили в II.Fliegerkorps, который, в свою очередь, подчинялся Luftflotte 2, прикрепленном к группе армий Центр. Между тем, IV./JG51 совместно с I./JG53 была прикреплена к JG53, которая подчинялась непосредственно Luftflotte 2. Каждая из четырёх Групп JG51 была оснащена Messerschmitt Bf.109F-2. В целом, JG51 имела 160 машин этого типа из которых 121 были исправны (Stab — 4/4, I./ — 40/38, II./ — 40/23, III./ — 38/30 и IV./ — 38/26).

В своем кластере из четырёх аэродромов к востоку от Варшавы (которые они делили с частями JG53), Группы оберст-лейтенанта Мельдерса находились почти в центре 4480-километрового фронта, который простирался от Баренцева моря на севере до Чёрного моря на юге. Их главной задачей, на этом новом театре военных действий, состояла зачистка неба впереди и над танковыми дивизиями 2-й танковой Группы, которая сама по себе образовывала правый фланг двойных клещей группы армий Центр, направленной на северо-восток в сторону Москвы (падение которой, по предположениям, должно было немедленно привести к развалу Советского государства).

Накануне войны с Советским Союзом майор Вернер Мельдерс созвал своих пилотов на брифинг и придал им немного бодрости духа. Среди пилотов был и ефрейтор Гюнтер Шак из 7./JG51, позже ставший Experte с 174 победами, он вспоминал:

Мельдерс приказал своим людям собраться в Седльце в Польше. Мы медленно пробирались к месту встречи по дорогам, загруженных танками и всеми видами военной техники. Стояла угнетающая жара, и пыль месимая бесчисленным транспортом и грузовиками поднималась высоко в небо. Было уже поздно; Мельдерс пообещал поставить каждому из нас пиво в полдень, и я волновался, что мы могли пропустить это! Мы прибыли как раз вовремя, чтобы выслушать его речь, которая продолжалась в течение двух часов. Некоторые слова, которые он говорил, возможно, ускользнули от моего внимания, потому что все волновались, но я помню, что мы были глубоко затронуты тем, что мы только что услышали. Мельдерс объяснил нам необходимость новой кампании. Было ясно, что ставка фюрера изложила общее послание его речи, особенно её политических и военных аспектов. Но мы услышали, что-то ещё. Наше командование было убеждено, что после наших первых успехов русские люди повернут против своего правительства в Кремле, потому что они не были большевиками в сердцах. Мельдерс, однако, выразил сомнения по поводу этого. Он подозревал, что это должна была стать длинная и долгая кампания. Он сказал, что мы столкнемся в воздухе с многочисленным, но технически уступающим врагом, и что у каждого из нас будет много возможностей награждением Рыцарским крестом. Он был очень торжественен, когда пожелал нам всем на прощание удачи.

Но сначала, в истинном стиле Блицкрига, Барбаросса началась с серии упреждающих авиационных ударов, предназначенных для устранения воздушных сил противника на земле. Результаты в первый день кампании превзошли все ожидания. К наступлению темноты 22 июня, было подсчитано, что около 300 советских самолетов был сбито и около 1500 (!) уничтожено на земле. Даже Геринг сначала отказался верить таким ошеломляющим цифрам.

Не известно, как много советских самолетов эскадра уничтожила на земле, но только 2./JG51, чьи новые «Фридрихи» — как и более ранние «Эмили» — были оснащены подфюзеляжными бомбодержателями, заявили 43 уничтоженных самолета в четырёх Jabo-вылетов в ходе дня.

В воздухе, четыре Группы Мельдерса (считая IV./JG51, временно прикрепленную к Stab JG53), заявили не менее 93 вражеских машин сбитыми! Stab/JG51, размещенный в Седлеце, 22 июня 1941 года произвел 34 боевых вылета. Сам командир эскадры открыл счет победам в 5:00, когда майор Мельдерс сбил И-153. Штабное звено, которое действовало вместе с II./JG51, одержало за день 5 побед (четыре майор Мельдерс и 1 обер-лейтенант Грассер) без каких-либо потерь. Победы Мельдерса довели его личный счет до 72 побед, за чем последовало непосредственное награждение Мечами к Рыцарскому кресту. Первое вручение этой, вновь учрежденной награды, состоялось сутками ранее, когда был награждён Адольф Галланд за его 69 побед одержанных на Западе.

Многие другие пилоты добились личных побед за эти начальные часы проведения операции Барбаросса. Среди них был и лейтенант Гейнц Бэр из 1./JG51, три победы которого утром довели его личный счет до 20. Но Бэру придется подождать десять дней для награждения Рыцарским крестом, к этому времени он добавил ещё девять побед на свой счет.

Во время первого вылета I./JG51 за день — эскортной миссии — произошел воздушный бой с большой группой вражеских истребителей, 2 из которых были сбиты (по одному обер-лейтенант Генрих Крафт и лейтенант Гейнц Бэр), при потери 1 Bf.109F-2, W.Nr.5678, «Коричневый 9» из 3./JG51. Пилот истребителя, фельдфебель Теодор Штебнер (Theodor Stebner), совершил вынужденную посадку за линией фронта, но ему посчастливилось избежать захвата в плен и он вернулся спустя шесть дней.

Около 9:30 часов, лейтенант Гейнц Бэр и его ведомый, обер-фельдфебель Генрих Хофемейер, во время сопровождения поврежденного Хейнкеля He.111 возвращающегося на свою базу, обнаружили вблизи Седлеца летящее без сопровождения соединение из примерно 30 бомбардировщиков СБ-2. Два немца вызвали по радио подкрепление, а затем занялись противником. Лейтенант Бэр подбил 2, ставшие для него 19-й и 20-й победами. Обер-фельдфебель Хофемейер сбил 4 — первые победы этого молодого пилота. Когда он сел на хвост пятому, то был поражен огнём стрелков. Немного пострадав, он прервал атаку и оба немецких летчика вернулись на базу. Между тем, пилоты 3./JG51, взлетевшие на вызов по радио лейтенанта Бэром, прибыли на место боя и сбили ещё 9 бомбардировщиков.

Во второй половине дня, в 17:45 часов, обер-лейтенант Генрих Крафт одержал свою 4 победу за день, бомбардировщик ДБ-3.

Для II./JG51 первые вылеты против колонны советских бомбардировщиков превратился в охотничье веселье. День принес 23 победы над бомбардировщиками и 5 над истребителями без единой потери. Кроме того, 63 самолетов было уничтожено на земле.

Первый день войны против Советского Союза хорошо помнил обер-лейтенант Вальтер Штенгель из 6./JG51:

«Накануне Барбароссы, боевой счет эскадрильи показывал, что у меня было только две победы. Наша Коммодор, Вернер Мельдерс, сказал, что это скоро изменится… В 04:30 утра 22 июня 1941 года, я взлетел с остальными пилотами 6./JG51 в нашем первом вылете против России. Мы видели поезда, по-прежнему следующие в восточном направлении и на запад, через советскую границу, но аэродромы в её районе были заполнены советскими самолетами, что привело меня к мысли, что русские планировали напасть на нас. В этом вылете у нас не было встреч с вражеской авиацией и мы приземлились почти двумя часами позднее. Быстро позавтракали, в то время как наши машины были заправлены и перевооружены. Вся II./JG51 приземлилась, после первых вылетов, не одержав побед, поэтому, когда мы снова взлетели, то надеялись на большее везение. На этот раз, примерно в 07:30 часов, наш 6-й Staffel столкнулся с летящими самолетами противника. Я сбил „Рату“, так же как и два других пилота, таким образом, II./JG51 одержала первые свои победы на новом фронте. Мы приземлились, и как можно скорее, опять взлетели, совершая другой вылет. Первый день стал типичным для последующих, хотя нам часто приходилось перебазироваться на новые аэродромы, чтобы сопровождать продвигающиеся сухопутные войска.»

Пилоты III./JG51 заявили 19 самолетов противника, в том числе 15 СБ-2, ещё 23 было уничтожено на земле. Собственные потери составили 1 самолет, потерянный в воздушном бою вблизи Брест-Литовска. Его пилот, обер-лейтенант Готфрид Шлитцер, добрался до своей части пешком на следующий день. Ещё 4 самолета из состава III./JG51 были повреждены.

Ефрейтер Гюнтер Шак из 7./JG51 вспоминал первый день войны на Востоке следующими словами:

22 июня мы были в боевой готовности с 03:00. Четверть часа спустя первые немецкие бомбардировщики промелькнули над нашими головами, направляясь на восток. Жребий был брошен! Вскоре после этого мы услышали катящийся гром нашей артиллерии. Она, вероятно, обстреливала Брест-Литовск. В 04:00 наш Штаффель взлетел. По возвращении, ни один пилот не помахал крыльями в знак воздушной победы. Советские самолеты в воздухе отсутствовали.

В 12:00 часов мы были подняты по сообщению на перехват вражеского соединения с этой стороны реки Буг. Когда мы прибыли на место боя, наши истребители уже почти закончили уничтожение советских бомбардировщиков. При возвращении назад нам сообщили о 21-м вражеском бомбардировщике, проходящем над Бьята Подляска. Мы сразу же развернулись и через несколько мгновений уже вступили в крупный ближний бой. Наши товарищи приближались к бомбардировщикам и устраивали им ад. В пылу сражения мой Katzmarek (ведомый) и я атаковали одну и ту же машину и расстреляли много снарядов, но она продолжала полет! Я был очень взволнован, так как это был мой первый бой. Бомбардировщик поволочился обратно по широкой дуге, пытаясь добраться до той стороны Буга. Мы оба сидели у него на хвосте и засыпали выстрелами. Наконец, после моей третьей атаки я ясно увидел что левый двигатель русского в дыму и огне. Бомбардировщик совершил аварийную посадку недалеко за рекой и сгорел. Я не мог проследить, но прокричал по радио, объявив о своей первой победе. Я немного увлекся, но тогда же был полностью ошеломлен, когда моей ведомый заявил, что он был тем, кто сбил «мой» бомбардировщик! Я был разочарован. Во всяком случае, наши счета были открыты. Во второй половине дня почти каждый пилот возвращаясь на базу с гордостью помахал крыльями.

IV./JG51 начала свою войну на Востоке в первые часы 22 июня 1941 года вылетом на сопровождение группы Штук, направляющихся для атаки русских укреплений в Брест-Литовске. В тот же день Группа выполнила несколько заданий по сопровождению и свободных боев против вражеских истребителей на восточном берегу реки Буг, особенно в районе Кобрина. Результатом дня стали 23 сбитых советских самолета, при потере 1 Bf.109F-2, (W.Nr.6656), который пострадал из неисправности двигателя и был вынужден сесть на живот на аэродроме в Krzewica. Пилот не пострадал.

Второй день кампании на востоке принес эскадре очередную серию маловысотных атак, но с резким контрастом дня ранее, это привело только к 2 воздушным победам.

В этот же день, I./JG51 перебазировалась в Тересполь. Пилоты 2./JG51 совершили несколько штурмовых вылетов против авиабазы в Белостоке, где находился один из штабов советских ВВС; 7 вражеских самолетов были уничтожены на земле. Единственным успехом в воздухе стал биплан Р-3, сбитый в 13:04 и ставший первой победой для будущего кавалера Рыцарского креста фельдфебеля Антона «Тони» Линднера из 2./JG51.

II./JG51, действовавшая из Седлеца, присоединилась к I./JG51 в Тересполе в тот же день. В этот день, Группа потеряла 2 машины. Одна из них была сбита огнём с земли; на второй, командир группы, гауптман Йозеф Феце, был сбит в воздушном бою. Первоначально он был объявлен пропавшим без вести, но вернулся в свою часть спустя два дня.

23 июня, IV./JG51 совершила около десятка вылетов, но заявила только 1 победу — в 19:32 фельдфебель Генрих Хофман из 12./JG51 сбил бомбардировщик СБ-2. Сутки спустя, 24 июня, другой «Тони» открыл свой боевой счет. Полностью оправившийся от травмы, полученной при аварийной посадке в Mardyck тремя месяцами ранее, ефрейтор Антон «Тони» Хафнер из 6./JG51 сбил советский бомбардировщик СБ-2, сделав первый шажок по лестнице становления лучшего стрелка JG51. В дополнение к победе Хафнера, эскадре 24 июня были зачислены ещё 81 победа, ибо, несмотря на все усилия Люфтваффе, ВВС Красной армии были ещё далеки от уничтожения.

24 июня, ВВС РККА будто очнулись от своего первоначального оцепенения. Пилоты Stab, II./ и III./JG51 отбивали волны вражеских бомбардировщиков. Общая оценка подразделений за день составила 58 побед. Особо отличились два пилота из 9./JG51: обер-лейтенант Карл-Гейнц Шнелл с 7 победами (его 10-я — 16-я победы) и лейтенант Оттмар Маурер с 6-ю (его первые победы).

Утром, IV./JG51 была переведена в Пружаны, примерно в 60 км к северо-востоку от Брест-Литовска. Действуя со своей новой базы, Группа заявила 24 советских бомбардировщика к полудню. Унтер-офицер Франц-Йозеф Бееренброк, который позднее стал одним из «Экспертов» эскадры, одержав 117 побед, заявил свои первые два.

На следующий день, 25 июня, JG51 повезло ещё больше, сбив 70 вражеских бомбардировщиков. Но эскадра понесла свою первую безвозвратную потерю в воздушных боях над Россией: ею стал лейтенант Вальтер Кригер (Walter Krieger) из 6./JG51, имевший 5 побед.

26 июня, III./JG51 была послана против группы из 80 советских танков, прорвавшихся через линию фронта. Большинство из них были выведены из строя; три советских бомбардировщика, которые оказались в непосредственной близости от места событий, были сбиты. В тот же день эскадра добавила 9 побед к своему быстро растущему счету.

Оправившись от непосредственного удара дикого натиска первых дней, советские командиры перебросили бомбардировщики с пока ещё нетронутых тыловых баз и вводили их волнами в бой против наступающих немецких сухопутных войск. При отсутствии фронтовых истребителей, советские бомбардировщики несли страшные потери. 30 июня 1941 года советские бомбардировщики предприняли отчаянную, но бесплодную попытку предотвратить концентрацию немецких войск на плацдарме на Березине вблизи Бобруйска. При осуществлении защиты плацдарма, пилоты JG51 заявили беспрецедентный результат: 113 самолетов противника уничтоженными за день в 157 боевых вылетах! Ценой этого стали только 7 собственных самолетов (1 пилот погиб, ещё один ранен).

Эта огромная цифра увеличила несколько десятков личных счетов. Третий из 5 бомбардировщиков ДБ-3 сбитых командиром эскадры, довел его счет до 80 побед — уровень барона Манфреда фон Рихтгофена, легендарного «Красного Барона», и ведущего немецкого пилота-истребителя Первой мировой войны. Гауптман Герман-Фридрих Йоппин также одержал 5 побед, четвёртая из которых стала на счету командира I./JG51 50-й, а пять побед лейтенанта Гейнца Бэра из 1./JG51 довели его личный счет до 27. К этому времени гауптманы Феце и Леппла, обер-лейтенанты Колбов, Шнелл, Нордманн, Штайгер и лейтенант Бэр одержали не менее 20 побед каждый, что в теории давало им право получить желанную награду в виде Рыцарского креста.

Этот день, 30 июня 1941 года, стал датой на которую было объявлено, что JG51 первой среди Jagdgeschwader достигла 1000 побед! Её одержал лейтенант Бернд Галлович из 10./JG51 — им был СБ-2, ставший одновременно его 10-й личной победой.

Молодой 19-летний лейтенант Ганс Штрелов из 5./JG51, который вскоре одержит внушительные 68 побед, 30 июня праздновал свою вторую победу:

«Я сократил расстояние до 400 метров и дал несколько коротких очередей, чтобы заставить замолчать заднего стрелка. После этого я сблизился с 70 до 30 метров, и поджег правый двигатель самолета. Поскольку ответного огня не было, я продолжал лететь в 30 метрах за бомбардировщиком, наблюдая, как пламя охватывает его. Вдруг я увидел, что задний стрелок встал. Он посмотрел на меня и погрозил кулаком. Затем он отчаянно взглянул на переднюю часть машины, а потом вниз, на несущуюся землю и снова на меня. Бомбардировщик летел на высоте не более 15 метров и об использовании парашюта не могло быть и речи. Я был заворожен его бедственным положением. Чертовы идиоты, как вы собираетесь выходить из него? Двигатель в огне, места для аварийной посадки нет и слишком поздно выпрыгивать. Самолет начал косить верхушки деревьев, и в мгновение ока он погрузился в лес, оставив огненную полосу.»

В конце июня и в июле 1941 года приоритетной задачей эскадры являлось следование за танковыми группами Гота и Гудериана при их продвижении к Днепру. Русские были полны решимости остановить немецкие танки, независимо от цены, и они отправляли волна за волной бомбардировщиков и штурмовиков. 2 июля 1941 года запись в боевом журнале JG51 включала краткую, но зловещую запись: «враг по-прежнему имеет в своем распоряжении значительное количество истребителей и бомбардировщиков».

К этому времени немецкие войска уже прорвали советскую оборону вдоль реки Буг и достигли «Линии Сталина» примерно в 300 км внутри территории Советского Союза, защищавшую подступы к Минску. Борьба вокруг столицы Белоруссии привела к первому из великих сражений-«котлов» Восточного фронта. Когда оно закончилось 9 июля, в плен было взято почти треть миллиона советских солдат. В тщетной попытке пробить путь к отступлению уцелевшим войскам, советские ВВС, не считаясь с потерями, бросили в бой бомбардировщики. И снова пилоты JG51 нанесли им тяжелые потери.

Минск лежал на западном конце шоссе связывавшим его непосредственно с Москвой. Оно сформировало очевидную ось для наступления группы армий Центр. И в течение 24 часов с момента разгрома Минского «котла», передовые войска группы армий захватили город Витебск, лежавший почти на трети пути вдоль 880-километровой магистрали ведущей к советской столице.

В этот же день, 2 июля, СБ-2, сбитый гауптманои Йозефом Феце, стал его 22-й победой и поводом для награждения Рыцарским крестом. На следующий день командир эскадры Вернер Мельдерс был вызван в Берлин, в штаб фюрера, для награждения Мечами к рыцарскому кресту.

Группы JG51 перебазировались четыре раза с момента начала Барбароссы, сопровождая и поддерживая танки генерала Гудериана.

В течение этого периода I./JG51, действовала в районе Витебск — Орша — Могилев, где немцы штурмовали укрепления «линии Сталина». Счет побед возрастал: 19 побед 2 июля; 14 — 3 июля и ещё 8 — 5 июля. Среди этих побед эскадры было около дюжины истребителей МиГ-3 из 401-го иап, под командованием подполковника Героя Советского Союза Степана Супруна. Примечательно, что 401-й иап был одним из истребительных полков ВВС укомплектованных летчиками-испытателями. Эти элитные подразделения должны были вернуть превосходство в воздухе и обеспечить пример для других советских истребительных частей. 401-й иап расположился вблизи Смоленска, и быстро был выбит JG51. Сам Супрун был сбит и погиб 5 июля от огня либо лейтенанта Гейнца Бэра, либо оберст-лейтенанта Вернера Мельдерса. Между тем, 2./JG51 выполняя истребительно-бомбардировочные вылеты уничтожила 7 вражеских самолетов на аэродроме Рогачев и ещё 10 в Шклове. IV./JG51, которая в то время находилась в Минске, одержала за первые четыре дня июля в общей сложности 31 победу.

6 июля 1941 года, лейтенант Гейнц Бэр из 1./JG51 сбил 2 Ил-2 из 4-го шап, а обер-фельдфебель Генрих Хофемейер, также из 1-й эскадрильи, сбил ещё 1.

9 июля 1941 года передовые силы вермахта вышли на линию Днепра.

К 10 июля большая часть эскадры была собрана на комплексе бывших советских аэродромов вокруг Бобруйска, расположенного южнее Минского шоссе. Только IV./JG51 майора Бека по-прежнему действовала под контролем JG53, базируясь на Борисов, недалеко от самого шоссе.

До сих пор, потери эскадры были невероятно малыми. Только 5 пилотов погибли или пропали без вести, в том числе один сбитый во время маловысотной атаки на советский бронепоезд. Но многие недавние перебазирования, в сочетании с многочисленными задачами в ходе почти ежедневных вылетов, вызвали серьезное снижение численности боеспособных самолетов в JG51. Многие пилоты также начали чувствовать перенапряжение.

11 июля обеспечивая прикрытие над немецкими плацдармами по ту сторону Днепра, II./JG51 одержала 10 из 34 побед, зачисленных на счет эскадры к концу дня. Собственные потери при этом, составили всего 4 самолета. Лейтенант Бэр сбил 2 бомбардировщика ДБ-3, увеличившие его счет до 40 побед. В тот же день гауптман Йозеф Феце, командир II./JG51, потерпел аварию на взлете и получил тяжелое ранение. Он выбыл с действующей службы до мая 1942 года.

12 июля гауптман Рихард Леппла одержал 500-ю воздушную победу JG51 в ходе кампании, которая одновременно стала 1200-й победой эскадры за время Второй мировой войны. Этот результат начала кампании был одержан эскадрой за три недели ценой потери 89 самолетов и 6 пилотов погибшими или пропавшими без вести.

В тот же день I./ и II./JG51 перебазировались в Старый Быхов, расположенный примерно в 50 км к югу от Могилева на реке Днепр. В течение первых 12 дней июля 1941 года, пилоты JG51 одержали более 200 побед над самолетами советских ВВС.

На следующий день, 13 июля 1941 года, оберст-лейтенант Вернер Мельдерс сбил 2 ДБ-3, одержав свои 95-ю и 96-ю победы. Сутки спустя его счет составил 99 — он сбил 3 бомбардировщика Пе-2. Наконец, 15 июля 1941 года, Мельдерс записал на свой счет ещё два Пе-2 в 18:40, ставшие его 100-й и 101-й победами. Он стал первым летчиком-истребителем в истории, преодолевшим отметку в сотню побед. В тот же день Адольф Гитлер направил Мельдерсу поздравительное послание, в котором звучало:

Господину оберст-лейтенанту Мельдерсу, командиру Jagdgeschwader 51. Примите мои сердечные поздравления по случаю ваших последних пяти воздушных побед. Борьба во имя Великой Германии, в которой вы победили в 101 воздушном поединке, в том числе и ваши успехи во время гражданской войны в Испании, составили общий счет в 115 побед. В благодарной признательности ваших героических действий в боях за будущее нашего народа, награждаю Вас в качестве первого солдат германского вермахта, Бриллиантами к Рыцарскому кресту железного креста с дубовыми листьями и мечами, высшей наградой Германии за доблесть. Подписано: Адольф Гитлер

Сразу после этого, для Мельдерса последовал запрет на полеты. 20 июля он получил звание оберста, а 7 августа был назначен инспектором (командующим) истребительной авиации.

Между тем перед JG51 встали проблемы. Впервые в своей истории соединение серьезно пострадало от проблем со снабжением. 15 июля 1941 года гауптман Бехт (Becht), технический офицер JG51, сообщил, что боеспособность эскадры составила 47 % от её первоначальной оперативной численности. 26 машин были обездвижены из-за отсутствия запасных частей. Из 58 пригодных к полетам машин, 22 имели налет более 50 часов без капитального ремонта двигателя. С 22 июня эскадра списала в общей сложности 89 самолетов, получив взамен только 49.

Потери среди летного состава стали столь же острыми. 14 июля 1941 года, обер-лейтенант Герман Штайгер, командир 7./JG51, был сбит огнём зенитной артиллерии, во время штурмового вылета. Он вспоминал:

Я был сильно приправлен осколками зенитного снаряда. Один пронзил мое легкое, другой прошелся по левой руке. Каким-то образом, я смог вернуться обратно в Старый Быхов. Я был доставлен в военный госпиталь в Варшаве, а затем, по моей просьбе, в Берлин. Мельдерс выделил свой личный Юнкерс, чтобы переправить меня туда. Чуть позже, после того как он получил свои бриллианты, он оказался у изголовья моей кровати. Это было одной из тех вещей, которые сделали Мельдерса таким популярным командиром — он никогда не забывал ни об одном из своих людей, в отличие от других современных асов. Я был ещё совсем слабым во время его визита и не мог много говорить. Он просто улыбнулся мне и повесил Рыцарский крест на спинке моей кровати! Я был награждён им в результате его личного обращения к фюреру.

Обер-лейтенанту Гансу Колбову, командиру 5./JG51 и асу с 27-ю победами, повезло меньше. 16 июля 1941 года, всего через два дня после того, как был сбит Штайгер, советски зенитные батареи сбили Bf.109F-2 (W.Nr. 8974) Колбова. Он выпрыгнул с парашютом на высоте 20 метров, слишком малой для его раскрытия, и погиб при ударе о землю.

19 июля Мельдерс официально передал командование эскадрой майору Фридриху Беку, бывшему до этого командиром IV./JG51.

Майор Бек совершил свой первый боевой вылет 5 марта 1941 года вместе с ветераном Легиона Кондор обер-фельдфебелем Адольфом Борхерсом, (позже стал кавалером Рыцарского Креста) в качестве ведомого. В непосредственной близости от Булони, на высоте 8200 метров, они встретили несколько истребителей RAF, и каждый сбил по Спитфайру. К 21 мая 1941 года на счету Бека было четыре победы. В СССР, в качестве командира IV./JG51, он добавил к ним ещё четыре. Когда Бек был назначен в качестве нового командира JG51, его IV./JG51 была передана под командование обер-лейтенанта Карла-Готфрида Нордманна, бывшего командиром 12./JG51, которого соответственно заменил лейтенант Гейнц Бэр.

В то время как эскадра продолжала одерживать в воздухе успехи (хотя и более высокой ценой), наземные войска двигались все ближе и ближе к Москве. Но заявление сделанное 16 июля о том, что захвачена очередная крупная ключевая точка — город Смоленск на Днепре, примерно в 370 км от советской столицы — оказалось преждевременными. Немцы были отброшены, но образовывался ещё один огромный «котел» из трех советских армий.

23 июля 1941 года пилоты IV./JG51 терзали бомбардировщики Пе-2 из 411-го бап, которые пытались совершить налет на аэродром Шаталовка; русские потеряли 8 бомбардировщиков. На следующий день 411-й бап вернулся, потеряв ещё 3 машины. В тот же день, в 06:15, лейтенант Бэр, недавно назначенный командиром 12./JG51, сбил Ил-2, ставший его 45-й победой.

27 июля, состоялось награждение последними двумя из 5 Рыцарских Крестов выданных пилотам эскадры за месяц. Одним из них был награждён командир III./JG51 гауптман Рихард Леппла, за 27 побед. Другое было посмертно присвоено Гансу Колбову, который имел точно такое же количество побед на момент гибели. Три дня спустя преемник Колбова на посту командира 5./JG51, лейтенант Ганс-Йоахим Штеффенс, был убит в бою с советскими бомбардировщиками к северу от Бобруйска. Последние дни июля 1941 года оказались особенно эффективными для JG51. Её I./JG51 подала в общей сложности 27 заявок: 24 июля — 10, 27 июля — 5 (все из них сбили истребители-бомбардировщики из 2./JG51), 28 июля — 9, и ещё 3 — 30 июля. Кроме того, 28 июля 2./JG51 уничтожила 8 советских самолетов на земле, и ещё 5 — 30 июля.

II./JG51 так же была занята, прореживанием рядов ВВС. За период между 24 и 31 июля Группа сбила 23 самолета противника, в том числе 8 — 26 июля. В этот день ефрейтер Курт Кнаппе из 5./JG51, один из будущих «Экспертов» JG51, одержал свою первую победу над бомбардировщиком ДБ-3. Но даже за такие громкие успехи приходилось платить, II./JG51 потеряла 3 пилотов. Фельдфебель Альфред Диттмар (Alfred Dittmar) из 6./JG51 погиб в столкновении с Р-10 24 июля; фельдфебель Вернер Буттке (Werner Buttke), также из 6./JG51, получил травму при аварийной посадке 28 июля; лейтенант Ганс-Йоахим Штеффенс (Hans-Joachim Steffens, не менее 14 побед), командир 5./JG51, был убит в бою с советскими бомбардировщиками 30 июля.

В течение последней недели июля 1941 года пилоты III./JG51 сбили 23 советских самолета (в том числе 9 — 28 июля) без каких-либо потерь для себя.

За тот же период времени IV./JG51 одержала 29 побед с потерей 1 пилота — 26 июля фельдфебель Гейнц Геркен (Heinz Gerken, не менее 9 побед) из 10./JG51 был убит огнём стрелков советских бомбардировщиков.

К этому моменту начали вновь появляться истребители ВВС, отсутствие которых было заметно с первых дней Барбароссы. Но ими, в основном, были устаревшие типы истребителей Поликарпова, переброшенные из тыловых районов. Они не стали серьезным соперником для Bf.109 люфтваффе, особенно тех, что находились в руках опытных пилотов, индивидуальные счета которых продолжали расти.

И в самом деле, много летчиков-истребителей приближались или уже преодолели ориентир в 20 побед, который до сих пор использовался в качестве определения для награждения Рыцарским Крестом, что создавало очень реальную опасность девальвации этой престижной награды. Если такое множество других строевых летчиков достигнет ранее обязательного количества в 20 побед, то когда-то самая высокая награда рейха за доблесть может превратиться в немного большее, чем медаль за кампанию! Что-то необходимо было сделать. В течение оставшихся лет войны планка числа побед, необходимых, для награждения Рыцарским крестом постоянно росла, особенно на востоке. Но это увеличение не было стабильным и не имело какой-либо четкой связи между отдельными частными случаями.

Следующими награждёнными Рыцарским крестом в JG51, стали командир IV./JG51 Карл-Готфрид Нордманн и обер-лейтенант Карл-Гейнц Шнелл, командир 9./JG51, которые были представлены к наградами 1 августа, по достижении их личных счетов в 29 побед у каждого. Следующая пара, награждённая 11 дней спустя, имела существенные отличия. Лейтенант Эрвин Флейг из 1./JG51 имел на счету 26 побед, в то время как у обер-фельдфебеля Генриха Хофмана из 12./JG51 их было уже 40. Критерии для награждения дубовыми листьями также были повышены. Одиннадцатью месяцами ранее, для награждения первыми дубовыми листьями (Вернер Мельдерс и Адольф Галланд), было достаточно 40 побед. К тому времени, когда 14 августа обер-лейтенанту Гейнцу Бэру объявили о его награждении, он уже достиг отметки в 60 побед. На самом деле, 60-я победа Бэра была одержана двумя днями ранее, и командир 12./JG51 за этот промежуток добавил к ним ещё две.

В течение первой недели августа 1941 года JG51 действовала над Смоленском и Рославлем, где образовались два больших очага сопротивления. 1 августа 2./JG51 действовала над аэродромом Slobolyevka, где сожгла 20 советских самолетов на земле, в то время как IV./JG51 сбила ещё 3 в воздухе.

IV./JG51 2 августа, заявила 17 воздушных побед. Особо пострадали штурмовики 174-го шап. Их соединение было перехвачено недалеко от линии фронта одним звеном из IV./JG51. За каких-нибудь десять минут было сбито 9 Ил-2; обер-фельдфебель Генрих Хофманн заявил 4, обер-лейтенант Карл-Готфрид Нордманн 3, и лейтенант Ганс Боос оставшиеся 2. В тот же день III./JG51 заявила 9 побед, II./JG51 — 2.

Успехи не остались незамеченными. 3 августа 1941 года фельдмаршал Альберт Кессельринг прибыл в Шаталовку для личного награждения рыцарскими крестами Карла-Готфрида Нордманна и Карла-Гейнца Шнелла.

В течение последующих нескольких дней советские бомбардировщики повторили свои рейды против Шаталовки, стремясь уничтожить Bf.109 из JG51 на земле. Их усилия было напрасными и дорогими. Между 5 и 13 августа II./JG51 сбила 13 машин советских ВВС без собственных потерь. Цели были многочисленны; к исходу 16 августа III./JG51 были засчитаны, по крайней мере 40 побед, хотя и ценой потери 2 пилотов: унтер-офицер Герберт Бушманн (Herbert Buschmann) из 7./JG51 пропал без вести, в то время как лейтенант Оттмар Маурер (Ottmar Maurer, как минимум 12 побед) из 9./JG51 попал в плен.

IV./JG51 внесла большой вклад в успехи эскадры в первой половине августа 1941 года, одержав 29 побед за первые 4 дня месяца. Во второй половине дня 8 августа 27 СБ-2 57-го бап, в сопровождении МиГ-3 19-го иап, отправились бомбить скопление немецких танков под Ельней. На пути к цели они были перехвачены мессершмиттами II./ и IV./JG51. МиГи мало что могли сделать, чтобы остановить бойню. Bf.109 нацелились на 9 бомбардировщиков 2-й эскадрильи 57-го бап, которой командовал старший лейтенант И. Т. Красночубенко и в течение нескольких минут сбили всех. После этого они переключили своё внимание на 1-ю эскадрилью и сбили ещё 2 самолета, потеряв 1 пилота: унтер-офицер Альфонс Бауэр (Alfons Bauer) из 10./JG51 был объявлен пропавшим без вести.

На следующий день, 9 августа, 57-й бап вернулся, чтобы использовать ещё один шанс атаковать танки в районе Ельни. Восемь бомбардировщиков, летящих без сопровождения, наткнулись на истребители 12./JG51. Немцы быстро отправил 5 из бомбовозов к земле, оставшиеся три бросились в бегство. Их преследование предложил лейтенант Гейнц Бэр, пытаясь использовать возможность записать на свой счет 55-ю победу. Советские экипажи приняли бой, хотя и невыгодный,. Сержант Листратов, один из стрелков, сбил Bf.109 лейтенанта Герберта Хюппертца, аса с 33-мя победами, который остался невредимым. В ходе других стычек в ходе дня IV./JG51 добавила ещё 21 победу. Последующие дни (10 — 15 августа) принесли Группе ещё 23 победы.

Не удивительно, что отдельные счета многих пилотов эскадры росли с беспрецедентной скоростью. На 14 августа Гейнц Бэр имел 62 победы, принесшие ему дубовые листья, обер-лейтенанты Галлотч и Хохаген, унтер-офицер Биееренброк превысили рамку в 20 побед каждый. С другой стороны, бешеный темп операций взял своё в уменьшении количества боеготовых машин. На 16 августа I./JG51 смогла выставить только 11 исправных Bf.109F, которые составляли 27,5 % от первоначальной численности Группы. В II./JG51 ситуация была не менее мрачной — 13 боеготовых Bf.109F.

Темпы операций во второй половине августа 1941 года не показывали никаких признаков ослабления. 16 августа III./JG51 перебазировалась в Стабну, расположенную в 20 км к северу от Смоленска. Здесь, к концу месяца Группа сбила 19 самолетов противника, в том числе шесть 18 августа. Её собственные потери составили 5 Bf.109F и двух пилотов. Командир 9./JG51 обер-лейтенант Карл-Гейнц Шнелл был ранен в бою 20 августа; обер-лейтенант Йоханнес Миссфельдт (Johannes Missfeldt) из штаба III./JG51 погиб от огня стрелков Пе-2 31 августа.

17 августа II./JG51 перебазировалась на аэродром Шаталовка. К концу месяца она записала на общий счет 26 побед, включая 11 одержанных 30 августа, потеряв два самолета.

I./JG51 перебазировалась 20 августа из Старого Быхова в Понятовку и спустя три дня на аэродром Гомель-Северный. К концу августа Группа одержала 31 победу. В то же время IV./JG51 обогнала все остальные группы эскадры со значительным отрывом. 24 августа она оказалась в Мглине, чуть более чем 150 км к западу от Брянска. Спустя четыре дня группа перебазировалась в Новгород-Северский на реке Десна. После захватывающей череды успехов, IV./JG51 к концу месяца одержала 82 победы.

Но помимо почивания на лаврах, к эскадре в конце августа пришло чувство тяжелой утраты. 25 августа был сбит и погиб командир I./JG51 гауптман Генрих-Фридрих Йоппин. В тот день он вместе с ведомым лейтенантом Эрвином Флейгом вылетел на свободную охоту, действуя над наступающими танками перед Брянском. Рапорт Флейга гласил:

«Примерно в 15 км к юго-западу от Брянска, гауптман Йоппин заметил три Пе-2 справа под нами, летевшими в юго-западном направлении. В широком правом вираже, мы подошли к советским самолетам снизу сзади. Подойдя ближе, мы заметили три русских истребителя типа И-16 в 100—200 метрах над бомбардировщиками слева. Истребители находились на высоте 500—600 метров, и летели в 150—200 метрах друг от друга.

Гауптман Йоппин приказал атаковать истребители. Он взял на себя правого ведомого, а я левого. Мы атаковали сзади и снизу. Прежде, чем я открыл огонь по машине летевшей впереди меня, я заметил, что истребитель атакованный гауптманом Йоппином потеряв управление провалился вправо, выпуская толстый столб дыма. Я не наблюдал падение этой машины, так как открыл огонь по истребителю передо мной.

После того, как он также пошел вниз, оставляя густой чёрный дым, я увидел, что гауптман Йоппин вдруг потянул свой Bf.109 резко вправо. Я повторил его манёвр и наблюдал как самолет гауптмана Йоппина, с высоты примерно в 600—700 метров сделал крутой переворот с неконтролируемым пикированием и, без попытки выхода из него, врезался в землю. Я наблюдал взрыв и пожар в месте удара.

Я не могу сообщить, был ли гауптман Йоппин сбит ведущим советских истребителей, или же он был сбит огнём с одного из бомбардировщиков летевшими справа под ним.»

Два сбитых в бою истребителя стали 28-й победой для Флейга и 70-й для Йоппина, что сделало последнего, на момент гибели, 4-м по результативности пилотом люфтваффе. Он стал первым погибшим (но далеко не последним) командиром группы, со времен гибели майора Бургаллера, погибшим в аварии на берегу Боденского озера в течение Странной войны.

На посту командира группы Йоппина сменил командир Jabo 2./JG51 гауптман Вильгельм Хахфельд, пришедший в эскадру в октябре 1940 года. За успехи его эскадрильи на восточном фронте Хахфельд получил прозвище «Бомбен-Вилли» (Bomben-Willi). На посту командира эскадрильи его соответственно сменил обер-лейтенант Фридхельм Хешен (Friedhelm Hoschen).

30 августа очередной Рыцарский крест получил лейтенант Герберт Хюппертц из 12./JG51. К этому моменту уже был взят Смоленск (14 августа) и группы эскадры начали действовать на направлении южнее. В начале сентября 1941 года эскадра приняла участие в разворачивающейся грандиозной битве за Киев. JG51 прикрывала действие 2-й танковой группы, повернувшей на юг, с целью отрезать советские войска сосредоточенные в городе.

Месяц для эскадры начался на плохой ноте — во время налета советских бомбардировщиков на Шаталовку, прямое попадание бомбы в одно из строений на аэродроме вызвало гибель пятерых членов наземного персонала. За первые пять дней сентября, I./JG51 записала себе 2 победы, II./JG51 — 15 (в том числе 4 сентября — 14). IV./JG51 также заявила 15. 2 сентября обер-фельдфебель Генрих Хофман из IV./JG51 сбил три машины, определенные им как «Р-3» (наиболее вероятно Ил-2). Эти победы подняли его счет до побед. 6 сентября лейтенант Ганс Штрелов из 5./JG51 одержал свою седьмую победу, которую он описал следующими словами:

Мы были на свободной охоте. Вдруг я увидел два истребителя И-18. Они были на 200 метров, в то время как мы держали едва 20, а их пилоты не заметили нас. По мере нашего приближения к ним, правый истребитель начал отставать. Им занялся Минк (фельдфебель Вильгельм Минк из 5./JG51). Я задержался сзади, чтобы дать Минку свободно атаковать. Он выстрелил по И-18 и тот стал извергать дым, но русский слева оказался опытным и развернулся, чтобы зайти в хвост Минку. Он не смог заметить меня и это стало причиной его гибели. Я покатился вправо, входя внутрь его разворота и выпустил три короткие очереди. Он сократил радиус разворота, а я резко поднялся для удара по нему сверху. Когда я поднялся, то увидел, как моя жертва перешла в штопор и врезалась в землю, взорвавшись при ударе. И-18 подбитый Минком плюхнулся на соседней поляне, и мы принялись обстреливать его, пока он не загорелся. Когда мы вернулись на базу, выяснилось, что я использовал десять пушечных снарядов и по 45 выстрелов из каждого из двух пулеметов.

На следующий день, 7 сентября 1941 года, танки Гудериана прорвали линию фронта у Конотопа и ворвались в тылы советских войск, защищающих Киев. Перерезав железнодорожные линии Конотоп — Рыльск и Лубни — Полтава немцы предотвратили возможность перебрасывать подкрепления своим противникам и изолировали поле боя.

В этот же день, командир 4./JG51 обер-лейтенант Эрих Хохаген, исполняющий обязанности командира II./JG51 был тяжело ранен в бою над Брянском; его немедленно заменил другой командир эскадрильи — 5./JG51, обер-лейтенант Хартман Грассер, получивший свой Рыцарский Крест всего тремя днями ранее, 4 сентября 1941 года, за одержанные 29 побед. На посту командира эскадрильи его сменил обер-лейтенант Хорст Гейер (Horst Geyer, всего 31 победа). Хохаген, имевший к тому моменту 30 побед, был награждён Рыцарским крестом в госпитале 5 октября, а к боевым действиям вернулся лишь в январе 1943 года.

8 сентября командир эскадры майор Фридрих Бек одержал юбилейную 2000-ю победу своей эскадры (из которых 1300 были одержаны над Советским Союзом). Это был так же его 24-й личный успех. В тот же день обер-фельдфебель Генрих Хофман из IV./JG51 сбил два бомбардировщика СБ, ставшие его 54-й и 55-й победами. 12 сентября 1941 года унтер-офицер Антон Хафнер из 6./JG51 сбил два бомбардировщика Су-2 из 135-го БАП. Пилоты этих самолетов оказались женского пола: капитан Лебедева и старший лейтенант Екатерина Зеленко; обе погибли.

14 сентября, 1-я и 2-я танковые группы встретились в Лохвице, восточнее Киева, охватив советские войска в огромный котел. Северо-восточнее Киева разгоралось очередное крупное сражение по ликвидации котла. Основной задачей эскадры было недопущение вмешательства советских бомбардировщиков в попытки прорыва, почти полностью окруженного юго-западного фронта.

16 сентября 1941 года командир IV./JG51 обер-лейтенант Карл-Готфрид Нордманн был награждён Дубовыми листьями к Рыцарскому Кресту, имя на своем счету 59 одержанных побед. В тот же день, командир эскадры майор Фридрих Бек, после записи на свой счет очередной пары вражеских машин — бомбардировщиков СБ-2, был ранен огнём с земли во время штурмовки наземных позиций противника. Он совершил успешную аварийную посадку на своей территории в 30 километрах от базы. Два дня спустя он был награждён Рыцарским крестом за 27 воздушных побед и 20 самолетов уничтоженных на земле. Первоначально Бек заявил, что он продолжит командование эскадрой с земли, оставаясь в строю и не выполняя боевых вылетов, но 3 октября его в конце концов доставили в госпиталь из-за развития инфекции в раненой левой ноге. Бек выбыл из строя до конца декабря, и даже после этого он некоторое время не мог полноценно исполнять свои обязанности. Командование JG51 временно передали командиру JG3 майору Гюнтеру Лютцову, совмещавшего оба поста.

На следующий день I./JG51 перебазировалась в Стабну, примерно в 20 км к северу от Смоленска. В течение следующих десяти дней Группе засчитали десять побед, при потери одного пилота — 23 сентября обер-фельдфебель Александр Мудин (Alexander Mudin) из 1./JG51 совершил аварийную посадку на своем поврежденном Bf.109 в тылу врага и с тех пор его больше никогда не видели.

Между тем, 14 сентября II./JG51 перебазировалась в Конотоп, а спустя три дня в Свечинскую. Большинство её действий проводилось в районе Конотопа, но интенсивность операций была сокращена увеличившейся нехваткой запасных частей и ухудшением погодных условий, которые принесли с собой частые туманы и дождевые шквалы. А утром 23 сентября 1941 года, первые заморозки обелили землю. Во второй половине сентября 1941 года Группе зачислили 15 побед. Собственные потери ограничились двумя ранеными пилотами: унтер-офицер Карл-Гейнц Функ (Karl-Heinz Funk) и командир 5./JG51 обер-лейтенант Хорст Гейер.

III./JG51 начала действовать с Конотопа 13 сентября. По 30 сентября Группа одержала 23 победы, потеряв одного пилота — лейтенанта Альберта Лутца (Albert Lutz) из 8./JG51. За тот же период IV./JG51 одержала 18 побед без собственных потерь.

19 сентября войска вермахта взяли Киев, а спустя неделю закончились бои по уничтожению котла. В плен было взято более 600 тысяч советских солдат и офицеров. Была одержана грандиозная победа, которая однако повлияла на итоги кампании в целом. Задержка у Киева не позволила немцам взять Москву до наступления морозов.

В конце сентября вермахт готовился к проведению операции «Тайфун» — проведение непосредственного наступления на Москву. Большие потери люфтваффе в самолетах не могли обеспечить надежное прикрытие наступающим войскам. В составе JG51 к началу наступления было около 50 боеспособных самолетов. Во время предстоящей операции JG51 снова было поручено прикрывать передовые колонны 2-й танковой группы Гудериана. Действия советских бомбардировщиков и штурмовиков становились все более эффективными, они применяли тактику бей и беги, когда атакующие приближаясь на малой высоте, часто избегая обнаружения до момента атаки.

Операция «Тайфун» началась 2 октября. В тот же день I./JG51 перебазировалась в Понятовку, расположенную в 100 км к юго-востоку от Смоленска. Погода была прекрасной — холодной, но с чистым небом. Пользуясь этим, пилоты Группы за первую неделю октября выполняли по несколько вылетов в день. 2-го октября они одержали три победы, затем пять 3 октября, две 4-го и снова пять 5-го, без собственных потерь.

За тот же самый период II./JG51 заявила 26 побед, в том числе 15 — 5 октября.

III./JG51 была менее успешной, одержав шесть побед между 1 и 5 октября.

IV./JG51 сбив 3 октября два вражеских самолета потеряла одного из своих ведущих асов. Во время атаки группы Ил-2 в 10 километрах южнее Ельни погиб обер-фельдфебель Генрих Хоффман из 12./JG51, имевший на своем счету 63 победы. Возможно он был сбит старшим лейтенантом Сергеевым из 233-го ИАП. Хоффман, на момент гибели являлся лучшим пилотом Группы, после госпитализации и последовавшего отпуска командира 12./JG51 обер-лейтенанта Гейнца Бэра. Посмертно, 19 октября, он был награждён Дубовыми листьями к рыцарскому кресту.

6 октября два пилота IV./JG51 были награждены Рыцарскими крестами. Ими стали лейтенант Георг Зеелман из 11./JG51, получивший награду за 37 побед и унтер-офицер Франц-Йозеф Бееренброк из штабного звена, имевший 42 победы. В этот самый день пилоты эскадры одержали 18 побед, одна из которых стала 1500-й на восточном фронте. Примечательно, что в этот же день выпал первый снег! Хоть он и пролежал недолго — вскоре повысившаяся температура сменила его дождем, но это стало первым звоночком наступающей зимы.

7 октября немецкие танки замкнули кольцо окружения под Вязьмой и Брянском. Очередной успех позволил 9 октября заявить пресс-секретарю Гитлера доктору Отто Дитриху заявить, что военный вопрос на востоке завершен. Россия разгромлена. Это оказалось немного преждевременным заявлением. Преследование отступающих советских войск было значительно заторможено осенней распутицей.

Примерно в то же время I./JG51 действовала с аэродрома Шайковка; в период с 6-го по 12-го октября Группа записала на свой счет 24 победы без потерь. III./JG51 повезло даже больше — 28 побед без потерь за тот же период.

6 октября IV./JG51 перебазировалась на аэродром в Утриково (также известный как Кастевенское). Во время пребывания на этой базе пилоты Группы уничтожили 25 вражеских самолетов.

Между тем, 11 октября II./JG51 перебазировалась на аэродром Орел-Западный, где она временно была подчинена Gefechtsverband Schonborn — отдельной боевой авиационной группе, названной в честь командира StG77 оберст-лейтенанта Клеменса графа фон Шенборн-Вейсенфельда, чья эскадра составила основу данного соединения. II./JG51 действовала в составе данного соединения, являясь его истребительной компонентой, прикрывая с воздуха немецкие танковые клинья, которые двигались на Москву с юга, через Тулу и Калугу. К 19 октября II./JG51 одержала 13 побед (снова без потерь), и ещё пять до конца месяца. Прежде чем вернуться в состав эскадры 26 ноября, пилоты II./JG51 одержали в общей сложности 56 побед без собственных потерь. 24 октября в дневнике Группы была сделана запись о качестве советских ВВС на тот момент:

Несмотря на огромные потери вражеской авиации, испытываемые до сего момента, она поддерживает высокий уровень активности. Следует предположить, что свежие подкрепления из Сибири в настоящий момент переброшены на военно-воздушные базы вокруг Москвы. Их подготовка заметно неполноценна; вражеские летчики неоднократно пойманы врасплох, и они предлагают немного противоборств в бою. По всей вероятности, они брошены на передовую прямо из летных школ, без боевого опыта. Им не хватает инициативы и базовых навыков.

12 октября I./JG51 перебазировалась в Медынь, приблизительно в 50 км северо-западнее Калуги. Несмотря на постоянно ухудшающуюся погоду, Группа одержала 47 побед к концу месяца, потеряв при этом трех пилотов (все из 1-й эскадрильи). 15 октября пропал без вести после воздушного боя унтер-офицер Гейнц Фальк (Heinz Falk), пилотировавший Bf.109F-2 W.Nr. 5703. Два дня спустя унтер-офицер Гейнц Йон (Heinz John) погиб в столкновении примерно в 15 км к востоку от Малоярославца. Наконец, 23 октября обер-фельдфебель Гейнц Шваллер (Heinz Schawaller), ас с 12 победами погиб в бою.

В то время III./JG51 действовала из Юхнова (расположенного в 85 км к северо-западу от Калуги). В период с 13 по 31 октября 1941 года Группа одержала 56 побед потеряв трех пилотов — все из 7./JG51. 13 октября 21-летний лейтенант Йоахим Хакер (Joachim Hacker) атаковал группу летевших на малой высоте штурмовиков Ил-2. Каким-то образом, он оказался перед одним из них и взрыв пушечных снарядов, выпущенных в упор, разорвал крыло его Мессершмитта. Лейтенант Хакер врезался в землю и погиб мгновенно. На момент своей смерти он был ведущим асом 7./JG51 с 32 победами на личном счету. Девять дней спустя эскадрилья потеряла ещё одного аса, ставшего в эскадрильи ведущим. Обер-фельдфебель Роберт Фухс (Robert Fuchs), имевший 23 победы, попал под огонь стрелков во время атаки бомбардировщика ДБ-3. Его Bf.109F-2, W.Nr. 5422, был сбит. И как итог, 27 октября, 7./JG51 потеряла своего командира, обер-лейтенанта Герберта Венельта (Herbert Wehnelt), имевшего 19 побед. Он повел своё звено в атаку на большую группу Ил-2, которые собирались штурмовать передовые немецкие танки в районе Волоколамска. Погода в тот день была отвратительная, с кратковременными дождевыми шквалами и облачностью на высоте в 100 метров. Во время несколько хаотичного боя Bf.109F-2, W.Nr. 12840, был контр-атакован одним из Штурмовиков и обстрелян. Подбитый неуправляемый Мессершмитт плашмя упал на небольшом открытом участке леса. Солдаты вермахта из противотанкового подразделения, которые оказались рядом, вытащили из остатков самолета получившего тяжелые ранения пилота. Венельт пролежал в госпитале почти полгода, вернувшись к командованию эскадрильей 25 апреля 1942 года, которая за время его отсутствия потеряла 2-х новых командиров. После ранения Венельта, командование эскадрильей перешло к обер-лейтенанту Гельмуту Лохоффу из 8./JG51, который на тот момент имел 7 побед. В бою, в котором был сбит Венельт, своими же зенитками был подбит будущий ас унтер-офицер Гюнтер Шак, вынужденный совершить аварийную посадку. Он же, четырьмя днями ранее, 23 октября был вынужден прыгать с парашютом с высоты всего 100 метров, после того как его самолет был поврежден в бою в районе Малоярославца.

IV./JG51 в это время также базировалась в Юхнове, одержав без потерь 31 победу в период с 13 по 31 октября.

Первые пять недель операции «Тайфун» принесли огромные потери Красной армии, потерявшей около 650 000 солдат. В течение этого периода JG51 заявила 289 побед потеряв в бою только 13 Bf.109F. Наиболее успешным в этот период был обер-фельдфебель Эдмунд Вагнер из 9./JG51, одержавший 22 победы в октябре и превысивший свой счет за 50. Ведущим действующим асом JG51 являлся гауптман Карл-Готфрид Нордманн, с 66 победами на счету.

В первые дни ноября 1941 года погода ухудшилась. Постоянные дожди превратили дороги в трясину, и немецкое наступление увязло. Неизвестный член JG51 в своем дневнике дал некоторое представление об условиях, с которыми столкнулись в это время на Московском направлении, когда осень уступала свои права зиме:

28 октября 1941 — Погода меняется почти ежедневно. Небольшой дождь и густая облачность. Дороги и аэродромы очень заболочены. Взлеты и посадки производятся с большим трудом.

29 октября 1941 — Необычно хорошая погода. Увеличение воздушной активности врага. Истребители и Zementbomber (то есть Штурмовики).

1 — 3 ноября 1941: Плохая погода.

7 ноября 1941: Сильный снег и метели. Оборудование не справляется.

12 ноября 1941: Повышение активности противника. Температура упала до минус 20 градусов. Большие трудности при запуске двигателей.

Кроме того, некоторые истребительные части Люфтваффе были переброшены с восточного фронта на Средиземноморский театр, чтобы помочь восстановить там воздушное превосходство. С ноября, только Bf.109 из JG51, совместно с истребителями из I. и II./JG52 могли обеспечивать истребительную поддержку немецкой группы армий Центр.

4 ноября, III./JG51 одержала 11 побед; IV./JG51 заявила 9 сбитых самолетов. При этом Группа потеряла двух пилотов, сбитых зенитным огнём — лейтенант Гюнтер Клейнхорст (Gunther Kleinhorst) из 7./JG51 погиб, в то время как лейтенант Эберхард Веннингер (Eberhard Wenninger) из 8./JG51 отделался травмами. 6 ноября, I./JG51 перебазировалась в Старую Руссу, к югу от озера Ильмень. Группа вошла в оперативное подчинение 1-го воздушного флота, и тактическое Stab./JG54. Новая база не была в состоянии обеспечить даже минимум средств, необходимых на время предстоящей зимы. Частично обгоревшие ангары представляли собой одно из немногих оставшихся строений, но они дали лишь ограниченную защиту от холода, снега и ледяных ветров. К 5 декабря одержала 17 побед, потеряв трех пилотов. 13 ноября, унтер-офицер Альфред Вебер из 2./JG51 погиб в авиакатастрофе. Два дня спустя два Bf.109 из 2./JG51 были сбиты в воздушных боях, их пилоты — лейтенант Вальтер Шик (Walter Schick), и имевший 10 побед, а также лейтенант Ганс Хопп (Hans Hopp) с 1-й победой пропали без вести. 19 ноября, пилоты 3./G51 одержали единственную победу эскадры за день, которая стала 1500-й победой с начала войны на востоке.

II./JG51 до 26 ноября действовала к югу от Москвы в составе Gefechtsverband Schonborn. После четырёх дождливых дней в начале месяца погода начала проясняться. Соответственно, 5 ноября Группа записала на свой счет четыре победы, ещё шесть на следующий день, и ещё четыре 8 ноября, без каких-либо собственных потерь. Краткая продолжительность хорошей погоды подошла к концу 10 ноября, когда температура упала до −10 °C. Поддержание боеспособности самолетов, уже сильно пострадавшее от нехватки поставок, теперь превратилось в сущий кошмар. Двигатели, оставленные на ночь на открытом воздухе промерзали, как и гидравлические системы и вооружение. Несмотря на растущие проблемы, II./JG51 удалось добавить восемь побед на свой счет, при потери одного пилота; 16 ноября фельдфебель Юлиус Уссманн (Julius Ussmann) совершил аварийную посадку из-за отказа двигателя и получил сотрясение мозга.

После перебазирования в Калугу 26 ноября, II./JG51 начала совершать вылеты в районе Москвы. К 5 декабря Группа одержала 13 побед не понеся потерь. Из этих 13 побед, пять пришлось на 2 декабря, в том числе была 39-я личная победа командира II./JG51 гауптмана Хартмана Грассера.

Непогода также препятствовала действиям III./JG51. С 5 ноября по 5 декабря 1941 года Группе засчитали только 17 побед. 13 ноября в скоротечном бою погиб обер-фельдфебель Эдмунд Вагнер (55 побед) из 9./JG51. Он гнался за группой бомбардировщиков Пе-2, когда истребитель И-153 из 120-го ИАП, пилотируемый старшим лейтенантом M.M. Кулаковым, дал по нему залп реактивными РС-82. Одна из ракет поразила Мессершмитт, который развалился в воздухе. Его потеря стала сильным ударом для пилотов III./JG51.

IV./JG51 базируясь в Ермолино оставалась активной, несмотря на неблагоприятные погодные условия. 5 ноября 1941 года Группа одержала пять побед, в том числе два были на счету её командира, гауптмана Карла-Готфрида Нордманна (его 68-я и 69-я победы). В течение следующей недели, IV./JG51 была прикована к земле из-за плохой погоды. Она бездействовала до 12 ноября, когда обер-фельдфебель Франц Бартен из 11./JG51 сбил два бомбардировщика СБ-3. К концу месяца IV./JG51 добавила 11 побед на свой счет. 28 ноября гауптман Гейнц Бэр одержал свою первую победу после возвращения на фронт. Ею стал СБ-3, а победа была 81-ой по счету. 2 декабря погода окончательно улучшилась, в результате чего пилоты одержали 12 побед. Гейнц Бэр быстро наверстывал упущенное время, одержав четыре победы (его 82—85-я); унтер-офицер Франц-Йозеф Бееренброк внес свой вклад тремя (47—49-я). К окончанию немецкого наступления 5 декабря Группа одержала ещё 5 побед.

Тем временем, 17 ноября в Берлине произошло неординарное событие. Покончил жизнь самоубийством генерал-полковник Эрнст Удет. На его похороны из Крыма в Берлин вылетел инспектор истребительной авиации оберст Вернер Мельдерс. Мельдерс полетел на возвращавшемся в Германию бомбардировщике He.111 из III./KG27. 22 ноября в районе Бреслау у самолета отказал 1 двигатель, он упал и разбился, Мельдерс погиб. Два дня спустя, 24 ноября, по приказу Геринга, JG51 получила почетное наименование «Мельдерс» в честь своего бывшего командира.

Оборонительные бои зимы 1941—1942 годов

6 декабря десять армий Западного фронта начали масштабное контрнаступление против группы армий Центр. Поддерживающие эту операцию ВВС Красной армии превосходили люфтваффе примерно в 2 раза. JG51 уже не была достаточно сильна, чтобы изолировать поле боя и держать самолеты противника на расстоянии от него, как это осуществлялось в ходе предыдущих «котельных» сражений. Директива фюрера № 39 от 8 декабря приказывала всей группе армий Центр отступить на удобную позицию и окопаться на зиму. Но перед этим Гитлер воспользовался возможностью, чтобы передать большую часть 2-го воздушного флота, который поддержал группу армий Центр с начала Барбароссы, на Средиземноморский театр для операций против Мальты. Остался только 8-й воздушный корпус, для прикрытия полосы шириной 650 километров в центральном секторе восточного фронта. И JG51 теперь входила в его состав.

В первый день советского контрнаступления, три победы одержал командир 3./JG51 обер-лейтенант Генрих Крафт, в то время как командир II./JG51 обер-лейтенант Хартманн Грассер, обер-лейтенант Гаральд Юнг из 4./JG51, унтер-офицер Франц-Йозеф Бееренброк из IV./JG51 и ефрейтор Густав Мюллер из 11./JG51 одержали по одной победе каждый. На следующий день, гауптман Гейнц Бэр одержал две победы, а фельдфебель Эгон Гроссе (Egon Grosse) из 3./JG51 и лейтенант Ганс Боос (Hans Boos) из IV./JG51 по одной.

В течение следующих нескольких дней неблагоприятные погодные условия приковали JG51 к земле. Так продолжалось до 12 декабря, когда I./JG51 совершила пару вылетов, в которых командир 3./JG51 обер-лейтенант Генрих Крафт реализовал возможность одержать свою 34-ю победу. К концу декабря I./JG51 записала на свой счет ещё пять сбитых самолетов противника, не потеряв ни одного собственного.

Постоянная пелена и низкая облачность также прервали на большую часть времени боевую деятельность II./JG51. Трехдневное улучшение погоды в период между 13 и 15 декабря привело к короткому всплеску авиационной активности. Она принесла Группе более десяти побед, достигнутых ценой трех потерянных пилотов. 13 декабря фельдфебель Альфред Ребель (Alfred Rebel, не менее 3 побед) из 6./JG51 пропал без вести после воздушного боя вблизи Каширы. 21 декабря унтер-офицер Вальтер Хакер (Walter Hacker) был ранен в аварии на взлете. 22 декабря обер-лейтенант Вернер Меллентин (Werner Mellenthin) из 5./JG51 погиб во время тренировочного вылета.

15 декабря эскадра начала отступать вместе с остальными войсками вермахта. Пилоты II./JG51 были вынуждены в спешке оставить свою базу северо-западне Тулы. Сначала в Чайковскую, рядом с Орлом, а позже, 30 декабря, в Брянск, где аэродромные сооружения давали больше возможностей улучшить обслуживание и имелись комфортные жилые помещения. К концу года II./JG51 смогла выставить 32 пилотов и 29 Bf.109, из которых только 20 были исправны.

В начале советского контрнаступления III./JG51 размещался в Спас-Лищина около Малоярославца, расположенный всего в 60 км к юго-востоку от Москвы. В Группе имелось 33 Bf.109F-2, из которых только 20 были исправны. Но что хуже, в наличии оставалось только 15 пилотов. Хотя Группа произвела несколько вылетов в течение первых дней советского контрнаступления, их усилия не привели к победным результатам. Периоды снегопада сменялись установившейся низкой облачностью и пеленой. Наконец, 14 декабря мессершмитты из III./JG51 смогли снова подняться в воздух. На следующий день они встретились с противником в воздухе, в непосредственной близости от Кубинки, в 60 км к западу от Москвы. Было заявлено уничтожение двух советских истребителей, по одному на счет гауптмана Рихарда Лепплы (его 47-победа) и обер-фельдфебеля Бернхарда Лауша (Bernhard Lausch) (его 26-я).

Два дня спустя, 17 декабря, несколько танков Красной армии появились около аэродрома в Спас-Лищина, который вынужден был спешно эвакуироваться. Большинство наземного оборудования III./JG51 оказалось брошенным. Вf.109 перелетели на аэродром Юхнов-Южный. 20 декабря в Группе было всего десяток боеготовых Bf.109F-2, с 13 пилотами. На следующий день они вылетали на свободную охоту в район Калуги и к северу от Наро-Фоминска. В результате боя с несколькими советскими истребителями 1 Bf.109 был подбит и совершил вынужденную посадку (пилот не пострадал). Последние две победы 1941 года, зачисленные на счет III./JG51, одержали на утро Сочельника обер-фельдфебель Бернхард Лауш (его 27-я) и унтер-офицер Гельмут Брунке (Helmut Brunke) (его первая); каждый сбил по одному Пе-2.

IV./JG51 испытала подобную судьбу. Группа постаралась воспользоваться хорошей погодой. 14 декабря её пилоты одержали две победы. На следующий день они сопровождают несколько Штук; обеспечивая защиту своих подопечных, два пилота из 12./JG51 — лейтенант Бернхард Галлович и обер-лейтенант Эгон Фалькензамер сбили каждый по истребителю ЛаГГ-3. Это были 45-я победа первого, и 3-я второго. Угроза захвата наступающим противником заставила IV./JG51 перебазироваться 17 декабря обратно на Юхнов-Северный. В этот день, лейтенант Вольфганг Бовинг-Тройдинг из 12./JG51 сбил советский истребитель. IV./JG51 окончила год тремя победами одержанными 30 декабря.

21 декабря вернулся после излечения последствий от ранения оберст-лейтенант Фридрих Бек, но командир эскадры все ещё не мог выполнять боевые вылеты. Поэтому лидирование пилотов эскадры в бою легло на командира 12./JG51 Гейнца Бэра — недавно повышенного в звании до гауптмана, и полностью оправившегося от последствий вынужденной посадки в тылу врага в конце августа. Это было неблагодарное дело. Декабрьские потери в 32 % стали самыми высокими, понесенными JG51 с начала войны. В сочетании с этим резко снизилось и число одержанных побед. Примером выступала серьезно потрепанная 7./JG51 обер-лейтенанта Гельмута Лохоффа, которой было зачислено только четыре победы в течение последних двух месяцев 1941 года.

Тем не менее, первый год войны на Востоке стал чрезвычайно успешным для JG51. Цифры говорят сами за себя. Штаб эскадры заявил 77 побед имея только одного пострадавшего (раненый пилот); I./JG51 одержала 356 побед потеряв десять пилотов погибшими или пропавшими без вести и ещё шесть человек получили ранения; II./JG51 заявила 437 самолетов противника уничтоженными, в то же время собственные потери были ограничены четырьмя пилотами погибшими и семеро ранеными; на счет III./JG51 приходилось 434 победы, при потери одного пилота попавшим в плен и девяти получившими ранения; IV./JG51 зачислили 577 советских самолетов ценой потери шести пилотов погибшими и двух ранеными.

Несмотря на крайне критичную ситуацию под Москвой, встреча Нового года отмечалась традиционным порядком. Некоторые счастливчики даже отправились домой в Германию в отпуск. Но тогда же советские войска начали ещё одно важное контрнаступление. 4 января 1942 года шесть советских армий ударили по сектору фронта, где левый фланг группы армий Центр стыковался с правым крылом группы армий Север.

В январе 1942 года, III./JG51 не удалось одержать ни одной воздушной победы поскольку Группа была задействована в выполнении нескольких истребительно-бомбардировочных заданий.

В то же время II./JG51, действуя в районе Ржева, сбила в январе не менее 46 советских самолетов. Двое пилотов Группы — лейтенант Ганс Штрелов и обер-фельдфебель Вильгельм Минк, оказались особенно успешными. 4 января 1942 года они сбили пять МиГ-3 из 16 ИАП (Минк три, и лейтенант Штрелов два). Десять дней спустя Минк сбил бомбардировщик Пе-2, в то время как Штрелов завалил два биплана Р-Z (его 30-я и 31-я победы). 24 января 1942 года, Минк снова сбил Пе-2, а 27 января последовал биплан Р-Z. В тот же день, Штрелов заявил истребитель И-26 (наиболее вероятно, Як-1).

Тем не менее, Группа в январе временно потеряла своего Командира. Сбив 24 января ДБ-3 и записав таким образом на личный счет 45-ю победу, обер-лейтенант Хартманн Грассер сам был сбит и покинул свой Bf-109F-2 W.Nr.9204 на парашюте. Получив серьезное ранение глаза, он приземлился на нейтральной территории, но все же смог, несмотря на ранение, добраться до позиций немецких войск. В свою часть он вернулся только после двухмесячного пребывания в госпитале.

Две другие Группы JG51 были гораздо менее активны в январе 1942 года I./JG51, действуя по-прежнему под управлением JG54, одержала 11 побед. Наиболее эффективными летчиками стали обер-лейтенанты Генрих Крафт и Рейнхард Йостен (Reinhard Josten) из 3./JG51, сбившие по 2 самолета каждый. Два пилота Группы погибли в авариях.

IV./JG51 записала на свой счет только пять побед в течение месяца, в том числе три 8 января. Одна из них стала 700-й победой Группы. 23 января аэродром Юхнов, где базировалась IV./JG51, был атакован советскими войсками, прорвавшими линию фронта. И летчики и наземный персонал Группы взяли в руки оружие, чтобы защитить свою базу и отбить атаку. К счастью, среди защитников не было потерь. А 24 января, лейтенант Бернд Галлович из 12./JG51 получил Рыцарский Крест за одержанные им 42 победы.

В начале февраля 1942 года, I./JG51 перебазировалась из Дно в Сольцы, находящиеся в 40 км к западу от озера Ильмень. Там, Группе было поручено обеспечение воздушного прикрытия немецких войск, занимающих позиции к югу от озера, а также участие в свободной охоте и прикрытие бомбардировочных вылетов. Менее завидной задачей стала необходимость выполнения маловысотных атак для поддержки наземных войск, участвующих в ожесточенных оборонительных боях около Демьянска. В ходе нескольких схваток, произошедших в течение первых десяти дней февраля, I./JG51 записала на свой счет девять побед, в том числе три 3 февраля, и ещё три 10-го. Собственные потери части включали лейтенанта Йоахима Бренделя из 2./JG51, который был ранен в авиакатастрофе 6 февраля, и обер-лейтенанта Рейнхарда Йостена, раненого осколком зенитного снаряда 10 февраля.

В середине февраля 1942 года мастерские люфтваффе пополнились вновь поставленным оборудованием и запасными частями, которые заметно улучшили техническое состояние обслуживаемых самолетов.

10 февраля из Германии в Сольцы прибыла III./JG3, чтобы усилить истребительное прикрытие над Демьянском. Два Группы сформировали Jagdverband Andres — отдельную авиационную часть во главе с командиром III./JG3 Вернером Андресом, чье имя она несла. Истребительно-бомбардировочная 2./JG51 (которая до сих пор использовала старые Bf.109E-7) неустанно бомбила советские колонны направлявшиеся к Демьянску. С 10 по 20 февраля, в ходе многочисленных встреч, I./JG51 одержала 21 победу без потерь.

В это время, советская армия прорвав фронт южнее замерзшего озера Ильмень, поймала в ловушку немецкий 11-й армейский корпус численностью примерно в 100 000 солдаты и офицеров, взяв его в полуокружение, т. н. «Карман», вокруг Демьянска. Ещё 3500 человек оказались изолированы в меньшем «Кармане» в районе Холма. 1-й воздушный флот немедленно получил приказ организовать воздушный мост для снабжения армейских подразделений, с эскортированием истребителями из состава Jagdverband Andres. I./JG51 смогла позволить себе направить только пару звеньев на защиту Юнкерсов Ju.52/3m, которые осуществляли транспортировку грузов имея численность более 100 машин. Во время этих вылетов I./JG51 одержала девять побед без потерь, но не смогла увеличить этот счет до конца февраля 1942 года.

Между тем II./JG51 в Брянске была, по большому счету, прикована к земле снегопадом в течение первых дней февраля 1942 года. 3 февраля фельдфебель Вилли Бруннер (Willi Brunner) из 4./JG51 погиб в аварии на взлете. На следующий день погода улучшилась, и II./JG51 активизировалась, чтобы принять участие в боевых действиях вокруг Юхнова, где русские вогнали клин между позициями 4-й и 4-й танковой армиями. Группа одержала девять побед в этот день, и ещё четыре в течение последующих двух дней, без каких-либо потерь. Затем погода прервала воздушные действия до 15 февраля. II./JG51 было приказано предоставить прикрытие с воздуха немецких войск, которые пытались окружить русских в районе Черна, Мценска и Болхова, северо-восточнее Орла. Итогом пятидневных интенсивных боев II./JG51 было зачислено 25 побед. 18 февраля унтер-офицер Альбрехт Кетцель из 4./JG51 скапотировал при посадке и был ранен.

В конце февраля 1942 года наземные операции в секторе группы армий Центр затихли. Вермахт сумел стабилизировать фронт и создать прочную линию обороны. К концу месяца на счет II./JG51 записали шесть побед. 28 февраля 1942 года в Группе числилось 27 Bf.109, в том числе 20 Bf.109F и 7 Bf.109E. Последние были поставлены в II./JG51 в качестве временной замены «Фридрихов», которые по-видимому были в дефиците. «Эмили» в основном использовались в истребительно-бомбардировочных вылетах. Группа стала самой успешной в эскадре, в общей сложности, за два зимних месяца года ей засчитали 90 побед. При этом она потеряла четыре Bf.109F, которые сели на брюхо в связи с остановками их двигателей (ни один из пилотов не был ранен).

III./JG51 не много действовала в течение первых десяти дней февраля из-за ненастной погоды. Группа одержала только две победы в течение этого периода, потеряв три самолета. 10 февраля погода улучшилась, и Группа начала поддерживать 9-ю армию, которая участвовала в тяжелых боях под Ржевом. Были достигнуты только три победы ценой одного пилота. Фельдфебель Герхард Вилле (Gerhard Wille) из 8./JG 51 (имевший 13 побед) приземлился на оккупированной врагом территории после полученных попаданий в бою с тремя Ил-2 и пропал без вести.

На следующий день, пилоты 7./JG51 сбили два Пе-2, но потеряли своего командира. Стрелки бомбардировщика сбили обер-лейтенанта Гельмута Лохоффа, летевшего на Bf.109F-2 W.Nr. 5531. Он был вынужден совершить аварийную посадку в тылу противника. Лохофф, ас с 14 победами, был взят в плен. Он вспоминал:

В ранние часы 11 февраля 1942 года, восемь пилотов моей эскадрильи находились в нашей операционной комнате, ожидая просвета погоды, для возможности совершения вылета. Среди прочих, были обер-фельдфебель Билефельд и недавно прибывший унтер-офицер Гюнтер Шак, который впоследствии стал великим асом. В попытке сохранить тепло мы намотали на себя куски белой ткани, но сделать это было практически невозможно. У нас были видны только кокарды наших Schirmmutze, остроконечных полевых шапок, ставшие едва ли не единственными частями нашей формы, которые можно было рассмотреть — благодаря их боковым частям, которые можно было расстегнуть и опустить на уши — они помогли согреться. Под белой тканью прятались все остальные предметы нашей летней униформы и, что действительно удручало, так понимание того, что никаких приготовлений для зимней войны сделано не было. Интересно, какое будущее ожидало нас, если, по-видимому, не предпринималось долгосрочное планирование.

Примерно в 11.00 часов погода показала признаки улучшения и я решил поднять свои шесть машин, совершавших разбег в снежном вихре впереди взлетавших. Мы построились над аэродромом, взяв курс на северо-запад и поднявшись на 2500 метров. Там мы обнаружили фантастическое голубое небо и великолепный солнечный свет, которые совершили огромный толчок к нашему моральному подъёму. С моим Качмареком (ведомым) унтер-офицером Шаком, мы выполняли в течение примерно 30 минут свободную охоту, выискивая цели, но ничего не было видно. Я только подумал об изменении цели нашего полета на штурмовку в районе Зубцова, где кавалерийская бригада СС под командованием группенфюрера Фегелейна находилась в очень плохом положении, когда мы заметили в отдалении несколько маленьких черных пятнышек. Подлетев поближе, мы насчитали 17 Пе-2 летящих в двух соединениях. Видимо, они уже сбросили свои бомбы. Я радировал своим подчиненным: Möbelwagen (мебельные фургоны) на 11, в атаку!

Пока мы маневрировали, пытаясь подвести себя поближе, то поняли, что оба вражеских соединения заметили нас, ибо они собрались вместе для того, чтобы лучше прикрывать друг друга. Как только мы приблизились к ним, то получили несколько ответных очередей их заградительного огня. Вскоре каждый из нас выбрал цель, и мы начали атаку. Как только я открыл огонь, выбранный мной Пе-2 вошел в крутое пике, которое поставило его в наилучшее для меня положение. Я последовал за ним вниз и дал по нему длинную очередь. Я заметил попадания в рули и крылья, а также чёрный дым, валящий из его левого двигателя — но все время хвостовой стрелок постоянно стрелял по мне. Я сконцентрировал свой огонь на нём и на втором двигателе. Это продолжалось несколько минут, но, наконец, я одержал свою 14-победу.

Оглянувшись вокруг в поисках своих товарищей, я заметил, что звук работы моего двигателя не показался мне нормальным. Из него шел своего рода металлический звон, и я понял, что был поражен и мой храбрый Bf.109 не сможет доставить меня домой. Это стало страшным шоком. Я подумал, что живу свои последние минуты: что настал конец моей жизни в качестве офицера; конец моей страсти к полетам и многим месяцам борьбы за свою страну. Я находился примерно в 30 км к юго-западу от Ржева и проинформировал своих пилотов по радио, что собираюсь совершить аварийную посадку.

Моя ситуация оказалась невероятно плохой. Я находился далеко от своих собственных позиций, с улицами, полных красноармейцев, внизу и у меня не было никакого снаряжения, которое позволило бы мне бежать и выжить в массах снега и температуре −50 °C. Тем не менее, я прогнал эти негативные мысли из своей головы и сосредоточился на посадке. Я избежал одного или двух препятствий и приземлил свою «Белую 3» на брюхо. После того, как я остановился, то первым, что произвело на меня впечатление, стала полная тишина. Я отсоединил свои ремни, расстегнул парашют, вытащил провод радио и открыл фонарь. Как только я ступил на снег, то услышал крики и хлопки выстрелов, направленных в мою сторону. Русские уже были тут. Я попал на дорогу, заполненную силами противника и был мгновенно захвачен.

К обеду я уже находился под охраной потеряв свободу. Над головой я услышал знакомый звук двигателей Bf.109. Возможно мои товарищи искали меня. Было тяжело идти, услышав так рядом своих друзей свободными, но не имея возможности связаться с ними. Так начались мои семь с половиной лет заключения в ужасных условиях. Они должны был стать моей тяжелейшей битвой, но я выжил и пережил все это, чтобы в итоге снова обрести свободу.

13 февраля III./JG51 сопровождала несколько Bf.110 во время рейда против аэродрома Старица, совершив затем поиск над советской стороной линии фронта и сбив два самолета. К 20 февраля Группа записала ещё шесть побед. Она оставалась активной в течение оставшейся части месяца, добавив ещё пять побед на свой счет. Тем не менее, 7./JG51 потеряла свою второго командира в течение двух недель; советские зенитные орудия сбили Bf.109F-2 W.Nr. 9692 обер-лейтенанта Антона Ниса (Anton Nies) в непосредственной близости от Луковойка. Он совершил вынужденную посадку за линией фронта, но пропал без вести.

IV./JG51 также имела трудности с проведением полетов в начале февраля 1942 года. 2-го и 4-го пилоты Группы одержали отдельные победы, но 3 февраля в воздушном бою в районе Хованщины (около 60 км к северо-востоку от Смоленска) погиб лейтенант Вольфганг фон Калькройт (Wolfgang von Kalckreuth) из 10./JG51. Начиная с 10 февраля, установившаяся хорошая погода привела к шести победам Группы, в том числе двух гауптмана Гейнца Бэра (его 89-я и 90-я). 16 февраля за достигнутый результат гауптман Гейнц Бэр стал вторым (и последним) членом JG51 награждённым Рыцарским крестом с дубовыми листьями и мечами. В течение последних десяти дней февраля IV./JG51 заявила ещё 13 побед, но потеряла обер-фельдфебеля Гейнца Флейшхакера (Heinz Fleischhacker) из 12./JG51, который был сбит в воздушном бою в 30 км к востоку от Гжатска.

Март стал свидетелем ожесточенных боев, в которых Красная армия стремилась вернуть по возможности большую территорию до начала весенней оттепели, делавшей невозможной любое масштабное продвижение. Напротив, следующие два месяца оставались относительно спокойными, поскольку каждая сторона сделала паузу, чтобы перевести дух и подготовиться к своим предстоящим летним наступлениям.

Начало марта 1942 года ознаменовалось резким падением температуры вокруг Демянска и озера Ильмень. Приоритетной задачей I./JG51 осталось сопровождение транспортных самолетов, осуществляющих поставки окруженным немецким войскам. Жестокие холода препятствовали деятельности Группы; 10 марта она одержала четыре победы, без потерь. В течение следующих десяти дней ситуация практически не улучшается, пилоты заявили только три самолета противника к 20 марта. 21 марта четыре дивизии 11-го армейского корпуса под командованием генерала Вальтера фон Зейдлица предприняли попытку вырваться из Демянского кармана и война в воздухе над местом боев вспыхнула моментально. I./JG51 оказалась задействована в сопровождении транспортных самолетов, а также пикировщиков и бомбардировщиков, которые поддерживали немецкий прорыв. К концу месяца Группа повысила свой счет на 21 победу.

К началу апреля 1942 года зима ещё не показал признаков ослабевания. В первый день месяца I./JG51 одержала восемь побед, ещё семь спустя три дня, семь 5 апреля, и ещё четыре на следующий день. Группа не понесла потерь за этот период.

5 апреля в Группе состоялось последнее зимнее награждение Рыцарским крестом эскадры. Кавалером за 41 одержанную победу стал обер-фельдфебель Генрих Хёфемейер.

Внезапное потепление, которые наступило 7 апреля, превратило аэродром Сольцы в бассейн грязи. Оттепель вывела аэродром из строя на неделю. Между тем, 12 апреля части 10-го армейского корпуса достигли села Рамушева и установили контакт с подразделениями 11-го армейского корпуса. I./JG51 делала то малое, что могла в условиях почти полного отсутствия возможности полетов. В период между 10 и 20 апреля 1942 года Группе зачислили лишь одну победу, которую 16 апреля одержал лейтенант Эрвин Флейг из 2./JG51 (его 58-я победа). 21 апреля I./JG51 перебазировалась в Режелбицы и к концу месяца одержала 17 побед при потери одного пилота — обер-лейтенант Рейнхард Йостен из 3./JG51, имевший шесть побед, погиб за штурвалом своего Bf.109F-2, W.Nr. 12 944 во время своей первой посадки на новую базу. Его гибель стала 1-й потерей в эскадрильи, прозванной «счастливая третья», со времен покидания берегов Канала годом ранее. Поставки новых самолетов, позволили довести состав Группы до 36 Bf.109F и 1 Bf.109E на 30 апреля.

Для II./JG51 первые дни марта 1942 года также оказалась неблагоприятны. Только три победы были одержаны в течение этого времени. Но 6 марта, над фронтом в районе Медыни и Юхнова, состоялось несколько интенсивных боестолкновений, которые привел к 16 победным заявкам II./JG51 — в том числе четыре на счет будущего «эксперта» унтер-офицера Курта Кнаппе из 5./JG51. Ожесточенные воздушные бои в районах Медыни и Юхнова продолжались следующие четыре дня. В течение этого времени II./JG51 одержала 20 побед без потерь. Затем последовало шесть дней нелетной погоды.

Начало 1942 года стало также периодом яркого восхождения звезды лейтенанта Ганса Штрелова, назначенного командиром 5./JG51 в январе 1942 года вместо обер-лейтенанта Хорста Гейера. 4 февраля он сбил четыре советские машины, которые довели его счет до 36 побед. 28 февраля он поднялся до 40. 16 марта солнце пробилось сквозь доселе пасмурные облака, и II./JG51 поднялась в небо, чтобы заявить девять побед, в том числе четыре из них лейтенантом Штреловом. Он так же являлся лучшим асом Группы на этот момент. 17 марта, сбив три советских самолета, Штрелов увеличил счет до 52-х побед, и на следующий день был награждён RK. В течение того же 18 марта он одержал семь побед, что стало лучшим результатом одного дня для всех пилотов сражающихся в зимний период 1941—1942 годов. Спустя сутки его имя было упомянуто в коммюнике ОКВ. Всего же из 26 побед засчитанных II./JG51 в период с 10 по 20 марта, 16 были зачислены на счет Штрелова. Тем не менее, 19 марта ещё два ветерана Группы обер-фельдфебели Вильгельм Минк и Отто Танге были награждены Рыцарским крестами за 40 и 41 победу соответственно.

В течение последних десяти дней марта, II./JG51 активно действовала в районе Ржева. 21 марта Группа одержала семь побед и ещё четыре на следующий день, потеряв два сильно поврежденных Bf.109. 24 марта Штрелов одержал 66-ю победу, и был удостоен Дубовых листьев к Рыцарскому Кресту, что позволило ему стать самым молодым солдатом Вермахта, получившим эту награду, так как он получил её за два дня до своего 20-го дня рождения. После этого ему предоставили отпуск до второй половины мая.

На несколько дней облачная погода приостановила череду успехов Группы. Пауза прервалась 29 марта. В этот день II./JG51 одержала три победы, а затем шесть 30-го и девять 31 марта. В последний день марта 1942 года в Группе числилось 35 Bf.109F, в том числе 25 F-2 и десять новых F-4.

5 апреля II./JG51 приветствовало чистое небо. В районе Юхнова пилоты Группы сбили десять самолетов противника, ещё восемь на следующий день, и два 7 апреля. Собственные потери составили пару Bf.109, которые были сильно повреждены при взлете. Начиная с 8 апреля, облачная погода положила конец всем полетам в течение следующих двух недель. Облачность рассеялась 27 и 28 апреля, что позволило II./JG51 одержать в общей сложности три победы.

III./JG51 проводила в начале марта 1942 года, в районе Ржева, свободную охоту над фронтом или сопровождала пикировщики. Группа базировалась в Дугино на которое, регулярно совершали налеты советские бомбардировщики, в результате которых были некоторые потери. В течение первых десяти дней марта III./JG51 было зачислено девять побед. Несмотря на неблагоприятные погодные условия, ещё пять побед были добавлены к её счету между 10 и 20 марта. Майор Фридрих Бек, коммодор JG51, внес свой вклад одной победой (в то время Stab и III./JG51 вместе делили аэродром Дугино). 18 марта Дугино атаковали советские сухопутные войска, которые прорвали линию фронта. Персонал Stab и III./JG51 приняли участие в отражении этой атаки. Шесть членов наземной команды Stab/JG51 были убиты в этом бою.

В течение последних десяти дней марта, III./JG51 активизировала свою деятельность, что совпало с тяжелыми наземными боями вокруг Ржева. 22 марта лейтенант Максимилиан Майерл из 9./JG51 одержал свою 21 победу. Далее последовало несколько дней нелетной погоды. 26 марта она прояснилась снова и Группа попыталась наверстать упущенное, отдельные пилоты совершали до четырёх вылетов в день. Тем не менее, к концу месяца III./JG51 смогла добавить только две новые победы на свой счет, обе 29 марта.

Между тем, коммодор, майор Фридрих Бек выдал впечатляющую череду успехов. 29 марта он одержал одну, а затем две 30-го и пять побед 31 марта! В течение первой недели апреля, III./JG51 заявила четыре победы, в то время как майор Бек один одержал шесть, все из них 5 апреля. Но уже 10 апреля Бек был освобожден от должности командира эскадры и отправлен служить в штаб RLM. Вместо него командиром эскадры стал командир IV./JG51 майор Карл-Готфрид Нордман.

Поскольку III./JG51 в это время занималась почти исключительно операциями по штурмовке, что сказывалось на её результативности, одним из первых приказов Нордманна, в качестве командира эскадры, стало освобождением 2./JG51 от истребительно-бомбардировочных вылетов, которые эскадрилья усердно выполняла с дней Битвы за Британию и восстановил её амплуа в чисто истребительной роли. Этот шаг помог толчку карьеры ряда будущих «Экспертов» эскадрильи, которые до этих пор не могли показать свой истинный потенциал. Среди них оказались обер-фельдфебель Йоахим Брендель и Йозеф «Пепи» Йенневейн.

Когда весенняя оттепель сделала аэродром Дугино непригодным к использованию, то Stab и III./JG51 отступили к Смоленску, где местный аэродром обладал всеми признакам настоящих взлетно-посадочных полос. Последние две победы этого периода были зачислены III./JG51 27 апреля 1942 года.

IV./JG51 также в начале марта 1942 года, осуществляла свободную охоту или сопровождала пикировщики в районе Ржева. В первые дни месяца Группа одержала 6 побед. Примечательно, что все из них одержал один пилот — лейтенант Эрнст Вейсман из 12./JG51. 1 марта он заявил, два советских истребителя (его 24-я и 25-я победы), 5 марта ещё два, а на следующий день два бомбардировщика Пе-2, доведя свой счет до 29. Поскольку аэродром Юхнов к тому времени располагался слишком близко к линии фронта, IV./JG51 была переведена дальше в тыл, в Вязьму-Градина. Как и в случае с остальными тремя Группами, в период между 10-м и 20-м марта IV./JG51 смогла выполнить лишь около десятка вылетов из-за плохой погоды. Были записаны только три победы: по одной лейтенанту Хорсту Хаасе (его 11-я) и обер-фельдфебелям Францу Бартену (его 29-я) и Адольфу Борхерсу (его 25-я).

Последние десять дней марта для IV./JG51 стали гораздо лучшими, несмотря на непогоду. Тем не менее, столкновения в воздухе оставались спорадическими. Две победы были записаны 21 марта, по одной 26, 28 и 29 марта. 31 марта советские ВВС активизировались, давая IV./JG51 возможность заявить семь побед, в том числе три унтер-офицеру Францу-Йозефу Биеренброку (его 57-59-я победы). На 31 марта 1942 года Группа могла выставить 30 пилотов, 32 Bf.109F и два Bf.109E. В первый день апреля 1942 года Группа продолжала действовать в районе Ржева. Из четырёх побед, одержанных в тот день, одна стала 60-й унтер-офицера Франца-Йозефа Биеренброка. 5 апреля лейтенант Вольфганг Бёвинг-Тройдинг сбил Пе-2, ставший его 16-й победой. На следующий день обер-фельдфебель Франц Бартен одержал свои 32-ю и 33-ю победы, в то время лейтенант Эрнст Вейссман только одну — 32-ю. Унтер-офицер Отто Дёпке (Otto Döpke) из 11./JG51 разбился на смерть около Шаталовки. Внезапные оттепели практически обездвижили IV./JG51 в течение оставшейся части месяца. Только три победы были записаны в этот период, без собственных потерь.

За время почти пяти месяцев зимних оборонительных боев на восточном фронте летчики JG51 хорошо зарекомендовали себя, заявив в общей сложности 475 самолетов противника уничтоженными в воздухе: Stab/JG51 — 15, I./JG51 — 132, II./JG51 — 209, III./JG51 — 48 и IV./JG51 — 71. Их собственные потери были следующими: I./JG51 — один пилот погиб в авиакатастрофе, четыре получили ранения, восемь машин списаны и 20 повреждены; II./JG51 — два пилота погибли в бою и ещё два в результате несчастных случаев, один попал в плен, четыре получили ранения, 13 самолетов уничтожено и 18 повреждено; III./JG51 — три пилота погибли, один попал в плен, 12 самолетов уничтожено и повреждено 17, IV./JG51 — три пилота погибли, один ранен, девять самолетов уничтожены и шесть повреждены. 7 апреля в эскадре была одержана её 3000-я победа с начала войны.

Период позиционной войны на Восточном фронте

В первую неделю мая 1942 года с Демянской и Холмской «крепостями» были установлены наземные каналы снабжения, хотя первая и оставалась частично окруженной и получала припасы по воздуху. Постоянная поддержка I./JG51 в этих операциях, привела в результате к нескольким жертвам ближе к концу месяца. Среди них стал лейтенант Эрвин Флейг, один из бывших ведомых Мёльдерса, которого майор Нордманн назначил командиром обновленной 2./JG51 только четыре недели назад. 29 мая, после заявки над МиГ-3, ставший его 66-й победой, его Bf-109F-2 W.Nr.8902 был сбит в бою в районе Поддорья, в 60 км южнее Старой Руссы. Выпрыгнув с парашютом, Флейг попал в плен.

Однако уже 31 мая гауптман Йозеф Фёце, который 3 мая принял на себя командование I./JG51 у гауптмана Вильгельма Хахфельда, закончил свою летную карьеру, после того как его Bf.109F-2 W.Nr.8086 разбился во время посадки. При этом Фёце получил новые тяжелые ранения и травмы. После выхода из госпиталя он служил в различных авиашколах и в боях уже больше не участвовал.

Но самой печальной потерей эскадры за месяц, несомненно стал командир 5./JG51 лейтенант Ганс Штрелов. Стремительный взлет его успехов — 42 победы с начала января, окончился 22 мая уничтожением бомбардировщика Пе-2 юго-западнее Тулы. Истребитель Штрелова был поврежден ответным огнём с бомбардировщиков, и ему пришлось совершить вынужденную посадку в тылу врага. Вместо того, чтобы сдаться в плен, молодой кавалер Дубовых листьев предпочел застрелиться. К июню стало ясно, что подготовка к летнему наступлению 1942 года вермахта на Востоке была завершена. Пополнение для JG51 пришло в неожиданном виде — эскадрильи испанских добровольцев. Это было вторым подобным добровольческим подразделением, которое испанский генералиссимус Франко послал в Россию. Первое первоначально действовало под командованием JG27 в течение зимы 1941—1942 годов. Подчиненная в оперативном управлении II./JG51 эскадрилья, чье официальное название было 15.(span)/JG51, под командованием майора Хулио Сальвадора, обычно именовалось в эскадре просто как «Spanische Staffel» — Испанская эскадрилья, хотя сами испанцы предпочли 2а Escuadrilla Azul (2-я Голубая эскадрилья). Независимо от наименования, испанцы будут воевать вместе с пилотами JG51 на Московском направлении все ближайшие летние и осенние месяцы.

22 июня (через день после того как он приветствовал присоединение испанской эскадрильи к эскадре) майор Нордманн перенес аварию подобную Йозефу Фёце, когда при посадке разбилась его машина. Сначала считалось, что травмы командира эскадры были относительно незначительными, и в течение нескольких недель он вернется в небо — несмотря на то, что тот испытывал какие-то боли и нарушение зрения. Позже было обнаружено, что он на самом деле получил перелом в основании черепа, который должен был повлечь за собой длительное пребывание в больнице.

Большое летнее наступление, наконец начавшееся 28 июня, было направлено не на захват Москвы. Фюрер изменил свои взгляды. Немецкие усилия теперь были сосредоточены на южном фланге фронта, с двумя целями наступления — Сталинград и захват российских нефтяных месторождений на Кавказе.

В центральном секторе, немецкие войска продолжали удерживать свои позиции в Вяземском выступе перед советской столицей, сохранявшимся вермахтом в качестве трамплина для любого возможного будущего наступления, а также предотвращавшим контратаки Красной армии в южном направлении и создание угроз основному наступлению. В течение короткого периода в разгар лета 1942 года результаты эскадры приравнивались, а иногда даже превосходили пьянящие первые дни Операции Барбароссы.

II./JG51 была особенно успешной. 5 июля ей зачислили 46 побед — наилучший результат одного дня, одержанный за все время существования Группы. Исполняющий обязанности командира Группы гауптман Хартманн Грассер одержал восемь побед, командир 5./JG51 обер-лейтенант Карл-Гейнц Шнелл и фельдфебель Антон Хафнер заявили шесть и семь побед соответственно. Это довело индивидуальные счета каждого из трио до 61, 50 и 43 побед соответственно.

IV./JG51 также имела своих высокорезультативных пилотов. Девять побед, одержанных 1 августа обер-фельдфебелем Францем-Йозефом Биеренброком из 10./JG51, сделали его лучшим пилотом эскадры на тот момент. Его счет в 102 победы — на одну больше чем официальный счет Вернера Мельдерса, принесли ему спустя два дня Дубовые листья к Рыцарскому кресту.

Пилоты эскадры продолжали одерживать победы. 4 августа перевалили рубеж в 3500 побед (3511 к концу дня). Спустя сутки лейтенант Герберт Пушманн из 6./JG51 принес II./JG51 1000-победу в ходе войны, что сделало её самой успешной из всех четырёх Групп.

В то же время рост отдельных личных счетов в этот период привел к уменьшению интенсивности награждений Рыцарским крестом (перерыв длился почти пять месяцев), поскольку рамка для награждения была поднята в очередной раз — до 60 или более побед. 21 августа обер-лейтенанта Эрнста Вейсмана из 12./JG51 наградили посмертно — он был объявлен пропавшим без вести, к северу от Ржева, восемью днями ранее. На его счету числилось 67 побед одержанных на востоке. 23 августа крест получил фельдфебель Антон Хафнер из 6./JG51, ровно за 60 одержанных побед. А 4 сентября другой пилот, обер-фельдфебель Генрих Клеппер из 11./JG51, так же был удостоен награды за 65 побед.

К этому времени эскадра усилили добавлением ещё одной эскадрильи, состоящей из двухмоторных штурмовиков Hs.129. Изначально планировалось оснастить каждую эскадру, действующую на Восточном фронте, подобной полуавтономной эскадрильей с противотанковыми Hs.129 на вооружении, но JG51, в итоге, оказалась единственной эскадрой получившей её по факту. Обер-лейтенант Эггерс и пилоты его Panzerjägerstaffel закончили свою подготовку и обучение в Деблин-Ирена, в Польше, после чего в начале августа они внезапно были переброшены в район Вязьмы, чтобы помочь уменьшить советское танковое давление на 2-ю и 3-ю танковые армии.

В то время, как Красная армия сосредоточила все свои усилия на срезе Вяземского выступа (усилия, которые вскоре увязли в осенней грязи), ситуация за северной границе группы армий Центр оставалась относительно стабильной. Настолько, что I./JG51, во главе с гауптманом Генрихом Крафтом — бывшим командиром 3./JG51, принявшим Группу после ранения Феце, в конце августа вывели в Йесау в Восточной Пруссии, чтобы перевооружить на Фокке-Вульфы Fw.190. После почти двухнедельной переподготовки, и напутственной речи оберст-лейтенанта Гюнтера Лютцева, I./JG51 вернулась на восточный фронт, став таким образом, первой Группой оснащенной Fw.190 для действий против СССР.

Она перебазировалась под Любань, к юго-востоку от Ленинграда, куда Группа прибыла 10 сентября. Там она была передана под контроль JG54, и хотя аэродром в Любани приходилось делить с Bf.109 из III./JG77, пилоты Крафта оставались в районе Ленинград — Волхов в течение последующих пяти недель. В этот период было мало признаков активности со стороны противника, а Группа не смогла полноценно протестировать свои новые самолеты. 17 октября I./JG51 перевели под Вязьму, где она наконец, воссоединилась с остальной эскадрой на Московском фронте. Но даже здесь сражения утихли к данному моменту и в оставшуюся часть месяца Фокке-Вульфы Группы были в основном заняты патрулированием над собственной базой.

В августе, после восстановления от последствий перелома основания черепа, Карл-Готфрид Нордманн был отправлен в Германию, сначала в отпуск на родину, а затем пройти несколько курсов. Его место во главе эскадры занял временно исполняющей обязанности Коммодора гауптман Йоахим Мюнхеберг, эксперт с 83-я победами и кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями, ранее командовавший II./JG26 на побережье Ла-Манша. В течение двух месяцев, проведенных в главе JG51 Мюнхебергу удалось повысить свой счет ещё на 33 победы, одержанные на восточном фронте. 20-я из них — его 103-я в целом, заявленная 9 сентября — принесла ему Мечи к Рыцарскому кресту.

Ещё до прибытия I./JG51 в Вязьму со своими Fw.190, II./JG51 уже вывели с фронта для аналогичного переоснащения. Пилоты Гауптмана Грассера отправились в Йесау 7 октября, но их подготовка по перевооружению на Фокке-Вульфы была прервана событиями на других фронтах. Кампания в Африке развивалась не очень хорошо. 23 октября 1942 года британцы начали битву за Эль-Аламейн. Немецкая разведка также получила данные о неизбежной высадке союзников на побережье северо-западной Африки. Люфтваффе срочно были необходимы подкрепления в данный район и II./JG51, как опытная Группа, на тот момент не задействованная в операциях, стала очевидным кандидатом для переброски. Соответственно Штаб гауптмана Грассера вместе с 4./ и 5./JG51 были сняты с переоснащения Фокке-Вульфами и были вооружены последним вариантом Мессершмитта — Bf.109G. 8 ноября — в день англо-американской высадки в Марокко и Алжире — гауптман Грассер и две его эскадрильи покинули Йесау, направившись в Сицилию, оставив только 6./JG51 завершить переоснащение на Fw.190.

1 ноября было объявлено, что JG51 стала первой эскадрой, достигшей рубежа в 4000 уничтоженных самолетов противника. Два дня спустя последний в 1942 году Рыцарский крест достался унтер-офицеру Курту Кнаппе, старожилу II./JG51, за его 51 одержанную на восточном фронте победу.

Но ноябрь также принес и неожиданную волну потерь — среди них были ведущие пилоты эскадры. Недавно получивший звание лейтенанта и назначенный командиром 10./JG51 Франц-Йозеф Биеренброк, был вынужден приземлиться в тылу врага 9 ноября, после того, как его Bf-109F-2 W.Nr.6779 получил попадание в радиатор во время воздушного боя с советскими истребителями. К моменту попадания в плен, число побед Биеренброка составляло 117.

Несмотря на растущее число вражеских самолетов в районе действия эскадры — всегда верный признак надвигающего контрнаступления — III./JG51 была снята с фронта 12 ноября, так как планировалось её перевооружение на Фокке-Вульфы и прибыла в Йесау. Таким образом, когда неизбежная контратака началась, на фронте в наличие из эскадры оставались только две Группы: I./ и IV./JG51, плюс прикрепленные испанская и штурмовая эскадрильи.

Наступление, начатое семью советскими армиями 24 ноября, прорвало левый фланг группы армий Центра к западу от Ржева. Ослабленная JG51 сделала все, что могла для поддержки боевой готовности сухопутных войск, но высокой ценой. Одной из первых жертв стал лейтенант Гюнтер Йолас (Günther Jolas) из Panzerjägerstaffel, получивший ранение, когда его Хеншель был сбит вражеским огнём с земли. Другим потерянным пилотом оказался новичок, совершавший свой первый боевой вылет. К концу ноября испанские добровольцы, заявившие 13 побед ценой потери трех пилотов убитыми и одного раненым, завершили своё турне и готовились вернуться домой. Они сразу же были заменены новой эскадрильей майора Карлоса Фернандеса — 3а Escuadrilla Azul. Прибытие из Испании через юг Франции, в Россию, в середине зимы стало неприятным шоком. «Это было ужасно — я не думал, что в другом месте на земле, может быть так холодно» — вспоминал один из членов эскадрильи много лет спустя. И эти непривычные условия — безликий заснеженный пейзаж до горизонта, загораживаемый густой низкой облачностью привел к потере в первом вылете эскадрильи, осуществленном 1 декабря, капитана Андреса Асенси (Andrés Asensi). Предполагается, что он был дезориентирован и врезался в землю за линией фронта.

С набором оборотов советского наступления, I./JG51 перестала жаловаться на недостаток соперников своим новым Fw.190. 4 декабря Группа заявила в общей сложности 27 побед, одна из которых стала первой для будущего кавалера Рыцарского Креста унтер-офицера Оскара Ромма. Шесть дней спустя пара побед гауптмана Крафта довела счет командира до 78, но его ведомый, гауптман Хорст Риман (Horst Riemann), который являлся офицером связи Группы, был сбит и погиб. Четыре дня спустя сам Генрих Крафт оказался среди тех, кто не вернулся. Он был сбит советской зенитной артиллерией юго-западнее Ржева, смог приземлится, но был убит советскими пехотинцами.

17 декабря погиб лейтенант Рольф Кикерт (Rolf Kickert) недавно заменивший Биеренброка на должности командира 10./JG51. В тот же день вернулась из Йесау III./JG51, переоснащенная Фокке-Вульфами. «Бесхозная» 6./JG51, из отсутствующей II./JG51, вернулся несколько раньше и действовала своими Fw.190 вместе со штабом эскадры в качестве отряда «специального назначения», то есть Jabo — истребительно-бомбардировочной эскадрильи.

В отличие от своих коллег из I./JG51, пилоты III./JG51 и их новые самолеты были немедленно брошены в гущу событий. В своем первом вылете на Фокке-Вульфе, лейтенант Гюнтер Шак заявил пять советских бомбардировщиков Пе-2 сбитыми и шестой поврежденным.

Но отдельные успехи в воздухе не могли остановить неумолимый ход наступления вражеских сил на земле. К середине декабря 3-я советская ударная армия в ходе Великолукской наступательной операции окружила около 7000 немецких солдат и офицеров в Великих Луках — важном автомобильном и железнодорожном узле к северо-западу от Ржева. В очередной раз фюрер приказал гарнизону держаться. Снабжение должно было осуществляться сбросом с неба (в пределах периметра не было ни одной посадочной площадки). Люфтваффе был создан специальный Gefechtsverband для поставки снабжения осажденным защитникам. В целях поддержки этой операции Fw.190 из I./JG51 были подкреплены частью самолетов из III./JG51 и переброшены из района Вязьмы на замерзшее озеро недалеко от котла в Великих Луках. Замерзшее «Большое Иван озеро» стало их базой на несколько последующих недель. Но, несмотря на все усилия, они были не в состоянии предотвратить ликвидацию окруженных в Великих Луках войск. Связь с гарнизоном была потеряна 15 января 1943 года.

I./JG51 осталась на их замороженном «аэродроме» на последующие две недели, выполняя вылеты на свободную охоту и сопровождение бомбардировщиков и пикировщиков атакующих наступающего противника.

Именно после взлета с «Большого Иван озера» 17 января, во время восходящего крутого виража Fw.190 оберст-лейтенанта Нордманна вдруг свалился в противоположный вираж (неприятная особенность истребителя Фокке-Вульфа, когда скорость была близка к скорости сваливания) и столкнулся с самолетом своего ведомого. Хотя Нордманн смог отделаться вывихом руки, гауптман Рудольф Бек — принявший командование I./JG51 после гибели Генриха Крафта месяцем ранее — погиб. Этот инцидент так глубоко потряс Карла-Готфрида Нордмана, что хотя он и оставался Коммодором JG51 на протяжении более года после столкновения, он никогда больше не совершал боевых вылетов.

На следующий день (18 января) соединение из девяти бомбардировщиков Пе-2 атаковало базу I./JG51 — «Большое Иван озеро». Лейтенант Йоахим Брендел и фельдфебель Йозеф Йенневейн оказались в это время в воздухе, и в идеальном положении для атаки двухмоторных Петляковых. Это была ситуация, о которой бывшие Jabo-пилоты 2./JG51 мечтали уже давно. Йенневейн отправил к земле пять самолетов и Брендел три — девятый смог уйти.

Первый Рыцарский Крест 1943 года был вручен 24 января. Как и Курт Кнаппе в ноябре, обер-фельдфебель Герберт Фрибель из IV./JG51 получил свою награду за 51 победу. Казалось бы, поднявшийся до рубежа более 60 побед, критерий для награждения Рыцарским крестом снова снизился обратно к отметке полусотни!

29 января I./JG51 была переведена в район Орла, на южном фланге группы армий Центр. Её на «Большом Иван озере» заменили Fw.190 из состава IV./JG51, которая провела последние недели перевооружаясь с Фридрихов. Красная армия начала наступление к югу от Великих Лук и в этом районе погиб обер-лейтенант Вольфганг Бёвинг-Тройдинг, чей Фокке-Вульф был сбит огнём с земли 11 февраля. Третий командир 10./JG51, потерянный за несколько месяцев, Бёвинг-Тройдинг 24 марта посмертно удостоится Рыцарского креста за 46 одержанных побед.

Между тем Советское давление осуществлялось вдоль всего сектора Вязьма — Орел, центрального фронта. Это отразилось в увеличении счета JG51. 24 февраля I./ и III./JG51 на двоих заявили 47 самолетов противника уничтоженными. Из 20 побед I./JG51, семь пошли на счет Йозефа Йенневейна из 2./JG51 и ещё пять на счет командира его эскадрильи, обер-лейтенанта Эдвина Тиля. Среди успехов пары оказалось целое соединение из шести Штурмовиков Ил-2, плюс два сопровождавших их истребителя ЛаГГ-3!

На следующий день этим силам эскадры было зачислено ещё 43 победы. Но, как и везде, личные достижения в воздухе — хоть и несомненно впечатляющие, не могли изменить неудачи гораздо более масштабных наземных операций. Далеко на юге 6-я армия уже сдалась под Сталинградом. Сейчас, в конце февраля 1943 года, немецкие войска на центральном участке были напряжены до предела. На противоположном левом фланге, группа армий Север эвакуировала давний Демьянский карман. III./JG51 на этот период временно присоединили к JG54, с целью прикрытия наземных войск при их отступлении.

Это ставило Вяземский выступ перед Москвой в опасное положение. И после многих жарких споров со своими генералами, фюрер наконец согласился реализовать операцию «Büffel» — масштабный вывод войск из Вяземского выступа. Манёвр, который длился на протяжении всей первой половины марта, был поддержан Fw.190 из состава I./ и IV./JG51. По его завершении, Центральный фронт был спрямлен примерно на 230 километров и как следствие, 21 немецкая дивизия была освобождена для развертывания в других местах. Но Вязьмский «трамплин», являвшийся большой и постоянная угрозой для советской столицы, в конце концов оказался уничтоженным.

11 марта (за день до освобождения Вязьмы) I./JG51 вернулась из Орла в Брянск. Однако именно из Орла 15 новых Fw.190A-4 Группы стартовали четыре дня спустя, чтобы провести низковысотную атаку на аэродром в 80 километрах в тылу наступающей Красной армии, на окраине Курска.

В начале апреля наступила весенняя оттепель на центральном участке. Это обеспечило желанную передышку для обеих сторон, которые были близки к полному истощению после борьбы друг с другом.

16 апреля командир 2./JG51 обер-лейтенант Эдвин Тиль, был награждён Рыцарским крестом за череду недавних побед, поднявшихся до 51. И шесть дней спустя, один из самых успешных пилотов Тиля, лейтенант Иоахим Брендель, был назначен командиром 1./JG51 после того, как предыдущий командир обер-лейтенант Ганс Боос (Hans Boos), погиб во время прыжка с парашютом в ходе воздушного боя, после того, как парашют не раскрылся.

Хотя ситуация на фронте весной и в начале лета 1943 года стабилизировалась, жизнь для Групп JG51 не протекала в сонном режиме. Среди множества операций, проведенных со своих баз вокруг Орла и Брянска, были и необычные — дальние проникновения с подвесными топливными баками за линию фронта с пролётом на большой высоте. Целью в основном являлись советские линии связи и концентрация войск внутри огромного выступа, созданный Красной армией вокруг Курска.

Пилоты Fw.190 также сопровождали ряд налетов бомбардировщиков и Штук в том же районе. Во время одной из таких операций, 22 мая, в ходе которой 60 пикирующих бомбардировщиков имели своей целью станцию Курска, I./JG51 оказалась втянутой в бой с большой группой советских Аэрокобр. Обер-фельдфебель Йеневейн из 2./JG51 добавил пару ленд-лизовских машин на свой счет, который уже превысил 60 побед. Обратной стороной монеты, стала потеря аса с личным счетом в 54 победы — обер-фельдфебеля Гейнца Лебера (Heinz Leber) из той же 2./JG51. 1 июня он пал жертвой зенитного огня к северо-востоку от Орла.

На следующий день эскадра объявила о достижении рубежа 5000-й победы. К этому времени аэродромы Люфтваффе в районе Орел — Брянск начали наполняться самолетами концентрирующимися в районе, в рамках подготовки к предстоящему немецкому наступлению, направленному на ликвидацию Курского выступа. Истребителям JG51 было поручено защищать эти скопления от атак ВВС Красной армии. 8 июня пилоты Фокке-Вульфов заявили уничтоженными 51 вражескую машину.

22 июня произошла смена командира III/JG51 гауптмана Карла-Гейнца Шнелла, который часто лидировал эскадру в воздухе, после аварии Нордманна в начале года. Он был назначен на штабную должность в RLM. Было предположено что начальство Шнелла, многих из которого он критиковал в прошлом за их управление операциями, захотело держать его в своем поле зрения! «Буби» Шнелл являлся членом эскадры с предвоенных дней I./JG71. Его замена на должности вновь прибывшим, в равной степени носила характер откровения. Им стал гауптман Фриц Лозигкейт, карьера которого включала отсидку в испанской республиканской тюрьме (после того, как он был сбит во время гражданской войны) и службу военно-воздушным атташе в Токио (откуда он вернулся на борту блокадопрорывателя). Он успел послужить на побережье Ла-Манша, при защите Рейха и на русском фронте — на последнем в качестве командира I./JG26. Таким образом, с собой в III./JG51 он принес богатый опыт, но имел на счету всего семь побед.

В конце июня истек срок службы в России третьей испанской эскадрильи. За семь месяцев пребывания на восточном фронте испанцы одержали 62 победы при потере шести собственных. Убывших в свою очередь сменила 4а Escuadrilla Azul. Новички, под командованием майора Мариано Куадра, не заняли сразу позиции вместе с JG51 в районе Орла. Вместо этого, они расположились несколько в тылу на аэродроме к юго-востоку от Смоленска. Причин для этого было две — их неопытность, и факт того, что прибытие совпало с днем начала операции Цитадель.

Операция Цитадель

По сравнению с предыдущими летними наступлениями Гитлера на востоке — Барбароссы в 1941 году, в ходе которой не смогли захватить Москву, и Блау/Брауншвейг в 1942 году, в ходе которых не удалось овладеть ни Сталинградом ни кавказскими нефтяными месторождениями — цели Цитадели были более скромными. Намерением фюрера было сначала срезать врезавшийся в германский фронт выступ, созданный Красной армией западнее Курска, а затем планомерно уничтожить советские войска, попавшие внутрь. Некоторые сравнивали наступление 1943 года немногим более чем спрямлением линии фронта, но это не совсем справедливо. Курская дуга, протяженностью около 200 километров с севера на юг, охватывала огромную площадь. Располагаясь на границе групп армий Центр и Юг, она в форме гигантского кулака, вдавалась вглубь немецкой территории. Внутри располагалось 11 советских армий, потеря которых могла представить собой крупное поражение для СССР. Немецкий план предусматривал одновременное наступление двумя ударными группировками с северной и южной сторон выступа. Затем они должны были встретиться в середине, возле самого города Курск, эффективно охватив части Красной армии в «котле». И хотя Курск считается крупнейшим в мире танковым сражением, почти 5000 самолетов с обеих сторон сошлись в воздушных схватках в небе.

Со своих баз возле Орла и Брянска, 123 Фокке-Вульфа из Stab./JG51 и её трех Групп формировали основную составляющую истребительных сил северного кулака. Для большинства пилотов эскадры Операция Цитадель началась в 3:00 часа утра 5 июля, когда они взлетели для сопровождения соединений Ju.87 и Ju.88, отправленные для прорыва фронтовой обороны противника. Некоторые уже были готовы подняться в воздух спустя 30 минут, чтобы беспрерывно — и это было беспрецедентно, патрулировать над своими аэродромов, что продолжалось до 21:00 часа.

Первые серьезные столкновения истребителей произошли после полудня. Они дали новому поколению экспертов JG51, подобных Йоахиму Бренделю и Иозефу Йенневейну широкие возможности увеличить свои личные счета. Но одно имя затмило все другие во время первых боев над Курском.

С момента прибытия в эскадру в конце 1941 года, обер-фельдфебелю Хуберту Штасслю из 8./JG51 было зачислено 37 побед. За первые четыре дня Цитадели он почти вдвое увеличил свой счет. В четырёх вылетах к югу от Орла во второй половине дня и вечером 5 июля, он заявил уничтоженными 15 самолетов противника. На следующий день он добавил ещё десять побед, после чего был представлен к награждению Рыцарским крестом. 7 июля, находясь в шаге от полного истощения сил, Штрассл смог сбить только два самолета. Сутки спустя он сбил ещё три, но потом самого Штрассля зажала на малой высоте группа из четырёх ЛаГГ-3. Как он не пытался набрать высоту, разрыв одного из снарядов Лавочкина разорвал крыло его «Черной 4». Штрассл выпрыгнул, но высоты в 300 метров не хватило для раскрытия его парашюта.

Обер-фельдфебель Штрассл стал четвёртым погибшим из состава JG51 с начала Цитадели. На пятый день наступления численное превосходство воздушного врага начало девать о себе знать. Пилоты Люфтваффе были также несколько смущены, обнаружив, что ВВС Красной армии оставили свои обычные формирования-стаи и начали перенимать немецкую тактику. Четыре ЛаГГа сбившие Фокке-Вульф Штрассла летели в идеальном формировании немецкого Звена.

11 июля IV./JG51 потеряла своего командира майора Рудольфа Реша, который был сбит. Реш принял Группу в марте, получив ранее Рыцарский крест в составе JG52, в сентябре 1942 года. К моменту гибели, на его счету было 94 победы. Исполняющим обязанности командира Группы, до получения замены, стал командир 12./JG51, будущий «Эксперт» гауптман Вильгельм Мориц.

К этому времени наступление на юг группы армий Центр в направлении на Курск уже застопорилось. Затем, 12 июля, советские войска контратаковали в тылу группы армий, к северу от Орла. Этот 270-километровый участок фронта, занимаемый 2-й танковой армией, был прорван в трех местах. Встревоженный этой внезапной угрозой, недовольный прогрессом, достигнутым против выступа — немецкие войска до сих пор покрыли менее четверти расстояния, отделяющего её северный и южный кулаки, а также обеспокоенный англо-американской высадкой на Сицилии двумя днями ранее (что потребовало масштабного снятие войск с Восточного фронта и переброску их в Средиземноморье), Гитлер отменил Цитадель 13 июля. Это стало поворотным моментом войны на востоке. Хотя и продолжалось чуть более недели, третье летнее наступление вермахта оказалось даже более катастрофичным двух предыдущих. На плечах начавших отступать от Курской дуги немецких дивизий, находилась победоносная Красная армия.

II./JG51 в 1942—1944 годах

После того, как их планируемое перевооружение на Fw.190 в Йесау, в Восточной Пруссии было отменено, пилоты гауптмана Хартманна Грассера II./JG51, за исключением 6./JG51 — сразу же были посланы на сборочные заводы Мессершмитта в Лейпциге и Винер-Нойштадте для получения комплекта новых Bf.109G-2/trop. Затем через Италию и Сицилию они перелетели в Тунис, в Северной Африке. Они прибыли в Сиди-Ахмед, недалеко от Бизерты 14 ноября 1942 года и здесь переданы в подчинение местному авиационному командованию Тунис (Fliegerführer Tunis). Пилотам дали целый день на «смену вшей России на мух Африки», чтобы они смогли акклиматизироваться к новой обстановке. Им провели серию лекций по таким предметам, как типы самолетов союзников, с которыми они скорее всего скоро встретятся, план действий после вынужденной посадки в пустыне, покидание самолета над морем, и многое другое. Им также пояснили круг задач — свободная охота и эскортирование штурмовых вылетов над фронтом, охрана побережья и прикрытие воздушных маршрутов над Средиземным морем, защита портов и аэродромов. После этого, они были представлены сами себе.

Их первым боевым днем стал 16 ноября, когда была одержана одна победа над Спитфайром. Одержал её фельдфебель Антон Хафнер из 4./JG51. На следующий день он снова был среди претендентов на победы, как и гауптман Грассер, после того как британские бомбардировщики атаковали базу Группы в Сиди-Ахмеде и четыре из них были сбиты. Идентифицированные в то время как Бофорты, бомбардировщики на самом деле оказались Бленхеймами из 18 эскадрильи RAF. 25 ноября часть был введена в состав Fliegerführer Tunis.

3./JG1 — одна из трех отдельных высотных эскадрилий, ранее оперировавшая на северном побережье Германии в рамках обороны Рейха, сменила свои Bf.109G-1 на G-2/Trops и была направлена в Тунис. После прибытия в Северную Африку, эскадрилья обер-лейтенанта Ганса Гейдриха (Hans Heidrich) была включена в состав II./JG51 в качестве новой 6./JG51. Это событие было отмечено потерей одного из пилотов унтер-офицерского состава, которого сбили Спитфайры юго-западнее Туниса. Он стал первой летальной потерей II./JG51 на Средиземноморском театре.

На следующий день (27 ноября), две других эскадрильи отыгрались за потерю, сбив семь Спитфайров в районе Туниса. «Тони» Хафнер сбил два, в то время как среди других победителей были командир Группы и два многообещающих молодых «Эксперта» — гауптман Гюнтер Рюбель и обер-лейтенант Карл Раммельт. Последний добавил ещё пару Спитфайров сутки спустя, в то время как фельдфебель Антон Хафнер заявил первую победу JG51 над американцами — он сбил B-17 Flying Fortress, опознанную им в качестве английского Шорт Стирлинг!

Первая неделя декабря для II./JG51 приняла вид стабильного пополнения побед над британскими и американскими истребителями — всего около двух десятков и все без потерь. Середина месяца привела к простою в связи с дождливой погодой, но как только действия возобновились, лидерство снова принял Антон Хафнер добавлявший пополнение к своему счету почти каждый раз, как Группа вступала в схватку.

18 декабря выдался неординарным днем. Лейтенант Альфред Раух — будущий кавалер Рыцарского креста сбил B-17, и так же как Хафнер идентифицировал его в качестве Стирлинга. Сам же Хафнер сбил два из прикрывающих бомбардировщики 2-моторных истребителя P-38 «Лайтнинг». Пилот одного из них, лейтенант Норман Видэн выпрыгнул с парашютом и Хафнеру позже удалось с ним встретиться. Перед тем, как отправиться в лагерь военнопленных, Видэн вручил Хафнеру свой лётный жетон и личный талисман, охранявший его от смерти, а сами пилоты пообещали встретиться после войны. Хафнер переслал вещи Видэна своему брату Альфонсу в Германию, подчеркнув, что если он погибнет, брат должен найти американца, чтобы вернуть ему эти вещи, а также Немецкий Крест в золоте и масляный портрет Антона Хафнера. Уже в 1960-х годах Альфонс Хафнер исполнил желание брата — с помощью американского правительства он нашёл майора Нормана Видэна и передал ему необыкновенное наследство.

До сих пор, с более чем 50 победами, одержанными ценой всего двух пилотов погибшими и четырёх ранеными, II./JG51 сопутствовал успех. Но, как и в России, превосходство противника в численности начало сказываться. В январе 1943 года в Группе оказалось восемь пострадавших и жертв, и первым из них стал фельдфебель Хафнер. 2 января он заявил один P-38, но в тот же день Bf.109G-2 из II./JG51 участвовали в воздушном бою с двумя эскадрильями Спитфайров возле Пон-дю-Фа. Машина Хафнера была подбита, а сам он ранен. Покидая самолет в воздухе он получил дополнительные травмы. Хотя его смогли быстро спасти и доставить на полевой перевязочный пункт, африканская война Хафнера — 20 побед в течение семи недель — была закончена. 3 января он был помещен на борт транспортного Me.323 для переброски через Средиземное море в стационарный госпиталь в Неаполе. Оттуда он был направлен в Германию, для прохождения лечения в течение последующих шести месяцев.

Ко второй недели февраля постоянно растущий темп операций сократил число боеспособных самолетов Группы до нуля, в связи с чем, её пилоты вернулись на Сицилию, чтобы получить новые Bf.109G-4 и G-6. Небольшая команда во главе с унтер-офицером Вилли Шенком, была затем отправлена на Сардинию, для усиления итальянских истребительных частей, защищавших аэродромы и порты этого острова от американских бомбардировочных атак. Во время одного из таких вылетов, 28 февраля, Bf.109G-4 Шенка был сбит в бою с «60 истребителями сопровождавшими бомбардировочное соединение». Шенк выпрыгнул с парашютом над морем к югу от Сардинии, но утонул, прежде чем мог быть спасен.

Основная часть Группы вернулась в Тунисе, где давление союзников только нарастало. К 3 марта всего шесть новых Густавов могли подняться в воздух. Пополнения могли быть переправлены с Сицилии, но единственно доступным оказались только G-2.

Оставшуюся часть месяца Группа в основном провела в дорогостоящих для неё штурмовых вылетах на юге Туниса, где английская 8-я армия собиралась обойти пограничную оборонительную линию Марет. К концу месяца II./JG51 потеряла ещё шесть пилотов, и её деятельность снова была сведена к действию отдельных пилотов. Тем не менее, состоялась очередная поставка самолетов и на этот раз Группа получила G-4.

В разгар всех этих событий, 14 марта было объявлено о двух награждениях Рыцарскими крестами — Гюнтера Рюбелля и имевшего большой стаж обер-фельдфебеля Отто Шульца из 4./JG51, получивших свои награды за 43 и 51 победу соответственно. 25 марта гауптман Хартманн Грассер своими 11-ю североафриканскими победами довел свой счет до 103 — планки, более чем достаточной для награждением Дубовыми листьями в то время. Но Грассеру придется ждать ещё более пяти месяцев, прежде чем получить награду. Это случилось после того как он уже оставил командование Группой и был повышен в звании до майора, заняв штабную должность. Конец в Тунисе быстро приближался. Хотя некоторые пилоты — в первую очередь обер-лейтенант Карл Раммельт, недавно назначенный на должность командира 4./JG51 — продолжали одерживать успехи в апреле, II./JG51, как и все силы Оси в стране, была оттеснена в сокращающийся периметр вокруг столицы Туниса. 8 апреля она прибыла на Menzel Temime — аэродром на восточном побережье полуострова мыс Бон, где её персонал начал готовиться к эвакуации.

11 апреля первые члены наземной команды отправились воздухом на сицилийский аэродром Трапани, но два из их Ju.52/3m были сбиты истребителями союзников у берегов. Через неделю Группа провела свои заключительные вылеты с африканской земли. На следующий день, 19 апреля, она передала последние из своих G-4 в JG77, получив от той взамен несколько изношенных G-2. В тот же вечер большинство пилотов вылетело в Сан-Пьетро, на Сицилии, где они садились на свет горящей в бочках нефти, расставленных с интервалом вдоль взлетно-посадочной полосы.

Тунисская одиссея II./JG51 подошла к концу. Группа заявила 121 самолет союзников уничтоженными, но ценой 26 собственных пилотов погибшими, пропавшими без вести или ранеными. С учетом численности, с которой Группа прибыла в Африку 5 месяцев назад, это означало почти стопроцентную ротацию из-за потерь в личном составе.

Май и июнь 1943 года будут проведены в перелетах между аэродромами на Сицилии и Сардинии. 7 июня обер-лейтенант Карл Раммельт, который исполнял обязанности командира Группы, поскольку Хартманн Грассер отбыл ещё в апреле, был официально назначен её командиром. Несмотря на то, что II./JG51 в течение этого периода была доведена до полного состава несколькими наборами пополнений недавно подготовленных молодых пилотов, все более массированные союзные бомбардировки по известным им базам Люфтваффе в регионе, причинили существенный материальный ущерб.

10 июля англо-американские войска вторглись на Сицилию и II./JG51 сразу перевели в Трапани, на северо-западной оконечности острова. Отсюда она совершила три вылета в день начала вторжения, и девять в каждый из двух последующих дней. Хотя эти вылеты состояли в основном из штурмовки высадившихся войск противника, Группе, тем не менее, удалось одержать 26 побед — четыре из них были зачислены на счет Карла Раммельта. Но были сбиты и погибли 7 собственных пилотов, все из числа последних пополнений.

К этому времени Группа была разбомблена в Трапани, и оставшиеся были рассеяны по небольшим посадочным полосам в окрестности. Но, как и в Тунисе, II./JG51 избежала последних этапов сицилийской кампании. 13 июля они получили приказ эвакуироваться с острова. Все пригодные самолеты были взорваны, а персонал выведен на аэродром вблизи Бриндизи, на пятке сапога Италии. Отсюда они были отправлены в Тревизо, в северной Италии, для перевооружения. Но прежде, чем они смогли к нему приступить, были получены свежие указания — Группа должна вернуться в Германию и переквалифицироваться в специальное подразделение по борьбе с бомбардировщиками. 18 августа Группа прибыла в Мюнхен-Нойбиберг.

Ряд уцелевших ветеранов — «alte Hasen» — старых зайцев гауптмана Раммельта смогли заявить тяжелые бомбардировщики во время тунисской кампании, но все они были сбиты в мелких противоборствах. Со всем по-другому складывалась ситуация в обороне Рейха, где базировавшаяся в Великобритании Восьмая воздушная армия США собирала соединения из нескольких сотен тяжелых бомбардировщиков, используя их против немецких целей. Поэтому новый командир настаивал на тщательном составлении учебной программы, чтобы подготовить своих пилотов для предстоящей задачи. Они практиковали групповые атаки в составе Группы и эскадрилий на бомбардировщики люфтваффе, играющих роль врага — пока один стажер не ошибся в своем подходе и не столкнулся лоб в лоб с He.111. Возможно ещё более травмирующим, стало посещение Нойбиберга несколькими днями спустя командующего люфтваффе рейхсмаршала Германа Геринга, который приветствовал собравшихся пилотов Раммельта несдержанной речью.

II./JG51 начала действовать в качестве непосредственной защиты Родины с 14 октября 1943 года, когда восьмая воздушная армия США совершила свой второй крупный рейд на завод шарикоподшипников в Швайнфурте. Взлетев в 13:00 часов, гауптман Раммельт повел Группу на северо-запад плотным строем. Они увидели американские B-17 к северу от Франкфурта спустя 80 минут. В последовавшем бою пилотам Раммельта записали девять бомбардировщиков уничтоженными. Среди отличившихся были сам командир (его 30-я победа) и командир 5./JG51 обер-лейтенант Гюнтер Рюбель (48-я). Их единственной потерей стал легко раненый пилот, но при этом также было потеряно пять новых G-6. Четыре пилота, в том числе Раммельт — выпрыгнули с парашютами, пятый совершил вынужденную посадку.

2 ноября Группа участвовала в отражении другого крупного налета. На этот раз это было смешанное соединение из B-17 и B-24 недавно созданной 15-й воздушной армии США, взлетевшее с района Средиземноморья, для атаки завода по производству Bf.109 в Винер-Нойштадте. Неправильно направленные сначала к Инсбруку, пилоты II./JG51 не смогли атаковать бомбардировщики, до момента начала их атаки. Но они смогли отделить 2 B-17 и 3 B-24 от вражеских соединений, когда те уже направлялись домой, в южном направлении. Опять же, потери составили одного пилота раненым и пять сбитых Густавов.

В следующем месяце II./JG51 была переведена в район Удине, на северо-востоке Италии. Отсюда она обеспечивала первую линию обороны против бомбардировщиков 15-й воздушной армии летающих через Альпы в направлении целей расположенных в Австрии и Южной Германии. Но на Рождество 1943 года, сам Удине стал одной из целей «тяжеловесов» из 15-й армии. Группа не заявила ни одного бомбардировщика, но после боя с истребителями сопровождения, её пилотам было зачислено шесть P-38 без потерь.

Три дня спустя II./JG51 сбила четыре из десяти B-24 из состава 376 BG, уничтоженных во время налета на железнодорожную станцию в Виченце. Это стоило Группе двоих ранеными, одним из которых стал гауптман Карл Раммельт — он в самый последний момент смог выпрыгнуть с парашютом. Обер-лейтенант Гюнтер Рюбелль был вынужден командовать Группой вместо него в течение последующих нескольких недель.

Таким образом, в начале нового года II./JG51, возглавляемая Рюбеллем, была переброшена на аэродром вблизи Рима, который должен был стать его базой для операций над сектором Монте-Кассино на Итальянском фронте. Но после того как 22 января 1944 года союзные войска высадились в Анцио, в 45 километрах к югу от столицы Италии, Группа была задействована над местом высадки. Их противобомбардировочная роль была временно отложена, а летчики в основном выступали в качестве прикрытия для самолетов штурмовой авиации во время их почти суицидальных атак на места высадки союзников и морской транспорт.

Тем не менее, она действовала и против бомбардировщиков, в бою с которыми погиб командир 6./JG51. После атаки группы из 30 B-26 Мародер северо-западнее Рима 3 февраля, Bf-109G-6 W.Nr.160767 гауптмана Герберта Пушманна видели неуправляемым и падающим. Пушманн, имевший 54 (или 57 побед), чье место во главе 6./JG51 занял обер-лейтенант Отто Шульц — посмертно, 5 апреля, будет награждён Рыцарским крестом.

То же самое соединение B-26 поставило крест на летной карьере кавалера Рыцарского креста обер-фельдфебеля Вильгельма Минка из 5./JG51. Минк был тяжело ранен и после восстановления провел остаток войны в качестве инструктора. Он погиб над Данией 12 марта 1945 года, когда курьерский Fw.58 на котором он летел, был сбит истребителями RAF.

К концу марта II./JG51 снова перебазировалась. На этот раз на восток, через Адриатику, в Ниш, в Югославии. И именно здесь, на Балканах, в Юго-Восточной Европе, Группа останется, пока не будет расформирована 12 месяцами спустя.

Апрель и май 1944 года II./JG51 провела в перемещениях между аэродромами в Югославии, Румынии и Болгарии. Основной задачей Группы в ближайшие недели станет помощь в защите жизненно важных румынских нефтяных месторождений вокруг Плоешти, которые оказалось в пределах действия 15-й воздушной армии и советских ВВС, быстро продвигающихся с востока.

Со времени исторического рейда B-24 ВВС США, состоявшегося 1 августа 1943 года с аэродромов Ливии, район Плоешти получал мало внимания. Все изменилось в апреле 1944 года, когда 15-я воздушная армия начала стабильное наступление (хотя и направленное изначально не на месторождения и перерабатывающие заводы, а на местные железнодорожные узлы, с целью срыва поставок топлива для фронтов Оси). В первой такой атаке, 5 апреля, Густавы из II./JG51 заявили шесть B-24 без потерь.

После кратковременного убытия в конце мая, для поддержки операции Rösselsprung («ход конём») — попытке немецких парашютистов захватить югославского маршала Тито в его партизанском штабе, высоко в горах Боснии — II./JG51 вернулась на защиту Плоешти. Ей было зачислено шесть В-17, сбитых во время рейда сил США 23 июня, и пять B-24 в следующей атаке сутками позже. Но наиболее удачным днем, проведенным на защите румынской нефти, стало 15 июля, когда пилотам удалось заявить семь B-24 — снова без потерь — из соединения в более чем 600 «тяжеловесов» посланных против НПЗ Плоешти.

К этому времени 5./JG51 была отделена от остальной части Группы и переведена в Эгейское море. Базируясь сначала в Каламаки, в Греции, а затем на острове Крит (с небольшой Kommando, также развернутой на Родосе), работа эскадрильи заключалась в том, чтобы обеспечить прикрытие истребителями кораблей и транспортных самолетов, снабжающих немецкие гарнизоны на отдаленных островах Эгейского моря. Как стала растянутой II./JG51 и какими разнообразными стали её обязанности можно судить по тому, что 20 июля, в день, когда лейтенант Гетц Бергманн (Götz Bergmann) лидер Родосского Kommando, разбился во время взлета, пилотом Gruppenstab был сбит Мустанг во время сопровождения штурмовика атакующего партизан в Черногории.

В следующем месяце произошли некоторые существенные изменения. Верховное командование Люфтваффе постановило, что все истребительные группы должны быть увеличены с трех эскадрильного состава до четырёх эскадрильного. Соответственно 15 августа в II./JG51 была проведена реорганизация: 4./JG51 стала 7./JG51, в состав Группы была добавлена новая 8./JG51.

Спустя девять дней, весь юго-восточный театр вошел в состояние хаоса после капитуляции Румынии и последующего объявления ею войны против Германии. После неудачной попытки перейти в состоянии нейтралитета, Болгария последовала её примеру 8 сентября.

Базируясь рядом с болгарской столицей Софией в день капитуляции румынски войск, большая часть Густавов Группы были немедленно направлены к Плоешти, для обеспечения нефтедобычи. Но когда Румыния 25 августа активно приняла сторону противника, немецкое положение стало несостоятельным и Группа удалилась на север, в Венгрию, потеряв одного пилота из 7./JG51, возможно от румынского зенитного огня.

Из Ниша, в Югославии, 6./JG51 совершила несколько последних вылетов против своих бывших союзников, обстреливая румынские аэродромы и — по мнению некоторых источников — вступая в бой с румынскими Bf.109. Затем эскадрилья также временно была переброшена в Грецию, на этот раз, для обеспечения прикрытия вывода немецких войск.

2 сентября II./JG51 оказалась в Budak к юго-западу от столицы Венгрии Будапешта. Группа на эту дату обладала восемью истребителями, только два из которых были исправны! После новых пополнений пилотами и машинами в течение месяца, она снова была в полном составе к октябрю. И хотя она до сих пор не воссоединилась с основной частью эскадры, от которой была отделена в ноябре 1942 года, Группа собиралась играть свою собственную небольшую роль в заключительном акте драмы на Восточном фронте.

Поражение на востоке 1943—1945 годы

Отказ от Цитадели и отход с Курской дуги привели в движение общее немецкое отступление, которое должно было стать горьким, длительным и, в конечном счете, безрезультатным. Для Групп JG51 оставшихся на восточном фронте это означало возврат по своим следам вдоль линии Москва — Минск — граница и далее по всей Польше через Варшаву в Германию, вплоть до предместий Берлина.

Непосредственно после Цитадели в эскадре все ещё было около 60 боеспособных машин. 27 июля 1943 года было объявлено, что эскадра одержала свою 6000-ю победу. Но на завершающем этапе конфликта на востоке, в первую очередь развивалась война на истощение. И в конечном итоге остался только один победитель — Советский Союз.

Немецкая промышленность напрягалась, пытаясь соответствовать масштабу своего противника, но первые трещины в её механизме уже начали проявляться. Производство Fw.190 уже не могло удовлетворить насущные потребности обоих его амплуа — истребительное и штурмовое, так что в конце июля 1943 года, IV./JG51, которой сейчас командовал бывший командир 9./JG54 гауптман Ганс-Эккехард Боб — было приказано отказаться от своих Фокке-Вульфов и пересесть обратно на Bf.109G-6.

Учебные заведения люфтваффе также действовали на износ, и они тоже столкнулись с проблемами. Хотя они могли ещё возмещать большие численные потери, вновь отправляемым на фронт пилотам естественно не хватало опыта имеющегося у тех, кого они заменяли. Новички, таким образом, намного более вероятно, становились жертвами растущего числом и качеством противника. И когда они погибали, те, которые в свою очередь заменяли их — сами были продуктом более примитивных программ подготовки (школы стали первыми, кто прочувствовал на себе последствия надвигающегося топливного кризиса) и были ещё более уязвимы. Эти, теперь забытые имена, доминировали в списках потерь JG51 на заключительной стадии войны. В эскадре будет около 300 пилотов, погибших или пропавших без вести в период после Цитадели. Но также имелся стабильный ручеек потерь среди долго служивших ветеранов, командиров звеньев и эскадрилий, а также ведущих «экспертов» с высокими счетами.

Три такие потери были понесены в течение нескольких недель после отступления от Курска. 26 июля имевший 86 побед обер-фельдфебель Йозеф «Пепи» Йенневейн из 2./JG51 пропал без вести после того, как был сбит в тылу врага к востоку от Орла. Четыре дня спустя, лейтенант Отто Танге из штабной эскадрильи, получил прямое попадание зенитного снаряда и его «Черная 4» разбилась, упав и сгорев, в русской деревне. А 7 августа лейтенант Генрих Хофемейер из 3./JG51 также был сбит советской зенитной артиллерией. Как и Танге, Хофемейер был награждён Рыцарским крестом ещё весной 1942 года. С тех пор число их побед возросло до 68 и 96 соответственно.

К началу августа эскадра были изгнана со своих баз у Орла и переведена на северо-запад под Брянск. Позже, в этом месяце произойдет разделение путей Групп эскадры, которые стали использоваться в качестве пожарных команд, перебрасываемых из одной точки в другую, в зависимости от советского давления, установившегося вдоль всего фронта от Балтики до Чёрного моря. Ибо сейчас, за исключением JG5 в Арктике, перед русскими были только три истребительные эскадры — JG54 на северном секторе, JG52 на южном и JG51 в центре. Ни одна из эскадр не была достаточно сильной, чтобы противостоять тотальному наступлению противника в своем собственном конкретном секторе. Помощь необходимо было перебрасывать из соседних районов.

В течение второй недели августа 1943 года, например, в то время как III./JG51 осталась, чтобы защитить сектор вокруг Смоленска, I./ и IV./JG51 спешно послали на юг, на аэродромы под Полтавой, на Украине, где Красная армия собиралась вернуть важный город Харьков. Обе Группы стали активно участвовать в воздушных операциях воздух вокруг этого крупного транспортного и промышленного центра, который был ключом ко всему южному сектору (город уже менял владельцев три раза).

В конце месяца, оставив Bf.109 из IV./JG51 поддерживать JG52 на юге, I./JG51 майора Эриха Лейе была отозвана в Смоленскую область, где вспыхнули свежие бои. Об интенсивности воздушной войны на центральном и южном секторах в течение этого периода можно судить из того, что эскадра одержала свою 7000-ю победу 15 сентября. Но Красную армию уже было не остановить. Харьков окончательно отбили 23 августа, Полтава была освобождена ровно через месяц, а 25 сентября советские войска освободили и Смоленск. И так будет продолжаться.

18 октября Hs.129 из Pz.J.St./JG51, которые действовали в основном на южном секторе, покинули эскадру, чтобы стать частью новой, полностью оснащенной Хеншелями, штурмовой Группой. С этого времени и до её расформирования в апреле 1945 года, эскадрилья будет действовать под наименованием 14.(Pz)/SG9.

Октябрь также стал месяцем награждения Рыцарским крестом — первым, присужденным за более чем полгода. Гюнтер Шак присоединился к JG51 ефрейтором ещё весной 1941 года. Ему понадобилось 2 года, чтобы одержать свои первые 50 побед на Восточном фронте, но после ожесточенных боев, только в августе ему было зачислено 40 побед. А 29 октября, теперь уже лейтенант Гюнтер Шак, получил наконец Рыцарский Крест за беспрецедентные 116 уничтоженных самолетов противника.

Между тем, импульс советского наступления на юге не ослабевал. 6 ноября Красная армия отбила Киев, столицу Украинской ССР. Это не оставило никаких естественных препятствий или крупных городских агломераций между линией фронта и старой польской границей, составлявшие только около 180 километров. После недолгой командировки на центральный сектор, Густавы из IV./JG51 вернулись обратно на юг, только увязнув в общем отступлении. Когда советские войска в декабре вырвались с Киевского плацдарма, Группе удалось сбежать со своей базы под Житомиром в самый последний момент. 11./JG51 гауптмана Адольфа Борхерса взлетела, когда первые советские танковые снаряды взрывались на взлетно-посадочной полосе.

Последние два месяца 1943 года принесли волну Рыцарских Крестов. 12 ноября обер-лейтенант Карл-Гейнц Вебер, командир 7./JG51, получил свой ровно за 100 побед. В тот же день обер-фельдфебель Хуберт Штрассл был удостоен им посмертно за невероятные успехи на начальном этапе Цитадели. Ещё два награждения были сделаны 22 ноября — командир 1./JG51 обер-лейтенант Иоахим Брендел был номинирован по достижении 95 побед (хотя к моменту награждения, он уже достиг своей сотой победы), а командир 11./JG51 обер-лейтенант Адольф Борхерс получил награду за 78 побед.

Один из трех наград декабря также была присвоена посмертно. Она досталась лейтенанту Йозефу Йенневейну. Обер-фельдфебель Курт Танцер получил Крест в тот же день, 5 декабря. Она было вручена за счёт «только» в 35 побед, но, будучи членом штабной эскадрильи, Танцер совершил многочисленные штурмовые вылеты. Последний Рыцарский Крест года был присвоен обер-лейтенанту Максимилиану Майерлу за 66 побед достигнутых за время службы с эскадрой, последние одержанные в качестве командира 9./JG51 (будучи специалистом Jabo, Майерл, передал командование 9./JG51 лейтенанту Гюнтеру Шаку всего за шесть дней до его награждения, объявленного 14 декабря и покинул эскадру, перейдя на инструкторскую должность).

Начало 1944 года застало I./ и III./JG51 в Бобруйске и Полоцке соответственно, в то время как IV./JG51 оставалась на южном фланге в составе Luftflotte 4. Бобруйск также являлся базой для испанской 4a Escuadrilla Azul, и именно здесь, в последний раз к эскадре присоединился испанский контингент — заменившая её 5а Escuadrilla, прибывшая к концу января. С момента своего прибытия в Россию в день начала Цитадели, 4а Escuadrilla заявила 73 уничтоженных вражеских самолета ценой семи пилотов погибшими и тремя ранеными. Её тур официально закончился 23 февраля. К этому времени, однако, испанское правительство уже просило, и получило разрешение Гитлера снять все свои силы с Восточного фронта. 5а Escuadrilla Azul поэтому направили в Испанию в марте. Она совершила всего 86 самолето-вылетов, которые не привели к победам, но при этом один пилот был сбит в бою.

Ситуация на центральном секторе временно стабилизировалась («увязли», пожалуй более точное описание), что дало возможность завершить перевооружение JG51 обратно на Bf.109. I./JG51 прибыла в Демблин-Ирена, в Польше, сменить свои Fw.190 на Густавы в феврале, III./JG51 перевооружалась в марте. Только штабная эскадрилья сохранила свои Фокке-Вульфы.

Тяжелое бремя выпавшее на IV./JG51 на южном секторе было отражено в числе выбывших. В период с августа 1943 года и до конца апреля 1944 года эскадра потеряла 72 летчика погибшими, пропавшими без вести или попавшими в плен, 31 из них пришлось на IV./JG51. Не все эти жертвы были неопытными новичками. Эскадра по-прежнему показывала тревожную тенденцию убыли среди её лучших пилотов. Из восьми Рыцарских крестов выданных JG51 в первые четыре месяца 1944 года, ровно половина была присуждена посмертно.

Апрель также принес первые Дубовые листья с лета 1942 года. После ранения в Тунисе и шести месяцев в госпитале, «Тони» Хафнер, наконец, вернулся в строй в конце августа 1943 года. Он не мог попасть в свою бывшую Группу, поскольку II./JG51 проходила подготовку по борьбе с бомбардировщиками в Рейхе, но был включен в состав III./JG51 на центральном участке Восточного фронта. Обер-фельдфебель Хафнер не утратил своих старых навыков и 15 октября смог достичь своей 100-й победы. 1 марта 1944 года он был произведен в офицеры, а 10 апреля лейтенант Антон Хафнер одержал свою 134 победу, которая принесла ему Дубовые листья на следующий день.

Также являясь членом III./JG51 на пятки Хафнеру наступал лейтенант Гюнтер Шак, только недавно награждённый Рыцарским крестом за 116 побед. С того момента он добавил на свой счет ещё 17. Его 133 победы принесли ему Дубовые листья 20 апреля. С такими «Экспертами» как эти, пожалуй не удивительно, что JG51 смогла 4 мая заявить свою 8000-ю победу с начала войны.

Весной 1944 года произошло несколько изменений в командном составе. 30 марта оберст-лейтенант Карл-Готфрид Нордманн, командовавший эскадрой дольше всех, был переведен на пост командующего Jafü Ostpreussen (командующий истребителями в Восточной Пруссии). Он был заменен 1 апреля майором Фрицем Лозигкейтом, до этого командовавшего III./JG51. Командиром III./JG51 вместо Лозигкейта стал гауптман Дитхельм фон Эйхель-Штрейбер, который являлся командиром штабной эскадрильи (она же ранее 6./JG51) с осени 1942 года.

А 8 мая убыл майор Ганс-Эккехард Боб, принявший на себя командование II./JG3, участвующей в обороне Рейха. Его заменой, в качестве командира IV./JG51, стал гауптман Гейнц Ланге, ещё один ветеран, ставший командиром 3./JG51 в уже далеком октябре 1942 года.

Ко второй половине мая IV./JG51 была отведена во Львов (Лемберг) на Западной Украине. На центральном участке I./JG51 вернулась в Оршу, в то время как Stabsstaffel и III./JG51 были переброшены на полевой аэродром возле Брест-Литовска, недалеко от польской границы. Затишье, которое образовалось на центральном участке, было зловещим. Красная армия явно собирала свои силы для очередного крупного наступления. Гитлер уже конечно отказался от всех мыслей о четвёртом летнем наступлении на востоке. Его проблемы были теперь гораздо ближе к дому. Настолько, что в конце мая 1944 года, каждой истребительной Группе, ведущей борьбу на Восточном фронте, было приказано выделить по одной своей эскадрильи для передачи её на Родину и включения в оборону Рейха.

Тремя эскадрилиями JG51 выбраными для передачи в Рейх были 2./, 7./ и 12./. Они стали 16./JG3, 8./JG1 и 4./JG302 соответственно. Таким образом, они уже не приняли никакого дальнейшего участие в истории эскадры. В течение первых нескольких недель нахождения в составе своих новых Групп, по крайней мере две из эскадрилий, будучи быстро перевооруженными обратно на Fw.190, продолжали действовать под своими оригинальными обозначениями.

Таким образом 7./JG51 с поспешностью присоединилась к II./JG1 в Нормандии 7 июня. Они заявили 13 истребителей союзников сбитых над плацдармом высадки в течение последовавшего месяца, что стоило им 12 пилотов погибшими.

Несмотря на то, что 2./JG51 Хорста Хаасе перебросили в глубокий тыл в обороне Рейха, в качестве части IV.(Sturm)/JG3, она стала гораздо более успешной. Прежде чем окончательно войти 10 августа в состав новой Группы, её пилотам было зачислено уничтоженными не менее 44 тяжелых бомбардировщиков, при потере десяти убитыми и четверо ранеными.

Только 12./JG51 обер-лейтенанта Фердинанда Края (Ferdinand Kray) сохранила свои Bf.109 и была переименована сразу после входа в состав I./JG302 (оригинальная 4./JG302 к тому моменту уже стала частью JG300). Её первоначальной ролью стало прикрытие других эскадрилий своей новой Группы при защите воздушного пространства Австрии.

Но и это было ещё не все. В начале июня очередной приказ обошел все эскадрильи действующие на Восточном фронте, требуя, чтобы каждая передала двух своих наиболее опытных пилотов (предпочтительно командиров звеньев!), для последующего распределения по всем частям задействованных в обороне Рейха. Таким образом, по существу, силы JG51 были исчерпаны. А сама эскадра неожиданно столкнулась с появлением совершенно нового врага в воздушном пространстве СССР. 2 июня соединение B-17 из состава 15-й воздушной армии США, с сильным эскортом истребителей, бомбило железнодорожные станции в Венгрии. Однако, вместо возвращения в Италию, американцы полетели дальше и приземлились на аэродромах вокруг Полтавы. Это была первая операция ВВС США «Неистовый» — челночные перелеты в СССР.

Правильно опасаясь угрозы четырёхмоторных бомбардировщиков, JG51 начала практиковать подготовку по атаке нового противника, используя в качестве «стенда» He.177, имитирующих роль врага. Её усилия окупились, потому что 21 июня вылетев с баз в Великобритании соединение B-17 8-й воздушной армии США бомбило нефтяные цели к югу от Берлина, после этого продолжив полет на восток в сторону Полтавского комплекса. В это время I./ и III./JG51 продолжали выполнять практический вылет и их топливные баки были почти пусты, когда наземный комплекс управления сообщил о подходе авиационного соединения США. Приказав штабной эскадрильи взлететь и присоединиться к ним, майор Лозигкейт повел своих бойцов в лобовую атаку на B-17. Только один бомбардировщик был сбит — командиром 3./JG51 лейтенантом Вальтером Вевером — до того, как по словам Коммодора, «начался дождь из Мустангов»!

I./JG51 оказалась разбросанной, но майору Лозигкейту удалось провести вместе с III./JG51 атаку на Р-51. Два американских истребителя были сбиты, один совершил аварийную посадку прямо на краю базы III./JG51 в Бобруйске. В нём была найдена карта подробно маршрута, которым предписывалось следовать в СССР, и отмечены точные местоположения аэродромов под Полтавой. Командир Группы фон Эйхель-Штрейбер сразу отправил карту в штаб Luftflotte 6 в Прилуках. После того как информация была подтверждена при помощи разведки He.177, был организован авиационный налет. В ночь на 21/22 июня соединение из He.111 и Ju.88 атаковали Полтавский авиаузел, уничтожив 44 B-17 на земле и повредив ещё 26.

Но люфтваффе не дали возможность отпраздновать этот редкий успех. В 05:00 часов на следующее утро советская артиллерия начала греметь по всему центральному сектору. Приуроченное к третьей годовщине Барбароссы, и под кодовым названием «Операция Багратион», Красная армия начала большое летнее наступление. За 12 дней группа армий Центр потеряла 25 дивизий. Фронт был прорван, немцы отброшены из Белоруссии обратно в Польшу. Была потеряна почти треть миллиона войск. Это стало началом конца для многих частей, в том числе и для JG51.

Части майора Лозигкейта оказались в самом эпицентре бури. Их три базы Орша (Stabsstaffel и I./JG51), Бобруйск (III./JG51) и Могилев (IV./JG51) лежали по дуге фронта. Они оказались между крыльями гигантских клещей, которые быстро наступающая Красная армия замкнула на своей первой крупной цели — Минске — столице Белорусской ССР. Пилоты эскадры яростно сражались. 23 июня они заявили 43 вражеские машины без потерь, 23 из которых были зачислены на счет Фокке-Вульфов из Stabsstaffel. Но такие цифры были каплей в море против соперника, который, по оценкам, бросил около 4500 самолетов против частей центрального сектора.

28 июня лейтенант Антон Хафнер, ставший командиром 8./JG51, одержал свою 150-ю победу. Но его машина также была поврежден и он соверши аварийную посадку в тылу врага. Несмотря на ранения, он сумел пешком перейти линию фронта и выйти к своим частям.

Минск был освобожден советскими войсками 3 июля. Вынужденная отступать, эскадра начала нести чувствительные потери. Два командира эскадрилий пали жертвами зенитного огня. Командир 3./JG51 лейтенант Вальтер Вевер был ранен 10 июля. Четыре дня спустя Фокке-Вульф из Stabsstaffel гауптмана Эдвина Тиля получил прямое попадание в правое крыло на высоте всего 200 метров. Машина сразу же перевернулась через левое крыло и упала прямо в лес.

В мае и июне состоялось по награждению Рыцарским крестом — один уже посмертный, другой же пилот числился пропавшим без вести. Единственным награждённым в июле стал фаненюнкер-обер-фельдфебель Бернхард Фехтель из IV./JG51, получивший награду за 93 победы. К концу месяца потери эскадры с момента начала Багратиона составили 15 погибших или пропавших без вести и ещё десять получили ранения. Но из-за многочисленных перебазирований и последующих трудностей с обслуживанием, материальные потери за тот же период оказались даже выше. С численности в 122 машины 26 июня, три Группы теперь могли собрать на всех только 19 исправных истребителей!

Интенсивное давление несколько ослабло в августе, поскольку Красная армия начала опережать свои линии снабжения. Именно в это время пришел приказ о переводе каждой истребительной Группы с трех эскадрильного на четырёх эскадрильный состав. В отличие от II./JG51, действующей в настоящее время на юго-востоке Европы, все три Группы действующие на восточном фронте не выполнили его (не понятно, были ли они временно освобождены от него, или просто не в состоянии были выполнить). На самом деле после перевода в мае этого года по эскадрильи в оборону Рейха, каждая из Групп Лозигкейта состояла все ещё только из двух эскадрилий! Но возможно для целей выполнения приказа в будущем, провели частичное переименование эскадрилий. I./JG51 сохранила имена своих 1./ и 3./JG51 как и прежде, но III./JG51 стала состоять из 9./ и 10./ (бывшая 8./JG51), а в IV./JG51 10./ и 11./ были переименованы в 13./ и 14./JG51 соответственно. К середине августа силы эскадры были разделены. В то время как Штаб майора Лозигкейта и III./JG51 были переведены в Тильзит, в Восточную Пруссию, недалеко от литовской границы, I./ и IV./JG51 осели около Модлина, к северу от столицы Польши, Варшавы. Именно из Модлина IV./JG51 совершала эскортирование вылетов Штук подавлявших восстание польской подпольной армии в Варшаве во второй половине августа и в сентябре.

18 сентября и I./ и IV./JG51 были отправлены против тяжелых бомбардировщиков США, по сообщениям, приближающихся с северо-запада. Восьмая армия США проводила очередной вылет с использованием баз Советского Союза, но на этот раз B-17 несли не бомбы, а вооружение и припасы для поляков, бьющихся в Варшаве. Обе Группы попытались выйти в лобовую атаку на летающие крепости, но их 28 Bf.109 были разбросаны 140-самолетным сопровождением из Мустангов. Только один B-17 был сбит, став 123-й победой командира 3./JG51 обер-лейтенанта Гюнтера Йостена (100-й победой Йостена стал Ил-2, заявленный 20 июля).

Между тем, в Восточной Пруссии III./JG51, которой с 1 сентября командовал гауптман Йоахим Брендель — разрывалась между прикрытием вывода немецких войск из прибалтийских государств и защитой прибрежных конвоев от советских авиационных атак. 22 сентября её пилоты полностью уничтожили эскадрилью из шести торпедоносцев A-20 Бостон у берегов Курляндии до того, как истребители противника смогли вмешаться. Но в это время в Восточной Пруссии, эскадра понесла свою тяжелейшую потерю. 17 октября в бою на малой высоте с группой советских Як-9 восточнее Инстербурга, обер-лейтенант Антон Хафнер на своей «Черная 1» задел дерево и разбился. С 204 победами на своем счету — он одержал 200-ю победу двумя днями ранее — командир 10./JG51 «Тони» Хафнер стал, и остался, наиболее результативным пилотом JG51.

Октябрь застал эскадру на всех трех основных районах действий восточного фронта. На севере I./JG51 присоединилась к Stabsstaffel и III./JG51 в Прибалтийском прибрежном регионе. В центре, IV./JG51 базировалась на Модлин, недалеко от польской столицы, где за месяц заявила 102 победы ценой всего четырёх погибших и двоих раненых. А на южном фланге, базируясь на Felsöabrany, в Венгрии, II./JG51, официально являясь частью Luftflotte 4, продолжала вести свою войну на два фронта против русских на востоке и 15-й воздушной армии США действующей из Италии. Её командир, майор Карл Раммельт, получил в октябре единственный врученный Рыцарский Крест.

Наступление в ноябре особенно плохой погоды на большей части восточного фронта, предоставило эскадре желанную передышку, а также дало возможность ускорить перевооружение с Bf 109G-6 на G-14. Формирование в Польше 1 ноября 15./JG51, позволило довести состав IV./JG51 до трех эскадрильного. Эта Группа также получила три из четырёх последних врученных в этом году Рыцарских крестов. Командир Группы гауптман Гейнц Ланге и обер-фельдфебель Гейнц Марквардт получили их 18 ноября за 70 и 89 побед соответственно. Командир 13./JG51 лейтенант Петр Кальден был удостоен его 6 декабря за 64 победы. Четвёртый крест выдали посмертно обер-фельдфебелю Фрицу Люддекке из Stabsstaffel, чей Fw.190A-8, получил попадания от зенитного огня над Восточной Пруссии 10 августа и взорвался над самой землей, при попытке совершить посадку на брюхо.

Ноябрьскими жертвами стали только два лейтенанта из 6./JG51, сбитые 6 ноября во время воздушного боя с P-51 у озера Балатон, в Венгрии. Ровно месяц спустя II./JG51 потеряла ещё четырёх пилотов в бою против соединения B-24, шедшего в сопровождении P-38 и атаковавшее железнодорожные станции вблизи границы Венгрии с Австрией. А 23 декабря сам командир Группы майор Карл Раммельт был тяжело ранен в бою северо-западнее Будапешта.

Раммельта во главе Группы сменил обер-лейтенант Отто Шульц, командир 6./JG51. Это оказалось не единственным изменение в командном составе эскадры в последние дни 1944 года. 28 декабря командир I./JG51 майор Эрих Лейе был назначен командиром JG77. Вместо него был назначен единственный действующий в эскадре кавалер Дубовых листьев, командир 9./JG51 гауптман Гюнтер Шак.

13 января Красная армия начала широкомасштабное зимнее наступление, проложив себе путь до берега реки Одер, всего в 80 километрах от центра Берлина. На таком катастрофическом фоне, формирование 15 января двух новых эскадрилий — 2./ и 11./JG51 — выглядело почти неуместным. Но они все же довели состав I./ и III./JG51 до трехэскадрильного.

Ко второй половине января вся эскадра, за исключением II./JG51 была развернута на Балтийском побережье. Stab, I./ и IV./JG51 (последняя вырвалась из Модлина под обстрелом советской артиллерии) базировались в Данциге, III./JG51, командир которой гауптман Йоахим Брендель, только что был удостоен Дубовых листьев за свои 156 побед, далее на восток, около Кенигсберга. Здесь они останутся почти до самого конца.

Сначала их вылеты включали эскортирование штурмовиков и попытки прикрытия эвакуации оставшихся ценностей и беженцев, бегущих на запад по суше и морю. Но растущие потери (около 40 пилотов погибло или выбыло за период с середины января до середины марта), в сочетании с увеличением топливного кризиса, снизило их боевую активность до отдельных вылетов истребителей в целях разведки.

Несмотря на критическую ситуацию, в Группах ещё происходила замена самолетов. В феврале несколько новых Bf.109G-10 и K-4 были доставлены в III./ и IV./JG51 соответственно. Присваивались и награды. 18 февраля лейтенант Вильгельм Хюбнер и Stabsstaffel, помимо прочего совершивший 172 Jabo вылета, был награждён Рыцарским крестом, а ровно месяц спустя последние Дубовые листья эскадры получил обер-лейтенант Гюнтер Йостен, за свои 161 победу.

К этому времени Красная армия достигла Померании, и полностью окружила немецкие войска вокруг Данцига и Кенигсберга. Остатки I./ и IV./JG51 получили приказ эвакуироваться с аэродрома Danzig-Langfuhr, к которому приближались вражеские войска. I./JG51 было приказано двигаться на восток по дороге, буксируя свои самолеты, чтобы присоединиться к III./JG51 в мешке Кенигсберга. IV./JG51 ушла на запад на корабле в Гарц, на острове Узедом, где была переоснащена Fw.190A-8 и А-9, а также несколькими «Длинноносыми» D-9.

Между тем, на юге, II./JG51 медленно отступала в Венгрии. После поддержки непродуманной контратаки у озера Балатон, проведенной по приказу фюрера в безуспешной попытке остановить наступление Красной армии на Вену, II./JG51 к концу марта отступила на австрийскую землю. Её последней операцией во время войны, стал перелет из Fels в Ваграм 9 апреля, для сопровождения Hs.129 в вылете на уничтожение нефтехранилищ недалеко от Вены, с целью предотвращения их попадания в руки врага. Два пилота не вернулось из вылета. Три дня спустя Группа была расформирована.

В тот же день, 12 апреля, пал Кенигсберг. На площадках на некотором расстоянии от города к этому моменту оставалось было только 3 боеспособных Bf.109 из состава I./ и III./JG51. Конец был не далек. 23 апреля I./JG51 была расформирована, передав большинство своих пилотов в состав III./JG51, которая была усилена добавлением нового 12./JG51 на следующий день. Но это лишь отсрочило неизбежное. Хотя ещё состоялась поставка Bf.109G-10, многие из них были быстро уничтожены на земле советскими штурмовиками. Когда же 5 мая было принято решение об эвакуации, только 15 самолетов могли взлететь. При недостатке топлива, для достижения подконтрольной немецкой территории, им было приказано лететь на датский остров Борнхольм. Девять из них смогли сделать это.

Все что осталось, это только Фокке-Вульфы из IV./JG51. В начале апреля командир Группы майор Гейнц Ланге был назначен шестым и последним командиром JG51, после назначения Фрица Лозигкейта командиром JG77 (ее предыдущий командир — оберст-лейтенант Эрих Лейе, бывший командир I./JG51, погиб 7 марта в бою с Як-9). Группу возглавил обер-лейтенант Гюнтер Йостен. Действуя с баз в восточной части Берлина, её главной задачей стало сопровождение немногих оставшихся бомбардировщиков и штурмовиков люфтваффе атакующих войска Красной армии вдоль реки Одер, которые готовились к финальному наступлению на столицу Германии. Она также прикрывала Ju.88-Mistel, пытающиеся уничтожить мосты на Одере. Но когда было сделано обращение для вызова добровольцев, предлагая осуществить самоубийственные вылеты по доставке груженных взрывчаткой неуправляемых Ju.88 к мостам, ни один из пилотов Группы не вызвался.

В конце апреля, после расформирования Штаба эскадры, майор Ланге вернулся и снова принял командование Группой. К этому времени в составе IV./JG51 был один кавалер Дубовых листьев и шесть Рыцарского Креста. Имея такое количество талантов, некоторые из которых пилотировали один из лучших поршневых истребителей в мире — Fw.190D-9, Группа продолжала одерживать победы почти до самого конца. За три недели над Берлином её пилоты заявили не менее чем 115 вражеских самолетов уничтоженными, при потери пяти собственных.

Но наличие опыта уже не могло влиять на текущие события. Предлагалось даже задействовать Группу с самого сердца Берлина, используя участок главной магистрали столицы, оси Восток — Запад, в качестве взлетно-посадочной полосы. Но этого не случилось, поскольку Гитлер запретил рубить деревья, которые росли по обе стороны вдоль проспекта! А 2 мая — в день капитуляции Берлина, IV./JG51 было приказано лететь в Фленсбург, в Шлезвиг-Гольштейне, ожидать прибытие британских войск. Фленсбург стал сборным пунктом для большого числа сдавшихся самолетов, и члены Группы были привлечены к работе RAF по приведению в непригодность самолетов к полету. «Мы были» — прокомментировал один из пилотов, «своего рода командой разоружения».

Таков был бесславный конец когда-то самой успешной эскадры люфтваффе.

Состав эскадры

Geschwaderkommodoren (командиры эскадры)

командующий период примечания
оберст Тео Остеркамп 25 ноября 1939 — 23 июля 1940 года
оберст-лейтенант Вернер Мельдерс 27 июля 1940 — 19 июля 1941 года
и. о. оберст Тео Остеркамп 28 июля — 7 августа 1940 года
оберст-лейтенант Фридрих Бек 19 июля 1941 — 10 апреля 1942 года переведен в штаб RLM
и. о. майор Гюнтер Лютцов сентябрь — 8 ноября 1941 года
оберст-лейтенант Карл Готтфрид Нордманн 10 апреля 1942 — 30 марта 1944 года назначен ком. Jafü Ostpreussen (Jafü 6)
майор Фриц Лозигкейт 1 апреля 1944 — 31 марта 1945 года назначен командиром JG77
майор Гейнц Ланге 12 апреля — 8 мая 1945 года

Gruppenkommandeure I./JG51 (командиры группы I./JG51)

командующий период примечания
майор Эрнст фон Берг 1 мая — 31 октября 1939 года назначен командиром III./JG26
гауптман Ганс-Генрих Бруштеллин 1 ноября 1939 — 17 октября 1940 года назначен командиром I./JG53
и. о. обер-лейтенант Рихард Леппла 17 августа — 23 сентября 1940 года являлся командиром 3./JG51
гауптманн Герман-Фридрих Йоппин 18 октября 1940 — 25 августа 1941 года погиб
гауптман Вильгельм Хахфельд 26 августа 1941 — 2 мая 1942 года назначен командиром III./ZG2
гауптман Йозеф Феце 3 — 31 мая 1942 года ранен
гауптман Гених Краффт 1 июня — 14 декабря 1942 года погиб
гауптман Рудольф Буш 15 декабря 1942 — 17 января 1943 года погиб
майор Эрих Лейе 18 января 1943 — 28 декабря 1944 года назначен командиром JG77
гауптман Гюнтер Шак 29 декабря 1944 — 23 апреля 1945 года

Gruppenkommandeure II./JG51 (командиры группы II./JG51)

командующий период примечания
майор Эрнст-Гюнтер Бургаллер 1 ноября 1939 — 2 февраля 1940 года погиб при аварии
гауптман Гюнтер Маттес 3 февраля 1940 — 20 февраля 1941 года переведен в в военно-воздушную академию в Берлин-Гатов
гауптман Йозеф Феце 20 февраля — 11 июля 1941 года ранен
и. о. гауптман Хубертус фон Бонин 11 июля — 8 августа 1941 года ранен
и. о. обер-лейтенант Эрих Хохаген 9 августа — 4 сентября 1941 года ранен
гауптман Хартманн Грассер 4 сентября 1941 — 6 июня 1943 года переведен на службу в 4. Jagddivision, базирующуюся в Париже
майор Карл Раммельт 6 июня 1943 — 23 декабря 1944 года ранен
обер-лейтенант Отто Шультц 24 декабря 1944 — 12 апреля 1945 года

Gruppenkommandeure III./JG51 (командиры группы III./JG51)

командующий период примечания
гауптман Ханнес Траутлофт 4 июля — 24 августа 1940 года назначен командиром JG54
гауптман Вальтер Оезау 25 августа — 10 ноября 1940 года назначен командиром III./JG3
гауптман Рихард Леппла 11 ноября 1940 — 2 августа 1942 года ранен
и. о. обер-лейтенант Герберт Венельт 3 августа — 24 сентября 1942 года
гауптман Карл-Гейнц Шнелл 24 сентября 1942 — 22 июня 1943 года назначен командиром учебно-боевой I./JG106
гауптман Фриц Лозигкейт 26 июня 1943 — 30 апреля 1944 года назначен командиром эскадры
гауптман Дитхельм фон Эйхель-Штрейбер 1 мая — 24 августа 1944 года назначен командиром I./JG27
гауптман Йоахим Брендель 1 сентября 1944 — 8 мая 1945 года

Gruppenkommandeure IV./JG51 (командиры группы IV./JG51)

командующий период примечания
гауптман Йоханес Яанке 21 ноября 1940 — 18 февраля 1941 года переведен в штаб Nachtjagddivision
обер-лейтенент Ганс-Карл Кейтель 20 — 26 февраля 1941 года пропал без вести (погиб)
майор Фридрих Бек 1 марта — 19 июля 1941 года назначен командиром эскадры
гауптман Карл Готтфрид Нордманн 20 июля 1941 — 9 апреля 1942 года назначен командиром эскадры
гауптман Ганс Кнаут 10 апреля 1942 — 28 февраля 1943 года
майор Рудольф Рёш 1 марта — 11 июля 1943 года погиб
майор Ганс-Эккехард Боб 1 августа 1943 — 8 мая 1944 года назначен командиром II./JG3
майор Гейнц Ланге 9 мая 1944 — 11 апреля 1945 года назначен командиром эскадры
обер-лейтенант Гюнтер Йостен 12 — 28 апреля 1945 года
майор Гейнц Ланге 29 апреля — 8 мая 1945 года

Кавалеры Рыцарского креста награждённые в JG 51

дата звание имя часть кол-во примечания
20 августа 1940 гауптман Вальтер Оезау 7./JG51 РК 20
20 августа 1940 гауптман Хорст Титцен 5./JG51 РК 20 посмертно
16 сентября 1940 обер-лейтенант Герман-Фридрих Йоппин 1./JG51 РК 21
21 сентября 1940 майор Вернер Мельдерс JG51 ДРК 40
19 октября 1940 обер-лейтенант Йозеф Приллер 1./JG51 РК 20
23 апреля 1941 гауптман Герман-Фридрих Йоппин I./JG51 ДРК 40
22 июня 1941 оберст-лейтенант Вернер Мельдерс JG51 МРК 72
2 июля 1941 лейтенант Гейнц Бэр 1./JG51 РК 27
2 июля 1941 гауптман Йозеф Фёце II./JG51 РК 22
16 июля 1941 обер-лейтенант Вернер Мельдерс JG51 БРК 101
16 июля 1941 обер-лейтенант Герман Штайгер 7./JG51 РК 25
27 июля 1941 обер-лейтенант Ганс Колбов 5./JG51 РК 27 посмертно
27 июля 1941 гауптман Рихард Лепла III./JG51 РК 27
1 августа 1941 обер-лейтенант Карл Готтфрид Нордманн IV./JG51 РК 31
1 августа 1941 обер-лейтенант Карл-Гейнц Шнелл 9./JG51 РК 29
12 августа 1941 лейтенант Эрвин Флейг 1./JG51 РК 26
12 августа 1941 обер-фельдфебель Генрих Хоффманн 12./JG51 РК 40
14 августа 1941 обер-лейтенант Гейнц Бэр 12./JG51 ДРК 60
30 августа 1941 лейтенант Герберт Хюппертц 12./JG51 РК 34
4 сентября 1941 обер-лейтенант Хартманн Грассер 5./JG511 РК 29
16 сентября 1941 обер-лейтенант Карл Готфрид Нордманн IV./JG51 ДРК 59
18 сентября 1941 майор Фридрих Бек JG51 РК 27
5 октября 1941 обер-лейтенант Эрих Хохаген II./JG51 РК 30
6 октября 1941 унтер-офицер Франц-Йозеф Биренброк IV./JG51 РК 42
6 октября 1941 лейтенант Георг Зеелманн 11./JG51 РК 37
19 октября 1941 обер-фельдфебель Генрих Хоффманн 12./JG51 ДРК 63 посмертно
17 ноября 1941 обер-фельдфебель Эдмунд Вагнер 9./JG51 РК 55 посмертно
24 января 1942 лейтенант Бернд Галлович 12./JG51 РК 42
16 февраля 1942 обер-лейтенант Гейнц Бэр 12./JG51 МРК 90
18 марта 1942 обер-лейтенант Генрих Крафт 3./JG51 РК 46
18 марта 1942 лейтенант Ганс Штрелов 5./JG51 РК 52
19 марта 1942 обер-фельдфебель Вильгельм Минк 5./JG51 РК 40
19 марта 1942 обер-фельдфебель Отто Танге 4./JG51 РК 41
24 марта 1942 лейтенант Ганс Штрелов 5./JG51 ДРК 66
5 апреля 1942 обер-фельдфебель Генрих Хёфемейер 1./JG51 РК 41
3 августа 1942 обер-фельдфебель Франц-Йозеф Биренброк 10./JG51 ДРК 102
21 августа 1942 обер-лейтенант Эрнст Вейсман 12./JG51 РК 69 посмертно
23 августа 1942 фельдфебель Антон Хафнер 6./JG51 РК 60
4 сентября 1942 обер-фельдфебель Генрих Клёппер 11./JG51 РК 65
9 сентября 1942 гауптман Иоахим Мюнхеберг JG51 МРК 103
3 ноября 1942 унтер-офицер Курт Кнаппе 5./JG51 РК 51
24 января 1943 обер-фельдфебель Герберт Фрибель 12./JG51 РК 51
14 марта 1943 обер-лейтенант Гюнтер Рюбель 5./JG51 РК 43
14 марта 1943 обер-фельдфебель Отто Шультц 4./JG51 РК 51
24 марта 1943 обер-лейтенант Вольфганг Бёвинг-Тройдинг 10./JG51 РК 46 посмертно
16 апреля 1943 обер-лейтенант Эдвин Тиль 2./JG51 РК 51
29 октября 1943 лейтенант Гюнтер Шак 8./JG51 РК 116
12 ноября 1943 обер-фельдфебель Хуберт Штрассл 8./JG51 РК 67 посмертно
12 ноября 1943 обер-лейтенант Карл-Гейнц Вебер 7./JG51 РК 100
22 ноября 1943 гауптман Адольф Борхерс 11./JG51 РК 78
22 ноября 1943 обер-лейтенант Йоахим Брендель 1./JG51 РК 95
5 декабря 1943 лейтенант Йозеф Йеневейн 2./JG51 РК 86 посмертно
5 декабря 1943 обер-фельдфебель Курт Танцер JG51 РК 41
5 февраля 1944 обер-фельдфебель Гюнтер Йостен 3./JG51 РК 84
29 февраля 1944 обер-фельдфебель Гейнц Лебер 2./JG51 РК 54 посмертно
29 февраля 1944 обер-фельдфебель Оскар Ромм 1./JG51 РК 76
26 марта 1944 лейтенант Рудольф Вагнер 12./JG51 РК 81 посмертно
5 апреля 1944 гауптман Дитхельм фон Эйхель-Штрейбер JG51 РК 71
5 апреля 1944 гауптман Герберт Пушманн 6./JG51 РК 54 посмертно
6 апреля 1944 обер-лейтенант Герман Люке 9./JG51 РК 81
8 апреля 1944 лейтенант Антон Линднер JG51 РК 62
11 апреля 1944 лейтенант Антон Хафнер JG51 ДРК 134
20 апреля 1944 лейтенант Гюнтер Шак 9./JG51 ДРК 133
4 мая 1944 обер-фельдфебель Отто Вюрфель 9./JG51 РК 79
9 июня 1944 лейтенант Отто Гайзер 10./JG51 РК 74 посмертно
27 июля 1944 обер-фельдфебель Бернхард Фехтель 11./JG51 РК 93
24 октября 1944 гауптман Карл Раммельт II./JG51 РК 40
18 ноября 1944 гауптман Гейнц Ланге IV./JG51 РК 70
18 ноября 1944 обер-фельдфебель Фриц Люддекке JG51 РК 50 посмертно
18 ноября 1944 обер-фельдфебель Гейнц Марквардт 13./JG51 РК 89
6 декабря 1944 лейтенант Петер Кальден 13./JG51 РК 64
14 января 1945 гауптман Йоахим Брендель III./JG51 ДРК 156
28 февраля 1945 лейтенант Вильгельм Хюбнер JG51 РК  ?
28 марта 1945 обер-лейтенант Гюнтер Йостен 3./JG51 ДРК 161
31 марта 1945 обер-фельдфебель Гельмут Шёнфельдер JG51 РК  ?
7 апреля 1945 лейтенант Курт Домбахер 12./JG51 РК  ?
9 апреля 1945 обер-фельдфебель Альфред Раух JG51 РК 53

Легенда:

  • дата — дата награждения
  • звание — звание награждаемого
  • имя — имя награждаемого
  • часть — подразделение, где служил
  • кол-во — количество побед на момент награждения
  • РК — рыцарский крест
  • ДРК — рыцарский крест с дубовыми листьями
  • МРК — рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами
  • БРК — рыцарский крест с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами

Напишите отзыв о статье "Jagdgeschwader 51"

Литература

  • John Weal. = Jagdgeschwader 51 ‘Mölders’ / Tony Holmes. — Oxford: Osprey Publishing, 2006. — P. 130. — (Aviation Elite Units). — ISBN 978 1 84603 045 1.

Ссылки

  • [www.ww2.dk/air/jagd/jg51.htm Jagdgeschwader 51 «Mölders»] на ww2.dk
  • [www.allaces.ru/cgi-bin/s2.cgi/ge/struct/istr/jg51.dat Истребительная эскадра JG51 «Мёльдерс»]
  • [www.fidel-kastro.ru/III_reich/final_luftw/art_03/art_03.html Полки истребительной авиации Люфтваффе (Tag Jagd)]
  • [www.proza.ru/2011/06/29/738 Штабной штаффель JG 51. Приверженцы Штурмягера]

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Jagdgeschwader 51

И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]
– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!


В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?
– С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, – сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
– А что ж, посмотрите, – сказал он, помолчав немного.
– Слушаю с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стоял французский пикет.
– Ваше благородие, вот он! – проговорил сзади один из гусар.
И не успел еще Ростов разглядеть что то, вдруг зачерневшееся в тумане, как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля, как будто жалуясь на что то, зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. Другое ружье не выстрелило, но блеснул огонек на полке. Ростов повернул лошадь и галопом поехал назад. Еще раздались в разных промежутках четыре выстрела, и на разные тоны запели пули где то в тумане. Ростов придержал лошадь, повеселевшую так же, как он, от выстрелов, и поехал шагом. «Ну ка еще, ну ка еще!» говорил в его душе какой то веселый голос. Но выстрелов больше не было.
Только подъезжая к Багратиону, Ростов опять пустил свою лошадь в галоп и, держа руку у козырька, подъехал к нему.
Долгоруков всё настаивал на своем мнении, что французы отступили и только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.
– Что же это доказывает? – говорил он в то время, как Ростов подъехал к ним. – Они могли отступить и оставить пикеты.
– Видно, еще не все ушли, князь, – сказал Багратион. – До завтрашнего утра, завтра всё узнаем.
– На горе пикет, ваше сиятельство, всё там же, где был с вечера, – доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками пуль.
– Хорошо, хорошо, – сказал Багратион, – благодарю вас, г. офицер.
– Ваше сиятельство, – сказал Ростов, – позвольте вас просить.
– Что такое?
– Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить прикомандировать меня к 1 му эскадрону.
– Как фамилия?
– Граф Ростов.
– А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
– Ильи Андреича сын? – сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
– Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.


В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.
– Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, – сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. – Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
– Я предполагал построиться за деревней, ваше высокопревосходительство, – отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:
– Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village. Dites lui de s'arreter et d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
– Et demandez lui, si les tirailleurs sont postes, – прибавил он. – Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли стрелки. – Что они делают, что они делают!] – проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3 ю дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не может быть ближе 10 ти верст. Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.
– Хорошо, хорошо, – сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились.
– Еще успеем, ваше превосходительство, – сквозь зевоту проговорил Кутузов. – Успеем! – повторил он.
В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал «смирно» стоявшим войскам и, салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему.
Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло. Он был, после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.
На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и, остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие же оживленные, как и его, лица своей свиты. Чарторижский и Новосильцев, и князь Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые, веселые, молодые люди, на прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях, переговариваясь и улыбаясь, остановились позади государя. Император Франц, румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно прямо сидел на красивом вороном жеребце и озабоченно и неторопливо оглядывался вокруг себя. Он подозвал одного из своих белых адъютантов и спросил что то. «Верно, в котором часу они выехали», подумал князь Андрей, наблюдая своего старого знакомого, с улыбкой, которую он не мог удержать, вспоминая свою аудиенцию. В свите императоров были отобранные молодцы ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков. Между ними велись берейторами в расшитых попонах красивые запасные царские лошади.
Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.
– Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? – поспешно обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора Франца.
– Я поджидаю, ваше величество, – отвечал Кутузов, почтительно наклоняясь вперед.
Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он не расслышал.
– Поджидаю, ваше величество, – повторил Кутузов (князь Андрей заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он говорил это поджидаю ). – Не все колонны еще собрались, ваше величество.
Государь расслышал, но ответ этот, видимо, не понравился ему; он пожал сутуловатыми плечами, взглянул на Новосильцева, стоявшего подле, как будто взглядом этим жалуясь на Кутузова.
– Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки, – сказал государь, снова взглянув в глаза императору Францу, как бы приглашая его, если не принять участие, то прислушаться к тому, что он говорит; но император Франц, продолжая оглядываться, не слушал.
– Потому и не начинаю, государь, – сказал звучным голосом Кутузов, как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице его еще раз что то дрогнуло. – Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном лугу, – выговорил он ясно и отчетливо.
В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с другом, выразился ропот и упрек. «Как он ни стар, он не должен бы, никак не должен бы говорить этак», выразили эти лица.
Государь пристально и внимательно посмотрел в глаза Кутузову, ожидая, не скажет ли он еще чего. Но Кутузов, с своей стороны, почтительно нагнув голову, тоже, казалось, ожидал. Молчание продолжалось около минуты.
– Впрочем, если прикажете, ваше величество, – сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующегося генерала.
Он тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны Милорадовича, передал ему приказание к наступлению.
Войско опять зашевелилось, и два батальона Новгородского полка и батальон Апшеронского полка тронулись вперед мимо государя.
В то время как проходил этот Апшеронский батальон, румяный Милорадович, без шинели, в мундире и орденах и со шляпой с огромным султаном, надетой набекрень и с поля, марш марш выскакал вперед и, молодецки салютуя, осадил лошадь перед государем.
– С Богом, генерал, – сказал ему государь.
– Ma foi, sire, nous ferons ce que qui sera dans notre possibilite, sire, [Право, ваше величество, мы сделаем, что будет нам возможно сделать, ваше величество,] – отвечал он весело, тем не менее вызывая насмешливую улыбку у господ свиты государя своим дурным французским выговором.
Милорадович круто повернул свою лошадь и стал несколько позади государя. Апшеронцы, возбуждаемые присутствием государя, молодецким, бойким шагом отбивая ногу, проходили мимо императоров и их свиты.
– Ребята! – крикнул громким, самоуверенным и веселым голосом Милорадович, видимо, до такой степени возбужденный звуками стрельбы, ожиданием сражения и видом молодцов апшеронцев, еще своих суворовских товарищей, бойко проходивших мимо императоров, что забыл о присутствии государя. – Ребята, вам не первую деревню брать! – крикнул он.
– Рады стараться! – прокричали солдаты.
Лошадь государя шарахнулась от неожиданного крика. Лошадь эта, носившая государя еще на смотрах в России, здесь, на Аустерлицком поле, несла своего седока, выдерживая его рассеянные удары левой ногой, настораживала уши от звуков выстрелов, точно так же, как она делала это на Марсовом поле, не понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного жеребца императора Франца, ни всего того, что говорил, думал, чувствовал в этот день тот, кто ехал на ней.
Государь с улыбкой обратился к одному из своих приближенных, указывая на молодцов апшеронцев, и что то сказал ему.


Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за карабинерами.
Проехав с полверсты в хвосте колонны, он остановился у одинокого заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира) подле разветвления двух дорог. Обе дороги спускались под гору, и по обеим шли войска.
Туман начинал расходиться, и неопределенно, верстах в двух расстояния, виднелись уже неприятельские войска на противоположных возвышенностях. Налево внизу стрельба становилась слышнее. Кутузов остановился, разговаривая с австрийским генералом. Князь Андрей, стоя несколько позади, вглядывался в них и, желая попросить зрительную трубу у адъютанта, обратился к нему.
– Посмотрите, посмотрите, – говорил этот адъютант, глядя не на дальнее войско, а вниз по горе перед собой. – Это французы!
Два генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая ее один у другого. Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас. Французов предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг, неожиданно перед нами.
– Это неприятель?… Нет!… Да, смотрите, он… наверное… Что ж это? – послышались голоса.
Князь Андрей простым глазом увидал внизу направо поднимавшуюся навстречу апшеронцам густую колонну французов, не дальше пятисот шагов от того места, где стоял Кутузов.
«Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело», подумал князь Андрей, и ударив лошадь, подъехал к Кутузову. «Надо остановить апшеронцев, – закричал он, – ваше высокопревосходительство!» Но в тот же миг всё застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный голос в двух шагах от князя Андрея закричал: «ну, братцы, шабаш!» И как будто голос этот был команда. По этому голосу всё бросилось бежать.
Смешанные, всё увеличивающиеся толпы бежали назад к тому месту, где пять минут тому назад войска проходили мимо императоров. Не только трудно было остановить эту толпу, но невозможно было самим не податься назад вместе с толпой.
Болконский только старался не отставать от нее и оглядывался, недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним. Несвицкий с озлобленным видом, красный и на себя не похожий, кричал Кутузову, что ежели он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное. Кутузов стоял на том же месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь. Князь Андрей протеснился до него.
– Вы ранены? – спросил он, едва удерживая дрожание нижней челюсти.
– Раны не здесь, а вот где! – сказал Кутузов, прижимая платок к раненой щеке и указывая на бегущих. – Остановите их! – крикнул он и в то же время, вероятно убедясь, что невозможно было их остановить, ударил лошадь и поехал вправо.
Вновь нахлынувшая толпа бегущих захватила его с собой и повлекла назад.
Войска бежали такой густой толпой, что, раз попавши в середину толпы, трудно было из нее выбраться. Кто кричал: «Пошел! что замешкался?» Кто тут же, оборачиваясь, стрелял в воздух; кто бил лошадь, на которой ехал сам Кутузов. С величайшим усилием выбравшись из потока толпы влево, Кутузов со свитой, уменьшенной более чем вдвое, поехал на звуки близких орудийных выстрелов. Выбравшись из толпы бегущих, князь Андрей, стараясь не отставать от Кутузова, увидал на спуске горы, в дыму, еще стрелявшую русскую батарею и подбегающих к ней французов. Повыше стояла русская пехота, не двигаясь ни вперед на помощь батарее, ни назад по одному направлению с бегущими. Генерал верхом отделился от этой пехоты и подъехал к Кутузову. Из свиты Кутузова осталось только четыре человека. Все были бледны и молча переглядывались.
– Остановите этих мерзавцев! – задыхаясь, проговорил Кутузов полковому командиру, указывая на бегущих; но в то же мгновение, как будто в наказание за эти слова, как рой птичек, со свистом пролетели пули по полку и свите Кутузова.
Французы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по нем. С этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат, и подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и упало, задержавшись на ружьях соседних солдат.
Солдаты без команды стали стрелять.
– Ооох! – с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. – Болконский, – прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом. – Болконский, – прошептал он, указывая на расстроенный батальон и на неприятеля, – что ж это?
Но прежде чем он договорил эти слова, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.
– Ребята, вперед! – крикнул он детски пронзительно.
«Вот оно!» думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно, направленных именно против него. Несколько солдат упало.
– Ура! – закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя, и побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.
Действительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком «ура!» побежал вперед и обогнал его. Унтер офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от тяжести в руках князя Андрея знамя, но тотчас же был убит. Князь Андрей опять схватил знамя и, волоча его за древко, бежал с батальоном. Впереди себя он видел наших артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и бежали к нему навстречу; он видел и французских пехотных солдат, которые хватали артиллерийских лошадей и поворачивали пушки. Князь Андрей с батальоном уже был в 20 ти шагах от орудий. Он слышал над собою неперестававший свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты. Но он не смотрел на них; он вглядывался только в то, что происходило впереди его – на батарее. Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым на бок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших того, что они делали.
«Что они делают? – думал князь Андрей, глядя на них: – зачем не бежит рыжий артиллерист, когда у него нет оружия? Зачем не колет его француз? Не успеет добежать, как француз вспомнит о ружье и заколет его».
Действительно, другой француз, с ружьем на перевес подбежал к борющимся, и участь рыжего артиллериста, всё еще не понимавшего того, что ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкой палкой кто то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то, на что он смотрел.
«Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются», подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба – высокого неба, не ясного, но всё таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, – подумал князь Андрей, – не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, я, что узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!…»


На правом фланге у Багратиона в 9 ть часов дело еще не начиналось. Не желая согласиться на требование Долгорукова начинать дело и желая отклонить от себя ответственность, князь Багратион предложил Долгорукову послать спросить о том главнокомандующего. Багратион знал, что, по расстоянию почти 10 ти верст, отделявшему один фланг от другого, ежели не убьют того, кого пошлют (что было очень вероятно), и ежели он даже и найдет главнокомандующего, что было весьма трудно, посланный не успеет вернуться раньше вечера.
Багратион оглянул свою свиту своими большими, ничего невыражающими, невыспавшимися глазами, и невольно замиравшее от волнения и надежды детское лицо Ростова первое бросилось ему в глаза. Он послал его.
– А ежели я встречу его величество прежде, чем главнокомандующего, ваше сиятельство? – сказал Ростов, держа руку у козырька.
– Можете передать его величеству, – поспешно перебивая Багратиона, сказал Долгоруков.
Сменившись из цепи, Ростов успел соснуть несколько часов перед утром и чувствовал себя веселым, смелым, решительным, с тою упругостью движений, уверенностью в свое счастие и в том расположении духа, в котором всё кажется легко, весело и возможно.
Все желания его исполнялись в это утро; давалось генеральное сражение, он участвовал в нем; мало того, он был ординарцем при храбрейшем генерале; мало того, он ехал с поручением к Кутузову, а может быть, и к самому государю. Утро было ясное, лошадь под ним была добрая. На душе его было радостно и счастливо. Получив приказание, он пустил лошадь и поскакал вдоль по линии. Сначала он ехал по линии Багратионовых войск, еще не вступавших в дело и стоявших неподвижно; потом он въехал в пространство, занимаемое кавалерией Уварова и здесь заметил уже передвижения и признаки приготовлений к делу; проехав кавалерию Уварова, он уже ясно услыхал звуки пушечной и орудийной стрельбы впереди себя. Стрельба всё усиливалась.
В свежем, утреннем воздухе раздавались уже, не как прежде в неравные промежутки, по два, по три выстрела и потом один или два орудийных выстрела, а по скатам гор, впереди Працена, слышались перекаты ружейной пальбы, перебиваемой такими частыми выстрелами из орудий, что иногда несколько пушечных выстрелов уже не отделялись друг от друга, а сливались в один общий гул.
Видно было, как по скатам дымки ружей как будто бегали, догоняя друг друга, и как дымы орудий клубились, расплывались и сливались одни с другими. Видны были, по блеску штыков между дымом, двигавшиеся массы пехоты и узкие полосы артиллерии с зелеными ящиками.
Ростов на пригорке остановил на минуту лошадь, чтобы рассмотреть то, что делалось; но как он ни напрягал внимание, он ничего не мог ни понять, ни разобрать из того, что делалось: двигались там в дыму какие то люди, двигались и спереди и сзади какие то холсты войск; но зачем? кто? куда? нельзя было понять. Вид этот и звуки эти не только не возбуждали в нем какого нибудь унылого или робкого чувства, но, напротив, придавали ему энергии и решительности.
«Ну, еще, еще наддай!» – обращался он мысленно к этим звукам и опять пускался скакать по линии, всё дальше и дальше проникая в область войск, уже вступивших в дело.
«Уж как это там будет, не знаю, а всё будет хорошо!» думал Ростов.
Проехав какие то австрийские войска, Ростов заметил, что следующая за тем часть линии (это была гвардия) уже вступила в дело.
«Тем лучше! посмотрю вблизи», подумал он.
Он поехал почти по передней линии. Несколько всадников скакали по направлению к нему. Это были наши лейб уланы, которые расстроенными рядами возвращались из атаки. Ростов миновал их, заметил невольно одного из них в крови и поскакал дальше.
«Мне до этого дела нет!» подумал он. Не успел он проехать нескольких сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась на всем протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него. Ростов пустил лошадь во весь скок, для того чтоб уехать с дороги от этих кавалеристов, и он бы уехал от них, ежели бы они шли всё тем же аллюром, но они всё прибавляли хода, так что некоторые лошади уже скакали. Ростову всё слышнее и слышнее становился их топот и бряцание их оружия и виднее становились их лошади, фигуры и даже лица. Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию, подвигавшуюся им навстречу.
Кавалергарды скакали, но еще удерживая лошадей. Ростов уже видел их лица и услышал команду: «марш, марш!» произнесенную офицером, выпустившим во весь мах свою кровную лошадь. Ростов, опасаясь быть раздавленным или завлеченным в атаку на французов, скакал вдоль фронта, что было мочи у его лошади, и всё таки не успел миновать их.
Крайний кавалергард, огромный ростом рябой мужчина, злобно нахмурился, увидав перед собой Ростова, с которым он неминуемо должен был столкнуться. Этот кавалергард непременно сбил бы с ног Ростова с его Бедуином (Ростов сам себе казался таким маленьким и слабеньким в сравнении с этими громадными людьми и лошадьми), ежели бы он не догадался взмахнуть нагайкой в глаза кавалергардовой лошади. Вороная, тяжелая, пятивершковая лошадь шарахнулась, приложив уши; но рябой кавалергард всадил ей с размаху в бока огромные шпоры, и лошадь, взмахнув хвостом и вытянув шею, понеслась еще быстрее. Едва кавалергарды миновали Ростова, как он услыхал их крик: «Ура!» и оглянувшись увидал, что передние ряды их смешивались с чужими, вероятно французскими, кавалеристами в красных эполетах. Дальше нельзя было ничего видеть, потому что тотчас же после этого откуда то стали стрелять пушки, и всё застлалось дымом.
В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек.
«Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть, увижу государя!» подумал Ростов и поскакал дальше.
Поровнявшись с гвардейской пехотой, он заметил, что чрез нее и около нее летали ядры, не столько потому, что он слышал звук ядер, сколько потому, что на лицах солдат он увидал беспокойство и на лицах офицеров – неестественную, воинственную торжественность.
Проезжая позади одной из линий пехотных гвардейских полков, он услыхал голос, назвавший его по имени.
– Ростов!
– Что? – откликнулся он, не узнавая Бориса.
– Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! – сказал Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в первый раз побывавших в огне.
Ростов остановился.
– Вот как! – сказал он. – Ну что?
– Отбили! – оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. – Ты можешь себе представить?
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
– Ты куда? – спросил Борис.
– К его величеству с поручением.
– Вот он! – сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно было его высочество, вместо его величества.
И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными бровями, что то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
– Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к государю, – сказал Ростов и тронул было лошадь.
– Граф, граф! – кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис, подбегая с другой стороны, – граф, я в правую руку ранен (говорил он, показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари.
Берг еще что то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
«Что это может быть? – подумал Ростов. – Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, – подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход всего сражения вдруг нашел на него. – Что бы это ни было, однако, – подумал он, – теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели всё погибло, то и мое дело погибнуть со всеми вместе».
Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось всё более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працом.
– Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? – спрашивал Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.
– А чорт их знает? Всех побил! Пропадай всё! – отвечали ему по русски, по немецки и по чешски толпы бегущих и непонимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.
– Бей немцев! – кричал один.
– А чорт их дери, – изменников.
– Zum Henker diese Ruesen… [К чорту этих русских…] – что то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.


Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.
– Тит, а Тит! – сказал берейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6 м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.
– Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не слышишь! Пошел! – вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.
Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился по пояс.
Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но сзади всё еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.
Ядра всё так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.


На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения, которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
– C'est un sujet nerveux et bilieux, – сказал Ларрей, – il n'en rechappera pas. [Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение жителей.


В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу.
– Для чего вы пришли сюда? – спросил вошедший, по шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. – Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас? Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так что ритор должен был повторить свой вопрос.
– Да, я… я… хочу обновления, – с трудом выговорил Пьер.
– Хорошо, – сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: – Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?… – сказал ритор спокойно и быстро.
– Я… надеюсь… руководства… помощи… в обновлении, – сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения, и от непривычки говорить по русски об отвлеченных предметах.
– Какое понятие вы имеете о франк масонстве?
– Я подразумеваю, что франк масонство есть fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными целями, – сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю…
– Хорошо, – сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим ответом. – Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
– Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, – сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. – Я был атеистом, – отвечал Пьер.
– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания.
– Да, да, – подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
– Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.
– Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
– В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему.
«В наших храмах мы не знаем других степеней, – читал „великий мастер, – кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества“.
Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с которыми сгорал нетерпением приняться за дело.
Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел поучение о необходимости смирения.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали другие.
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.


На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь Василий.
– Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, – сказал князь Василий, входя в комнату. – Я всё узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. – Пьер хотел отвечать, но он перебил его. – И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, – сказал он, – ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, – прибавил он, понизив голос. – Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, – он потянул его вниз за руку, – здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый.
Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. – Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.
Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле – сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.
– Ну, мой милый, – шутливо сказал князь Василий, – скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. – Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом:
– Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста, идите! – Он вскочил и отворил ему дверь.
– Идите же, – повторил он, сам себе не веря и радуясь выражению смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия.
– Что с тобой? Ты болен?
– Идите! – еще раз проговорил дрожащий голос. И князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения.
Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями масонами и оставив им большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья дали ему письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и руководить его в его новой деятельности.


Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она – хотя и не понимая его значения – по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил:
– Un cerveau fele – je le disais toujours. [Полусумасшедший – я всегда это говорил.]
– Я вперед сказала, – говорила Анна Павловна о Пьере, – я тогда же сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем первенстве), что это безумный молодой человек, испорченный развратными идеями века. Я тогда еще сказала это, когда все восхищались им и он только приехал из за границы, и помните, у меня как то вечером представлял из себя какого то Марата. Чем же кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала всё, что случится.
Анна Павловна по прежнему давала у себя в свободные дни такие вечера, как и прежде, и такие, какие она одна имела дар устроивать, вечера, на которых собиралась, во первых, la creme de la veritable bonne societe, la fine fleur de l'essence intellectuelle de la societe de Petersbourg, [сливки настоящего хорошего общества, цвет интеллектуальной эссенции петербургского общества,] как говорила сама Анна Павловна. Кроме этого утонченного выбора общества, вечера Анны Павловны отличались еще тем, что всякий раз на своем вечере Анна Павловна подавала своему обществу какое нибудь новое, интересное лицо, и что нигде, как на этих вечерах, не высказывался так очевидно и твердо градус политического термометра, на котором стояло настроение придворного легитимистского петербургского общества.
В конце 1806 года, когда получены были уже все печальные подробности об уничтожении Наполеоном прусской армии под Иеной и Ауерштетом и о сдаче большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в Пруссию, и началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна собрала у себя вечер. La creme de la veritable bonne societe [Сливки настоящего хорошего общества] состояла из обворожительной и несчастной, покинутой мужем, Элен, из MorteMariet'a, обворожительного князя Ипполита, только что приехавшего из Вены, двух дипломатов, тетушки, одного молодого человека, пользовавшегося в гостиной наименованием просто d'un homme de beaucoup de merite, [весьма достойный человек,] одной вновь пожалованной фрейлины с матерью и некоторых других менее заметных особ.
Лицо, которым как новинкой угащивала в этот вечер Анна Павловна своих гостей, был Борис Друбецкой, только что приехавший курьером из прусской армии и находившийся адъютантом у очень важного лица.
Градус политического термометра, указанный на этом вечере обществу, был следующий: сколько бы все европейские государи и полководцы ни старались потворствовать Бонапартию, для того чтобы сделать мне и вообще нам эти неприятности и огорчения, мнение наше на счет Бонапартия не может измениться. Мы не перестанем высказывать свой непритворный на этот счет образ мыслей, и можем сказать только прусскому королю и другим: тем хуже для вас. Tu l'as voulu, George Dandin, [Ты этого хотел, Жорж Дандэн,] вот всё, что мы можем сказать. Вот что указывал политический термометр на вечере Анны Павловны. Когда Борис, который должен был быть поднесен гостям, вошел в гостиную, уже почти всё общество было в сборе, и разговор, руководимый Анной Павловной, шел о наших дипломатических сношениях с Австрией и о надежде на союз с нею.
Борис в щегольском, адъютантском мундире, возмужавший, свежий и румяный, свободно вошел в гостиную и был отведен, как следовало, для приветствия к тетушке и снова присоединен к общему кружку.
Анна Павловна дала поцеловать ему свою сухую руку, познакомила его с некоторыми незнакомыми ему лицами и каждого шопотом определила ему.
– Le Prince Hyppolite Kouraguine – charmant jeune homme. M r Kroug charge d'affaires de Kopenhague – un esprit profond, и просто: М r Shittoff un homme de beaucoup de merite [Князь Ипполит Курагин, милый молодой человек. Г. Круг, Копенгагенский поверенный в делах, глубокий ум. Г. Шитов, весьма достойный человек] про того, который носил это наименование.
Борис за это время своей службы, благодаря заботам Анны Михайловны, собственным вкусам и свойствам своего сдержанного характера, успел поставить себя в самое выгодное положение по службе. Он находился адъютантом при весьма важном лице, имел весьма важное поручение в Пруссию и только что возвратился оттуда курьером. Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе, были нужны не усилия на службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, – и он часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого. Вследствие этого открытия его, весь образ жизни его, все отношения с прежними знакомыми, все его планы на будущее – совершенно изменились. Он был не богат, но последние свои деньги он употреблял на то, чтобы быть одетым лучше других; он скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ехать в дурном экипаже или показаться в старом мундире на улицах Петербурга. Сближался он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его, и потому могли быть ему полезны. Он любил Петербург и презирал Москву. Воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе – было ему неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у Ростовых. В гостиной Анны Павловны, в которой присутствовать он считал за важное повышение по службе, он теперь тотчас же понял свою роль и предоставил Анне Павловне воспользоваться тем интересом, который в нем заключался, внимательно наблюдая каждое лицо и оценивая выгоды и возможности сближения с каждым из них. Он сел на указанное ему место возле красивой Элен, и вслушивался в общий разговор.
– Vienne trouve les bases du traite propose tellement hors d'atteinte, qu'on ne saurait y parvenir meme par une continuite de succes les plus brillants, et elle met en doute les moyens qui pourraient nous les procurer. C'est la phrase authentique du cabinet de Vienne, – говорил датский charge d'affaires. [Вена находит основания предлагаемого договора до того невозможными, что достигнуть их нельзя даже рядом самых блестящих успехов: и она сомневается в средствах, которые могут их нам доставить. Это подлинная фраза венского кабинета, – сказал датский поверенный в делах.]
– C'est le doute qui est flatteur! – сказал l'homme a l'esprit profond, с тонкой улыбкой. [Сомнение лестно! – сказал глубокий ум,]
– Il faut distinguer entre le cabinet de Vienne et l'Empereur d'Autriche, – сказал МorteMariet. – L'Empereur d'Autriche n'a jamais pu penser a une chose pareille, ce n'est que le cabinet qui le dit. [Необходимо различать венский кабинет и австрийского императора. Австрийский император никогда не мог этого думать, это говорит только кабинет.]
– Eh, mon cher vicomte, – вмешалась Анна Павловна, – l'Urope (она почему то выговаривала l'Urope, как особенную тонкость французского языка, которую она могла себе позволить, говоря с французом) l'Urope ne sera jamais notre alliee sincere. [Ах, мой милый виконт, Европа никогда не будет нашей искренней союзницей.]
Вслед за этим Анна Павловна навела разговор на мужество и твердость прусского короля с тем, чтобы ввести в дело Бориса.
Борис внимательно слушал того, кто говорит, ожидая своего череда, но вместе с тем успевал несколько раз оглядываться на свою соседку, красавицу Элен, которая с улыбкой несколько раз встретилась глазами с красивым молодым адъютантом.
Весьма естественно, говоря о положении Пруссии, Анна Павловна попросила Бориса рассказать свое путешествие в Глогау и положение, в котором он нашел прусское войско. Борис, не торопясь, чистым и правильным французским языком, рассказал весьма много интересных подробностей о войсках, о дворе, во всё время своего рассказа старательно избегая заявления своего мнения насчет тех фактов, которые он передавал. На несколько времени Борис завладел общим вниманием, и Анна Павловна чувствовала, что ее угощенье новинкой было принято с удовольствием всеми гостями. Более всех внимания к рассказу Бориса выказала Элен. Она несколько раз спрашивала его о некоторых подробностях его поездки и, казалось, весьма была заинтересована положением прусской армии. Как только он кончил, она с своей обычной улыбкой обратилась к нему: