Jagdgeschwader 53

53-я истребительная эскадра
Jagdgeschwader 53
Эмблема подразделения люфтваффе JG53
Годы существования	1938 - апрель 1945 (II./JG 52.)
Страна	Германия Германия
Подчинение	Luftwaffe
Тип	истребительная авиация
Включает в себя	I./JG53 II./JG53 III./JG53 IV./JG53
Функция	завоевание господства в воздухе противовоздушная оборона
Прозвища	Pik-As (пиковый туз)
Снаряжение	Bf 109
Участие в	Вторая мировая война Операция Барбаросса Курская дуга Африканская кампания Западная кампания
Командиры
Известные командиры	оберст-лейтенант Вернер Юнк Ганс Кляйн

Jagdgeschwader 53 «Pik As» (JG 53) (53-я истребительная эскадра «Пиковый туз») — эскадра истребителей люфтваффе. Действовала на многих театрах Европейской части Второй мировой войны, в частности Западный фронт, Восточный фронт, Средиземноморский театр.

История

Создание и предвоенное реформирование

История JG53 берет начало 15 марта 1937 года. В этот день были сформированы Штаб и первые две группы новой эскадры JG334, формируемой в районе Рейн — Майн в западной Германии. Командиром нового соединения был выбран оберст Бруно Лёрцер — давний друг Германа Геринга. Они познакомились в начале Первой мировой войны, когда Лёрцер проходил подготовку пилотом, а Геринг служил в пехотном полку. Именно Лёрцер посоветовал Герингу перевестись в ВВС. И именно Лёрцер стал первым пилотом, который вывозил будущего рейхсмаршала на самолёте в качестве наблюдателя и фотографа весной и в начале лета 1915 года. Два молодых лейтенанта стали грозной командой. Каждый из них был награждён Железным крестом 1-го класса за их совместные действия по добыванию важных разведывательных данных о французских укреплениях вокруг Вердена. В течение трёх дней они низко летали над цепью фортов: Лёрцер в небе управлял двухместным «Альбатросом», в то время как Геринг перегнувшись через борт самолёта спокойно и методично снимал на камеру. Оба впоследствии переклассифицировались в лётчиков-истребителей и оба встретили окончание войны командирами эскадр: Геринг JG Nr I и Лёрцер JG Nr III. Но после окончания войны Лёрцер был вынужден вернутся к мирной жизни и пошёл в торговлю, став успешным продавцом сигар.

Но дух полётов был у него внутри. И когда в марте 1933 года — спустя всего два месяца после прихода к власти Гитлера, его бывший напарник по экипажу, а теперь министр авиации, Герман Геринг, предложил ему пост председателя Deutsche Luftsportverband (DLV), он ухватился за эту возможность. Разделённая на 16 региональных групп, DLV была головной организацией, созданной партией контролировать по всему Рейху все частные и спортивные летательные аппараты. Награждённый орденом Pour le Mérite и с 41 победой по итогам Первой мировой войны, Бруно Лёрцер был харизматической фигурой, руководство которой должно было оказывать положительное влияние на членов DLV, как молодых, так и старых. Он занимал эту должность до вступления в люфтваффе, где первым его заданием стало формирование в Барнбурге 1 апреля 1936 года истребительной группы I./JG232 (позже I./ZG2). В следующем году он был назначен командиром JG334.

Эскадра Лёрцера была частью амбициозной программы расширения люфтваффе весной 1937 года. Две её группы были созданы в порядке, который был обычным для этого периода бурного роста. Известная как система «мать-дочь» она повлекла за собой отделение части лётного и наземного персонала из существующих групп, чтобы обеспечить ядро формирующихся новых групп. I./JG334 гауптмана Hubert Merhart von Bernegg была сформирована на базе персонала I. и II./JG134, тогда как «матерью» II./JG334 майора Hans-Detlev Herhudt von Rhoden стала группа I./JG132 «Richthofen». Обе новые группы первоначально состояли из двух эскадрилий, но должны были быть доведены до стандартного трёхэскадрильного состава к 1 июля 1937 года. Эскадра была оснащена истребителями Arado Ar.68E и её первым местом базирования стал аэродром Мангейм-Сандхофен. Для Штаба и первой группы это место базирования было временной мерой, но скорость развития люфтваффе превышала скорость строительства новых авиабаз. Последние также строились быстро, но предназначенный для них новый аэродром на юго-восточной окраине Висбадена, бывший ипподром, ещё не был завершен. Оставив аэродром Мангейм в единоличное пользование второй Группе, Штаб и первая Группа были вынуждены провести несколько недель в Frankfurt-Rebstock, прежде чем их новый аэродром Wiesbaden-Erbenheim был готов в июле 1937 года. Располагаясь примерно в 40 милях друг от друга на восточном берегу Среднего Рейна, Мангейм и Висбаден стали базами эскадры до начала войны и её раннего этапа. Назначенная для противовоздушной обороны этого важного центрального сектора франко-немецкой границы эскадра вела удивительный сидячий образ по сравнению с остальными группами люфтваффе, постоянно менявшими свою дислокацию в предвоенные и первые месяцы войны.

Конечно же были и перерывы в этом рутинном базировании. Первый из них произошёл осенью 1937 года, когда «Арадо» из JG334 участвовали в крупномаштабных манёврах, проводимых в северной Германии. Там также для пилотов проводились учебные стрельбы над Северным морем и для наземного персонала комплекс упражнений, специально разработанный для подготовки последних к любым возможным перебазированиям.

В начале 1938 года «Арадо» в эскадре были заменены на инновационный истребитель Мессершмитта — Bf.109B (прозвище «Берта»). И уже в середине марта 1938 года, всего через несколько дней после аншлюса, JG334 получила приказ перелететь на своих «Бертах» транзитом через Бад-Эйблинг (Bad Aibling) в Баварии на аэродром Винер-Нойштадт, где она должна была провести демонстрационные полёты перед местным населением. Однако вскоре эскадра должна была вернутся на защиту Рейха.

В дополнение к различным манёврам, учениям и демонстрациям, люфтваффе также участвовали и в более тайном предприятии. Пилоты покидали расположение своих частей на довольно длительное время. Одним из таких пилотов был некий Вернер Мёльдерс, который был переведен из состава II./JG134, для усиления I./JG334 и служивший в качестве командира её 1-й эскадрильи с самого момента создания. 13 апреля 1938 года Мёльдерс расстался со своей эскадрильей, получив назначение в Испанию. Там он сменил Адольфа Галланда в качестве командира 3./J88 — третьей эскадрильи из состава истребительных сил «Легиона Кондор». Оба пилота были из ряда будущих лётчиков-экспертов Второй мировой войны. Но когда Мёльдерс вернулся в Германию в конце 1938 года с 14 самолётами на своем счету, он оказался самым лучшим из них. Он также переписал руководство по бою истребителей. В самом деле Мёльдерс провел несколько недель в штабе RLM в Берлине, изложив свой опыт на бумаге и подготовив новое руководство по тактике истребителей. Его главным нововведением было замена старого звена в три самолёта на звено в две взаимодополняющие пары.

К тому времени, когда ставший уже гауптманом Мельдерс, в середине марта 1939 года вернулся в Мангейм-Эрбенхейм к командованию своей 1-й эскадрильей, многое поменялось. Оберст Бруно Лёрцер покинул эскадру для очередного кадрового повышения за пару недель до отбытия Мельдерса в командировку в Испанию. Его место во главе JG334 занял 1 апреля 1938 года оберст-лейтенант Вернер Юнк. В течение последующих недель стали прибывать первые Bf.109D. 1 июля 1938 года были предприняты действия, чтобы довести эскадру до полного состава в три группы. Изначально III./JG334 состояла только из одной эскадрильи. Её фактически не существовало до 1 августа, когда были созданы штаб группы и две остальные эскадрильи. Командиром был назначен гауптман Walter Schmidt-Coste, бывший командир 4./JG334. Первая эскадрилья была оснащена Ar.68E до августа 1938 года, пока вместе с остальной группой не была перевооружена на Bf.109D. Люфтваффе оснащала свои подразделения последними типами самолётов, но проблема с базированием все ещё не была не разрешена. Программа строительства аэродромов все ещё отставала от создания новых подразделений и их технического оснащения. Первоначально для базирования II./JG334 предназначался Mainz-Finthen, но поскольку он ещё не был отстроен, ей пришлось делить Мангейм-Сандхофен со 2-й группой.

Между тем другие подразделения эскадры вновь посетили учебный полигон на острове Вангероге в Северном море. Источники расходятся о действиях эскадры в напряжённые дни Мюнхенского кризиса, но большинство указывает, что Юнк и его три группы оставались в Мангейме и Висбадене на защите Рейха. Это имеет смысл, поскольку в Германии тогда реально опасались выступления Франции. Тем не менее один из источников утверждает, что одна из групп повторила маршрут освоенный во время аншлюса и через Бад-Эйблинг перебазировалась в Винер-Нойштадт, где была приведена в боевую готовность.

С задержкой из-за аншлюса и Судетского кризиса, реорганизация структуры командования Люфтваффе, проведенная ещё в апреле — замена 6-го Luftkreiskommando на 3-е Luftwaffengruppenkommando привела к переименованию всех истребительных частей 1 ноября 1938 года. Для JG334 эти изменения вышли далеко за пределы простого переименования.

Во-первых, недолго существующая третья группа была полностью отделена от эскадры. Она была переведена в Габлинген рядом с Аугсбургом и там была переформирована в тяжелую I./JG144 (будущая II./ZG.76 «Sharksmouth»). Более странным был роспуск штаба оберст-лейтенанта Вернера Юнка. Его место занял так называемый «Stab Regensburg», персонал которого прибыл соответственно из Регенсбурга. Его предыдущие обязанности остались неизвестными, но именно он стал именоваться JG133, а две оставшиеся группы эскадры соответственно стали именоваться I./JG133 и II./JG133.

Зимой 1938—1939 годов эскадра начала принимать на вооружение новейшие Bf.109E. 1 февраля 1939 года состоялся очередной этап реструктуризации командования люфтваффе — на этот раз в Luftflotten. Это привело к переименованию спустя два месяца эскадры Юнка, по-прежнему состоящей из двух групп, в JG53. Она стала третьей эскадрой (после JG51 и JG52) вошедшей в состав Luftflotte 3, располагавшегося в юго-западной части Рейха.

Вторая мировая война

Странная война

Когда Германия напала на Польшу в первые часы 1 сентября 1939 года, Штаб оберст-лейтенанта Вернера Юнка и две его группы располагались в Висбадене и Мангейме, так же, как они располагались годом ранее во время Судетского кризиса. Гитлер был снова обеспокоен французской реакцией. Польша не собиралась падать на колени в результате ещё одного бескровного переворота и она была захвачена подавляющей силой оружия. Этот шаг слишком далеко завел фюрера, и западные союзники не могли его уже игнорировать.

3 сентября Англия и Франция объявили войну Германии. В один момент пилоты JG53 оказались на переднем крае. И не только на линии фронта, но и в самом стратегически важном секторе общей сухопутной границы между Германией и Францией. Оперативный район эскадры простирался от Саарбрюккена до Трира. В него входил так называемый Dreiländereck — или уголок трёх стран — точка, в которой сходились границы Люксембурга, Франции и Германии. Помимо этого, западная граница Германии граничила с нейтральными Люксембургом, Бельгией и Голландией вплоть до Северного моря. В первые месяцы войны, нейтралитет этих стран строго соблюдался, и самолётам воюющих держав запрещался пролёт над их воздушным пространством. Таким образом, хотя после объявления Францией войны не совершались бомбардировки, две группы JG53 вскоре оказались в гуще событий, так как «стык» в Dreiländereck быстро стал основным пунктом вторжения французов, и французских союзников из состава RAF, разведывательные самолёты которых направлялись в Германию. Машинам союзников приходилось сначала достигнуть эту южную оконечность у Люксембурга, прежде чем отправиться на север, вдоль бельгийской и голландской границ, чтобы сфотографировать район промышленного центра Рура и окружающих его оборону.

Но первые две победы эскадры были заявлены у Саарбрюккена, южной, тихой, части своего патрульного сектора. Это было незадолго до полудня 9 сентября, когда пара Bf.109E из 1./JG53 заметила одинокий разведчик-бомбардировщик Bloch MB.131 из состава Armée de l’Air к северо-востоку от Саарбрюккена. Вражеская машина сразу отвернула в противоположную сторону, пытаясь достигнуть безопасной границы. Два мессера быстро догоняли её, ведущий истребитель, пилотируемый обер-фельдфебелем Вальтером Гриммлингом, открыл огонь с близкого расстояния и поджег правый двигатель Блока. Уходя с тонкой струйкой дыма, бомбардировщик пересек границу находясь в крутом пике. Имея приказ не вторгаться во французское воздушное пространство, два «Эмиля» были вынуждены прервать погоню и Гриммлинг потерял из виду свою жертву, которую он идентифицированного — неправильно — как британский Бленхейм. Подтверждение того, что она разбилась, впоследствии было получено от немецких сухопутных войск в этом районе. За эту победу Гриммлинг первым в эскадре был награждён Железным крестом 1-й степени. Около трёх часов спустя, лейтенант Вильгельм Гофман из состава 3./JG53 также заявил победу — на этот раз над устаревшим бомбардировщиком Bloch MB.200, в том же районе. На следующий день Гримлинг и унтер-офицер Heinrich Bezner из 1./JG53, все в том же районе, сбили 1 из 3-х перехваченных Mureaux 115.

Командир эскадрильи Гримлинга, гауптман Вернер Мёльдерс, не вылетал 9 сентября. Сутками ранее двигатель его самолёта был поврежден в бою с полудюжиной французских Hawk H-75A. Он попытался довести свой повреждённый «Эмиль» до базы в Висбадене, но не пролетел и полпути, когда двигатель стал угрожать остановится полностью, поэтому Мельдерс был вынужден произвести вынужденную посадку на лугу у Биркенфельда. При посадке машина скапотировала и Мельдерс поучил не серьёзные, но болезненные повреждения спины. Его состояние было достаточно плохим, чтобы находится в строю в течение последующих 11 дней, в ходе которых I./JG53 увеличила свой счёт до 6 побед, в том числе состоялась вторая победа Гримлинга, и понесла первую потерю — унтер-офицер Dill из 3./JG53 погиб при невыясненных обстоятельствах 19 сентября.

20 сентября Мельдерс одержал свою первую победу во Второй мировой войне, когда сбил один из шести "Хавков" из состава GCII/5, перехваченных пилотами 1./JG53 в районе между Концем и Sierck, в самой вершине Dreiländereck. Вот как он сам описывал данное событие:

Я взлетел со своим звеном в 14:27, после того, как поступило сообщение о приближении с юга к Триру 6 вражеских истребителей. На высоте 4500 метров мы пересекли реку Саар в районе Мерцига. Вскоре над Концем на высоте 5000 метров мы увидели «шестёрку» самолётов. Я поднялся выше их и, описав широкую дугу на север, атаковал замыкающий самолёт. Я открыл огонь приблизительно с 50 метров. За ним потянулся длинный шлейф дыма и полетели куски обшивки. Самолёт начал планировать вниз, и я потерял его из виду.

Успех Мельдерса был подтвержден всеми тремя пилотами его звена, которые также сообщили, что пилот вражеского истребителя выпрыгнул, прежде чем самолёт разбился и загорелся к западу от Мерцига.

20 сентября также стало днём, когда и базировавшаяся в Мангейме II./JG53 открыла свой боевой счёт. Первая победа была записана на счёт командира 6./JG53 обер-лейтенанта Гейнца Бретнюца, который в 9:55 сбил французский наблюдательный шар. В то же время, штабс-фельдфебель Игнац Прештеле из 2./JG53 уничтожил точно такой же шар двумя часами ранее, ставший первым из трёх шаров, потерянных французами южнее Саарбрюккена в этот день. Однако истинные, вторая и третья, жертвы II./JG53, уничтоженные тем днём, остаются загадкой. По докладам пилотов из состава 5./JG53, ими на французской стороне, в течение одной минуты, в районе Bitche, были сбиты два «Бленхейма».

До конца месяца пилоты обеих групп продолжали сбивать одиночные самолёты и воздушные шары. На счету 1-й группы было 4 подтвержденные победы, в том числе и ещё один шар Игнаца Прештеле, а на счету 2-й группы — 6 побед. В то же время II./JG53 понесла и первую потерю, когда 22 сентября в бою с французскими Моран-Солнье в районе Bergzabern погиб фельдфебель Hellge из 6./JG53.

30 сентября неожиданная вспышка активности боевых действий в воздухе привела не только к наиболее тяжёлым боям на текущий момент, но и принесла эскадре 1-ю подтвержденную победу над самолётами RAF.

День, однако, начался с уничтожения одиночного французского разведчика Potez 63, сбитого поздним утром командиром II./JG53 гауптманом Гюнтером фон Мальтцаном в районе Саарбрюккена. Это была первая победа будущего кавалера Рыцарского креста с дубовыми листьями и командира эскадры.

Вскоре после того, как горящий французский разведчик совершил вынужденную посадку на территории Франции, группа из 5 Fairey Battle из состава 150 sqn. RAF подошла в тот же район, Саарбрюккен — Мерциг, с заданием провести высотную авиационную фоторазведку. Британские машины были перехвачены восемью «Эмилями» из состава 2./JG53 и все уничтожены. Первый был сбит пушками командира эскадрильи Рольфа Пингеля, находясь почти над целью. Последний был оставлен над французской территорией в 32 километрах от границы, пораженный множественными пушечно-пулеметными попаданиями унтер-офицера Йозефа Вурмхеллера, до того, как последний прекратил погоню. Вурмхеллер уверенно заявил — Бэттл уничтожен, что и оказалось на самом деле. Хотя его пилоту и удалось посадить повреждённый самолёт возле Шалона, тот загорелся во время посадки и был в итоге списан. В ходе двух последовавших тем же днём воздушных сражений пилоты 3./ и 5./JG53 одержали ещё 5 побед, доведя общий итог побед эскадры за день до 13! В то же время другие подразделения эскадры не так успешно бились против французских Hawk H-75A. В тот день, 30 сентября, 4 пилота погибли, а 5-й из 1./JG53, совершил вынужденную посадку около Висбадена.

Эти воздушные бои в конце сентября проводились на фоне такой же активной деятельности на базах в Мангейме и Висбадене. Причиной этого стало очередное увеличение состава эскадры до 3-х групп. Только на этот раз уже не было «материнской» группы для создания ядра новой группы. Новая III./JG53 создавалась используя элементы 1-й и 2-й групп. Группа была официально сформирована в последнюю неделю сентября на аэродроме Висбаден-Эберхайм, вследствие чего I./JG53 была переведена западнее, в Кирхберг, расположенный на Хунсрюке — горной гряде между долинами Рейна и Мозеля. Командиром новой группы был назначен Вернер Мёльдерс, который не теряя времени начал приводить группу в боеготовность к 10 октября.

Примерно в это же время появился знаменитый знак «Туз пик», введенный новым командиром эскадры генерал-майором Гансом Кляйном, сменившим 1 октября на этом посту Юнка. По его собственным словам, Кляйн первым обратился к составу эскадры с вопросом, стоит ли вводит отдельные эмблемы для групп и эскадрилий или ввести одну эмблему для всей эскадры. Было принято последнее решение, поскольку было сочтено, что это будет способствовать «чувству верности и товарищества в эскадре». Ганс Кляйн из многих вариантов принял в качестве официальной эмблему карточного пикового туза, аргументировав:

Противник должен хорошо знать нашу эмблему. Он должен понимать, что если он встретил нас, то это означает для него ничего хорошего. И когда англичане или французы говорят об эскадре «Pik-As», то делать это они должны с уважением.

Поскольку мотив эмблемы был выбран, то по обеим сторонам капота «Мессершмитов» стали по трафарету наносить «Пиковые тузы», которые оставались на самолётах до момента капитуляции Германии весной 1945 года.

К середине октября 1939 года, противоборствующие наземные войска достигли такой точки застоя, что первые восемь месяцев боевых действий на Западном фронте получили прозвище «странная война» или Sitzkrieg. В воздухе, как только осенняя погода стала уступать зиме 1939—1940 годов — одной из самых жестких в регионе на памяти старожилов — боевая активность также сворачивалась, а порой и подходила к полной остановке.

В Кирхберге, где аэродром имел травяное покрытие, его размыло от постоянных осенних дождей, и I./JG53 Лотара фон Янсона испытала большие трудности. Для доставки топлива и рассредоточения самолётов, пришлось использовать гужевой транспорт. В итоге, за весь октябрь группа не одержала ни одной победы.

II./JG53 в Мангейм-Сандхофене повезло больше, но даже её боевой счёт за месяц составили всего 2 Бленхейма. Первый из них, из состава 57 sqn. RAF, пилотируемый винг-командером H. M. A. «Wings» Day, вылетел со своей базы во Франции на разведку северного района Рура 13 октября, в один из немногих дней в перерыве между затяжными дождями. В безоблачном небе Бленхейм достиг Dreiländereck. Едва он начал поворачивать на север, как в районе Биркенфельда был перехвачен 2-мя «Эмилями» из состава 4./JG53 и быстро сбит обер-фельдфебелем Ernst Vollmer. Другим коротким перерывом в плохой погоде воспользовался унтер-офицер Joachim Hinkeldey, который также претендовал на Бленхейм, на этот раз к востоку от Трира — хотя фактически установить личность его жертвы установить не удалось.

Примечательно, что, возможно, в этот же день, и в том же районе, Вернер Мёльдерс открыл счёт своей новой III./JG53 уничтожением Бленхейма. Он был в патруле во главе штабного звена, лидируя дюжину «Эмилей» из 9./JG53 в ходе поиска вражеского разведывательного самолёта обнаруженного в районе Битбург — Мерциг, когда:

В 11:12 я заметил в районе Трира активность зенитчиков. Вскоре я приблизился к вражеской машине на расстояние около 50 метров и мог ясно различить британские опознавательные знаки. Я открыл огонь с кратчайшей дистанции. Задняя стрелковая установка не отвечала, и вскоре левый двигатель стал извергать густое облако белого дыма, который быстро сменился на чёрный. Самолёт вскоре был полностью охвачен огнём. Я заметил, парашют, но кажется он тоже горел. Бленхейм разбился вблизи Klüsserath, на реке Мозель.

Этот Бленхейм — машина из состава 18 sqn. RAF, был сбит примерно в девяти милях к востоку-северо-востоку от Трира — став единственным самолётом RAF, потерянным на центральном участке Западного фронта в этот день.

Пилоты III./JG53 открыв свою охоту, записали в ноябре на счёт группы 7 из 11 побед эскадры, одержанных в ноябре, в том числе и квартет французских разведывательных Потезов, сбитых к западу от Саарбрюккена 7 ноября. Один из них был на счету командира 7./JG53 обер-лейтенанта Вольфа-Дитриха Вильке, будущего кавалера Рыцарского креста с мечами.

Единственные две победы эскадры в декабре, стали итогом первого боя в ходе второй мировой войны между немецкими и английскими истребителями, состоявшимся 22 декабря. Самолёты III./JG53 обеспечивали прикрытие пары разведчиков Do.17 и вторглись на 12 миль в воздушное пространство Франции, когда заметили тройку вражеских истребителей значительно ниже себя. Мёльдерс, снова лидируя, спикировал на видимо ничего не подозревающее трио. Он всадил точную очередь в самолёт летящий слева и тот, изначально идентифицированный как «Моран-Солнье», упал горящим недалеко от деревни. Вскоре после этого, командир 8./JG53 обер-лейтенант Ганс фон Хан сбил вторую машину, которая упала в близлежащем лесу и также загорелась при падении. Оба истребителя, упавшие примерно в 10 милях к северо-востоку от Меца, были Харрикейнами из 73 sqn. RAF.

Помимо этого боя, в декабре практически не было боевых действий. Но месяц принёс некоторые изменения в эскадре. I./JG53 была избавлена от своей неравной борьбы с грязью и слякотью и переведена в Дармштадт-Грисхайм, находящийся примерно на одинаковом расстоянии от Висбадена и Мангейма.

19 декабря эскадра, которая до этого момента номинально находилась в подчинении Luftgaukommando XII в чисто оборонительной роли, была передана под командование Luftflotte 3 — одного из 2-х флотов, концентрирующих мощь вдоль западных границ Германии, в рамках планируемого вторжения во Францию в начале следующего года. 21 декабря генерал-майор Ганс Кляйн оставил свой кратковременный пост и был назначен командиром Jafü 3 (командующий истребительными силами 3-го флота). На его место был выбран майор Ганс-Юрген фон Крамон-Таубадель, бывший командир I./JG54, вступивший в командование 1 января 1940 года.

Зима 1940 года была очень холодной и первые два месяца прошли практически в бездействии. Единственной победой стал одиночный «Моран-Солнье», сбитый 10 января к югу от Perl, недалеко от Dreiländereck, лейтенантом Walter Radlick из штабного звена III./JG53.

В марте активность эскадры начала набирать обороты. Неутомимой была третья группа, которая ввела практику ротации своих эскадрилий, действуя в районе Трир — Euren, недалеко от границы Люксембурга. Она начала незначительно, но постоянно пополнять свой боевой счёт. Группа в течение месяца добавила на свой счёт 9 побед, в том числе её командир довел свой личный счёт до 6 побед.

Напротив, II./JG53 всех своих успехов за месяц добилась в одном неистовом 10-минутном бою в последний день месяца. Это произошло в середине дня, когда группа из 20 «Эмилей», ведомая командиром группы Гюнтером фон Мальтцаном случайно наткнулась на несколько дезорганизованных формирований MS.406 к юго-западу от Сааргемюнда. Выбрав момент, мессеры набросились на противника и по их заявлению сбили 6 из 11 французских истребителей. Одну победу (2-ю для себя) одержал командир группы, одну лейтенант Герхард Михальски из штабного звена — будущий кавалер Рыцарского креста с Дубовыми листьями, а командир 6./JG53 обер-лейтенант Гейнц Бретнютц одержал две победы, доведя свой счёт до 4-х. Последний, направившись в вечерний патруль, заявил также на свой счёт британский бомбардировщик Веллингтон, что однако, не подтверждается британскими данными.

В течение апреля стало ясно, что подготовка к вторжению во Францию близится к завершению. JG53 начала принимать на вооружение новейшие Bf.109E-4, а к ней временно была прикреплена 4-я группа — недавно созданная и ещё не обстрелянная III./JG52 гауптмана Вольфа-Генриха фон Хоувальда, перебазировавшаяся 6 апреля к II./JG53 в Мангейм-Сандхофен.

В воздухе эскадра испытывала нечто вроде затишья. Очередное столкновение с Харрикейнами из 73 sqn. RAF произошло 7 апреля. Одна победа была засчитана командиру 3./JG53 обер-лейтенанту Вольфгангу Липперту, который определил своего противника как Спитфайр, но и 4./JG53 при этом потеряла фельдфебеля Эрвина Вейсса (Erwin Weiss). Таким образом Вейсс получил сомнительную честь стать первым погибшим пилотом эскадры в бою с истребителями RAF. Все 5 погибшие до этого, были потеряны в боях с Armée de l’Air.

Ровно через 2 недели, 21 апреля, JG53 и 73 sqn. RAF встретились снова. На этот раз у обер-лейтенанта Ганса-Карла Майера не возникло проблем с опознаванием и сбитый им к северо-западу от Мерцига самолёт был правильно идентифицирован — Харрикейн. Это был второй успех Майера с момента замещения им Мёльдерса в качестве командира 1./JG53.

Между тем сам Мёльдерс записал на свой счёт 3 из 4-х побед III./JG53, одержанных группой в апреле. 4-я, одержанная 23 апреля в районе Dreiländereck ведомым Мёльдерса фельдфебелем Franz Gawlick и снова над Харрикейном из 73 sqn. RAF — оказалась последней победой эскадры в период «Странной войны». С начала объявления войны французами и англичанами — 3 сентября 1939 года эскадра одержала 73 победы и потеряла 12 пилотов — 7 из них убитыми или пропавшими без вести и ещё 5 в результате несчастных случаев и других причин.

Французская кампания

С окончанием 10 мая 1940 года «Странной войны», JG53 приняла активное действие, и хотя она не всегда была в авангарде действий, тем не менее, II./ и I./JG53 удвоили и утроили своё боевые счета, в то время как III./JG53 Мельдерса увеличила свой боевой счёт в пять раз. Первые четыре дня наступления для эскадры проходили относительно гладко. В то время как основной фокус внимания был сосредоточен на северном фланге немецкого наступления в Бельгии и Нидерландах, пилоты JG53 уделяли своё внимании патрулированию франко-немецкой границы в районе Саара — то, чем они и занимались на протяжении предыдущих восьми месяцев, и сопровождению немецких бомбардировщиков в налётах на цели за линией Мажино.

Так продолжалось до 14 мая, когда стал ясен истинный план Гитлера. Он стал понятен, когда танковые дивизии Группы армий «A» двинулись через Арденны и Eifel Hills — местности, которая по мнению французских стратегов была непроходима для танков. Доказав ошибочность мнений экспертов, единственной серьёзной преградой между танками фон Рунштеда и Ла-Маншем оставалась река Маас. Как только она могла быть преодолена, немецкие танковые силы, воспользовавшись предоставленной им брешью в обороне, могли разделить силы союзников и разбить их по частям. Осознавая угрозу исходящую от немецких плацдармов на берегу Мааса в районе Седана, французское и британское командования бросили на уничтожение немецких переправ все бомбардировщики, которые смогли собрать. Было очень мало времени для организации взаимодействия между двумя ВВС и организации их адекватной защиты истребителями. Таким образом, на протяжении всего дня 14 сентября группы бомбардировщиков, иногда полностью без сопровождения, совершали налёты на немецкие переправы, пытаясь их уничтожить. Но их ждали Мессершмитты - к концу дня немецкие лётчики на Западном фронте заявили за день 170 побед! Подавляющим большинством из них стали бомбардировщики в районе Седана. Хотя эта цифра является преувеличением, мало кто сомневался, что союзники понесли тяжелейшие потери. И 14 мая более чем заслуживало записи в фольклоре люфтваффе под заглавием: «День истребителей».

Переведенная из Дармштадта обратно в Кирхберг — к началу наступления ВВП на нём высохла, I./JG53 гауптмана фон Янсона стала самой успешной из групп, принимавшей участие в боях вокруг плацдармов у Седана. После нескольких безрезультатных патрулирований ранним утром, счёт был открыт незадолго до полудня уничтожением 6 французских истребителей Bloch к югу от Седана. Но большая часть из 35 побед, занесённых на счёт группы в «День истребителей», состоялась в середине дня во время основных налётов RAF на пункты сбора. В одном большом 35-минутном бое, когда все небо «казалось заполненным вражескими машинами» — пилоты фон Янсона сбили 20 британских Бэттлов и Бленхеймов плюс пару Харрикейнов. Львиная доля вражеских жертв пришлась на счёт 1./JG53. Этой эскадрильи было приказано вылететь на свободную охоту к западу от Мааса, в то же время обеспечивая при необходимости прикрытие формаций собственных бомбардировщиков и Штук. Командир 1./JG53 обер-лейтенант Ганс-Карл Майер писал:

Эскадрилья летела на высоте 5000 метров, прикрывая группу Штук, летевшую примерно на 1500 метров ниже нас, когда мы подверглись нападению шести Харрикейнов. Верхнее прикрывающее звено немедленно их связало боем. Я повел остальную часть эскадрильи вниз, чтобы защитить пикирующие бомбардировщики, которые оказались под атакой других истребителей противника. Я сбил Hurricane, который разбился и от удара сгорел.

В течение следующих 30 минут Майер сбил 2 Бэттла и 2 Бленхейма, доведя свой счёт за день до 5 побед.

В начале вечера настала очередь обер-лейтенанта Вольфганга Тонне из 3./JG53 оставить свой след в истории этого дня. Один из трио Бленхеймов открыл счёт побед будущего кавалера Рыцарского креста с дубовыми листьями. Но 4 Веллингтона занесённые на счёт этой эскадрильи, скорее всего были машинами из состава Armée de l’Air. Одним из двух погибших 14 мая в I./JG53 стал обер-фельдфебель Вальтер Гриммлинг — пилот, одержавший первую победу эскадры в войне — он был сбит Харрикейнами RAF и похоронен рядом с обломками своего «Эмиля», который разбился в Бульоне, недалеко от реки Маас, ниже по течению от Седана.

Результативность двух других групп в тот день была значительно ниже, чем у I./JG53. Действуя только на периферии боев, II./JG53 заявила 3 победы над французскими истребителями, ни одна из которых потом не подтвердилась. Три из 7 заявленных побед III./JG53 также не были подтверждены, оставив на её счету только пару Моран-Солнье, сбитых во время утренних вылетов и пару сбитых на высоте Харрикейнов, во время отражения налёта бомбардировщиков RAF в середине дня. Один из британских истребителей довел счёт Мельдерса до двухзначного числа.

Хотя JG53 сыграла важную роль в прорыве с плацдармов Седана на оперативный простор танковой армады, эскадра не последовала за ней к побережью Канала и Дюнкерку. Вместо этого, на протяжении большей оставшейся части месяца она будет оставаться в районе Люксембург — Седан, выполняя свободную охоту и задания по сопровождению бомбардировщиков. И пока за это время 1-я и 2-я группы добились небольших успехов, III./JG53 предприняла большой отрыв. Ей приписывают почти 50 самолётов противника, сбитых во второй половине мая, преимущественно французских.

Однако не все бои были победными. 18 мая «Эмили» из 7./JG53 столкнулись с восьмеркой Curtiss Hawk-75 западнее Лана. Два французских истребителя были сбиты, но в том же бою был подбит истребитель командира эскадрильи обер-лейтенант Вольфа-Дитриха Вильке, которому пришлось прыгать с парашютом. Командир группы ждал долгих 4 дня в надежде, что Вильке приземлился на контролируемой немцами территории и вернется на базу, прежде чем отрапортовал о пропаже Вильке без вести и сообщил об этом его отчиму — генералу артиллерии. Но Вильке, будущий эксперт и кавалер Рыцарского креста с мечами, выжил. Он был подобран французами и доставлен в лагерь в замок Montferrat, где был присоединен к другим военнопленным из состава люфтваффе.

Через девять дней после потери Вильке, 27 мая, другой короткий бой между III./JG53 и французскими Хавками — на этот раз к северо-западу от Амьена — принёс Вернеру Мельдерсу его 20-ю победу с начала войны. Хотя в его лётной книжке они правильно определены как истребители Curtiss, по неизвестной причине Мельдерс упомянул своих оппонентов «истребителями Блоха», когда спустя некоторое время составлялась его биография. Летя во главе 8./JG53 Мельдерс разглядел шесть вражеских истребителей, приближающихся к линии фронта и повел своих пилотов вокруг по широкой дуге, чтобы войти им в хвост. Его целью было получение элемента неожиданности, при нападении на французские истребители с тыла.

«Все сомкнутым строем — атакуем!» Как внезапный шторм мы падаем на ничего не подозревающего врага сверху. Я акцентирую своё внимание на правом ведомом задней секции, лейтенант Пантен атакует левого, а лейтенант Мюллер выскакивает впереди нас, и стремится к лидеру секции. Истребители Блоха! Я вижу сине-бело-красные полосы на хвостах вполне очевидно — край близок, метр за метром, тщательно прицеливаюсь, и — точно в цель! Мои пушечные и пулеметные снаряды появляются в виде крошечных вспышек по всему вражескому самолёту. Очередной французский истребитель уничтожил!

Вокруг меня все мои мессеры делают свою работу. Второе звено обогнало нас и атакует ведущую секцию противника. Каждый Блох имеет по 109-му приклеившегося к его хвосту. Вражеские истребители не получат шанса на одиночный выстрел. Жертва лейтенанта Кунерта падает в огне. Под собой я насчитываю четыре взрыва, когда машины врезаются в землю. Лидер врага все ещё мечется в замешательстве. Но я следую за ним. Он тоже взрывается при ударе о землю, не далеко от места падения соперника Кунерта. Последний француз подстрелен лейтенантом Пантеном и вынужден совершить аварийную посадку.

Все было закончено чуть более чем за минуту. Отчёты показывают, что пять из шести французских истребителей были уничтожены. «Лейтенант Мюллер» — это будущий кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями Фридрих-Карл «Тутти» Мюллер. Curtiss стал первой победой в его карьере. В тот же день самолёты III./JG53 оказались втянутым с другой бой с различными французскими истребителями вблизи Крей (Creil). И итогом снова стали пять машин Armée de l’Air сбитые без потерь. Двое сбитых, оба истребители MS.406, стали первыми победами пары будущих экспертов — обер-фельдфебеля Франца Гетца и фельдфебеля Герберта Шрамма из 7./JG53.

Это была уже вторая победа Мельдерса в тот день. Он стал первым пилотом достигшим рубежа в 20 побед и первым в люфтваффе, кто был награждён Рыцарским крестом. Престижная награда была вручена ему Герингом 29 мая. До сих пор сравнительно малоизвестный Вернер Мелбдерс стал национальным героем. Тем более шокирующим стало известие, полученное в Германии неделю спустя, о том, что он пропал без вести.

К этому времени План «Гельб» — первый этап вермахта по завоевании Франции, был завершен. Танковые клинья вырвавшиеся из лесов Арденн достигли Ла-Манша. Последние британские войска были эвакуированы из Дюнкерка. Северо-восток Франции оказался в руках немцев. Теперь захватчики могли начать реализовывать «план Красный» — атака оставшихся войск к югу от рек Сомма и Эна. Но прежде чем начать поддержку нового этапа наступления сухопутных войск, люфтваффе предприняло ещё одну стратегическую операцию. Начатая 3 июня 1940 года «операция Паула» была направлена на атаку аэродромов, авиационных заводов и связанных с ними целей в районе Парижа. Все три группы JG53 приняли участие в данной операции сопровождая бомбардировщики Do.17 а также в свободной охоте к югу от Парижа. Этот день принёс эскадре 14 побед, в том числе 2 победы Мельдерса (22-я и 23-я). Но стоил эскадре двух пилотов — один был сбит зенитками, а другой MS.406.

«План Красный» начался 5 июня. Однако в секторе JG53, на левом фланге наступления располагалась танковая группа Гудериана (прежде 19-й танковый корпус), который по плану не должен был пересекать Эну до 9 июня. Поэтому эскадра провела эти 4 дня совершая вылеты на свободную охоту к югу от Эны. И хотя её пилоты не встретили серьёзного сопротивления со стороны французов, первый из данных дней стал днём, когда III группа потеряла своего командира. Гауптман Мельдерс уже довел свой счёт до 25 побед, одержав незадолго до полудня двойную победу недалеко от Компьена. Позже он снова вылетел в тот же район. Но на этот раз аса люфтваффе застали врасплох. Летя на высоте около 750 метров Мельдерс только смог понять, что хвост его мессершмитта был поражен, но обнаружить Dewoitine D.520, который его атаковал, он не смог. Две коротких очереди вражеского истребителя и «Эмиль» вспыхнул:

Внезапно самолёт содрогнулся от попаданий, кабину засыпали искры! Я почти потерял сознание! Рычаг дросселя разлетелся на части, ручка управления до отказа ушла вперед, я начал почти вертикально падать. Надо было немедленно покидать самолёт. Я дёрнул рычаг аварийного сброса фонаря кабины и он улетел назад. Моя верная птица задирает нос вверх в последний раз, давая мне возможность расстегнуть замок привязных ремней я привстать в кресле. Свободен!

Мельдерс приземлился примерно в 40 милях в глубине французской территории недалеко от позиций артиллерийского полка. Несмотря на попытку скрыться в близлежащей ниве он, подобно Вольфу-Дитриху Вильке и ещё полудюжине пилотов эскадры — попал в плен, в котором был вынужден провести оставшуюся часть кампании. В отличие от Вильке и остальных, после окончания компании Мельдерс не вернулся в состав JG53. Он провел первые недели июля в отпуске, в то время как официально числился в составе Ergänzungsgruppe в Мерзебурге, а затем 27 июля 1940 года был назначен командиром эскадры JG51.

Тем временем 9 июня — в день начала наступления танков Гудериана, JG53 были приказано прикрывать наступающие войска, двигающиеся на юг мимо Реймса. I./ и III./ группы заявили на свой счёт трио французских истребителей в районе Ретель — Реймс без собственных потерь. II. Группе повезло меньше. Обер-лейтенанту Отто Бёнеру (Otto Böhner) — техническому офицеру группы, пришлось прыгать на парашюте, после того как его «Эмиль» был поврежден в бою. Бёнер стал не только последним членом эскадры, попавшим во французский плен, но и последней боевой потерей эскадры в ходе данной кампании.

В течение следующих двух суток III./JG53 под командованием и. о. гауптмана Рольфа Пингеля записала на свой счёт ещё 10 французский истребителей к югу от Эны. Это стали последние победы эскадры в ходе западного блицкрига.

Оставшиеся две недели были малоактивными для пилотов. 20 июня III./JG53 было поручено создать воздушный зонтик над Компьенским лесом, где французские и немецкие представители начали переговоры о перемирии. В день подписания перемирия, 22 июня, подразделения JG53 получили приказ оставить полевые аэродромы, которые они занимали по реке Марна, к востоку от Парижа и перебазироваться на запад, в Бретань. Здесь JG53, на базах Ренн (Штаб, I. и III. группы) и Динан (II. группа), должна была нести ответственность за охрану побережья северо-западной Франции.

С прекращением огня во Франции и вступлением в силу перемирия в 00:35 часов 25 июня, стало ясно, что следующий этап боевых действий переносит войну через воды Ла-Манша в Великобританию. Было столь же очевидно, что любое дальнейшее действие будет сосредоточено вдоль узкого участка канала напротив юго-восточной Англии. Казалось, что находясь на периферийном крайнем левом фланге операций в течение большей части недавних боевых действий во Франции — «Пиковым тузам», которым теперь приказано было защищать западную и широкую часть Ла-Манша, где начинался Атлантический океан — снова предстоит остаться в стороне от предстоящей битвы за Британию.

Битва за Британию

Начальная фаза Битвы за Британию только подчеркнула изоляцию JG53 от театра боевых действий. Первой целью люфтваффе стало британское судоходство. Было предположено, что наиболее эффективный результат будет достигнут в восточной части Ла-Манша, у Дувра, где ширина пролива составляла 21 милю, против более чем 100 миль открытой воды, отделявшей Бретань от берегов Девона и Корнуолла. Будучи отправленными в Бретань ещё до официального окончания боевых действий с Францией, 120 «Эмилей» эскадры охраняли этот северо-западный угол в течение июля не вступая в бои. В ходе данного месяца Бомбардировочное командование RAF сосредотачивало свои усилия на атаке аэродромов люфтваффе и местах сосредоточения десантных средств, собиравшихся в портах северо-восточной Франции и странах Бенилюкса.

Только на второй неделе августа JG53 вступила в схватку. Так как базы в Ренне и Динане располагались слишком далеко к югу, чтобы обладавшие малой дальность Bf.109 могли эффективно действовать над южной Англией, то эскадра была переведена на аэродромы на Нормандских островах и вокруг Шербура, на оконечности полуострова Котантен. Они использовались в качестве передовых площадок для проведения налётов через пролив. Но даже эти площадки не позволяли вторгаться достаточно далеко в глубь вражеской страны.

Большая часть боев в течение первых двух недель участия в битве JG53 ограничивалась прибрежной полосой Дорсета и водами вокруг острова Уайт. Эскадра уже выполнила несколько разведывательных полётов в этом районе в конце июля, но без результатов. Первая встреча произошла во время попытки люфтваффе полностью уничтожить каботажный конвой CW-9, которая привела к стычке JG53 с защищающими конвой британскими истребителями. Конвой из 20-и судов под кодовым наименованием Peewit отплыл из устья Темзы вечером 7 августа. На следующий день, двигаясь по Каналу на запад, он подвергся серии ожесточенных атак немецких торпедных катеров и Штук. К концу дня уцелевшие суда находились у острова Уайт. И именно здесь они подверглись ещё одному авианалёту Ju.87 из II./StG77, часть эскорта которых составляла II./JG53 гауптмана Гюнтера фон Мальтцана, взлетевшая из Villiaze, на острове Гернси. В то время как Штуки набросились на конвой, потопив четыре судна, повредив семь, и рассеяв оставшиеся, II./JG53 связала боем его сильное истребительное прикрытие из четырёх эскадрилий. После десяти минут активного боя к югу от Суониджа (Swanage), «Эмили» были вынуждены прервать бой и возвратиться на Гернси. Пилоты группы заявили 1 Харрикейн и 2 Спитфайра, второй из последних довел счёт командира 6./JG53 гауптмана Гейнца Бретнюца до двухзначного числа. Это были первые успехи эскадры в течение почти двух месяцев.

Густая облачность над Каналом ограничила воздушные операции над ним в последующие двое суток. Но 11 августа Люфтваффе совершило свой самый крупный к этому моменту налёт на Англию, когда направило смешанное соединение бомбардировщиков Ju.88 и He.111 для атаки морской базы Портленд. Истребительное прикрытие включало все три группы JG53 и — несмотря на противодействие противника, в бою с которым пилоты заявили 8 Спитфайров — эскадра снова вернулась на базу без потерь. Среди 5 побед III./JG53 три было на счету недавно назначенного командира группы гауптмана Харро Хардера, ветерана Легиона Кондор с 11-ю победами над Испанией. Вскоре после возвращения в Динан (через Villiaze), лейтенант Эрих Бодендик (Erich Bodendiek) из 4./JG53 одержал девятую победу эскадры за день, преследуя и сбив у французского побережья, как он доложил: «разведывательный Бленхейм».

Пока эскадра не несла потерь во встречах с английскими истребителями, но это длилось до 12 августа, когда все три группы снова участвовали в боевых действиях у острова Уайт, в серии вылетов на свободную охоту. Хотя и I. и III. группы занесли себе на счёт по 4 победы, последняя понесла первую безвозвратную потерю эскадры в этой битве. Ею стал новый командир, гауптман Харро Хардер, который донёс по радио о том, что сбил два Харрикейна, что впрочем не было подтверждено, за отсутствием свидетелей, прежде чем он сам был сбит над морем где-то у побережья Дорсета. Командир 7./JG53 гауптман Вольф-Дитрих Вильке был назначен на место Хардера, но уже спустя несколько часов чудом избежал участи своего предшественника. Во время очередного вылета в тот же день, двигатель его «Эмиля» оказался повреждённым. Стало ли это результатом воздействия противника или являлось неисправностью самого двигателя неизвестно, но Вильке пришлось прыгать с парашютом в Канал. Это был его уже второй прыжок, после первого он попал во французский плен. И на этот раз ему снова повезло, поскольку вечер был лунный, его смогли обнаружить с поисковой летающей лодки и подобрать.

13 августа Люфтваффе наконец дали отмашку для начала «Adlertag» — «Дня Орла» — нанесения смертельного удара RAF. Но в связи с сочетанием неблагоприятных погодных условий и плохой коммуникации, эта долгожданная атака превратилась в беспорядок. Для JG53 день начался с полётов на свободную охоту через Ла-Манш. Незадолго до полудня II. и III. группы заявили по 1 Бленхейму, сбитых недалеко от баз последних. Позже, вечером, I. и II. группы снова совершили вылет за Ла-Манш, на этот раз сопровождая Штуки в налёте на Портленд. Хотя Ju.87 из II./StG1 так и не достигли цели, повернув обратно из-за плохой погоды, обе группы JG53 поучаствовали в серии «собачьих схваток» с Харрикейнами и Спитфайрами в районе Портленда. После боя обеим группам засчитали 9 сбитых истребителей противника, но в то же время они потеряли четырёх пилотов (1 погиб, 3 попали в плен), все из II./JG53. И эти пленные, в отличие от попавших в плен над Францией, а всего их только в JG53 по итогам битвы было около 30 человек, были потеряны для люфтваффе навсегда. Исключение составили только те, кто был тяжело ранен и позже репатриирован в Германию по программе обмена тяжелораненных пленных, как это случилось с 2 пленными из трёх, сбитых в «День Орла».

В течение последующих четырёх дней эскадра действовала в районе Портленда и острова Уайт. При этом её пилоты не могли понять, почему истребители RAF всегда находились в боевой готовности и ждали их. «Они неизменно атаковали сверху со стороны солнца» — докладывали пилоты. Видимо не в последнюю очередь играли роль РЛС и организация служб наземного управления. Пилоты JG53 были убеждены, что действует несколько необнаруженных телефонных линий между Нормандскими островами и Великобританией. «Во всяком случае, англичане всегда были заведомо уведомлены о нашем подходе, даже если мы двигались на высоте волн и начинали набор высоты перед вражеским побережьем» — утверждали они.

18 августа I./JG53 было приказано сопровождать группу Штук в налёте на радар Poling на востоке острова Уайт. Хотя пилоты I./JG53 потеряли только 1 своего коллегу, сбив 3 вражеских истребителя, в то же время Штуки понесли тяжёлые потери от истребителей RAF, и такие тяжёлые потери положили конец их лётной карьеры в дневное время в небе северо-западной Европы. Вскоре они были переведены в район Па-де-Кале, где оставались в бездействии до конца Битвы за Британию в ожидании поддержки наземной кампании в Южной Англии, которая так и не состоялась.

Исчезновение Штук совпало с новой фазой битвы. До сих пор атаки люфтваффе проводились по всему фронту, почти по всей длине Канала. Это отсутствие концентрации на одной конкретной области доказало свою неэффективность и дороговизну. Поэтому на конференции 19 августа Геринг постановил сконцентрировать усилия на Юго-Восточной Англии и районе вокруг Лондона. Для того чтобы обеспечить максимальное сопровождения истребителями планируемых армад бомбардировщиков, предназначаемых для этого наступления, почти все группы Ме-109, находящиеся в составе Luftflotte 3, базировавшегося в северо-западной Франции, были переведены в Па-де-Кале и подчинены Luftflotte 2. Среди переводимых эскадр была и JG53, чьи группы располагались на цепи аэродромов вдоль побережья Франции, южнее мыса Гри-Не. Первым стал Штаб оберст-лейтенанта фон Крамона, который перебазировался в Этапль 23 августа. III./JG53 получила приказ перебазироваться сутки спустя на аэродром Ле-Туке, но прежде чем выполнить его, группа совершила очередной вылет по сопровождению соединения He.111 на Портсмут, в начале вечера 25 августа, в ходе которого, пилоты 8-й эскадрильи сбили 3 Спитфайра.

Две другие группы также действовали активно до момента своего перевода. 24 августа они тоже заявили 3 Спитфайра у острова Уайт.

Следующий день, 25 августа, для I./JG53 оказался одним из самых успешных за всю битву. Её пилоты записали на свой счёт 8 Харрикейнов, сбитых в районе Портленда, при потери 1 пилота, совершившего вынужденную посадку и попавшего в плен. Один из восьми сбитых оказался на счету командира 1./JG53 гауптмана Ганса-Карла Майера, став его 15-й победой. Сам пилот являлся третьим лётчиком эскадры, доведшим свой счёт до двухзначного значения двумя неделями ранее. Боевой отчёт Майера о победе 25 августа был по обычному краток:

Вылет — свободная охота во время бомбардировочного рейда на Портленд. Эскадрилья перехватила эскадрилью Харрикейнов, которые пытались атаковать Ju.88. Я сел на хвосте Харрикейна, который напал на Ju.88 с большого расстояния. Он прекратил стрельбу и отвернул на северо-запад, к побережью. Я нырнул за ним и поджег его машину с расстояния в 50 метров. После очередного залпа пулеметным огнём с расстояния всего десять метров, пилот выпрыгнул. Машина и пилот упал в воду в 500 метрах от побережья.

Противник Майера, бельгийский доброволец, летавший в составе RAF, не пережил эту встречу. Его тело было выброшено на берег три дня спустя.

II./JG53 в том вылете по прикрытию бомбардировщиков люфтваффе также встретила Спитфайры, что стоило ей 2 пилотов пропавшими без вести и ещё 2 ранеными, сбитых над Каналом и спасенных гидросамолётами.

На следующий день, 26 августа, две группы снова вылетели совместно на свободную охоту, на этот раз в район Портсмута. И снова II./JG53 выступила хуже. Не одержав ни одной победы она потеряла двух пилотов, а третьего пришлось вылавливать из моря к северу от Шербура. Напротив, I./JG53 зачислили 4 сбитых Спитфайра, в том числе два на счёт Ганса-Карла Майера, при потере одного пилота погибшим, после того как на его «Эмиле» отказал двигатель и он разбился в районе Портсмута.

28 августа I. и II./JG53 покинули Бретань перебазировавшись на свои новые базы в Па-де-Кале, соответственно в Невиль и Sempy.

В течение последующих трёх с лишним недель, капоты двигателей самолётов эскадры украсила вертикальная красная полоса, которая была достаточно широкой, чтобы скрыть на них «Туз пик». Официальной причиной для принятия этой маркировки, постановление о которой было выпущено в конце июля, стало то, что она якобы являлась дезинформационной уловкой. «Тузы пик» стали слишком хорошо известны пилотам RAF. И внезапное появление на фронте «красных полос» должно было обмануть врага, полагавшего, что совершенно новая эскадра прибыла в передовые боевые порядки люфтваффе над Каналом. Но, по мнению большинства историков, изменение было введено не оперативной необходимостью, а стало результатом личной неприязни. Не было секретом, что к этому времени командир эскадры оберст-лейтенант Ганс-Юрген фон Крамон-Таубадель, стал персоной нон-грата в иерархии Люфтваффе — не в последнюю очередь потому, что решил жениться на леди, которая была, по его собственным словам, «не полностью арийка». Красная полоса, таким образом, рассматривалась как оскорбление его подчинённых «пиковых тузов». Если это действительно было так, то стало не единственной несправедливостью, понесенной фон Крамоном. В отличие от многих своих коллег по 1-й мировой войне, которые командовали различными истребительными эскадрами в 1940 году — подобно Гарри фон Бюлов-Боткампу, Йоахиму-Фридриху Хуту, Максу Ибелю и Тео Остеркампу — он никогда не был награждён Рыцарским крестом. И он продолжил оставаться в тени в течение остальной части своей карьеры в Люфтваффе, будучи откомандирован в Скандинавию в качестве командующего различными местными командованиями в более поздние годы войны. Возможно, не совсем случайно, что после того как он передал командование JG53, «Пиковый туз» был восстановлен на истребителях эскадры (но спустя значительное время, чтобы это решение было слишком очевидным!).

Лётчики отреагировали на этот печальный эпизод в истории их соединения по-разному. Одни выразили своё возмущение, нанеся большой вопросительный знак на красной полосе, в том месте, где находился раньше «Туз пик». Другие использовали последующее всеобщее введение жёлтых капотов — эффективная маркировка самолётов переднего края — как предлог, чтобы закрасить красную полосу. III./JG53 не искала возможных поводов. Под командованием гауптмана Вольфа-Дитриха Вильке, который не являлся ярым сторонником берлинского режима, его пилоты отреагировали на исчезновение их символа тем, что закрасили свастику на килях своих машин и стали использовать освободившееся пространство для учёта своих побед.

Но эти подводные камни не могли препятствовать операциям. Расположенная в Па-де-Кале, JG53 оказалась теперь вовлеченной в несколько иной тип кампании, в отличие от того, что она вела западнее. Остались в прошлом долгие полёты над водой и свободная охота на вражеские самолёты и суда вокруг острова Уайт. Её главной обязанностью отныне, стало сопровождение массированных атак бомбардировщиков на цели в южно-восточной Англии. Несмотря на более жесткую лётную дисциплину навязанную пилотам Bf.109E (экипажам бомбардировщиков нравилось видеть свои истребители прикрытия в непосредственной близости и, по прямому распоряжению рейхсмаршала, группы назначаемые в ближний эскорт, должны были находится рядом с ними), JG53 продолжала поддерживать очень похвальное соотношение побед к собственным потерям. В течение первой недели сентября они записали на свой счёт около 30 самолётов RAF уничтоженными, ценой потери 11 пилотов, погибших, пропавших без вести или попавших в плен. Но когда люфтваффе обратило своё пристальное внимание на Лондон — начав массированные дневные рейды на столицу 7 сентября — потери «Пиковых тузов» стали расти. К концу месяца погибли 5 из девяти командиров эскадрилий (в том числе все три в составе III./JG53).

Бомбардировочные атаки, однако, не были односторонними. Хотя пилоты истребительного командования RAF несли на себе всю тяжесть оборонительного сражения, усилия бомбардировочного и берегового командования в течение лета и в начале осени 1940 года иногда склонны забывать. Тем не менее, их действия стали не менее героическими, поскольку они стремились, часто, преодолевая огромные трудности, перенести войну обратно через Ла-Манш, в оккупированную немцами Европу, действуя против аэродромов бомбардировщиков люфтваффе и постоянно растущих в числе судов вторжения, все ещё собираемых в портах Канала.

Так, возвращаясь с очередного сопровождения бомбардировщиков на Лондон, в конце дня 11 сентября, III./JG53 гауптмана Вольфа-Дитриха Вильке столкнулась с одним таким набеговым соединением, — видимо смешанным формированием бомбардировщиков бипланов и монопланов, посланных для атаки Кале. Вильке и двое его пилотов заявили по одному из бипланов, которые они просто описали как Doppldecker (их незнание типа, пожалуй было простительно — первые несколько Fairey Albacore состояли на службе Fleet Air Arm только около полугода). Группе также записали два Бленхейма сбитых над Кале, хотя они не являлись бомбардировщиками. Это были истребители Blenheim IVF из состава 235 Sqn. RAF, прикрывавшие самолёты флота.

Настал 15 сентября, день который сейчас ежегодно отмечают как «День битвы за Британию». Он стал свидетелем последних крупных рейдов дневных бомбардировщиков люфтваффе на Лондон. Те совершили в этот день в общей сложности, около 1100 индивидуальных самолёто-вылетов, подавляющее большинство из которых в двух главных налётах на английскую столицу. Все три группы JG53 участвовали в обеих операциях, но с заметно разной степенью успешности. Несмотря на ряд боевых столкновений с истребителями RAF II./JG53 гауптмана Гюнтера фон Мальтцана не имела ни побед, ни потерь в этих схватках. В то же время на счёт I. группы записали 9 истребителей: 4 Спитфайра, в том числе 2 на счёт её командира гауптмана Ганса-Карла Майера, сбитые вскоре после полудня и оставшиеся — Спитфайры и Харрикейны в ходе второго налёта на Лондон в этот день. Эти победы не дались дешево, так как не вернулось 6 пилотов. Трое из них погибли, а остальные были сбиты и попали в плен. Но более успешной стала III./JG53 гауптмана Вольф-Дитриха Вильке, которая за день одержала 11 побед, в их числе очередная пара Спитфайров, пошедшая на счёт командира. Это было достигнуто потерей всего 2-х «Эмилей» — одного над Каналом, а второго при аварийной посадке во Франции, при этом оба пилота остались невредимыми. Группе было засчитано 6 Спитфайров во время её первого вылета к Лондону в начале дня, плюс ещё 3 — вместе с 1 Hurricane — в ходе последующего рейда. Одиннадцатый, и финальный успех дня — Бленхейм — оказался на счету будущего кавалера Рыцарского креста фельдфебеля Германа Нойхоффа. Сбитый над каналом между мысом Гри-Не и Ле-Туке в 17:00 он остается загадкой. Ни один Бленхейм не погиб в день Битвы за Британию, но спустя 20 минут после заявленной победы Нойхоффа, по неизвестным причинам, недалеко от Биггин-Хилл, разбился Bristol Beaufighter (тип вновь вводимых в эксплуатацию самолётов в 25 Sqn. RAF). Возможно, он стал жертвой Нойхоффа, получив повреждения над Каналом и разбившись при попытке вернуться на свою базу в North Weald.

Несмотря на ряд отдельных частей, в том числе III./JG53 хорошо зарекомендовавшей себя 15 сентября 1940 года, люфтваффе в целом в этот день понесли поражение — то есть выявилась её очевидная неспособность нанести истребительному командованию RAF окончательный нокаутирующий удар, что стало началом конца битвы. Геринг пересмотрел тактику ещё раз, уменьшая размер соединений своих бомбардировщиков, и не предоставляя им максимального эскорта истребителями, в то время как Гитлер отложил операцию Seelöwe (Морской лев) — запланированную высадку в южной Англии.

Во второй половине сентября успехи «Пиковых тузов» составили три десятка истребителей RAF, потеряв при этом только 1 погибшим, 2 пропавшими без вести и 4-х пленными. Среди этих успехов была первая победа Штаба, которую одержал лично командир — Ганс-Юрген фон Крамон-Таубадель. На его счету оказался Харрикейн, сбитый 27 сентября южнее Эшфорда в Кенте. Это была его 2-я личная победа, свой личный счёт он открыл ещё в декабре 1939 года, сбив 1 MS.406, будучи командиром I./JG54. Три дня спустя, 30 сентября, оберст-лейтенант Ханс-Юрген фон Крамон-Таубадель — оставил командование эскадрой перед последующим занятием целого ряда командных постов. Офицером выбранным заменить фон Крамона стал майор Гюнтер фон Мальтцан, ранее командовавший второй группой. Он встанет во главе с эскадры на последующие три года. Лучший ас II./JG53 гауптман Хайнц Бретнюц, командир 6./JG53 с 17-ю победами, в свою очередь сменил фон Мальтцана на посту командира группы.

К началу октября бомбардировщики люфтваффе стали все больше и больше прибегать к налётам на Великобританию в ночные часы. А для того, чтобы сохранить некоторое подобие дневного наступления, создаваемого на данном этапе, Геринг приказал треть всех своих истребителей переклассифицировать в Jabo или истребители-бомбардировщики. На эту роль, фон Мальтцан в каждой из трёх Групп отобрал по эскадрильи. Ими стали 3./, 4./, и 8./JG53. Таким образом, пилоты JG53 стали использоваться для прикрытия своих собственных истребительно-бомбардировочных эскадрилий и Bf.109E из состава II.(Schl)/LG2.

Пилоты продолжали стабильно заявлять, хотя и уменьшившиеся в числе, победы, составившие около 25 вражеских машин, занесённых на общий счёт эскадры в октябре, при этом их собственные потери выросли теперь непропорционально. За этот же период 6 пилотов были убиты, 2 числятся пропавшими без вести, и ещё 6 были сбиты и попали в плен. Наибольшее число потерь, как в людях так и в машинах, понесли истребительно-бомбардировочные эскадрильи, включая всех трёх их командиров. Это было не удивительно, так как ни одна из эскадрилий не была выведена из боевых действий даже для самых элементарных обучений действиям в своей новой роли. Они должны были учиться специализированным методам истребителей-бомбардировщиков в ходе боевых вылетов и не всегда с положительными результатами. Уже 2 октября первым из 6-и пилотов эскадры, попавших в британский плен в октябре, стал командир 8./JG53 обер-лейтенант Walter Fiel, который сел на вынужденную у Танбриджа.

Но наиболее тяжелой потерей октября стала гибель командира I./JG53 гауптмана Ганса-Карла Майера аса с 22 победами и кавалера недавно полученного им Рыцарского креста, второго в эскадре, вслед за Вернером Мельдерсом. 17 октября он был вынужден прервать боевой вылет и вернутся на базу из-за повреждений двигателя. Вернувшись в Ле-Туке, он немедленно приказал подготовить к вылету другой самолёт. Единственным доступным стал недавно доставленный и ещё не вооружённый Bf.109E-7. Его радио не было должным образом настроено и самолёт не имел на борту спасательную лодку. Тем не менее Майер вылетел на нём, охарактеризовав свой полёт как тестовый, поскольку узнал, что старший из его командиров эскадрилий также вернулся на базу из-за механических повреждений, а его уменьшившаяся Группа практически без командования ведёт активный бой с английскими истребителями восточнее Лондона. Больше о Майере ничего не было слышно. Наиболее вероятно, что он стал жертвой Спитфайров над устьем Темзы, так же как и севший на брюхо у Мэнстона и попавший в плен командир 3./JG53 обер-лейтенант Вальтер Рупп (Walter Rupp). Последнего, на посту командира, сменил Вольфганг Тонне, занимавший этот пост до своей гибели весной 1943 года. Тело гауптмана Майера выбросило на берег севернее Даджнесса 10 дней спустя. Тем временем Группу временно возглавил командир 2./JG53 обер-лейтенант Игнац Прештелле, до официальной замены бывшим командиром I./JG51 гауптманом Гансом-Генрихом Бруштеллином (Hans-Heinrich Brustellin).

В то же время эскадра получила свой третий Рыцарский крест с начала войны. Неопознанный (и, по правде говоря, несколько сомнительный) Харрикейн был заявлен гауптманом Хайнцом Бретнюцом во второй половине дня 20 октября, который довел его счёт до 20 побед. Недавно назначенный командиром II./JG53, Бретнюц был награждён этой наградой двое суток спустя.

В течение оставшейся части месяца, если позволяла погода, JG53 совершала два, а иногда и три боевых вылета в день — в основном на сопровождение истребителей-бомбардировщиков в их налётах на территорию Большого Лондона. Такая активность нарушила и без того шаткое техническое обслуживание эскадры, и к началу ноября она задействовала не более половины своих самолётов.

Ситуация ещё более ухудшилась в ноябре. К тому же, с наступлением зимы, количество дневных сражений в целом быстро снижалось, и JG53 была не одинока в резком снижении операционной деятельности. I./JG53, например, не удалось достичь не единой победы после Спитфайра, заявленного 17 октября лейтенантом Вольфгангом Тонне к юго-востоку от Лондона — в день, когда гауптман Ганс-Карл Майер пропал без вести. III./JG53 было зачислено три машины RAF, сбитых в ходе ноября, но это было нивелировано равным количеством потерь. Только II./JG53 завершила своё участие в битве с большим количеством побед, чем потерь. Её 18 ноябрьских побед (достигнутые ценой потери 5 пилотов) включали как полудюжину побед командира гауптмана Хайнца Бретнюца — доведя его счёт до 26 побед — так и единичные успехи будущих экспертов Курта Брёндле, Штефана Литьенса и Герхарда Михальски. При этом победа одержанная фельдфебелем Литьенсом 15 ноября, была объявлена 500-й победы эскадры с начала войны, хотя послевоенная проверка подвергла сомнению и точность счета и дату самой победы.

Последней победой эскадры в 1940 году стал Харрикейн, сбитый самим командиром майором фон Мальтцаном 1 декабря — его вторая победа с момента вступления в должность, доведшая его личный счёт до 12 побед. А следующий день, 2 декабря, стал днём последней боевой потерей в том году, когда после боя со Спитфайрами у Данджнесса пропал без вести лейтенант Зигфрид Фишер (Siegfried Fischer) из 1./JG53. Его Bf.109E-4 «Белая 8» упал в Chichester Harbour. В том же бою фенрих Wolfgang Hauffe из 1./JG53 был вынужден приводнить свою машину в Канале, но впоследствии был спасен.

Роль «Пиковых тузов» в Битве за Британию, как и в Битве за Францию, можно охарактеризовать как полезную, но не решающую. Её участие в боях подошло к концу недели предшествующей рождеству 1940 года, когда эскадра была выведена в Германию на отдых и восстановление. 30 декабря командир эскадры майор фон Мальтцан был награждён Рыцарским крестом, четвёртым в эскадре.

В течение последующих трёх месяцев эскадра базируясь в районе Кельна восполнила свои потери и была перевооружена на новейшие истребители Bf.109F. После перевооружения, она вернулась обратно на побережье Франции и в течение марта и начала апреля 1941 года, все три группы JG53 возобновили наступление против RAF. Но уже не было никаких признаков к подготовке к морскому вторжению, перенесённого с прошлой осени. Вместо этого, новые «Фридрихи» эскадры использовались, в первую очередь, в серии бессистемных вылетов на свободную охоту и в прикрытии ограниченного числа вылетов истребителей-бомбардировщиков, атакующих цели вдоль южного побережья Англии. Эти операции не принесли значительных успехов. Командир эскадры фон Мальтцан записал на свой счёт 3 Спитфайра, сбитых в марте и апреле, тогда как I./JG53, в ходе своего второго пребывания в зоне Канала, одержала только одну победу. Снова отличился Вольфганг Тонне, сбивший 26 апреля к югу от Булони Спитфайр. III./JG53 повезло чуть больше, с 5 подтвержденными победами, набранными в течение мая над проливом в районе Дувра. Только II./JG53 отметила своё возвращение на Канал с коллективным счётом в двузначных числах. Среди 16 машин RAF сбитых её пилотами с марта по май 1941 года, 5 было на счету командира Группы гауптмана Хайнца Бретнюца и 5 на счету будущего кавалера Рыцарского креста с мечами и эксперта Западного фронта, фельдфебеля Йозефа Вурмхеллера.

Общий счёт JG53 в 25 вражеских самолётов, уничтожены в течение весны 1941 года, возможно, не был впечатляющим, но его с лихвой окупили малые собственные потери из 1 пилота пропавшего, 1 попавшего в плен и 4 раненых. Большинство жертв и материальный ущерб, в течение этого времени, эскадра понесла в результате несчастных случаев, а не в бою. Кроме того, её оппоненты не были больше прижаты спиной к стене, и уже не сопротивлялись так ожесточенно, как они делали на протяжении большей части второй половины 1940 года. Знаменитые британские «Налёты на Францию» ещё не начались всерьез, но Бленхеймы Бомбардировочного командования уже наносили удары по береговым целям, в том числе и по аэродромам люфтваффе. Например, 16 апреля 1941 года 7 «Фридрихов», из состава III./JG53, в различной степени были повреждены одним из ранних «Цирков» против Берк-сюр-Мера, южнее Ле-Туке. Хотя пара Спитфайров, которые лейтенант Герберт Шрамм из 7./JG53 заявил над проливом в этот день, остались неподтвержденным — предположительно из-за отсутствия свидетелей — они, возможно, являлись двумя машинами из 303 sqn. RAF, пилотируемыми поляками, составляющей часть эскорта Бленхеймов и потерявшей их сбитыми в районе Данджнеса.

Сутками ранее в II./JG53 также оказались раненые, когда её база в Сент-Омере была обстреляна мессершмиттами из JG52, чьи пилоты были убеждены, что они пролетали над южной Англией! Два пилота из 4./JG53 в результате нападения получили ранения, в том числе и командир, обер-лейтенант Курт Лидке (Kurt Liedke) — ровно половина из «раненых в бою» весной 1941 года.

К концу мая по событиям стало очевидно, что вторжение через Канал не последует. Фюрер был нацелен на нового врага. Не обращая внимания на советы своих генералов, которые были слишком хорошо осведомлены о рисках, связанных с ведением войны на два фронта, Гитлер был намерен теперь напасть на Советский Союз.

4 июня состоялась последняя боевая операция JG53 над каналом, когда в конце дня 4./JG53 вступила в бой со вторгшемися Спитфайрами, один из которых был сбит обер-фельдфебелем Штефаном Литьенсом. Войдя в состав сил люфтваффе, планирующихся к участию в нападении на Россию, JG53 вернулась в начале июня 1941 года с побережья Канала в Германию, где соединение провело несколько дней на своих основных местах базирования в Мангейм-Сандхофене и Висбаден-Эрбенхайме, совершая последние приготовления к войне на востоке.

Операция Барбаросса

В своё время на Восточном фронте, все три Группы JG53 действовали полностью независимо друг от друга. Поэтому для ясности, хронику деятельности каждой из Групп в России лучше вести последовательно и индивидуально.

Операция «Барбаросса» — вторжение в Советский Союз, была начата по трем основным направлениям, или секторам — Север, Центр и Юг. Каждый сектор имел свой собственный прикрепленный Luftflotte (воздушный флот), для поддержки наземных операций.

Stab и I./JG53

Штаб JG53 майора фон Мальтцана, вместе с I./JG53, сменившей 31 мая своего командира, гауптмана Бруштеллина, на обер-лейтенанта Вильфрида Бальфанца — были направлены в состав Luftflotte 2 в центральном секторе. Они отбыли из Мангейм-Сандхофена 14 июня 1941 года, прибыв на Krzewica — посадочную площадку в оккупированной Польше, недалеко от советской границы к западу от Брест-Литовска. Это поставило соединение фон Мальтцана (которому также была прикомандирована IV./JG51) на правом фланге группы армий Центр. Его главной задачей стала поддержка танковых дивизий 2-й танковой группы, когда те двинулись вдоль северного края Припятских болот в сторону города Бобруйска.

Но как и любая другая кампания Блицкрига, операция Барабаросса началась с упреждающих авиационных ударов по прифронтовым аэродромам противника. Для I./JG53 война на востоке началась в 03:40 утра 22 июня 1941 года, когда её пилоты взлетели в полутьме перед рассветом, чтобы сопроводить первый из серии рейдов Штук в район Брест-Литовска. Застигнутые врасплох ВВС РККА не оказали противодействия этому первому удару. Однако в тот же день, все стало по-другому, как только ВВС Красной Армии медленно начали реагировать на немецкое нападение. Сначала пилоты обер-лейтенанта Бальфанца просто сталкивались со случайными истребителями советских ВВС, которые избежали уничтожения во время утренней бомбардировки Люфтваффе пограничных аэродромов. Один из таких И-16, сбитый в районе полудня, стал первой победой будущего кавалера Рыцарского креста лейтенанта Вальтера Целлота. Но ещё до того, утром, первые волны советских бомбардировщиков прилетающих из тыла, были направлены против немецких колонн вторжения. Лишенные сопровождения они стали лёгкой добычей для поджидавших их мессершмиттов. Первыми тремя из 18 побед, одержанных I./JG53 к концу дня, являлись именно двухмоторные бомбардировщики.

Между тем, Штаб майора фон Мальтцана совершил несколько последовательных вылетов на свободную охоту и штурмовку наземных целей в тех же районах к северу и востоку от Брест-Литовска. Сам командир сбил первый из трио сбитых утром истребителей И-153, а затем также заявил один из трёх бомбардировщиков, сбитых во второй половине дня. По сравнению с воздушной активностью ВВС Красной армии в первый день, бросалось в глаза её отсутствие на протяжении 23 июня. Фон Мальтцан и его Штабное звено не одержали в этот день ни одной победы, сосредоточившись вместо этого на штурмовке советских наземных колонн, которые уже начали отход на восток с приграничных территорий.

I./JG53 на второй день кампании удалось сбить одиночный бомбардировщик. Победу зачислили на счёт командира Группы. Она стала первой победой обер-лейтенант Бальфанца с момента вступления в должность, но она также стала и его последней победой. Сутки спустя он пропал без вести, после того как его Bf.109F-2 W.Nr.6722, был сбит огнём стрелков бомбардировщиков Туполева, в воздушном бою восточнее Пружаны, к северо-востоку от Брест-Литовска.

Командиру 2./JG53 обер-лейтенанту Игнацу Прештеле, ещё раз пришлось исполнять обязанности командира Группы, до назначения приёмника Бальфанца. Им стал гауптман Франц фон Верра, который находясь в составе JG3, был сбит над Кентом в разгар Битвы за Британию и захвачен в плен. С этого момента он стал своего рода знаменитостью, поскольку смог совершить побег из лагеря военнопленных в Канаде и успешно возвратится в Германию через тогда ещё нейтральные США. Фон Верра не смог вступить в должность до 1 июля 1941 года, и к этому времени Stab и I./JG53 переместились на 145 километров вперед, внутрь советской территории, в результате наступления 2-й танковой группы на Бобруйск. В это время соединение продолжает защищать танковые клинья от ударов ВВС Красной Армии, заявив на свой счёт 30 бомбардировщиков (и пару истребителей И-153) до конца июня.

30 июня, подразделениям фон Мальтцана было приказано перебазироваться из Барановичей на юго-запад, в Hostynne в оккупированной Польше. Теперь они начали действовать на южном участке фронта, под контролем Luftflotte 4, но их главная задача осталась прежней — обеспечение чистого небо над наступающими передовыми танковыми колоннами. Единственным отличием стало то, что танки под ними, огибая южные края Припятских болот принадлежал 1-й танковой группе, и их целью был не Бобруйск на пути к Москве, а Киев, столица Украинской ССР. Этот район действий должен был стать их, в течение последующих 5 или 6 недель проведения операции Барбаросса. Пока они оставались в Hostynne, обстановка была довольно спокойной, но как только началось их продвижение вглубь Советского Союза, вслед за наступающими танками, индивидуальные и общий счёт начали быстро расти.

7 июля отличилось Штабное звено. Командир эскадры и лейтенант Франц Шисс одержали по победе, сбив в утреннем вылете по одному СБ каждый. В то же время лейтенант Karl-Heinz Preu ни только не одержал побед, но и был ранен ответным огнём в левую руку и отправлен в Германию на лечение.

К 10 июля советские ВВС на юго-западном направлении впервые смогли должным образом сконцентрировать ударные силы, способные нанести противнику серьезный урон. В этот день, с самого утра они начали активные действия. Соответственно немецкие истребители были перенацеленны на отражение этого удара. Одно из соединений ДБ-ЗФ приблизительно в 11 часов утра перехватило звено Bf.109F из I./JG 53, и после боя немцы доложили о пяти воздушных победах, в том числе два бомбардировщика записал на свой счет лейтенант Вальтер Целлот. Всего в течение 10 июля немецкая истребительная группа I./JG53 заявила 14 воздушных побед при потере двух самолетов и двух пилотов: лейтенант Гейнц Рюба (Heinz Ryba, 2 победы) из 1./JG53 пропал без вести около 16:55 в районе юго-западнее Бердичева, совершая вылет на Bf.109F-2 W.Nr.9558, а лейтенант Вильгельм Хейдмейер (Wilhelm Heidmeier, 1 или 2 победы) был сбит в воздушном бою в 40 км восточнее Житомира, вместе со своим Bf.109F-2 W.Nr.9543 упал на землю и сгорел. Предположительно, его сбил лейтенант С. Смирнов на Як-1 из 20-го ИАП. Кроме того, вечером в воздушном бою с И-153 был поврежден истребитель адъютанта группы лейтенанта Вольфганга Тонне, а сам летчик получил легкое пулевое ранение в голову.

15 июля был подбит в бою с советскими истребителями командир Группы, майор фон Мальцан, разбивший самолет при вынужденной посадке.

16 июля, в 11 часов утра, Bf.109 из 1./JG53, сопровождавшие пикировщики в район Винницы, на обратном пути занялись «свободной охотой» в ходе которой обнаружили группу из 9 советских самолетов ДБ-3Ф, летевшие без прикрытия. Однако бомбардировщики оказали достойный отпор. После первой атаки, получив точную очередь бортового стрелка, вышел из боя командир эскадрильи обер-лейтенант Ганс Оли (Hans Ohly, 4 победы). Его заместитель лейтенант Норберт Шефер (Norbert Schofer, 2 победы на ВФ), летевший на истребителе Bf.109F-2 W.Nr.12860 «белая 13», сбил два из бомбардировщиков, но и сам получил попадание в радиатор, совершил вынужденную посадку на фюзеляж в 50 км северо-восточнее Новоград-Волынского и был взят в плен.

Пожалуй не удивительно, что львиная доля успехов Штаба эскадры продолжала идти на счёт командира майора Гюнтера фон Мальтцана, который был награждён Рыцарским Крестом ещё в декабре 1940 года имея необычно низкий счёт в 13 сбитых самолётов. В то время как критерием награждения являлись 20 побед, фон Мальтцан, возможно, был также удостоен этой награды за его умелое руководство группой, а потом эскадрой (а не в качестве, как предложили некоторые недоброжелательно, ещё одного оскорбления вслед недавно ушедшему — и до сих пор не имевшему Рыцарского Креста — фон Крамон-Таубаделю). Какой бы ни была истина, фактом является то, что «Генри» фон Мальтцан прибыл на восточный фронт с 15 победами за плечами. Менее чем за месяц он добавил к ним ещё 24. И 42-я — Пе-2 заявленный 24 июля — принесла ему особое место среди «Пиковых тузов», он стал первым среди них, награждённый дубовыми листьями к Рыцарскому кресту.

К тому времени Stab и I./JG53 базировались на Белую Церковь, в 80 километрах к югу от Киева, заняв её 21 июля. Этот центр важных сообщений был занят танками 1-й танковой группы восемью днями ранее, в начале образования гигантских бронированных клещей, направленных на окружение и захват Киева. Хотя пилоты фон Мальтцана выполняли по три и более ежедневных вылетов на поддержку танковых дивизий группы армий Юг, они не стали свидетелями падения украинской столицы.

Вечером 5 августа Группа провела заключительный бой в этой кампании. Во время свободной охоты в районе Киева пилоты перехватили на малой высоте группу бомбардировщиков, пересекавших Днепр. Это были 4 Пе-3 и пристроившийся к ним ДБ-3Ф. Стремительно атаковав со стороны солнца немцы сбили один Пе-2 и самолет Ильюшина.

Вскоре после приземления, командир I./JG53 гауптман Франц фон Верра получил приказ сдать свои оставшиеся исправные «Фридрихи» пилотам JG3, с которыми Группа делила аэродром Белой Церкви, а самим отправится на транспортных самолетах в Мангейм-Сандхофен, где её пилоты должны были получить новые Bf.109F-4.

За время своего первого 45-и суточного действия против Советского Союза, на счёт I./JG53 было зачислено 143 уничтоженных советских машины. Собственные потери составил 1 пилота погибшим, 2 пропавших без вести и 1 попавшего в плен, 6 раненых и травмированных. Из 35 машин, имевшихся к началу операции, было потеряно 29 (13 списано, 16 отправлено в ремонт).

II./JG53

После убытия 8 июня с побережья Ла-Манша, II./JG53 также была развёрнута на восточном фронте. Но Группа гауптмана Гейнца Бретнюца прибыла в Восточную Пруссию только с двумя эскадрильями. 6./JG53 была откреплена от родной Группы для проведения оборонительных мероприятий на маршруте вдоль побережья Северного моря.

Базируясь на Neusiedel (совр. Маломожайское), недалеко от границы Литовской ССР, Группа была подчинена JG54 и являлась частью Luftflotte 1 — воздушного флота, назначенного для поддержки наземных операций на северном участке фронта. Для II./JG53 участие в операции Барбаросса началось незадолго до 03:00 22 июня, когда её пилоты вылетели на свободную охоту в приграничный район Литвы.

Менее чем через три часа они снова были в воздухе получив сообщение о вторгнувшихся бомбардировщиках Туполева СБ-2. Нападавшие были уже на обратном пути к Литве, когда Бретнюц и его пилоты догнали их. Это была роковая встреча. Хотя 6 из двухмоторных Туполевых из 2-й эскадрильи 46-го СБАП были сбиты за несколько минут, ответный огонь атакованных серьёзно повредил машину командира — Bf.109F-2 W.Nr.6674. Раненый Бретнюц был вынужден сесть в тылу противника на вынужденную посадку на фюзеляж в районе между Немакшаем и Эржвилкасом. Он был найден местными крестьянами и укрывался ими до прибытия первых немецких войск в район через четыре дня. Однако к тому времени его раны были поражены гангреной. И хотя его немедленно переправили в госпиталь Юрбаркаса, где ему, ввиду развившейся гангрены, произвели срочную ампутацию ноги, там он, несмотря на операцию, умер 27 июня. Таким образом, Бретнюц стал вторым командиром Групп из состава JG53, потерянных во время первых недель операции Барбаросса — оба погибли в результате атак на бомбардировщики Туполева. Гауптман Вальтер Шпис, из состава штабного звена, сразу же взял на себя командование II.JG53. Его первыми победами в войне стали два из шести СБ-2, сбитых в ходе боя, в котором «Питч» Бретнюц был ранен.

К вечеру 22 июня на счёт 4. и 5./JG53 добавили ещё пять советских бомбардировщиков, в дополнение к полудюжине утренних.

В последующие дни две эскадрильи были заняты в основном свободной охотой вдоль Балтийского побережья. В конце июня они перебазировались в Кройцберг, примерно в 75 км к востоку от столицы Латвийской ССР — Риги, где объединили свои силы с подразделениями JG54 в непосредственной поддержке наземной кампании.

В северном секторе кампании, усилия были сосредоточены вокруг быстрого продвижения 4-й танковой группы на Ленинград. Танковые дивизии промчались по Эстонии и прорвали оборону «Линии Сталина» к югу от Чудского озера, две эскадрильи гауптмана Шписса едва поспевали за ними. В течение большей части первых трёх недель июля они не только прикрывали сухопутные войска от атак вражеских бомбардировщиков, но и вылетали на сопровождение собственных бомбардировщиков и Штук из состава Luftflotte 1. Эти операции повысили их общий счёт на девять или десять побед за несколько дней. Успехи были равномерно распределены по обеим эскадрильям. С момента потери гауптмана Хайнца Бретнюца, имевшего на своем счету 32 победы, Группа не могла похвастаться ни одной выдающейся личностью. Только четыре пилота, смогли повысить свои личные счета до двузначных чисел. Другим неизбежным результатом всей этой деятельности стало соответствующее сокращение числа их боевых вылетов. Эскадрильи действовали вполсилы или даже меньше, когда 19 июля им было приказано вернуться в Эстонию, а оттуда в Восточную Пруссию для переоснащения новыми Bf.109F-4. За период действия чуть менее месяца на востоке в июне и июле, на счёт II./JG53 было зачислено 83 победы, из них только менее десяти являлись истребителями.

При этом Группа потеряла ещё двоих пилотов: 4 июля унтер-офицер Манфред Рейперт (Manfred Reipert) из 5./JG53, имевший одну победу, примерно в 19 часов вылетел на истребителе Bf.109F-2 W.Nr.9154 «Черная 2» в район севернее Острова (южнее Пскова) и пропал без вести. Предположительно, его таранил в лобовой атаке в воздушном бою над советским аэродромом Рожкополье (между Псковом и Островом) истребитель И-16, пилотируемый старшиной Н. Я. Тотминым из 158-го ИАП. Получив удар плоскости И-16 по кабине Bf.109, немецкий пилот, вероятно, был сразу убит и упал на окраине аэродрома вместе с самолетом. Советский летчик успел спастись на парашюте.

8 июля обер-фельдфебель Вальтер Маргштейн (Walter Margstein) из 4./JG53, имевший 9 побед, в том числе 7 на Восточном фронте, вылетел на истребителе Bf.109F-1 W.Nr.5714 «Белая 4» на «свободную охоту» и в 19 часов провел воздушный бой, в котором был подожжен и сбит. Он выпрыгнул с парашютом в районе дороги Остров — Порхов, но из-за малой высоты парашют не успел раскрыться и летчик погиб.

К тому времени, когда 4. и 5./JG53 вернулись в середине августа на восточный фронт, немецкие сухопутные войска уже подходили к внешним оборонительным рубежам Ленинграда. Эскадрильи расположились на полевых аэродромах к югу от города, действуя в течение следующих семи недель вдоль реки Волхов, протекающей на север, в Ладожское озере. Здесь, Люфтваффе начали сталкиваться с новыми и более современными видами вражеских бомбардировщиков — пилоты 5./JG53 заявили 8 сентября первое трио штурмовиков Ил-2 — в то время как истребители Поликарпова довоенного производства постепенно уступали место современным истребителям с двигателем водяного охлаждения. Но Bf.109F-4 оказались более чем достойными противниками для этих новичков. Пилоты на своих истребителях Messerschmitt продолжали наносить удары ВВС РККА, иногда одерживая по десять побед в день в течение августа и сентября — при минимальных потерях для себя.

Во время своего нахождения на Ленинградском фронте II./JG53 потеряла 3 пилотов — один погиб в воздушном бою (унтер-офицер Генрих (или Йозеф) Шаушенпфлюг (Heinrich (Josef) Scheuchenpflug) из 5./JG53, имевший 5 побед, в том числе 4 на Восточном фронте, погиб 22 августа на истребителе Bf.109F-4 W.Nr.7161 в воздушном бою с советскими истребителями в районе Каличкино (район Сольцы — Спасская Полисть — Старая Русса). Предположительно, в районе реки Ловать его таранил в лобовой атаке истребитель И-16, пилотируемый младшим лейтенантом А. Я. Березиным из 38-го ИАП, который также погиб), один был сбит зенитным огнём (унтер-офицер Курт Николаус (Kurt Nickolaus) из 5./JG53, имевший 1 победу, погиб 30 августа 1941 года во время боевого вылета в составе звена на истребителе Bf.109F-4 W.Nr.7168 «Черная 5». Самолет получил прямое попадание зенитного снаряда в районе железнодорожной станции Глажево (между Киришами и Волховом) и упал в 2 км северо-западнее деревни Подсопье, взорвался и сгорел) и третий погиб в аварии на взлёте (лейтенант Отто Шлёссер (Otto Schlosser) из 4./JG 53 погиб 6 сентября на Вf.109F-4 W.Nr. 8389, во время взлета с аэродрома Любань, в 66 км южнее Шлиссельбурга, столкнувшись на малой высоте с Bf.109F-2 W.Nr.9191 обер-лейтенанта Августа-Вильгельма Шуманна (August-Wilhelm Schumann) из 5./JG52, выполнявшим фигуры высшего пилотажа над аэродромом. Оба летчика погибли). Четвёртый пилот был тяжело ранен. Им стал обер-фельдфебель Штефан Литьенс из 4./JG53 заявивший две победы 11 сентября — чем довел свой счёт до 23 побед и вышел на второе место по результативности в Группе. Во время вылета по сопровождению Штук, его «Фридрих» был сбит русскими истребителями. Хотя ему удалось выпрыгнуть на своей стороне фронта и его немедленно доставили в больницу в Риге, хирурги не смогли спасти зрение его правого глаза.

Два других пилота Группы довели количество своих побед до 20, во время пребывания на северном секторе. Ими стали адъютант Группы обер-лейтенант Герхард Михальски, счёт которого достиг 22 побед, и командир 5./JG53 обер-лейтенант Курт Брёндл, который одержал 29 побед. Годом ранее 20 уничтоженных самолётов противника стали бы гарантией получения Рыцарского креста, но огромное число побед многих лётчиков-истребителей Люфтваффе в течение первых трёх месяцев операции «Барбаросса» показало, что этот произвольный критерий стал бессмысленным. В итоге, когда II./JG53 6 октября 1941 года была отозвана из России, с аэродрома Любань, во второй и последний раз, среди её пилотов не было ни одного кавалера Рыцарского креста.

III./JG53

Совершенно другая история сложилась для III./JG53. Когда Группа гауптмана Вольфа-Дитриха Вильке покинула Висбаден-Эрбенхайм 12 июня 1941 года, она также был направлена на центральный участок Восточного фронта. Однако, в отличие от Штаба эскадры и I./JG53, её перебросили на крайний левый фланг группы армий Центр, недалеко от границы с группой армий Север. Для этой Группы базой стало Соболево — ранее располагавшееся на севере Польши, а теперь включенное в состав Восточной Пруссии. Вместе с II./JG52 Группа к началу операции «Барбаросса» была подчинена JG27.

Для Группы операция началась в 03:20 22 июня, когда пилоты гауптмана Вильке взлетели в первый раз, открыв серию почти 18-и часовых атак на советские приграничные аэродромы. Включая несколько вылетов по сопровождению Штук, они стали настолько успешными, что к концу дня на счёт III./JG53 были зачислены ошеломляющие 36 побед — наибольшее количество среди любых других истребительных Групп из участвующих в первый день кампании на востоке — плюс ещё 28 самолётов было уничтожено на земле. Воздушные победы включали 5 одержанные «Фюрстом» Вильке, который таким образом стал первым асом Восточного фронта, и 4 лейтенантом Эрихом Шмидтом из состава 9./JG53. Счета обоих пилотов достигли соответственно 18 и 21 победы. Эти успехи стоили Группе всего 2-х Bf.109, списанных при вынужденных посадках.

Хотя при проведении аналогичных операций в течение последующих двух дней, пилоты III./JG53 столкнулись с серьёзным сопротивлением в воздухе, они не заявили ни одной победы.

Побед не было до 25 июня, когда Группа перебазировалась вперед, в Вильно (Вильнюс), столицу Литовской ССР, захваченную всего лишь сутками ранее. К этому времени, в дополнение к штурмовым ударам и сопровождению бомбардировщиков, Группа вылетала на прикрытие бронированных подразделений 3-й танковой группы, после того, как те начали поворачивать на Минск, столицу Белорусской ССР. В течение трёх дней до 27 июня (даты завершения окружения Минска), III./JG53 добавила на свой общий счёт 56 советских самолётов. Семь из них были сбиты Эрихом Шмидтом, который, таким образом, продолжал поддерживать свои лидирующие позиции в качестве самого результативного пилота Группы.

В первый день этого маленького блица, 25 июня, пилоты Группы одержали 26 побед. Героем дня стал лейтенант Шрамм, одержавший 4 победы. В то же время группа потеряла 3 самолета. Bf.109F-2 (W.Nr.12610) лейтенанта Рудольфа Мюллера был сбит в бою в районе города Сморгонь. Мюллер спасся и скоро вернулся обратно. 2 других были уничтожены в аварии во время взлета из Вильно, при столкновении самолета «Фюрста» Вильке с самолетом пилота из 7./JG53. Оба летчика спаслись, хотя Вильке и получил легкое ранение, но их самолеты полностью сгорели.

26 июня пилоты Группы одержали 18 побед, потеряв только унтер-офицера Эрнста Пфайффера (Ernst Pfeiffer, 1 победа) из 9./JG53 — первая боевая потеря Группы на Восточном фронте. Вылетев на Bf.109F-2 W.Nr.6800 «Желтая 5» и израсходовав горючее во время боевого вылета, он совершил вынужденную посадку в районе Вильно и был убит советскими солдатами.

27 июня произошло несколько мелких стычек, в которых пилоты Группы, прикрывая танковые колонны заявили 12 побед, ценой машины фельдфебеля Зауэра, сбитой советскими истребителями в районе Молодечно. Самому летчику удалось спастись и спустя несколько дней он вернулся в часть.

III./JG53 вела напряженные бои. С начала кампании и до 29 июня Группа потеряла 14 самолетов (из них 4 в воздушных боях и 6 при авариях). К утру последнего числа в её строю было 20 самолетов, из которых только 17 могли подняться в воздух.

30 июня пилоты III./JG53 выполнили несколько вылетов, не одержав при этом заметных успехов. 1 победу одержал командир Группы, который вечером в районе Бобруйска, возвращаясь на базу сбил одиночный И-15.

Окруженный, сперва с севера 3-й танковой группой, а затем с юга 2-й танковой группой, Минск превратился в один из первых больших «котлов» на русском фронте. После его разгрома 9 июля, немецкая армия взяла в плен почти треть миллиона советских военнопленных и уничтожила или захватила более 3000 советских танков.

На начальных этапах битвы за Минск Группа патрулировала севернее и восточнее белорусской столицы. Её главная задача заключалась в защите наземных войск от советских бомбардировщиков, пытающихся пробить путь к отступлению для окруженных частей Красной Армии. Чтобы увеличить свою боеспособность, III./JG53 с 1 июля временно объединили свои силы с II./JG52, сформировав Gefechtsverband «Wilcke». В первые три дня своего существования на счёт этого специального боевого соединения пришлось не менее чем 36 бомбардировщиков ДБ-3, плюс десяток истребителей и других самолётов. 4 июля лейтенант Эрих Шмидт из 9./JG53 сбил истребитель И-16. Это была его 30-я победа с начала войны, и она принесла ему Рыцарский крест 19 дней спустя. Он стал всего лишь второй подобной наградой для Группы, после полученной Вернером Мёльдерсом ещё в мае 1940 года.

Оставив пехотным соединениям группы армий Центр проводить окончательное уничтожение Минского котла, танки 3-й танковой группы продолжили наступление на восток. Они взяли 9 июля Витебск, а затем покатились к Смоленску, их следующей цели на пути к Москве. Находясь примерно в 300 км от советской столицы, Смоленск был захвачен передовыми частями 2-й танковой группой подошедшей с юга 16 июля.

III./JG53 двигалась вперед, в ногу с неистовыми танками — сначала был Лепель, юго-западнее Витебска, куда Группа прибыла 6 июля — полевой аэродром который вырвали из рук противника только несколькими часами ранее. Позже, к концу месяца, перебазировалась в Mozhna, к северо-востоку от Смоленска. Советское сопротивление в воздухе, под этим постоянным натиском, увеличилось во второй половине июля 1941 года, так же как и список побед Группы, с более чем тремя десятками побед, одержанных 26 и 27 июля — все, кроме четырёх из них, были двухмоторными бомбардировщиками.

В то же время, фельдфебель Курт Зауэр (Kurt Sauer, 9 побед в том числе 6 на ВФ) из 9./JG53, 16 июля на истребителе Bf.109F-2 W.Nr.9190 «Желтая 7» из-за отказа мотора совершил вынужденную посадку в районе Смоленска и был взят в плен. А лейтенант Густав Виганд (Gustav Wiegand, 4 победы на ВФ) из 9./JG53, 23 июля 1941 года пропал без вести при перегоне истребителя Bf.109F-2 W.Nr.8322 «Желтая 10» с аэродрома Камары (западнее Витебска) на аэродром Вернойхен.

2 августа III./JG53 рассталась со Stab JG27. В то время как последний (вместе со все ещё приданной II./JG52) был переведен на север, на Ленинградский фронт, Группа гауптмана Вильке осталась на центральном участке, где было сформировано Gefechtsverband «Hagen». Это было ударное соединение Ju.87, названное по имени его командира — майора Вальтера Хагена, командира StG1 и специально созданное для поддержки предстоящего нападения 9-й армии на город Великие Луки — советский оплот на северном подходе к Москве.

За три дня до присоединения его подразделения к Gefechtsverband «Hagen», гауптман Вольф-Дитрих Вильке одержал свою 25-ю победу. А через три дня после вхождения в Gefechtsverband, второй из пары Пе-2, зачисленных на счёт 8./JG53, был сбит лейтенантом Гербертом Шраммом, доведя его личный счёт также до четверти сотни. За этим последовало награждение 6 августа обоих пилотов Рыцарским крестом. 9 августа для их непосредственного награждения в расположение части прилетел фельдмаршал Альберт Кессельринг.

Хотя III./JG53 провела большую часть августа в непосредственной поддержке боевых действий вокруг Великих Лук, её вклад был не таким большим, как мог бы быть. Интенсивность операций за последние шесть недель серьёзно снизила её численность, и это, в сочетании с почти полным отсутствием поставок запасных частей, означало, что к середине месяца в Группе в эксплуатационном состоянии была только одна машина. Далее ситуация начала медленно улучшаться, однако, и в последнюю неделю августа — несмотря на действие все ещё менее чем половиной сил — пилотам Вильке удалось сбить более 50 самолётов. 27 августа пилотам Группы удалось одержать 19 побед — её 496—515 победы с начала войны. Причем юбилейную, 500-ю победу одержал сам командир Группы. Одновременно, она стала и его 29-й личной победой.

В последний день месяца, успехи пилотов Группы включали соединение из 6 бомбардировщиков, которое было уничтожено звеном из 9./JG53 во главе с будущим кавалером Рыцарского креста обер-лейтенантом Францем Гётцем (его личное количество побед достигло 25). Но это событие было омрачено потерей в тот же день, 31 августа, Эриха Шмидта. Тот вылетел на Bf.109F-2 W.Nr.12633 «Желтая 6» на свободную охоту к востоку от Великих Лук в сопровождении своего ведомого, обер-лейтенанта Йозефа Кроншнабеля. Последний вспоминал:

Поскольку мы не могли найти врага в воздухе, то спустились, чтобы обстрелять несколько машин на русском аэродроме. В то время как мы это делали, самолёт Шмидта подбили огнём с земли и тот загорелся. Шмидту удалось вытянуть самолёт, перевернуть на спину и выпрыгнуть.

Кроншнабель увидел, что лейтенант Шмидт благополучно приземлился недалеко от аэродрома, который они атаковали, но после этого его следы затерялись. С 47-ю победами на своем счету, «Schmidtchen» («Маленький кузнец») являлся лучшим экспертом Группы к моменту своего исчезновения. Предположительно, Шмидт был сбит над аэродромом Андреаполь зенитным пулеметом младшего сержанта Абдрасуля Бахманова из 588-го батальона аэродромного обслуживания, приземлился с парашютом и был убит в перестрелке.

Менее чем через неделю после потери Эриха Шмидт, III./JG53 снова перебазировалась. 5 сентября ей было приказано пересечь границу группы армий и лететь в Ossiyaki, в южном секторе. Gefechtsverband «Hagen» был расформирован, а Группа подчинена 5-му воздушному корпусу (V.Fliegerkorps). Хотя этот корпус был в основном смешанным, с бомбардировочной авиацией, III./JG53 изначально действовала в роли свободных охотников на поддержку танковых клиньев 1-й танковой группы, когда последняя повернула в юго-восточном направлении на Киев. Это направление останется оперативной зоной III./JG53 в течение сентября. В то время как сам город пал 19 сентября, другой массивный котел образовался к востоку от столицы Украины. Здесь бои бушевали ещё в течение семи дней, закончившиеся 26 сентября пленением примерно 665 000 солдат Красной Армии.

Пилоты гауптмана Вильке активно участвовали в киевских операциях. Вылеты на свободную охоту остались в прошлом, теперь они стали вылетать на сопровождение бомбардировщиков и Штук, атакующих сконцентрированные в котле танки и войска, а также совершали собственные штурмовые вылеты против конвоев грузовиков и колонн войск. В дополнение к своим значительным наземным успехам, они наносили постоянный урон воздушному противнику. Хотя его нельзя было сравнить с начальными днями и неделями операции «Барбаросса», пилоты, тем не менее, заявили 60 побед в течение трёх недель боевых действий вокруг Киева.

14 сентября, как бы наверстывая упущенное, Группа получила своего четвёртого кавалера Рыцарского креста менее чем за две недели. Награждённым стал лётчик штабного звена обер-лейтенант Фридрих-Карл Мюллер. Неизвестно как и почему именно ему была оказана данная честь. Количество его побед на момент награждения составляло ровно 20 — контрольный показатель давно устаревших событий. По крайней мере пять других членов Группы имели текущие итоги, превышающие достижения Мюллера — некоторые на целых восемь побед. Из этих пяти пилотов, трое позже доведут свои счета до 40 побед, и каждому придётся ждать ещё до года, прежде чем он получит свой Рыцарский крест. Двое остальных были удостоены Немецкого креста в золоте в начале 1942 года.

Последним местом базирования III./JG53 в России стал Конотоп, куда Группа прибыла 16 сентября. Вылетая именно отсюда, в 50 км от северо-восточного края Киевского котла, соединение будет претендовать на последние 20 из своих 375 (или 373) побед против ВВС Красной Армии. Здесь же оказалась и последняя потеря Группы в ходе кампании. Фельдфебель Эрих Винклер (Erich Winkler) из 8./JG53, вылетел 24 сентября на истребителе Bf.109F-2 W.Nr.12632 «Черная 2» в паре с гауптманом Эрнстом-Гюнтером Хейнце (Ernst-Gunther Heinze) с аэродрома Конотоп на «свободную охоту» и пропал без вести.

С учётом 214 побед, одержанных до 22 июня 1941 года, общей счёт Группы составил 587 сбитых самолётов. Таким образом, к своему последнему успеху на Востоке (2 октября 1941) Группа стала лучшим истребительным подразделением Люфтваффе. Этот успех был достигнут малой ценой. Безвозвратные потери составили 5 пилотов (1 убит, 3 пропали без вести, 1 попал в плен) и 12 раненых — перед тем, как группа 4 октября 1941 года получила приказ вернуться в Рейх.

потери

Всего в ходе кампании на Восточном фронте пилоты JG53 заявили 769 побед.
Потери составили 15 пилотов (погибшие, пропавшие без вести, взятые в плен), ещё 26 пилотов было ранено. Всего из 170 машин полк потерял 70 %; безвозвратные потери составили 32 % (55 самолетов было уничтожено, 41 тяжело поврежден, 23 поврежден в меньшей степени).

Действия на Западе

На протяжении всего своего 16-недельного участия на начальных этапах кампании на востоке, JG53 также сохраняла своё присутствие в зачаточной организации обороны Рейха. На первый взгляд это присутствие состояло исключительно из 6./JG53, которая была отделена от своей II./JG53, за пять дней до отбытия последней 8 июня 1941 года из Франции в Мангейм-Сандхофен. В то время как основная часть II./JG53 начала подготовку к перебазированию на восточный фронт, 6./JG53 обер-лейтенанта Отто Бёнера уже расположилась в Евере (Jever), вблизи от побережья Северного моря Германии. Здесь, находясь в подчинении Stab JG1, её задачей стала защита Немецкой бухты.

Однако летом 1941 года этот район был вне операционной зоны, в течение дневного времени (хотя Бомбардировочное командование RAF уже давно атаковало порты вдоль северного побережья Германии под покровом темноты). Возможно, в результате этого недостатка активности, 6./JG53 в течение третьей недели июня была переведена в Дёбериц, вблизи Берлина, только для того, чтобы потом вернуться в начале следующего месяца в район Северного моря. Теперь она располагалась в Вестерланде, на острове Зильт, где оставалась до конца августа, осваивая свои новые Bf.109F-4.

Ergänzungsstaffel

В начале войны в практику каждой истребительной эскадры вошло правило формировать свою собственную Ergänzungsstaffel, или «запасную эскадрилью» (Штаффель). Это, в сущности, были подразделения якобы «оперативной» подготовки, в которые недавно подготовленные лётчики-истребители направлялись для приобретения практического опыта перед оперативным размещением в одной из фронтовой Групп эскадры. Являясь неотъемлемой административной частью эскадры, Ergänzungsstaffel часто географически были далеки от Штаба, как правило, размещаясь в некотором тихом уголке оккупированной Западной Европы. Ergänzungsstaffel в JG53 стал одним из первых созданных подобных отрядов. Под командованием гауптмана Хуберта Кроека (Hubert Kroeck), бывшего командира 4./JG53, он был сформирован в конце сентября 1940 года в Фонтенете (Fontenet), во Франции. Двумя месяцами позже были сформированы Gruppenstab и другой штаффель. Последний, несколько странно, затем был назван 1.(Einsatz) — то есть оперативным — Ergänzungsstaffel/JG53, в то время как оригинальный отряд стал 2.(Schul) Ergänzungsstaffel/JG53.

Процедура поступления пилотов на службу начиналась с 2-го — школьного (Schul) — штаффеля, переходя затем последовательно к 1-й штаффель для получения опыта боевых действий. Для того чтобы иметь возможность предоставить такой опыт, 1 Einsatzstaffel занимал последовательно, на протяжении большей части 1941 года, полевые аэродромы вдоль Французского побережья Канала и Бискайского залива, в то время как 2-й штаффель оставался по большей части как можно дальше от любого возможного воздействия противника.

16 февраля Ergänzungsgruppe заявила свою первую победу — бомбардировщик Бленхейм сбитый над Каналом недалеко от устья реки Сомма (хотя записи RAF не подтверждают это). Прошло более пяти месяцев, прежде чем Gruppe достигла следующих, гораздо более решительных, и окончательных успехов, против бомбардировочной авиации RAF.

Англичане в течение некоторого времени планировали крупный дневной налёт — с участием около 150 самолётов — против немецких линкоров Шарнхорст и Гнейзенау, которые скрывались в Брестской гавани. Однако, в последнюю минуту было обнаружено, что Шарнхорст ушёл из Бреста в Ла-Паллис, более чем в 150 милях южнее, на побережье Бискайского залива. Поэтому атака, осуществленная 24 июля, была вынужденно разделена на две части. В то время как почти 100 двухмоторных бомбардировщиков были посланы против Гнейзенау в Бресте, соединение из 15 тяжёлых бомбардировщиков Галифакс совершило большой налёт на Ла-Паллис. Здесь оно столкнулось с Bf.109E из состава 2-го штаффеля, взлетевшими с соседней Ла-Рошели. Их лидировали более опытные инструкторы унтер-офицерского состава. В последующем бою продолжительностью более получаса, штаффель заявил уничтожение 6 Halifax (на самом деле, 5 погибли, и все остальные повреждены) ценой потери только одного «Эмиля», пилот которого выпрыгнул на парашюте и спасся.

Во второй половине октября 1941 года, Ergänzungsgruppe была выведена из Франции обратно в Рейх. В течение последующих трёх месяцев два отряда продолжали свои учебные мероприятия в Дюссельдорф-Лохаузене. Конец Gruppe пришёл с реструктуризацией учебной организации в начале 1942 года. Только 2 Schulstaffel остался на учебной роли, включенный в новообразованную Ergänzungsjagdgruppe Jud (где продолжил подготовку пилотов, предназначенных для фронтовой службы в составе JG53). Более непосредственное практическое применение операционного опыта, уже накопленного в Gruppenstab и 1 Einsatzstaffel, использовали при их переименовании в Stab IV./JG1 и 1./JG3 соответственно.

Между тем, спокойная идиллия 6./JG53 обер-лейтенанта Бёнера была грубо нарушена 21 августа 1941 года, когда эскадрильи было приказано перебазироваться в Katwijk, на голландском побережье. Это было вызвано расширением боевого диапазона бомбардировочного командования RAF, который в течение летних месяцев медленно расширялся на восток, в Нидерланды. Ровно через неделю после прибытия в Katwijk, 6./JG53 участвовала в отражении низковысотного налёта Бленхеймов на Роттердамские доки. Лейтенант Ханс Мёллер (Hans Möller) претендовал на 2 из 7 бомбардировщиков сбитых в районе цели. Эскадрилья также заявила 2 Спитфайра, сопровождавших бомбардировщики.

4 сентября 6./JG53 совершила короткий перелет на север, вдоль голландского побережья, из Katwijk в Берген-ан-Зее. И до конца месяца добавила ещё две машины RAF в свою общую копилку — Харрикейн, сбитый 15 сентября и Веллингтон, сбитый спустя две недели. Именно в этот момент, к 6./JG53, в Нидерландах, присоединились первые вернувшиеся из России части. Штаб и I./JG53 были сняты с Восточного фронта в первую неделю августа. После перевооружения в Мангейм-Сандхофене на Bf.109F-4, они прибыли в Katwijk (2./JG53 располагалась сперва в Haastede а затем во Флашинге, охраняя лиманы Мааса и Шельды).

В начале октября также прибыли Stab, 4./ и 5./JG53, которые перебазировались сразу с Ленинградского фронта, с 48-и часовой остановкой по пути в Инстербурге, в Восточной Пруссии. Вместо того, чтобы сразу воссоединиться с 6./JG53 в Берген-ан-Зее, они проведут свой первый месяц в Леувардене, в северной Голландии. Пять октябрьских побед были разделены между I. и II. Группами. Опытная 6./JG53 отличилась первой — их успехом стал Уитли возвращавшийся из ночного налёта на Эссен и сбитый у голландского побережья вскоре после рассвета 11 октября. После настала очередь 4./JG53. Ей был засчитана пара Бленхеймов, пойманных во время атаки на прибрежный конвой у острова Тексель 27 октября. В то же время на I./JG53 также приходились 1 атакующий суда Бленхейм, сбитый у Katwijk 21 октября, плюс 1 Spitfire (возможно только повреждённый) спустя три дня.

Но 25 октября I./JG53 получила двойной удар, который стал наиболее фатальным за время проведённое эскадрой в Голландии. В бою против Спитфайров возле Флашинга (Flushing) погиб пилот из состава 2./JG53. Но главное, группа потеряла своего командира, гауптмана Франца фон Верру. «Фридрих» последнего спикировал в море у Katwijk, предположительно в результате отказа двигателя. Свидетель сообщил, что машина фон Верры — без явных причин, и без признаков пожара или других повреждений на борту вдруг клюнула носом и почти сразу же ударилась о поверхность моря. Заменил погибшего фон Верру другой кавалер Рыцарского креста, гауптман Герберт Камински, бывший пилот тяжёлых истребителей последнее время служивший в штабе инспектора истребительной авиации. Он прибыл в Katwijk 1 ноября.

Также в начале ноября, прибыла последняя из трёх Групп. Будучи выведенной из района Киева 4 октября, III./JG53 также использовала свободное время в Мангейм-Сандхофене, переоснастившись полным комплектом Bf.109F-4. Затем, 8 ноября, она перебазировалась в Хузум, в Шлезвиг-Гольштейне, чтобы действовать под управлением Stab JG1. Но пребывание Группы в северной провинции Германии было крайне кратким. После всего шести дней, она была отозван в Мангейм, для совершения поспешных приготовлений к своему очередному шагу. Будучи последний Группой, вернувшейся на запад из России, III./JG53 теперь собиралась стать первой отправленной на следующий крупный театр — Средиземноморье.

Средиземноморье. Круг первый

Мальту можно охарактеризовать как центр Средиземноморья. Расположенный всего в 60 милях к югу от Сицилии остров контролирует не только главную судоходную трассу восток — запад: Александрия — Гибралтар, но он также находится на маршруте север — юг, имея возможность контролировать поставки из Италии в Триполи, портовой столице итальянской колонии — Ливии. Географическое положение острова, таким образом, оказало большое влияние на способность сил «Оси» вести войну в Северной Африке. Сильно зависящие от морских поставок для своих операций в пустыне, итальянцы и немцы уже пытались разбомбить Мальту, или по крайней мере нейтрализовать её — но безуспешно. Однако бедственное положение их сил, сложившееся из-за ударов британских сил с острова заставило Люфтваффе запланировать начало нового наступления, и соединением, предназначенным для обеспечения прикрытия бомбардировщиков II.Fliegerkorps, стала JG53 майора Гюнтера фон Мальтцана.

Первой частью эскадры, прибывшей на Сицилию, стала III./JG53, которая прилетела в Катанию 3 декабря 1941 года. Но к этой дате на противоположной стороне Средиземного моря, развивалась британская операция Crusader (второе широкомасштабное наступление Великобритании в пустыне) уже идущая в течение двух недель. Африканский корпус генерала Роммеля находился под сильным давлением и, хотя ещё стратегически не начал отступать, отчаянно нуждался в помощи. Соответственно, через три дня после прибытия в Катанию, III./JG53 снова была в движении, следуя кружным путём через Италию, Грецию и Крит, в Тмими, в Ливии, куда приземлилась 8 декабря. Почти сразу же, 8./JG53 была откомандирована в Бенину, в 155 милях к западу, чтобы обеспечить защиту района порта Бенгази. Учитывая их внезапное оставление Сицилии, не было времени, чтобы обучить пилотов Группы суровым пустынных условиями и подготовить их Bf.109F. Их положение не улучшилась, когда были сбиты 2 транспортных Ju.52/3m, перевозящие наземный персонал и оборудование с Крита. Причём оба самолёта сбил неистовый итальянский пилот.

Тем не менее, на второй день действия Группы — во время сопровождения формирования Ju.88 атакующих Бир-Хакейм — её пилоты заявили 4 Харрикейна сбитые без собственных потерь. Первый из самолётов был зачислен на счёт командира Группы гауптмана Вольфа-Дитриха Вильке, доведя его общий счёт до 35 побед. Но вечером того же 11 декабря III./JG53 была вынуждена покинуть Тмими, поскольку к нему приблизились наземные бои. Пилоты перед эвакуацией взорвали три своих непригодных машины и эти потери добавились к четырём уже списанным от вражеской бомбардировки и аварий в Тмими — что составило треть боеспособного состава Группы.

Отступив с Тмими на соседний аэродром Дерна-Западный, Группа совершила 12 декабря серию вылетов на свободную охоту, в которых сбила 5 Харрикейнов и 1 Tomahawk в ходе вылета в середине дня — снова без потерь. На следующий день, действуя над горячо оспариваемой линией Эль-Газала, в III./JG53 появился первый пострадавший в боях, когда пилот из 7./JG53 был сбит Р-40 и получили тяжёлые ожоги.

13 декабря принёс Группе всего 2 победы. Сутки спустя очередные 3 — также над полем боя у Газалы — но стоил потери 2 пилотов из состава 7./JG53, ставших жертвами Р-40. На этот раз один был убит, а другой объявлен пропавшим без вести.

Но на этом несчастья 7./JG53 не закончились. 16 декабря Группе было приказано совершить ряд разведывательных полётов в пустыню, чтобы попытаться обнаружить британские бронетанковые части, которые могли совершить попытку обойти и отрезать войска Роммеля, отступающие вдоль прибрежной равнины. Первый вылет совершили командир 7./JG53 обер-лейтенант Гейнц Альтендорф и его ведомый. Они обнаружили вражеские танки рядом с Мекели, однако оба были сбиты зенитным огнём. В то время как ефрейтор Хартмут Клотцер (Hartmut Klötzer) смог избежать пленения и совершить переход пешком назад к немецким позициям (чтобы пропасть без вести в Тунисе почти ровно год спустя), имеющему 24 победы Гейнцу Альтендорфу суждено было провести оставшуюся часть войны в плену.

На следующий день Группа передала свои оставшиеся машины JG27 и была отправлена обратно на Сицилию. Только отделенная 8./JG53, располагавшаяся в 135 милях к западу, в Бенине, оставалась ещё на африканской земле. Она задержалась здесь ещё на пять дней, в течение которых понесла свою единственную потерю — пилот унтер-офицерского состава был ранен огнём стрелков с Южноафриканских бомбардировщиков Мэриленд, совершавших налёт на Бенгази. После этого она также передала свои «Фридрихи» JG27, прежде чем покинула Ливию. Первая краткая экспедиция в Африку для «Пиковых тузов» закончилась. Но эскадра вернется сюда спустя полгода.

Действия над Мальтой

К тому времени, когда члены III./JG53 вернулись на Сицилию в конце декабря 1941 года, остальная часть эскадры уже прибыла. Stab майора фон Мальтцана и II./JG53 занимали Комизо, в юго-восточной части острова, а I./JG53 чуть более чем в 20 милях от побережья в Джела. По ряду причин, не в последнюю очередь из-за неблагоприятных погодных условий и сильного дождя в конце года, планируемое авиационное наступление на Мальту ещё не началось всерьез. Но истребители JG53 начались использоваться практически с момента прибытия на Сицилию.

Первыми, кто начал боевые действия, стали четыре самолёта из Штабного звена эскадры, которые были посланы на свободную охоту над Мальтой 19 декабря, всего через четыре дня после перелета в Комизо. Несмотря на очень плохую погоду в районе цели, они столкнулись с несколькими Харрикейнами, один из которых стал 50-й победой командира эскадры. В течение оставшейся части месяца, которая была отмечена дальнейшим шквалистым дождем и порой ураганными ветрами, штабное звено продолжало совершать индивидуальные вылеты на свободную охоту над Мальтой. Они добились ещё 5 побед (все Харрикейны), 3 из которых также пошли на счёт майора фон Мальтцана.

В отличие от вылетов Штабного звена на свободную охоту, пилоты I./ и II./JG53 свои первые вылеты против Мальты совершали в качестве сопровождения соединений бомбардировщиков Ju.88. Первой такой миссией, стал вылет 11 Bf.109F из I./JG53 утром 20 декабря на сопровождение 4 Ju.88, отправленных атаковать грузовые суда в Гранд-Харбор — гавани Ла-Валетты, столицы Мальты. Они были перехвачены дюжиной Харрикейнов. В сумбурном ближнем бою, который последовал за этим (присутствовали также и другие самолёты — немецкие и итальянские — находившиеся над Гранд-Харбором в тот момент), пилоты I./JG53 заявили три из британских истребителей, без собственных потерь. По одной победе было на счету командира группы гауптмана Герберта Камински и, недавно ставшего командиром 1./JG53, обер-лейтенанта Фридриха-Карла Мюллера.

Боевой дебют над Мальтой для II./JG53, состоялся 23 декабря при похожем задании по сопровождению бомбардировщиков на Ла-Валетту, на этот раз всего 2-х Ju.88. В этом вылете они также были встречены Харрикейнами и пилоты Группы претендуют на 1 истребитель, сбитый у мальтийского побережья (в архивах RAF нет ни одного упоминания о такой потере, но 2 истребителя совершили вынужденную посадку после перенесённых боевых повреждений). На следующий день ещё один Харрикейн стал победой номер 30 для командира 5./JG53 обер-лейтенанта Курта Брёндле.

К концу года на счёт эскадры было записано 20 Харрикейнов, плюс 1 Бленхейм, сбитый во время патрулирования над морем. Собственные боевые потери составили всего 2 пилота ранеными.

Неблагоприятные погодные условия продолжались на протяжении большей части января 1942 года, что привело к заметному снижению активности JG53 в операциях против Мальты. Только II./JG53 гауптмана Вальтера Шписа удалось повысить свой общий счёт за этот период, пополняя его Харрикейнами — 13 штук за месяц. Первыми успехами Группы в новом году стала пара Харрикейнов, заявленных 3 января во время сопровождения Ju.88 в налёте на аэродром Лука. Но этот налёт также привел к первой потери эскадры над Мальтой, когда машина из 4./JG53 взорвалась в воздухе, после попадания в неё зенитного снаряда. Второе нападение на Лука спустя сутки привело к победе над очередными 4 Харрикейнами. Но затем II./JG53 пришлось ждать девять дней до своего следующего успеха — 1 Бленхейм был сбит над Средиземным морем.

На земле, в это время, происходил ряд событий. 18 января эскадра была усилена временно прикрепленной к ней II./JG3. Примерно в то же время, I./JG53 — которая не участвовала в операциях над Мальтой в январе — была разделена, переведя часть своих сил из Джела в Сан-Пьетро. Здесь, во второй половине месяца, она сыграла важную роль в создании новой истребительно-бомбардировочной эскадрильи. Ей стала 10.(Jabo)/JG53, под командованием обер-лейтенанта Вернера Лангеманна (Werner Langemann), представляющая собой сочетание новых и старых пилотов. При её создании предпочтение отдавалось пилотам с опытом истребителей-бомбардировщиков, например, унтер-офицеру Феликсу Зауэру (Felix Sauer), прошедшим вместе с 3./JG53 Битву за Британию. Также здесь были пилоты из других Групп, по большей части те, от кого хотело избавиться командование, используя представившуюся возможность. Наконец, была и третья категория пилотов составивших новую эскадрилью — кадровые унтер-офицеры, пришедшие прямо из училищ. Несмотря на эти различия, командиру удалось спаять целостную команду. В то время как I./JG53 занималась созданием Jabostaffel в Сан-Пьетро, 1./JG53 была на некоторое время откомандирована для самостоятельных действий на аэродромы в Греции и Крите, с задачей сопровождения транспортных авиачастей, совершающих доставку в Северную Африку в восточной части Средиземного моря. В третью неделю января погода над Сицилией наконец начала показывать различные признаки улучшения, позволив заболоченным аэродромам острова начать высыхать. Будучи оснащенной новыми «Фридрихами» после возвращения из Ливии в предыдущем месяце, III./JG53 совершила свой первый вылет над Мальтой 19 января — неизбежное сопровождение Ju.88. Он произошёл без должного боевого взаимодействия, в отличие от аналогичного вылета, совершенного Штабом эскадры шестью днями спустя, и ставшего наиболее ожесточенным боем эскадры над Мальтой.

Предполагаемой мишенью для четырёх Ju.88, которых сопровождал Stab./JG53 в составе 5 истребителей 25 января 1942 года, был аэродром Хал Фар. Когда небольшой отряд подошёл к юго-восточной оконечности Мальты, они случайно наткнулись на два транспортных судна, уходящих от острова под воздушным прикрытием пары десятков Харрикейнов. Первый из британских истребителей едва успел открыть огонь по Юнкерсам, как Bf.109 атаковали их. Военный корреспондент, который посещал Комизо в это время, взял интервью у майора фон Мальтцан после его возвращения на базу, которое впоследствии появились в газетах по всему Рейху:

Заинтересованный в первую очередь остаться незамеченным, я повел свои пять машин кругом, заходя противнику в тыл, чтобы совершить первую атаку на пять Харрикейнов со стороны солнца. Этот шаг оправдал себя. Мы пристроились незамеченными и я сосредоточился на крайнем левом Харрикейне. Он был поражён, начал снижаться и упал горящим в море. Я собрал снова вместе своё звено и мы подготовились для второй атаки. Харрикейны повернули к берегу и попытались набрать высоту. Я немного подождал, чтобы мои машины смогли предпринять согласованную атаку.

В этот момент я увидел, что два из двенадцати Харрикейнов, летевших выше нас, начали разворачиваться, с очевидным намерением сесть на наш хвост. Но они этого не сделали, а полетели в сторону берега. Это позволило мне провести вторую атаку спокойно. Ещё раз я атаковал левую крайнюю машину так, чтобы мои товарищи смогли также занять боевое положение. Опять Харрикейн получил прямое попадание. Пилот выпрыгнул. Я видел, как он пролетел пугающе близко от фонаря моей кабины. В то же время два других Мессершмитта атаковали другую пару вражеских машин, которые также были поражены и врезались горящими в воду. Это принесло нам ещё три победы.

Остальные машины противника начали пикировать в попытке уйти от нас, и им это удалось, но не посчастливилось столкнуться с истребителями сопровождения другого отряда бомбардировщиков, после чего ещё два Харрикейна упали горящими в море. Ещё одна пара уходила с хвостами чёрного дыма позади, но их падения не было зафиксировано. Лейтенант P (лейтенант Karl-Heinz Preu), в свою очередь, преследовал Харрикейн почти до побережья, где он догнал и сбил его на высоте 600 метров. Это была 8-я победа.

В целом, Штабной эскадрильи зачислили 6 побед, первые 2 пошли на счёт командира, которые довели его до 55, что подтверждается его фотопулеметами. Оставшаяся пара были заявлена пилотами 6./JG53, которые сопровождали другую группу Ju.88. Соединение не понесло никаких потерь, и этот день стал одним из самых успешных дней эскадры в кампании против Мальты.

2 дня спустя, 27 января, другой пилот 6./JG53 — обер-лейтенант Гельмут Бельзер заявил, что весьма сомнительно, «Gloster Gladiator» (скорее всего это был Суордфиш или Альбакор из состава FAA). Ранее 19 января, он заявил с ещё более маловероятной степенью Бэттл. Скорее всего, Бельзер не правильно идентифицировал вражеские машины, и последней, возможно, был другой морской самолёт — внешне похожий Fairey Fulmar.

6./JG53, казалось, имела склонность к добавлению экзотических типов на свой счёт. Веллингтон, сбитый у Мальты утром 5 февраля в конце своего долгого перелета из Гибралтара, точно не был редкостью (реально не был сбит, а лишь поврежден). Лейтенант Ханс Меллер (Hans Möller), возможно, был заинтересован узнать, что двухмоторный гидросамолёт, который он уничтожил у причалах в Калафрана позже в тот же день, и который он определил как голландский Fokker T.VIII, фактически был машиной германской постройки. Это был один из трёх бывших норвежских He.115, которые RAF использовала для тайных операций в Средиземном море.

Февраль принёс ясное синие небо и над Мальтой соответственно увеличилась активность Люфтваффе. И хотя вылеты стали более частыми, каждый оставался маломасштабным. Считалось, что постоянная череда мелких рейдов и атак — днём и ночью — будет гораздо более эффективна в изматывании защитников острова, чем серия мощных крупномасштабных атак, которые смогут проводится только с интервалом, оставляя RAF ценную передышку между ними. Сопровождение дневных бомбардировщиков на Мальту и обратно стало для JG53 главнейшей задачей. Вперемешку со случайным вылетами на сопровождение истребителей-бомбардировщиков и свободную охоту, пилоты эскадры могли совершать от двух до пяти вылетов в день. Они превратились почти в рутину — рандеву с Юнкерсами около аэродрома, сопровождение их в течение 15-20 минут полёта на Мальту, защита их над районом цели, сопровождение домой. И эта работа, как казалось руководству Люфтваффе, по сообщениям пилотов и экипажей, заметно снизила воздушную оборону острова.

В феврале пилоты JG53 заявили 25 самолётов уничтоженными, при потери только 2 пилотов, пропавших без вести. Но успехи были отнюдь не равномерно распределены по всей эскадры. В то время как Штабное звено добавило на свой общий счёт 7 побед, в том числе 4 одержанных командиром эскадры, I./JG53 после своего январского отсутствия удалось сбить только 1 Beaufort, зачисленный 15 февраля на счёт командира 2./JG53 обер-лейтенанта Клауса Квает-Фаслема. II./JG53 одна одержала почти половину февральских побед (12 из 25), но также потеряла в этом месяце первого пропавшего, когда 7 февраля пилот из 6./JG53 стал жертвой зенитного огня близ аэродрома Лука. III./JG53 одержала свои первые 5 побед после возвращения из своей африканской кампании, открыв счёт Бленхеймом сбитым 11 февраля командиром 8./JG53 обер-лейтенантом Гансом-Иоахимом Хайнеке. Вторую потерю эскадры за месяц понесла 10.(Jabo)/JG53, 23 февраля — через два дня после оперативного дебюта эскадрильи — когда один из её пилотов, из вновь прибывших унтер-офицеров, был объявлен пропавшим без вести после того, как его сбили Харрикейны над морем у Мальты. Немецкие записи утверждают, что самолёт разбился к северо-востоку от острова, в то время как боевые отчёты RAF повествуют, что пилот выпрыгнул с парашютом.

Начало марта оказалось во многом очень похожим на закончившийся февраль. Эскадра заявила 10 Харрикейнов в течение первых нескольких дней при единственной потери второй машины из состава Jabostaffel (её пилот попал в плен, после того как был сбит огнём с земли). В том числе, 9 марта, пилоты III./JG53 сбили 4 Харрикейна.

Военно-воздушные силы Оси были теперь, казалось, в течение нескольких часов от достижения своей цели по нейтрализации Мальты. Оборона острова находились в отчаянном состоянии, с менее чем двумя десятками боеспособных Харрикейнов. Но 10 марта эскадру ожидал сюрприз. Тремя днями ранее, по-видимому, незамеченный немецкой разведкой, небольшой отряд из 15 Спитфайров перелетел на остров с палубы авианосца HMS Eagle. Первыми пилотами JG53, столкнувшимися с новыми английскими истребителями, стали члены 8./JG53, сопровождавшие трио Ju.88 атаковавших Лука. Итогом боя стала потеря 1 «Фридриха» и уничтожение 1 Spitfire. Но начало было положено. Если была получена первая партия Спитфайров, то несомненно англичане попытаются доставить и последующие (на самом деле, ещё 16 Спитфайров перелетят с «Игла» на Мальту до конца месяца).

Возможно, не случайно, что генерал-фельдмаршал Альберт Кессельринг, командующий Luftflotte 2, созвал 12 марта совещание своих командиров в Катании, чтобы обсудить будущую тактику в наступлении против Мальты. В целях устранения угрозы, исходящей от острова, раз и навсегда, были запланированы масштабные бомбардировки — направленные, в частности, на аэродромы противника, прежде чем RAF смогли восстановить свои силы. В течение следующей недели план был приведен в исполнение, а пилоты эскадры заявили на свой счёт 6 Спитфайров.

Первая крупная дневная бомбардировка, в этой последней фазе весенней борьбы за Мальту, была начата утром 21 марта, когда более 100 Ju.88 атаковали аэродром Такали. JG53, которая в последнее время все больше и больше вылетала на свободную охоты, приложила максимум усилий, чтобы обеспечить Юнкерсы максимальной защитой. Но на этот раз они не встретили сопротивления над островом и день прошёл без побед и потерь. Это, однако, охарактеризовало вид деятельности на предстоящий месяц. В течение следующих четырёх недель вся эскадра — с очевидным исключением в виде Jabostaffel — занималась почти исключительно сопровождением большого количества бомбардировщиков, когда они курсировали взад и вперед между Сицилией и Мальтой. Немного восстановившаяся (с прибытием Спитфайров), воздушная защита острова была ещё далеко не достаточной. Используя все преимущества, эскадра за этот период подняла боевое отношение побед к потерям почти до 10 к 1. Ей было зачислено 39 вражеских самолётов ценой потери 1 пилота погибшим, 2 пропавшими без вести и 1 пленным. Ещё 2 пилота из Jabostaffel были объявлены пропавшими без вести после столкновения над морем.

Более половины, из общего количества побед, пришлось на II./JG53 гауптмана Вальтера Шписа. Её самым успешным днём стало 10 апреля, когда Группа заявила 6 Харрикейнов во время вылета на сопровождение, во второй половине дня. Из этих шести один пошёл на счёт командира, а три на счёт будущего кавалера Рыцарского креста обер-фельдфебеля Рудольфа Эренберга из 6./JG53 (доведя его текущий счёт до 23 побед). Но тот же самый бой привел к потере командира эскадрильи Эренберга.

Сутками ранее, в Комизо, лейтенант Герман Нойхофф был переведен из состава III./JG53, чтобы принять командование 6./JG53. С 39 победами на своем счету (40-я была одержана в день его назначения), Нойхофф являлся лучшим пилотом III./JG53. Разночтения окружают точные обстоятельства его сбития. Хотя двое пилотов RAF заявили о сбитом Bf.109 восточнее Мальтой — по обоим докладам вражеский истребитель падал горящим, а его пилот выпрыгнул с парашютом — по немецкой версии Герман Нойхофф по сути, стал жертвой «дружественного огня» — сбит другим Мессершмиттом.

Я вел своё звено над Мальтой, когда появились три Спитфайра. Я открыл огонь по машине передо мной. В то же время почувствовал мощный взрыв. Лейтенант Шёв (Schöw) одержал свою первую победу — к сожалению это был я. Он принял меня за Харрикейн.

Я остался в своей машине. Но когда она начала гореть ещё более яростно, я освободил купол парашюта. Вскоре после этого 109-й взорвался. Мне повезло, что я расстегнул свои ремни и откинул фонарь кабины. Я был выброшен из самолёта на высоте 2500 метров, раскрыл свой парашют на 400 метрах и приземлился недалеко от Луки.

Взятый в плен, лейтенант Герман Нойхофф был награждён Рыцарским крестом — девятым в эскадре, о чём будет объявлено 16 июня. Менее чем через два месяца, 11 августа 1942 года, незадачливый лейтенант Вернер Шёв из 1./JG53, который сразу же признался в стрельбе по мессершмитту «в пылу битвы», будет объявлен пропавшим без вести на Сталинградском фронте с окончательным счётом в 15 побед (без учёта «Желтой единички» Нойхоффа).

Через четыре дня после того как Герман Нойхофф приземлился на Мальте, II./JG53 потеряла второго командира эскадрильи с большим количеством побед, хотя и гораздо менее скандальным образом. Командир 5./JG53 гауптман Курт Брёндле, имевший 34 победы, был назначен командиром II./JG3.

Во второй половине апреля бомбардировочное наступление на Мальту достигло своего апогея. 20 апреля 46 Спитфайров перелетели на осажденный остров с авианосцев HMS Eagle и USS Wasp. Однако на этот раз, немцы знали о намерениях союзников. Почти сразу же после того, как подкрепление приземлилось, аэродромы Хал Фар и Такали подверглись мощным бомбардировкам. На следующее утро только чуть больше половины, из вновь прибывших Спитфайров, были пригодны для полётов.

Таким образом, не стабильная струйка свежих людей и машин, которые принесли временное облегчение защитникам Мальты, в конце апреля 1942 года стала реальной причиной ослабления воздушной бомбардировки, а собственные оперативные потребности вермахта в другом месте. Гитлер готовился начать своё летнее наступление на восточном фронте, и в Северной Африке Роммель снова атаковал. После возвращения к линии Газала (место убытия III./JG53 в декабре 1941 года), он планировал вернуть Тобрук и перейти в Египет. К этой точке в середине войны, ресурсы люфтваффе уже стали опасно перегружены. Существовала трудность в удовлетворении многих оперативных требований, предъявляемых им. Штатные соединения были разделены и их составные элементы отправлены на совершенно разные фронты. И нигде это не было столь очевидным, как в рядах JG53. И если Штаб майора фон Мальтцана и II./JG53 остались вместе на Комизо, на Сицилии, чтобы создавать некое подобие давления на Мальту, I./JG53 гауптмана Герберта Камински вскоре стала сопровождать 6-ю армию в марше на Сталинград, в то время как III./JG53 будет отправлена обратно через Средиземное море в свои старые капониры в Дерне, в Ливии, став частью авиационных сил Африканского корпуса, сопровождая его в наступлении на Каир.

Группа I./JG53 на восточном фронте летом-осенью 1942 года

Когда бомбежки Мальты уменьшились в конце апреля 1942 года, I./JG53 майора Герберта Камински было приказано передать свои самолёты другой группе, базирующейся на Сицилии и вернуться в Рейх для отдыха и пополнения. Большую часть месяца она располагалась в Швабишь-Халь (Schwäbisch-Hall), северо-восточнее Штутгарта, перед тем как отправиться на восточный фронт. Следуя через Прагу и Житомир, часть прибыла 29 мая в Курск, на центральном секторе фронта. Здесь она приняла участие в операции Блау (синий), на начальной стадии летнего наступления 1942 года, направленного на завоевание всей южной части России. Первоначальной задачей пилотов стало прикрытие танковых дивизий 4-й танковой армии, которые составляли левую часть клещей гигантского окружения, которым планировалось взять в ловушку части Красной Армии, защищающие Воронеж на реке Дон.

Наступление было запланировано на 28 июня. До этого времени Группа адаптировалась к жизни на восточном фронте, набирая опыт, который даже среди пилотов с большим стажем не пополнялся с августа 1941 года. Одним из противодействий противника, с которым им пришлось столкнуться, стали ночные беспокоящие налёты на собственные аэродромы, советских лёгких бипланов — «швейных машинок» на жаргоне люфтваффе. Именно во время одного из таких налётов 2 июня, Группа понесла первую потерю, когда обер-лейтенант Удо Падиор (Udo Padior) из 1./JG53 был смертельно ранен бомбовыми осколками.

Однако в воздухе пилоты вскоре достигли успеха беспрецедентного масштаба, даже превышая результаты их действия во время бурных первых дней операции «Барбаросса». Группа вернулась в Россию в упадочном состоянии, одержав за четыре месяца пребывания на Сицилии только 19 побед. Обер-лейтенант Вольфганг Тонне, 3-я эскадрилья которого одержала только одну из этих побед, был на грани смещения со своего поста.

Все изменилось рано утром 31 мая, когда I./JG53 совершила свои первые боевые вылеты, сбив 9 вражеских самолётов. Все победы были на счету 3./JG53, из них 6 обер-лейтенант Тонне одержал в одиночку. Это стало началом удивительной череды успехов последнего, который всего за четыре месяца (такого же по времени отрезка, что Группа провела на Сицилии), увеличил свой счёт с 14 до 100 побед. За это он будет награждён Рыцарским крестом с дубовыми листьями. Но он не был единственным, кто получил награды в этот период.

К 24 июня, когда I./JG53 была переведена в Колпну, в 50 км к северо-востоку от Курска, её пилоты успели добавить к ним ещё 42 общие победы. Единственной потерей за этот отрезок стал унтер-офицер Карп (Karp) из 3./JG53, пропавший без вести. Он был подбит огнём с земли и сел где-то в советском тылу.

Четыре дня спустя, 28 июня, с началом операции Блау, пилоты Группы заявили 14 побед, одержанных в ходе шести боевых вылетов совершенных с рассвета до сумерек. Адъютант Группы лейтенант Йоахим Лоуис, записал на свой счёт 4 из них — все ЛаГГ-3. Лоуис затем одержал единственную победу 29 июня и ещё две 30 июня. Эти последние довели его общий счёт до 22 побед, но в то же время его машина также пострадала в том же воздушном бою примерно в 25 километрах за линией фронта. Йоахим Лоуис выпрыгнул с парашютом и провел шесть лет в советском плену.

10 июля I./JG53 отвели в Умань на Украину, чтобы перевооружить Bf.109G-2 — таким образом, Группа стала первой в эскадре, получившей «Густавы», и до перелета в Харьков получила 9 дней для ознакомления с новой техникой. Эти перемещения привели их на южный сектор фронта, а 24 июля они направились ещё дальше на юг, в Таганрог, на берегу Азовского моря.

На подлёте к Таганрогу, командир Группы который сообщал о проблемах двигателя выявленные во время полёта, вдруг заявил, что он должен совершить аварийную посадку. Необъяснимо выбрав небольшой аэродром на северной окраине, а не главную городскую авиабазу (действительный пункт назначения Группы), майор Герберт Камински вошёл слишком быстро в крутой левый вираж. Новый «Густав» распался от перегрузок, потеряв двигатель и крылья, в то время как фюзеляж проскользил ещё более 90 метров. Пострадавший Камински, который был награждён Рыцарским крестом за время службы пилотом тяжелого истребителя — был доставлен в больницу, где остался на лечении. Но инцидент подтвердил правдоподобность первоначальной оценки командира эскадры майора «Анри» Мальтцана в части Камински, когда тот впервые прибыл, чтобы принять командование I./JG53 восемью месяцами ранее:

Славный малый, но не лучший лётчик-истребитель в мире.

Гауптман Вальтер Шпис, бывший длительное время командиром II./JG53, прилетел c Сицилии чтобы заменить Камински. И именно под его руководством I./JG53, перебазировавшаяся 26 июля на лётное поле возле Тацинской, вступила, в возможно наиболее успешные восемь недель за всю свою историю, когда она сопровождала роковой поход 6-й армии на Сталинград.

I./JG53 были зачислены 19 побед в день её прибытия в Тацинскую, но быстро увеличивавшийся список побед не был достигнут без жертв. 1 августа — к этому времени Группа продвинулась вперед ещё раз, через Фролов — наспех подготовленной посадочной полосы на реке Чир, на юго-восток от Сталинграда — она потеряла свои первые «Густавы» в бою, когда 2 машины из 1./JG53 были сбиты в воздушном бою с шестёркой ЛаГГ-3 к востоку от Дона.

На самом деле, не все был довольны Bf.109G. Более мощный двигатель новой модели в значительной степени нивелировался увеличением полётного веса «Густава». Его вооружение не было достаточным. Была предпринята попытка улучшить огневую мощь путём добавления двух дополнительных 20-мм пушек в подкрыльевых гондолах. Но, опять же, несколько машин, преобразованных так, не нашли всеобщую поддержку. Были, однако, и исключения. В частности, Вольфганг Тонне, использовал так называемую «канонерку», чтобы оказывать разрушительное воздействие на противника, как в воздухе, так и на земле.

4 августа Группа перебазировалась в Берёзка, на реке Дон. К этому моменту стало нормой для каждого пилота совершать три или четыре боевых вылета в день — в некоторых случаях они совершали даже шесть или семь. Но многие недавние перемещения выявили проблемы со снабжением. Еда и топливо доставлялись крайне редко, и это, в сочетании с природными условиями на юге России — степной духоты под летним солнцем, жары, пыли и комаров — увеличивало их эксплуатационную нагрузку. Но они продолжали сбивать большое количество самолётов противника; 18 побед 3./JG53, заявленных 5 августа, из них 14 на счёту обер-лейтенанта Тонне.

8 августа воздушная деятельность стала ещё более интенсивной, когда части Красной Армии, защищавшие Дон, последний естественный речной барьер перед Сталинградом, были окружены в последнем «великом котле» кампании на Восточном фронте. За четыре дня пилоты I./JG53 записали на свой счёт ещё 60 машин уничтоженными, потеряв 4 собственных, в том числе лейтенанта Вернера Шева из 1./JG53, который подбил Нойхоффа над Мальтой. Его «Белая 4» пропала без вести после того, как 11 августа получила попадание в радиатор и разбилась во время воздушного боя вблизи Сталинграда.

9 августа стал своего рода вехой, потому что среди 27 успехов, одержанных Группой 12 августа, были 60-я победа Вольфганга Тонне и 50-е победы Фридриха-Карла Мюллера и Вальтера Целлота. В то время как эти трое стали бесспорными лидирующими асами I./JG53, в ней также было много других пилотов, значительно увеличивших свой счёт на пути к Сталинграду. Среди них были как «Alte Hasen» — «старые зайцы», или ветераны — так и новички. Командир 2./JG53 обер-лейтенант Клаус Квает-Фаслем, например (2 победы которого 12 августа подняли его счёт до 33) заявил свою первую побед над Польшей в сентябре 1939 года, а унтер-офицер Вильгельм Криниус из 3./JG53, из числа последних, сбивший 3 МиГ-3 12 августа, доведшие его счёт 28, одержал свои первые две победы (пара штурмовиков Ил-2) немногим более восьми недель назад, вскоре после прибытия Группы под Курск.

19 августа «Quat» Квает-Фаслем был назначен командиром I./JG3, Группы, которая прибыла к I./JG53 на базу в Тусове — аэродром в излучине Дона примерно в 65 милях западнее Сталинграда. Во главе 2./JG53 его сменил лейтенант Вальтер Целлот. Таким образом, трое самых успешных пилотов Группы стали также командирами её эскадрилий. И в этом качестве, они получили широкие возможности, чтобы увеличивать собственные победные счета. Что они и продолжили делать в течение последующих нескольких дней в районах к югу и востоку от Сталинграда, когда наземные силы готовились начать окончательный штурм города. К концу месяца немецкие войска достигли пригородов, но Красная Армия сопротивлялась отчаянно. Пилоты I./JG53 действовали на износ, обеспечивая сопровождение вылетов бомбардировщиков и Штук, атакующих советские позиции, выполняя вылеты по штурмовке и прикрытия передовых подразделений. Эти усилия не остались без наград, и сентябрь принёс с собой их целый шквал.

Первым стал лейтенант Вальтер Целлот, недавно назначенный командиром 2./JG53. Ему был вручен Рыцарский крест 3 сентября, официально за 84 победы (хотя его фактический счёт на эту дату составлял только 78). Три дня спустя обер-лейтенант Вольфганг Тонне так же был удостоен этой награды со своим счётом на тот момент в 73 победы.

Но была и другая сторона медали. 8 сентября был сбит Bf.109G-2 (Wr. Nr. 13689), его пилот унтер-офицер Герхард Рис (Riess) из 3./JG53, одержавший 2 победы, попал в плен. 9 сентября — в день когда «Тутти» Мюллер убедительно продемонстрировал своё мастерство управления «канонеркой» сбив в одном бою 6 штурмовиков, 2./JG53 потеряла обер-фельдфебеля Альфреда Франке, пропавшего без вести в бою (также против штурмовиков). С 59-ю победами Франке получит посмертно Рыцарский крест, в конце следующего месяца. Сутки спустя после пропажи Франке, погиб Вальтер Целлот, сбитый зенитным огнём во время низковысотного облёта советских войск к северо-западу от Сталинграда (некоторые источники предполагают, что Целлот, возможно, стал жертвой немецкой зенитной артиллерии). Несмотря на впечатляющие успехи своих лучших экспертов, которым были зачислены большинство из 85 побед, заявленных Группой в течение трёх дней предшествующих 10 сентября (день, когда она перебазировалась в Питомник, менее чем в 12 милях от центра Сталинграда), I./JG53 неизбежно начала страдать от тяжести такой активной и длительной операционной деятельности. Вальтер Целлот не был немедленно заменен, его 2./JG53 была временно объединена с 1./JG53 под командованием гауптмана Фридриха-Карла Мюллера.

Две победы «Тутти» Мюллера 19 сентября довели его счёт до 101 и принесли ему в награду Дубовые листья, одни из трёх присужденных Группе за эту кампанию. На пятках у Мюллера сидели командир 3./JG53 обер-лейтенант Вольфганг Тонне и его подчинённый, фельдфебель Вильгельм Криниус, оба имевшие к тому дню по 96 побед. Отложив своё дружеское соперничество, командир и подчинённый решились вылететь вместе и попытаться одержать свои 100-е победы в тот же день — что они и сделали в итоге 22 сентября. Таким образом, 23 сентября награждённым дубовыми листьями стал не только гауптман Фридрих-Карл Мюллер, но и фельдфебель Криниус, получивший в этот день и Рыцарский крест и дубовые к нему. По неизвестной причине, обер-лейтенант Тонне получил свои Дубовые листья только сутки спустя.

К этому времени погода стала заметно холоднее, и Красная Армия уже начала предпринимать удары на участке фронта севернее Сталинграда, против союзников стран Оси. Это были зловещие признаки — температура стала около нуля, и в это время советские войска начали свою массивную контратаку против румын, которая в конечном счёте привела к окружению под Сталинградом и уничтожению 6 Армии.

Но I./JG53 не суждено было стать частью разворачивающейся трагедии. 25 сентября Группа заявила свои последние 7 побед над Сталинградом (в том числе 4 Як-1, сбитых унтер-офицером Гейнцем Голински из 3./JG53). В тот же день I./JG3 прилетела в Питомник, чтобы заменить её. Группа оставила вновь прибывшим свои «Густавы» 27 сентября, прежде чем начать долгое путешествие автомобильным, железнодорожным и воздушным транспортом в Комизо на Сицилии.

Итогом четырёх месяцев восточной кампании 1942 года для I./JG53 стали 918 заявленных сбитыми самолётов противника. Самой результативной стала 3-я эскадрилья обер-лейтенанта Вольфганга Тонне — 391 победа. Лучшим снайпером за этот период стал пилот этой эскадрильи — Вильгельм Криниус, добившийся 100 побед, сам Тонне шёл на втором месте, одержав 88 побед. Командир 1-й эскадрильи обер-лейтенант Фридрих-Карл Мюллер одержал 80 побед, лейтенант Вальтер Целлот одержал 71 победу, оберфельдфебель Альфред Франке — 59 побед (оба из 2-й эскадрильи), лейтенант Ганс Рёриг 55 побед, унтер-офицер Гейнц Голински — 46 побед (оба из 3-й эскадрильи). В то же время, за тот же период, группа потеряла 19 убитых и 8 раненых пилотов — почти сорок процентов лётного состава. Для сравнения: с июня по октябрь 1941 года потери I./JG53 на Восточном фронте составили 4 пилота убитыми, 6 — ранеными, ещё 6 были зачислены пропавшими без вести, но впоследствии вернулись в свою часть. При потере менее 20 пилотов, погибших, пропавших без вести или захваченных в плен, I./JG53 в ходе своей второй кампании на Востоке достигла более 900 побед — соотношении побед к потерям более чем 45 к 1.

III./JG53 в Северной Африке

I./JG53 покинула Сицилию в начале мая 1942 года, оставив свои самолёты и улетев на север, в Германию для перевооружения, перед походом в Советский Союз. В то же время III./JG53 покинула Комизо спустя три недели, но направила свои «Фридрихи» на юг, обратно через Средиземное море в Ливию, где Группа уже провела короткое время в декабре 1941 года. Обе группы, однако, характеризовала общая черта. Обе поддерживали крупные наступления сухопутных войск — поход 6-й армии для захвата Сталинграда и наступление Африканского корпуса на Египет с целью достичь Суэцкий канал. В то время они не могли знать, что ни одна из целей не будет достигнута. Два наступления оказались последними значительными территориальными приобретениями, достигнутые вермахтом. Оба очень скоро будут утрачены снова. После этого война для JG53 стала почти непрерывной чередой поражений и отступлений, и её единственной целью стало отсрочивание неизбежного краха Третьего рейха как можно дольше.

Перед тем как оставить Сицилию, III./JG53 покинул её командир, бывший им на протяжении почти двух лет. Гауптман Вольф-Дитрих Вильке был назначен командиром эскадры JG3, а нового командира Группа получила 25 мая по прибытии в Мартубу, Ливия. Им стал майор Эрих Герлиц, ранее командовавший II./JG27. В рядах JG27 — знаменитой эскадры «Африка», «Пиковые тузы» будут действовать в ближайшие недели. За эти недели III./JG53 меняла свои базы около десятка раз, следуя за Африканским корпусом, который сначала прорвался через линию Газала, взял Тобрук, а затем ворвался в Египет.

27 мая, на следующий день после того, как генерал Роммель начал свою атаку на линию Газала, Группа добилась здесь своего первого успеха, когда его нынешний лучший эксперт обер-фельдфебель Вернер Штумпф из 9./JG53, заявил одиночный P-40 юго-восточнее Эль-Адема. Спустя 3 суток она чуть не понесла первую потерю, когда командир 7./JG53 обер-лейтенант Вильфрид Пуфаль был случайно сбит огнём с Ju.88. Ему удалось совершить аварийную посадку недалеко от базы, и уже на следующий день он снова был в воздухе, заявив один из 6 Р-40, которые сбили лётчики Группы 31 мая.

В первой половине июня, воздушные бои продолжали бушевать над полем боя над Газалой, а на счёт III./JG53 пришлось ещё 18 союзных истребителей. 12 июня к ней присоединились в Мартубе «Фридрихи» обер-лейтенанта Лангеманна из 10.(Jabo)/JG53. Новички были подчинены Группе для проведения своих будущих истребительно-бомбардировочных операций по непосредственной поддержке наступающих сухопутных войск Роммеля, когда 14 июня силы Содружества наконец стали отступать от Газалы.

Но в этот день пилоты III./JG53 были заняты в другом месте — они сопровождали бомбардировщики и Штуки над Средиземным морем, которые атаковали конвой «Вигорес» из Александрии, пытавшийся пробиться к Мальте. Немцы заявили 5 из истребителей сопровождения конвоя, позже добавив Хадсон и Бофайтер, доведя свой общий счёт до 7 побед.

Конвой из Египта был одной половиной союзной операции по доставки снабжения на Мальту. В то же время другие корабли шли на восток от Гибралтарского пролива. Два конвоя должны были достичь Мальты в последующие дни. Казалось, что немецкая разведка снова пронюхала планы своих противников. 15 июня, в рамках ответных действий Оси, III./JG53 было приказано срочно вернуться, через Грецию, к Мальте.

На первом этапе этого перелета через восточную часть Средиземного моря, Группа случайно наткнулась на большое соединение двухмоторных самолётов, которое её пилоты изначально приняли за часть эскорта конвоя. На самом деле, вражеские машины являлись ударным соединением торпедоносцев Бофорт в сопровождении Бофайтеров, охотившиеся на корабли итальянского флота, которые по данным британской разведки находились в непосредственной близости. В запутанной серии боев на расстоянии чуть более 80 миль северо-северо-восточнее Дерны — почти на полпути между побережьем Африки и Критом — пилоты Герлица заявили 8 Бофортов и пару Бофайтеров, что стало для них наиболее успешным вылетом за всю их войну в пустыне!

После этой встречи, имея недостаточно топлива, чтобы достичь своего пункта назначения в Греции, часть Группы направилась в Малеме, на острове Крит, где оставалась в течение следующих нескольких дней.

В то же время, наземная кампания в Северной Африке набирала обороты. Двигаясь вперед от Газалы, войска Роммеля 20 июня атаковали Тобрук. Крепость-порт, которая выдержала восемь месяцев осады в 1941 году, пала в один день. Силы Содружества после этого отступили назад к Эль-Аламейну, уединенному полустанку на прибрежной железной дороге, к западу от Александрии, где они готовы быль дать последний отчаянный бой. После пересечения египетской границы генерал-фельдмаршал Роммель попытался занять позицию Эль-Аламейна «с хода», но это вылилось в серию фронтальных атак, которые длились на протяжении первой недели июля. III./JG53 следовала за Африканским корпусом в Египет, через Гамбут, восточнее Тобрука, сначала в Сиди-Баррани, а затем в Quotaifiya, всего в 43 милях от Эль-Аламейна. Прибыв 1 июля на эту базу, Группа оставалась на ней почти все из четырёх следующих месяцев, в ходе которых измученные сухопутные войска — и Оси и Содружества, восстанавливали свои силы в финальной и решительной битве за Северную Африку.

На протяжении всего этого периода, с середины июня до начала октября, наибольшее количество вражеских машин, заявленных Группой за один день, не превышало трёх. И даже этот результат был достигнут только один раз. Чаще всего достигалась лишь одна победа, и то, как правило, с интервалом в несколько дней, или даже неделю, между результатами. К счастью, собственные потери также находились в приемлемых пределах. Но они включали 2-х командиров эскадрилий.

19 июня командир 8./JG53 гауптман Гельмут Бельзер погиб в аварии при взлёте с Кастель-Бенито во время перегоночного полёта. Бельзер, с 36-ю победами, посмертно был удостоен Рыцарского креста 6 сентября. К этому времени эскадрилья потеряла и заместившего Бельзера обер-лейтенанта Эрнста Клагера (Ernst Klager), который 3 июля, после боя с Р-40, во время свободной охоты над Эль-Аламейном, был сбит и попал в плен.

13 июля погиб лейтенант Рудольф Мюллер, имевший на своем счету 9 побед. Его Bf.109F-4/Z (W.Nr.10050) был сбит в бою с P-40 в 20 км к югу-западу от Эль-Аламейна.

В августе III./JG53 распрощалась со своими истребителями-бомбардировщиками, когда 10.(Jabo)/JG53 обер-лейтенанта Вернера Лангеманна была объединена с 10.(Jabo)/JG27, чтобы сформировать Jabogruppe Afrika силой в две эскадрильи. За время своих действий в пустыне, эскадрилья одержала одну победу — Харрикейн, сбитый самим командиром 5 июля. Часть также понесла одну потерю, когда пилот выпрыгнул и попал в плен после того как его машина была сбита зенитным огнём к югу от Эль-Аламейна 15 августа.

Хотя лучшие эксперты III./JG53 не могли конкурировать в плане численности уничтоженных вражеских самолётов с невероятными итогами лётчиков I./JG53 на пути к Сталинграду, их достижения в пустыне не остались незамеченными. Два ведущих эксперта, оба из 9./JG53, получили по Рыцарскому кресту, после достижения 40 побед. Первый был присужден обер-фельдфебелю Вернеру Штумпфу 13 августа (к этому времени его счёт возрос до 42 побед). Вторым был награждён 4 сентября командир эскадрильи обер-лейтенант Франц Гетц. Его 40-й победой стал Spitfire, сбитый во время сопровождения Штук 22 июля.

Несмотря на то, что Группа достигла 10 побед в сентябре — в том числе Бостон сбитый 27 сентября во время дальнего полёта по сопровождению к Каиру — при потери только одного из пилотов (вынужденная посадка и пленение в том же вылете на Каир), стало ясно, что англичане одержали победу в гонке по снабжению. И когда проливные дожди затопили большую часть передовых площадок истребителей Люфтваффе, 9 октября союзники развернули все усилия, чтобы попытаться уничтожить военно-воздушные силы Оси на земле. В ужасных условиях, и под постоянной бомбардировкой с воздуха в течение всего дня, пилоты III./JG53 смогли совершить, по крайней мере, четыре отдельных боевых вылета в этот день, в ходе которых они заявили сбитыми 9 Р-40 — первый такой суточный успех со времен «Избиения Бофортов» над Средиземным морем 15 июня. Тем не менее, они не смогли предотвратить разрушение своей штабной комнаты и 13 «Фридрихов» на стояночных местах в Quotaifiya. К счастью, группа понесла только одну потерю в лётном составе — пилот из 7./JG53 был легко ранен во время этой атаки.

Более серьёзной потерей стал, четыре дня спустя, 13 октября, обер-фельдфебель Вернер Штумпф, который получил свой Рыцарский крест ровно за два месяца до этого. Он стал последней жертвой ПВО Эль-Аламейна. Именно Штумпф одержал первую победу Группы в текущем африканском «турне» — одиночный P-40 сбитый 27 мая. После его гибели лучшим пилотом Группы стал обер-лейтенант Франц Гётц (40 побед). Будущий кавалер Рыцарского креста, лейтенант Юрген Хардер записал 107-ю и последнюю победу Группы, сбив другой P-40, единственный успех 26 октября. За прошедшие пять месяцев Группа потеряла 8 пилотов погибшими или пропавшими без вести, ещё 3 попали в плен.

В ночь на 23 октября генерал Монтгомери начал Битву за Эль-Аламейн наиболее концентрированной артподготовкой в ходе войны до настоящего времени. Силы Оси сопротивлялись отчаянно до 4 ноября, когда Роммель наконец отдал приказ отступать. Однако к этому времени, III./JG53 была уже снова на Сицилии. После завершения последних вылетов 27 октября, лётчики сдали оставшиеся «Фридрихи» другим частям и удалились по дороге в Тобрук, где сели на летающие лодки, доставившие их в Италию. Отсюда они совершили короткий перелет к Сан-Пьетро, на Сицилии. Но они не долго оставались на острове.

II./JG53 на Сицилии

Хотя I./ и III./JG53 действовали в России и Египте, штаб эскадры майора Гюнтера фон Мальтцана, наряду с II./JG53, остались на Сицилии, чтобы продолжить операции против Мальты, хотя и в гораздо меньших масштабах. Но, без победных сухопутных войск под их крыльями, и не имея отступающего перед ними врага не удивительно, что части на Сицилии не достигли того же уровня успеха, что и другие Группы эскадры во второй половине 1942 года. 93 самолёта противника заявили пилоты II./JG53 с мая по октябрь, при потере 15 собственных пилотов. И тот факт, что все, кроме семи из жертв были Спитфайрами, является ярким свидетельством улучшения состояния защиты Мальты к середине 1942 года — судьба острова больше не зависела полностью от горстки устаревших Харрикейнов.

Однако, как и другие Группы, II./JG53 имела своих признанных экспертов. Два пилота одержали более трети всех побед. Командир 4./JG53 обер-лейтенант Герхард Михальски (который будет назначен командиром Группы в августе, когда гауптман Вальтер Шпис был переведен в Россию, чтобы принять командование I./JG53), добавил на свой счёт 18 самолётов союзников в течение этого периода, доведя его до 46 побед. Обер-фельдфебель Герберт Рольваге из 5./JG53 был недалеко позади с 16 победами — все Спитфайры — но его общий счёт составлял только 31 победу. Это означало, что, в то время как Герхард Михальски получил Рыцарский крест во время нахождения на Сицилии (4 сентября за 40 побед, хотя его общий счёт к тому времени составлял уже 44 победы), Герберту Рольваге потребуется одержать дополнительные 22 победы, чтобы удостоится аналогичного награждения в апреле 1944 года.

8 из 12 побед, зачисленных на счёт штабной эскадрильи в этот период на Сицилии, пошли лейтенанту Францу Шиссу. Сам командир заявил только одну (его 64-я), но «Анри» фон Мальтцан был больше занят административной работой в своем кабинете, поскольку он руководил не только собственными II./JG53 и 10.(Jabo)./JG53 (до отправления последней в Африку в августе), но и приданной ему I./JG77. Кроме того, его зона ответственности часто выходила далеко за пределы операций своих частей против Мальты. Он должен был организовать и контролировать временные отряды на других различных аэродромах по всей восточной части Средиземного моря, чтобы помочь защитить воздушные и морские пути снабжения Оси в Северную Африку, которые становились все более уязвимыми перед возрастающими ударными силами союзников в Египте. В двух случаях фон Мальтцан даже спешно направлял часть II./JG53 на фронт к Эль-Аламейну, на несколько дней, чтобы снизить давление на III./JG53 в Quotaifiya.

Между тем Stab и II./JG53 начали заменять свои «Фридрихи» на новые Bf.109G-2. Усиленные в конце сентября, с возвращением из России I./JG53, вооружённые смесью из G-2 и отремонтированных F-4, части фон Мальтцана были готовы принять участие в заключительной атаке на Мальту. Он был начат утром 11 октября, но, как и все предыдущие попытки преодолеть оборону острова с воздуха — возможно, даже больше, учитывая обновлённое состояние обороны — он был обречен на провал. JG53 проиллюстрировала невозможность задачи. Хотя ей и записали 23 Спитфайра, сбитых в многодневных операциях как над, так и вокруг Мальты, к концу этого времени эскадра потеряла 6 собственных пилотов.

Штабная эскадрилья под руководством лейтенанта Франца Шисса одержала единственный успех во второй половине начального дня операции, но это было нивелировано потерей пилота из II./JG53, пропавшего без вести. 12 октября лейтенант Ганс Рериг из 3./JG53, награждённый Рыцарским Крестом десятью днями ранее, в момент возвращения I./JG53 на Сицилию с Восточного фронта, сбил пару Спитфайров доведя свой счёт до 60 побед. Но в этот день снова не вернулись 2 пилота унтер-офицерского состава из II./JG53. И так будет продолжаться до конца месяца.

Единственной потерей I./JG53, в течение этого времени, стал унтер-офицер Гейнц Голински, который сам был сбит сразу после заявки о победе над Спитфайром, в хаотичном бою к югу от Хал Фар 16 октября. Одержав свои первые 46 побед за период менее чем в два месяца, в ходе недавнего наступления на Сталинград, Гейнц Голински будет посмертно награждён Рыцарским крестом 30 декабря.

Любые слабые надежды Оси подавить защищающие Мальту Спитфайры, которые атакующие возможно до сих пор питали, были наконец отброшены 29 октября, с прибытием на остров очередного подкрепления. Майор фон Мальтцан также получил подкрепление три дня спустя, когда III./JG53 приземлилась в Сан-Пьетро. С момента прилёта в Италию из Северной Африки, Группу спешно перевооружили новыми Bf.109G-4. Однако конечным результатом всех этих усилий, стала лишь победа командира 9./JG53 обер-лейтенанта Франца Гётца, заявившего одиночный Спитфайр у острова Гоцо 1 ноября. Это был последний успех JG53 в сражении над Мальтой. Но теперь, в ближайшем будущем, ожидалась совершенно новая угроза. Лидеры Оси были полностью осведомлены, что крупные конвои с войсками союзников должны встретиться у западного входа в Средиземное море. Опасаясь, что их враги, возможно, готовятся к вторжению на Сардинию, III./JG53 была спешно отправлена 7 ноября в Элмас на южном побережье этого острова.

Сутки спустя, более чем 100 тыс. американских и британских войск начали высадку на пляжах Марокко и Алжира, намерениями союзников было уничтожение всех сил Оси в Северной Африке сходящимися ударами с запада и востока. Немецкий ответ был быстрым. Гитлер приказал немедленно отправить войска в контролируемый вишистами Тунис. Среди первых, кто был туда направлен, стали истребители JG53 — Штаб фон Мальтцана, II./ и III./JG53, прилетевшие в Тунис 9 ноября. Основная часть I./JG53 последовала за ними спустя две недели.

Этот шаг ознаменовал начало конца для «Пиковых тузов». Хотя конец был, по общему признанию, ещё далек, но для JG53 оставшиеся месяцы войны стали месяцами беспрерывных выводов войск и отступлений. Она будет изгнана из Туниса и Сицилии, через Италию, из Нормандии и из Восточной Европы, прежде чем, наконец, сдастся американским войскам в Австрии и Южной Германии.

Тунисская кампания

Ни Сталинград, ни Эль-Аламейн, а Тунис, должен быль стать поворотным моментом для JG53 в войне.

Когда эскадра прибыла, ситуация в Северной Африке вызывала тревогу, но ещё не была критической. Её первоначальной задачей стало охранение всех важных морских и воздушных маршрутов снабжения через проливы с Сицилии и Италии. На самом деле, защита этих жизненных артерий сформировала фон для деятельности JG53 в течение всей шестимесячной кампании в Тунисе. Но, как только союзные войска начали приближаться к тунисскому плацдарму Оси — высаженная в Алжире 1-я армия с запада и ветераны 8-й армии из Ливии с востока — пилоты фон Мальтцана были призваны сыграть все большее участие в воздушной и наземной обороне самого Туниса. Чтобы облегчить оперативную нагрузку, командиру эскадры также передали временное командование над II./JG51 и 11./JG2 (последняя была специальной высотной эскадрильей, впоследствии включенной в состав JG53).

1-я армия в соседнем Алжире представляла собой наибольшую угрозу. И именно здесь пилоты JG53 одержали свой первый успех в кампании — 1 Спитфайр был сбит над портом Бон 12 ноября. Двое суток спустя, в другом столкновение между 7./JG53 и Спитфайрами над Боном, эскадра потеряла лейтенанта Дитриха Хирша (Dietrich Hirsch). На следующий день, 15 ноября, авангардные части 1-й армии вышли к тунисской границе. Но для JG53, более зловещим предзнаменованием грядущих событий стало уничтожение на земле 4 «Густавов», в Tunis-el-Aouina, во время бомбардировки союзников.

К 17 ноября передовые части 1-й Армии были примерно в 30 милях от самого Туниса. Учитывая скорость наступления союзников, пожалуй, было неразумно перебазировать III./JG53 вперед из Туниса в Djedeida 21 ноября, где к ней присоединилась большая часть I./JG53, которая после краткого размещения в Ливии прибыла четыре дня спустя. Обе Группы недавно поменяли командиров. Гауптман Фридрих-Карл «Тутти» Мюллер, бывший командир 1./JG53, сменил во главе I./JG53 гауптмана Вальтера Шписа, назначенного командиром III./JG1. Гауптман Франц Гетц, до сих пор командовавший 9./JG53 принял на себя командование III./JG53 от убывшего майора Эриха Герлица.

Два новых командира Групп чуть было не потеряли свои части, прежде чем успели вступить в должность. 25 ноября (некоторые источники датируют его днём позже), 17 американских танков внезапно появился в Djedeida. Открыв огонь с расстояния в 875 метров, они сначала обошли поле, разведывая противотанковые оборону. Не найдя её, они быстро развернулись в атаку, стреляя во все на своем пути. К счастью, истребителям, не находящимся в воздухе удалось взлететь, избежав безумной схватки. Не успевшим вовремя взлететь, Штукам из II./StG3 повезло меньше. Группа потеряла от 15 до 24 машин, расстрелянных либо раздавленных под гусеницами 28-тонных танков Grant. Две, несколько наказанные, истребительные Группы ушли из района непосредственной близости боевого фронта — I./JG53 расположилась на побережье, в Бизерте, а III./JG53 вернулась в Тунис.

К этому времени все, кроме трёх из 16 побед эскадры, составляли Спитфайры. Но 28 ноября, I./ и II./JG53 сбили вместе 5 P-38 (плюс ещё 1 Spitfire). Тогда, в последний день месяца, III./JG53 гауптмана Гётца было приказано вернуться на Сицилию. Базируясь на Комизо и Сан-Пьетро, она будет не только прикрывать средиземноморские конвои на северных концах их маршрутов, но и защищать транспортные аэродромы и грузовые порты на юге Италии от союзных бомбардировок, а также сопровождать случайные разведывательные машины в опасных вылетах в осиное гнездо Спитфайров, которым теперь стала Мальта.

Но не так сложилась судьба Групп, оставшихся в Тунисе. 3 декабря, I. и II./JG53, в сопровождении 11./JG2 обер-лейтенанта Юлиуса Меймберга, двинулись вперед, на этот раз в Mateur. Наступление союзников уже потеряло импульс, и к концу года оно полностью увязло в зимних горах к западу от Бизерты и Туниса. В дополнение к своей текущей обязанности защиты конвоев, тунисские части начали выполнять вылеты по эскортированию бомбардировщиков и пикирующих бомбардировщиков атакующих позиции союзников, а также совершать боевые вылеты на штурмовку в поддержку передвижения войск Оси и на свободную охоту в целях защиты своего собственного воздушного пространства.

4 декабря стал для них самым успешным днём кампании к текущему моменту, когда они были подняты на перехват группы Bisley (которые ошибочно идентифицировали как Бостоны) пролетающую рядом с Mateur. Им было зачислено уничтожение всех 12 летящих без сопровождения британских бомбардировщиков, в том числе 3 пошли на личный счёт «Жуля» Меймберга. Среди других отличившихся пилотов были два члена 4./JG53. Первым являлся командир эскадрильи — лейтенант Фриц Дингер, который уже сбил 1 P-38 в начале дня, ставший его 50-й победой. На этот раз он добавил парочку Bisley. Вторым был обер-фельдфебель Штефан Литиенс, который потерял глаз в России ещё в сентябре 1941 года и только недавно вернулся в эскадрилью после долгого выздоровления. Он заявил один из бомбардировщиков, плюс Spitfire в том же районе к юго-западу от Mateur, несколько минут спустя. Окончательным счётом за 4 декабря стало 18 уничтоженных самолётов. Согласно (по общему признанию неполным) записям эскадры, это был последний для JG53 столь результативный день, успех которого она уже никогда не сможет повторить на протяжении оставшихся месяцев войны.

Основной причиной снижения их результативности стал неумолимый рост воздушных сил союзников. 18 декабря оберст-лейтенант Гюнтер фон Мальтцан заявил первый для эскадры сбитый B-17 — один из соединения, насчитывавшего почти 40 тяжёлых бомбардировщиков, осуществляющих налёт на гавань Бизерты. Американские четырёхмоторные бомбардировщики стали новым и грозным противником. В дополнение к этому, неизбежное поступление улучшенной версии Spitfire IX на Средиземноморский театр, и появление несравненного Р-51, с которым столкнулись в небе Италии в конце следующего лета, ставило JG53 в воздухе в оборонительное состояние, подобно армейским подразделениям, отступающим к тому времени на земле.

Тем не менее, пилоты фон Мальтцан по-прежнему считали, что они держали ситуацию, сложившуюся к этому моменту, в своих руках. 23 декабря Фриц Дингер был награждён Рыцарским крестом (официально за 49 побед, хотя его общий счёт на эту дату уже достиг 53). Настоящими звёздами в составе JG53, однако, по-прежнему был триумвират из I./JG53: Вильгельм Криниус, Фридрих-Карл Мюллер и Вольфганг Тонне, чьи счета на конец года, стояли из 107, 103 и 102 побед соответственно. Но даже такие звёздные лица как они не могли повлиять на общий ход наземной кампании. 23 января 1943 года «Desert Rats» 8-й армии вошли в Триполи, примерно в 100 милях от границы Ливии с южным Тунисом. И к тому времени, лейтенант Вильгельм Криниус со 114-ю победами, уже 10 дней был в плену у Союзников, сбитый американским Спитфайром во время вылета на прикрытие истребительно-бомбардировочной миссии к гавани Бон (Bone).

Несмотря на высокий уровень операционной деятельности, последняя неделя января принесла всего только несколько успехов — хотя в последний день месяца «Tutti» Мюллер, сбив B-17 и Р-38, повысил свой счёт до 106 побед. Установление плохой погоды на больший период первой половины февраля сократил количество самолёто-вылетов JG53. Именно в этот период немцы контратаковали через перевал Кассерин, отбросив американские войска назад из широкой долины, которую они заняли всего несколько дней назад. Это был первый раз, после того, как генерал Монтгомери начал наступать от Эль-Аламейна, когда союзники были вынуждены отступить. Но Роммель не смог выдержать даже это ограниченное наступление, и к 25 февраля американцы вернули всю временно потерянную территорию.

В течение следующего месяца, несмотря на то, что редко одновременно имелось более 50 боеспособных «Густавов», пилоты JG53 наносили небольшой, но стабильный урон союзным истребителям — 10 Спитфайров и 11 P-38. Урон, который они стремились наносить в условиях тяжёлых и разнообразных оперативных потребностей лежащих на них. В марте обязанности по защите конвоев приобретают ещё большее значение для всей эскадры, в том числе и для III./JG53 на Сицилии, так как державы Оси доставляли дополнительные войска в Тунис, в рамках подготовки к предстоящей борьбе в Северной Африке.

А борьба там, несомненно, должна была состоятся. 21 марта 8-я армия начала наступление на линию Марет. Она представляла собой пограничные укрепления, прикрывающие Gabes Gap, проход на юге Туниса. В течение недели британцы пытались пробиться через неё. В последующие десять дней, кампания в Тунисе шла, по сути, на двух отдельных фронтах, в северном и южном секторах. Но 7 апреля первая и восьмая армии соединились и начали зажимать войска Оси, в условиях сокращения периметра, в северо-восточной части страны — районе, который вскоре будут известен как «тунисский плацдарма».

Оберст-лейтенант фон Мальтцан разделил свои подразделения (которые до сих пор действовали почти исключительно на северном фронте против 1-й армии) и послал часть II./JG53 майора Михальски в южный сектор, в то время как 8-я армия все ещё сдерживалась обороной линии Марет. Но когда сам командир эскадры вскоре посетил район Габеса, ему сразу стало очевидно, что удержать Тунис не возможно. Справедливо опасаясь нового Сталинграда, и, не желая, чтобы его эскадра напрасно погибла, из-за приказа свыше «держать любой ценой» «Анри» Мальтцан начал постепенно отсылать отряды вспомогательного персонала на относительно безопасную Сицилию. Первый подразделение покинуло Тунис до того, как линия Марет была прорвана.

III./JG53 гауптмана Франц Гетца базировалась на Сицилии в течение последних трёх месяцев, где была полностью занята сопровождением конвоев и обороной острова от бомбардировок союзников и групп истребителей охотников. С прошлого года ситуация кардинально изменилась и Спитфайры, базирующиеся на Мальте стали теперь появляется над Сицилией в постоянно возрастающем количестве. Несмотря на это, успехи Группы были минимальны. Среди них меньше десятка Спитфайров и всего два B-17, последний был сбит во время рейда на Палермо 22 марта.

1 апреля силы III./JG53 были разделены. В то время как Штаб группы и 7./JG53 остались на Сицилии, 8./JG53 была переведена в Tindja, в Тунисе, а 9./JG53 отправлена на Сардинию, второй по величине остров Италии, который был всего только в 120 милях к северу от Бизерты, и уже привлек внимание бомбардировщиков союзников.

Но в Тунисе наземная битва была в полном разгаре и развязка наступила чуть позже, чем через месяц. 2 апреля I./JG53 перелетела из Бизерты в Protville, севернее Туниса. Три дня спустя, военно-воздушные силы союзников начали систематическое разрушение коммуникаций Оси. Люфтваффе отвечали как могли, но атаки Штук и истребителей-бомбардировщиков были слабыми и дорогостоящими, не в последнюю очередь, из-за необходимости своего сопровождения истребителями. В марте, в бою, JG53 потеряла семь пилотов. Апрельские потери были в три раза больше.

В третью неделю апреля непривычно, хотя и очень кратко, добились успехов. Первой, из побед 18 апреля, стал очередной B-17 сбитый над Палермо пилотами 7./JG53. Позже действие перенеслось на побережье Туниса. К вечеру, большое соединение транспортных Ju.52/3m сделало ещё один крайне опасный рейс по снабжению в Тунис. После этого, спешно разгрузившись, они вновь быстро поднялись в воздух. Летя над вершинами деревьев и почти касаясь волн, они едва потеряли из вида мыс Бон (северо-восточная оконечность Туниса), как были обнаружены истребителями союзников. Одна эскадрилья из состава JG53 находилась к тому моменту в рамках смешанного эскорта Ju.52/3, другие прибыли к месту боя и заявили 7 уничтоженных Р-40, ценой потери одного мессершмитта. Окончательный итог эскадры за день составил 10 побед. Но 18 апреля 1943 года войдет в историю авиации избиением несчастных транспортных самолётов как «Резня вербного воскресенья», в результате которой 24 Юнкерса были сбиты, а ещё 35 повреждены.

На следующий день JG53 ждал ещё больший успех — 11 побед, большинство из которых составляли Спитфайры (включая пару сбитую командиром II./JG53 гауптманом Герхардом Михальски), обеспечивающие прикрытие средних бомбардировщиков, осуществлявших серию атак на аэродромы люфтваффе. Сутки спустя Группа Михальски ощутила на себе полный вес силы воздушных атак союзников, когда её 12 «Густавов» — большинство из них новые G-6 — были уничтожены или повреждены во время бомбардировки базы La Marsa.

20 апреля 1943 года эскадра одержала только 6 побед, все из которых были зачислены на счёт I./JG53. Но этот день был омрачен потерей гауптмана Вольфганга Тонне. После того, как командир 3./JG53 сбил 3 Спитфайра (его 120—122 победы), он вернулся в Protville и готовился сделать свою обычную яркую «скольжением на крыло» посадку. Однако, на этот раз, Тонне должно быть ошибся в высоте по неизвестной причине. Его «Желтая 1» разбилась недалеко от кромки поля и сразу же загорелась.

Гибель Вольфганга Тонне означала, что в эскадре остался только один пилот с сотней побед на своем счету — командир I./JG53 гауптман Фридрих-Карл Мюллер и он закончил кампанию своей 115-й победой (один из трио P-40, сбитых 30 апреля), что ознаменовало собой «официальный» конец участия I./JG53 в тунисской кампании. Передав свои оставшиеся машины II./JG53 в Ла-Марса, Группа была выведена на Сицилию. Командир эскадры оберст-лейтенант фон Мальтцан также перебрался из Туниса в Комизо.

II./JG53 продержалась ещё неделю, в течение которой к ней на некоторое время присоединились части III./JG53, прилетевшие с Сицилии и Сардинии. Последние дни эскадры в Тунисе были не совсем ясны. Ещё несколько вылетов были проведены с Сицилии, либо как часть ещё продолжавшихся рейсов по снабжению и эвакуации, либо с конкретной целью проведения поддержки наземных операций над фронтом в Тунисе. Но с потерей Бизерты и Туниса 7 мая, конец был явно виден.

С посадочных площадок на полуострове мыса Бон, пилоты JG53 использовали последние часы африканской кампании, летая непрерывно между Тунисом и Сицилией с членами наземного персонала на борту, размещавшимся неловко, но безропотно, в хвостовой части фюзеляжа каждого из «Густавов». Среди последних, кто покинул Африку были оберст-лейтенант фон Мальтцан и машины его штабной эскадрильи, специально прибывшие обратно с Сицилии для завершения процесса, тайком начатого шестью неделями ранее — избавление персонала JG53 от почти неизбежного плена. Когда генерал-полковник фон Арним капитулировал в Тунисе 12 мая, около четверти миллиона немецких и итальянских солдат повезло не так.

За время тунисской кампании эскадра потеряла 75 пилотов, последний из которых был сбит Р-40 у мыса Бон 8 мая. И хотя она заявила около 300 побед за тот же период, в JG53 было 159 уничтоженных или списанных самолётов и почти столько же повреждённых. Тунис склонил чашу весов войны против эскадры, загнав впервые «Тузы пик» в глухую оборону.

Сицилийская кампания

Вернувшись на Сицилию, Штаб эскадры и II./JG53 стали базироваться в Комизо, I./JG53 оказалась в Катании, а III./JG53 вернулась в Sciacca (площадка на юго-западном побережье острова, которую она занимала большую часть недавней тунисской кампании). Оберст-лейтенант фон Мальтцан попытался восстановить материальные потери, понесенные в Африке. В то же время, он готовил свежие наборы новых и в основном неопытных пилотов для следующего раунда боя против воздушных сил союзников, однако были и исключения. Так, 19 мая командиром 2./JG53 был назначен лейтенант Герберт Брённле, кавалер рыцарского креста, заслуживший свою награду в составе JG54.

Союзники не дали много времени, 21 мая соединение B-17 бомбило Sciacca, уничтожив или повредив 7 «Густавов» из III./JG53. Люфтваффе, которые начинали все свои кампании Блицкрига ранних военных лет, пытаясь уничтожить военно-воздушные силы своего противника на земле, готовились получить горький вкус её собственной пилюли. 26 мая союзники начали систематическую бомбардировку, специально направленную на выведение из строя истребительных аэродромов Оси на Сицилии. Отныне, к трудностям и опасности, присущие их обычным обязанностям по сопровождению — истребителей-бомбардировщиков и разведывательных машин на Мальту, а также транспортных самолётов ко многим отдаленным площадкам в центральной части Средиземного моря, защите множества военных целей на Сицилии и южной Италия, частям фон Мальтцана прибавилась оборона собственных баз.

Несмотря на случайные успехи против четырёхмоторных бомбардировщиков, над Тунисом и Сицилией, эскадра в действительности никогда не могла эффективного сбивать американские «тяжеловесы». Отсутствие успехов у лётчиков-истребителей привело к появлению приказа переоборудования 2-х эскадрилий в качестве «противобомбордировочных». За ним последовало оснащение тех самолётов центральными бомбодержателями, с последующим приказом взбираться выше соединений противника и, оказавшись над ними, сбрасывать 250-килограммовую бомбу в середину строя! Данную тактику впервые применила истребительная группа в северной Германии несколькими неделями ранее. Но она не была особенно успешной над Немецкой бухтой, и оказалась ещё менее успешной над Средиземным морем. Не в последнюю очередь потому, что в отличие от ранних вылетов бомбардировщиков ещё не такой «Могучей Восьмой» против Рейха, бомбардировщики, направляемые на Сицилию, неизменно сопровождались истребителями. Неизвестно, смогли ли 5./ или 8./JG53 сбить хоть один четырёхмоторный «тяжеловес» путём сброса на него сверху бомб. Тем не менее, в одном случае «Густавы» сбросили свои бомбы, непосредственно над собственной базой Комизо, набрав всего только около 3000 метров высоты и использовали против убегающих B-24 одни пушки!

Для перелома в борьбе бомбардировщиками США была произвдена замена командира локального Jafü (истребительного командования), которому была поручена воздушная оборона Сицилии. Её командир, приветливый и всеми любимый ас-ветеран 1-й мировой войны генерал-майор «Onkel Тео» Остеркамп, был заменен решительным и менее добродушным командующим истребителями Адольфом Галландом. Верховное командование было при мнении, что сицилийские истребительные группы ещё не отошли от последствий недавних событий в Тунисе, и было решено, что Галланд смог бы стать тем человеком, который восстановит уверенность лётчиков в себе и поднимет в них агрессивность. Но его назначение привело лишь к дальнейшим проблемам.

В то же время, союзники увеличивали своё давление. К середине июня они атаковали четыре маленьких итальянских острова, которые лежали примерно посередине между побережьем Туниса и Сицилией. В течение недели, активность JG53 была сосредоточена на крупнейшем и северном из этих островов, Пантеллерии. Совершая вылеты на свободную охоту, истребители пытались держать бомбардировщики противника в страхе, но безрезультатно. 11 июня Пантеллерия стала первым островом в истории, сдавшимся от одних авиационных бомбардировок и выбросивший белый флаг ещё до того, как первые британские войска вступили на берег. После этого эскадра осуществляла ряд, в конечном счёте бесплодных, истребительно-бомбардировочных вылетов против оккупантов острова.

Но не только на прибрежных островах концентрировались союзники. 15 июня III./JG53 доложила о 6 «Густавах», разрушенных или повреждённых во время атаки на Sciacca. Двое суток спустя II./JG53 на Комизо таким же образом потеряла 7 своих истребителей. Но 21 июня стал поводом для праздника на обоих аэродромах, когда одновременно «Steff» Литьенс из 4./JG53 и обер-лейтенант Франц Шисс — давний ведомый командира эскадры в Штабной эскадрильи, а теперь командир 8./JG53 — получил по Рыцарскому кресту.

К этому моменту, примерно через шесть недель после возвращения на Сицилию, пилоты фон Мальтцана сбили более 50 самолётов союзников. Подавляющим большинством из них были истребители, однако, имелось несколько двухмоторных и четырёхмоторных бомбардировщиков. И это конечно же были бомбардировщики, которые наносили ущерб. С захватом четырёх небольших островов в проливах и очищением таким образом морских путей в Сицилию, союзники начали выполнение задач по изоляции острова от материковой Италии, атакуя порты и паромное сообщение в Мессинском проливе, разделявшим их.

Это дало Адольфу Галланду шанс нанести свой «большой удар». Его план (который он воспроизведёт в следующем году при защите Рейха) заключался в поднятии всех имеющихся истребителей в воздух, для нанесения сокрушительного, и, как ожидалось, решающего удара по бомбардировочной авиации противника. Данная возможность появилась 25 июня, когда американцы совершили свой единственный крупный рейд за месяц против порта Мессины. Хотя Мессина находилась в области оперативной ответственности JG53 (эскадра Мальтцана отвечала за защиту южных и восточных частей Сицилии, а JG77 за западный сектор), Галланд приказал поднять в воздух оба соединения — всего около 80 истребителей. Миссия потерпела крах. Сначала, истребительные группы не смогли сохранить строй в условиях плохой видимости и растянулись. Затем наземные посты контроля Оси потеряли бомбардировщики. В итоге, уровень топлива в баках самолётов достиг опасно низкого уровня, прежде чем «Густавы» заметили группу B-17, летящих курсом на Африку низко над водой почти в 100 милях от северо-западной оконечности Сицилии. 80 истребителей смогли добиться всего пяти побед.

В тот же вечер была получена телеграмма от разъярённого Германа Геринга, командующего люфтваффе:

Лётчики-истребители, принимавшие участие в отражении налёта бомбардировщиков на Мессину, виновны в нарушении приказа. По одному пилоту от каждой группы должно быть отдано под суд военного трибунала по обвинению в трусости перед лицом врага.

В действительности, было выбрано несколько пилотов, но до суда дело так и не дошло из-за полной несостоятельности обвинения в трусости. В тот же день, немного спустя, пришёл ещё один приказ Геринга. Согласно ему каждое звено истребителей обязано было за вылет сбить, по крайней мере, один самолёт противника. Если этого не происходило, то каждый пилот должен предъявить боевые повреждения истребителя как доказательство своего участия в бою. И снова была угроза судом трибунала в случае нарушения. Командир JG53 оберст-лейтенант Гюнтер фон Мальтцан был откровенным противником подобного стиля руководства и совершенно не скрывал этого. Прочитав по громкой связи этот приказ своим пилотам, он добавил:

Господа, я думаю, что никакие комментарии не нужны. Я стыжусь, что должен сделать это.

Поэтому последним можно оправдать то, что пилоты не были в хорошем расположении духа, когда 3 июля союзники начали в последнюю неделю, перед вторжением на Сицилию, серию атак. Тем не менее, последующие дни стали самыми успешными за три месяца пребывания эскадры на острове. К сожалению, они также стали свидетелями самых высоких потерь эскадры, в том числе четырёх из 9 командиров эскадрилий фон Мальтцана — тех самых людей, которых он не мог позволить себе потерять.

Первым погибшим стал лейтенант Герберт Бреннле, недавно назначенный командиром 2./JG53. Он был награждён Рыцарским крестом за 57 побед, служа в JG54 на Восточном фронте (где он также был тяжело ранен). С момента вступления в командование 2./JG53 Бреннле смог одержать только 1 победу — B-24. 4 июля во время низковысотного воздушного боя со Спитфайрами к югу от Катании, его «Черная 8» была подбита и спикировала вертикально вниз с высоты менее 1000 футов.

Потеряв Герберта Бреннле и двух пилотов ранеными, JG53 заявила 9 самолётов союзников сбитых в ходе 4 июня. Он стал самым успешным днём для эскадры над Сицилией на данный момент. Столько же побед было зачислено на счёт пилотов сутки спустя — и на этот раз туда вошли 6 B-17.

5 июня стало днём разнообразных налётов американской «тяжёлых» и средних бомбардировщиков на аэродромы и другие военные объекты по всей Сицилии. Но на «летающие крепости», атакующие аэродромный комплекс к западу от Катании, легла вся тяжесть другого «большого удар» Галланда — примерно 100 истребителей из JG53 и JG77. Каждой эскадре было засчитано по 6 бомбардировщиков Боинга, но при этом бомбардировочные группы США, на которые было совершено нападение, признали потерю только трёх!

«Густавы» JG53 также были вовлечены в бой с сопровождающими бомбардировщики истребителями. И хотя 1 Spitfire сбил гауптман Фридрих-Карл Мюллер, который стал его последней победой в составе эскадры (117-я или 118-я по различным источникам), другая группа из 35-40 Спитфайров набросилась на командира 1./JG53 обер-лейтенант Вилли Кляйна (Willi Klein) и его ведомого. Оба были сбиты и упали море где-то у мыса Пассеро (юго-восточная оконечность Сицилии).

Пилоты оберст-лейтенанта фон Мальтцана заявили по восемь побед в каждый из двух последующих дней, 8 и 9 июля, без потерь для себя. А перед рассветом 10 июля, первые союзные войска начали штурмовать берег с более чем 2000 судов и десантных кораблей, на 90-мильном участке побережья Сицилии между Ликатой и Сиракузами. В течение следующих 12 часов, с восьми утра до восьми вечера, JG53 совершила, по крайней мере, девять отдельных вылетов — на разведку, свободную охоту и сопровождения истребителей-бомбардировщиков — во время которых пилоты заявили 17 побед (более половины из них Спитфайры), при этом только 2 унтер-офицера из 5./JG53 получили ранения.

На следующий день произошло заметное снижение числа побед. Но среди заявленных 6 истребителей (и 1 B-26 Marauder), пара P-38 пошла на счёт командиру 9./JG53 обер-лейтенанту Гансу Реригу, доведшему его до 75 побед, и ставшего вторым по результативности экспертом эскадры после «Tutti» Мюллера. Но результативность эскадры не могла удовлетворить беснующегося Германа Геринга, который ещё вечером 11 июля направил телеграмму:

Вместе с пилотами истребителей во Франции, Норвегии и России, я смотрю с презрением на пилотов на юге. Я хочу видеть немедленное улучшение, и ожидаю, что все пилоты проявят дополнительный боевой дух. Если этого улучшение не произойдет, всех пилотов — от командиров и ниже — ожидает разжалование в рядовые и отправка служить пехотинцами на восточный фронт.

Но для тех, кому грозила ежедневная реальность подавляющего превосходства противника в воздухе, и постоянные бомбардировки на земле, пустые, и по-хорошему иррациональные угрозы рейхсмаршала, теперь утратили своё былое значение. К этому времени эскадра уже готовилась к эвакуации повреждённых, но ещё готовых к полётам «Густавов» через Мессинский пролив на материковую часть Италии. Одновременно, II./JG53 майора Михальски полностью вывели с Сицилии и целиком отправили на север, для поспешного переоснащения новым комплектом Bf.109G-6.

13 июля командир 9./JG53 обер-лейтенант Ганс Рериг погиб в бою против Спитфайров к югу от Катании. И после того, как 4 пришедшие в негодность машины 9./JG53 были взорваны в Torrazzo (II./ и III.JG53 перебазировались из прибрежных районов на взлётно-посадочные площадки комплекса Гербени, западнее Катании, во второй половине июня), остальная часть III./JG53 перелетела в Лечче, расположенный на каблуке Италии. Два дня спустя 4 истребителя из II./JG53, оставленные в Rammacca также были уничтожены, чтобы не достались наступавшему противнику.

Конец участия JG53 в сицилийской кампании быстро приближался. Но, как и в последние дни в Тунисе, это не было, ни в коем случае, простым процессом. За прошедший месяц I./JG53 регулярно латала взад-вперед с площадок на Сицилии через пролив, на юг Италии. Судьба наконец догнала Группу «Tutti» Мюллера в Вибо Валентия — аэродроме на носке Италии, к северу от Мессинский пролива, где она 16 июля была атакована соединением из более чем 100 средних бомбардировщиков. Не менее 21 истребителя подразделения были разрушены или списаны. I./JG53 выбудет из строя на большую часть последующих трёх недель.

Более 80 истребителей было уничтожено в ходе этого налёта (включая другие истребительные группы, в том числе I./JG77, с которой делили Вибо-Валентию), транспортные средства, ангары и топливные склады, все оказались в огне. Штаб Адольфа Галланд также оказался расположен в Вибо. По сообщениям, как только бомбардировщики ушли, генерал сел в машину и направился в Неаполь «чтобы выяснить, что происходит». Ему по-видимому не понравилось то, что он услышал. Вскоре после этого оборону южной части вернули в руки «Дядюшки Тео» Остеркампа.

I./JG53, в небоеспособном состоянии и III./JG53, были разбросаны по площадкам во всей южной Италии. В то же время основная тяжесть легла на вновь вернувшуюся и переоснащённую II./JG53, осуществляющую заключительные операции эскадры над Сицилией. Изначально, лётая с баз в районе Лечче, Группа майора Михальски действовала в основном в вылетах на свободную охоту, каждый из которых почти всегда приводил к контакту с истребителями союзников, теперь уже занимавших Комизо и другие бывшие аэродромы люфтваффе я южной части острова. Однако эти встречи, в основном, были безрезультатными. За десять дней, врлоть до 26 июля, II./JG53 потеряла только 1 погибшим (пилот из 4./JG53 был убит в бою против B-17 над заливом Таранто 23 июля) и одержала пять побед — два истребителя и 3 B-26 Мародер (последние все 24 июля).

27 июля, перелетев на Скалея (посадочную площадку на западном побережье Италии примерно на полпути между Вибо Валентия и Неаполем), II./JG53 потеряла 9 своих «Густавов», уничтоженных или поврежденых в ходе рейда смешанного соединения средних бомбардировщиков B-25 и B-26. Также эскадра потеряла своего четвёртого командира эскадрильи в течение месяца. Командир 4./JG53 обер-лейтенант Фриц Дингер, сбил свою 67-ю жертву (Р-40), лидируя звено над Сицилией раним утром того же дня. Вернувшись в Скалею, четыре машины снова были заправлены и перевооружены к следующему вылету, когда атаковала первая волна бомбардировщиков ВВС США. Фриц Дингер стал единственным погибшим, убитым в щели траншеи осколком бомбы.

Действия над Италией

JG53 неактивно участвовала в заключительных двух неделях сицилийской кампании. К началу августа — I./JG53 в Сан-Северо (части аэродромного комплекса Фоджа, недалеко от итальянского Адриатического побережья) до сих пор восстанавливала свои недавние потери — II./ и III./JG53 перебазировались на две посадочные площадки к северу и востоку от Неаполя.

III./JG53 гауптмана Франца Гётца одержала первый значительный успех эскадры над материковой частью Италии, записав на свой счёт 6 В-24, сбитых во время рейда на Фоджу 16 августа. Трое суток спустя, самолёты всех трёх Групп участвовали в бою против сильных соединений B-17 и B-24, снова атакующих данную цель. Пилотами эскадры было заявлено 10 'тяжёлых' машин (и 1 P-38), но на этот раз они заплатили цену — 1 пилот погиб и по меньшей мере 2 получили ранения.

Несмотря на это довольно благоприятное начало, оно стало последним успехом JG53 до конца года, который она смогла одержать против «тяжеловесов» США. Большую часть своего времени в Италии, пилоты эскадры задействовали в более тактических ролях. Большинство их противников и жертв — составляли либо истребители, либо средние бомбардировщики. На этом поприще они также выдали хороший старт, на который пришлись 14 P-38 в огромном воздушном бою 20 августа, над побережьем вблизи Неаполя (Лайтнинги, со своей стороны, заявляли 13 истребителей Оси уничтоженными и множество других повреждёнными). В ходе следующих двух дней, II./ и III./JG53 были засчитаны 18 B-26 Мародер, сбитых во время атаки последними грузовых станций в районе Неаполя. 30 августа они добавили ещё 11 Р-38 на счёт эскадры, при потери 1 пилота из 4./JG53.

Но численное превосходство союзников продолжало сказываться. 26 августа II./JG53 майора Михальски потеряла 11 «Густавов» уничтоженными или повреждёнными во время налёта средних бомбардировщиков на аэродром в Cancello, близ Неаполя. JG53 сильно страдала от множества подобных атак на свои итальянские базы, потеряв до окончательного вывода эскадры из страны, в результате бомбардировок и обстрела, в общей сложности почти 80 истребителей — свыше 50 % собственного официального состава.

В воздухе, также начали неуклонно расти потери, и это неизбежно привело к соответствующему снижению количества достигнутых побед. Высокий уровень августовского успеха не смогли сохранить и за сентябрь было сбито только 18 вражеских самолётов. Никогда больше в Италии ежедневный коллективный счёт эскадры не достигнет двузначных цифр.

В течение этого периода произошли два основных события: высадки союзников в Салерно и Анцио в сентябре 1943 года и январе 1944 года соответственно. За несколько недель до и во время этих операций JG53 потеряла — в дополнение к десяткам молодых и неопытных пилотов — 6 своих командиров эскадрилий.

Первым стал ещё один из исчезающих в эскадре высоко результативных Экспертов. Два Lightning’а, сбитых 30 августа, довели счёт Франца Шисса до 67 побед. 2 сентября гауптмана Шисс повел свою 8./JG53 в бой против большого соединения В-26, которые атаковали железнодорожные станции к северо-востоку от Неаполя, в рамках подготовки к высадке в Салерно. Не имея возможность проникнуть сквозь сильное сопровождение истребителей, Шисс преследовал вражеский отряд обратно до залива Салерно, только чтобы быть сбитым парой P-38.

Два дня спустя, командир 5./JG53 обер-лейтенант Мартин Лаубе, был среди тех, кто взлетел из Cancello, согласно донесению о приближении американских тяжёлых бомбардировщиков. На самом деле, B-17 были вынуждены прервать свой налёт на аэродромы в южной Италии, в связи с погодными условиями. Считается, что последние стали причиной потери Лаубе. Он был объявлен пропавшим без вести. Последние, видевшие его, сообщили, что он продолжал вылет в плохую погоду. 10 сентября командир другой эскадрильи, 2/JG53, обер-лейтенант Дитрих Кастен (Dietrich Kasten), также будет объявлен пропавшими без вести после исчезновения в ходе рутинного перегоночного полёта.

Италия капитулировала 8 сентября, позволив англо-американским войскам, на следующий день, высадится на берегу в Салерно, почти не встретив сопротивления. В течение следующей недели эскадра действовала против плацдарма, совершая вылеты на свободную охоту и сопровождение бомбардировщиков и истребителей-бомбардировщиков. Также использовались, поставленные в II./JG53, оборудованные ракетами «Густавы», которые атаковали транспортные и десантные суда, находившиеся в районах высадки. Потери, и победы, в ходе этих операций, оставались минимальными, но высокий материальный ущерб был понесен от ещё двух тяжёлых бомбардировочных налётов на аэродромы в окрестностях Рима, на которые JG53 только что отошла. 16 сентября 15 Bf.109G-6 из II./JG53 были уничтожены или повреждены в Littoria, спустя сутки, в Чампино, такая же участь постигла 14 самолётов из III./JG53 (1 пилот погиб и 7 получили ранения).

В тот же день, 17 сентября, союзные войска двинулись на север, с носка Италии, от плацдарма Салерно, и начали мучительно медленное, но упорное наступление по всей длине Италии, через Альпы в Австрию. Для немцев, к началу октября, аэродромы Неаполь и Фоджа были потеряны, а Сардиния и Корсика эвакуированы. В следующие дни и недели произошли некоторые фундаментальные изменения внутри эскадры. Все три Группы выполнили дальнейший отход: II./ и III./JG53 удалились в северную Италии для очередного переоснащения. К северу от Рима осталась действовать только I./JG53 'Tutti' Мюллера.

3 октября, ставший оберстом, Гюнтер фон Мальтцан сдал командование эскадрой, находясь на этом посту без пяти дней 3 года — самый длинный период пребывания в должности любого из командиров эскадры в годы войны. Фридрих-Карл Мюллер и майор Курт Уббен (командир III./JG77) поочередно исполняли обязанности, пока не был назначен шестой и последний командир эскадры, майор Гельмут Бенеман, имевший на тот момент 88 побед и ранее командовавший I./JG52 на Восточном фронте. Он прибыл взять на себя командование в начале ноября. Как это ни парадоксально, но «Анри» фон Мальтцан, который был одной из целей гнева Геринга и получателем позорных телеграмм от рейхсмаршала во время сицилийской кампании, был теперь выбран, чтобы заменить генерал-лейтенанта Тео Остеркампа в качестве нового командующего Jafü Oberitalien, или командования в Верхней Италии.

Кроме того, в начале октября, II./JG53 покинула Италию навсегда. Передав свои «Густавы» I./JG53, Группа перебралась севернее, на аэродром в Зайринге под Веной, где её пилоты были переквалифицированы в обособленное подразделение по борьбе с бомбардировщиками. Их противники остались прежними — «тяжёлые» бомбардировщики США прилетавшие из Средиземноморья. Но отныне II./JG53 будет действовать в рамках обороны Рейха. Её первый вылет 2 ноября — который также оказался вторым для вновь образованной 15-й воздушной армии ВВС США — привел к уничтожению 4 B-17, сбитых во время налёта на авиазавод в Винер Нойштадт. Одна из четырёх летающих крепостей стала 60-й победой командира Группы майора Герхарда Михальски.

Свои следующие успехи II./JG53 одержала только 7 января 1944 года. В этот день ей были засчитаны 15 P-38 сбитых в ходе «собачей свалки» — боя, который начался на высоте 26 000 футов к югу от Винер-Нойштадта и закончился у земли в северной Югославии. В течение следующих пяти месяцев — базируясь сначала в Австрии, а затем, с марта 1944 года, на аэродромах в юго-западной Германии — Группа заявила около 70 тяжёлых бомбардировщиков (и около одного десятка сопровождающих их истребителей). Но заплаченная цена была высокой. II./JG53 потеряла более 60 собственных пилотов погибшими, пропавшими или ранеными. Битва за Рейх уже превращалась в простую войну на истощение.

Вскоре после убытия II./JG53 из Италии произошло разделение обязанностей между двумя оставшимися Группами. Пока I./JG53 продолжала действовать в тактической роли по поддержке боевых фронтов к югу от Рима, III./JG53 майора Франца Гётца перебазировалась в Реджо-Эмилию, чтобы быть преобразованной в «тяжелую» истребительную группу — термин Люфтваффе, которым теперь обозначались специализированные подразделения по борьбе с бомбардировщиками. Оснащенная «канонерками», вооружёнными 20-мм или 30-мм пушками в подкрыльевых гондолах (7./JG53 позже была оборудована подкрыльевыми гранатометами), она должна была стать частью воздушной обороной промышленности северной Италии. Со своих баз в предгорье Альп, группа по сути также, обеспечивала первую линию обороны против «тяжеловесов» 15-й воздушной армии, которые в ближайшее время достигнут тыловых районов в Австрии и других частях южных территорий Гитлера. Но, как и многие из последних военных планов Люфтваффе, которые на бумаге выглядели хорошо, они не всегда так аккуратно получались на практике. Роли частей, чаще всего, диктовались обстоятельствами, а не чиновниками. И — пока они не были отменены полностью — III./JG53 будет продолжать сбивать истребители и средние бомбардировщики, в то время как на счёт I./JG53 будет зачислен ряд уничтоженных четырёхмоторных бомбардировщиков.

Тем не менее, III./JG53 заявила 2 B-17 из состава сил атакующих железнодорожные станции в Больцано 11 ноября и после длительного перерыва из-за плохой погоды, добилась ещё лучшего результата 28 декабря, когда на её долю пришлось 7 В-24, сбитых во время налёта на станцию в Виченце. На самом деле, 10 Либерейторов не вернулось из этого вылета, став крупнейшими потерями понесенными новообразованной 15-й воздушной армии. Также, командир 7./JG53 гауптман Юрген Хардер, 5 декабря был удостоен первого Рыцарского креста эскадры за шесть месяцев — официально за 40 побед, хотя считается, что его фактический счёт на тот момент был меньше на 1 победу.

Все это время пилоты I./JG53 на износ совершали по три или четыре вылета в день на поддержку обороны 10-й армии на Gothic Line, проходящей через горы к югу от Рима. В попытке сломить тупиковую ситуацию наземной кампании, союзники 22 января 1944 года высадились в Анцио, за пределами Gothic Line, примерно в 30 милях от итальянской столицы. И в связи с этим, I./ и III./JG53 невольно поменялись ролями.

Недавние низковысотные операции первой на прибрежных равнинах и в горах вокруг Монте-Кассино привело к повреждению многих машин. Этот процесс был завершен двумя бомбардировками аэродрома Centocelle 13 и 14 января, в ходе которого осколочные бомбы продырявили оставшиеся «Густавы» группы, не оставив ни одной машины в боеспособном состоянии. Через неделю, накануне высадки в Анцио, I./JG53 была переведена в Maniago, рядом с Удине, на северо-востоке Италии. В то же время, III./JG53 большую часть месяца базировалась на Villa Orba, также рядом с Удине. Плохая погода свернула её деятельность в первой половине января. Когда же её пилоты снова взлетели 16 января против соединения B-17, атакующего завод авиационных компонентов в Клагенфурте, в Австрии, результаты были далеки от удовлетворительных. Их единственной победой стал один из сопровождавших бомбардировщики Р-38, за который они заплатили 4 своими пилотами (один погиб в результате столкновения в воздухе со сбитым Lightning’ом). Результативность оснащенных ракетами Bf.109G из 7./JG53 была сочтена особенно разочаровывающей.

Вывод I./JG53 из района Рима всего за 24 часа до высадки в Анцио образовал разрыв на Южном фронте. Близость плацдарма союзников к итальянской столице являлась угрозой, которую нельзя было игнорировать. III./JG53, которая не имела множество целей на северо-востоке Италии, получила приказ 24 января перебазироваться в Орвието, около 60 миль к северу от Рима. Четыре дня спустя, пилоты Франца Гётца, специально обученные для борьбы с высотными тяжёлыми бомбардировщиками, начал выполнять штурмовые вылеты против плацдармов Анцио. Не удивительно, что их потери начали стремительно расти.

Но ещё были и победы. 7 февраля гауптман Юрген Хардер, чья 7./JG53 применяла свои ракеты против портовых сооружений Анцио — Неттуно и прибрежного судоходства — одержал единственную победу дня. Spitfire, который он снял с хвоста своего ведомого, довел его счёт до 40 побед. Неделю спустя Хардер был назначен командиром группы I./JG53, в то время как «Tutti» Мюллер принял командование IV./JG3, занятой в обороне рейха. Гауптман, позже майор, Хардер останется на этой должности до января 1945 года, в то время как преемник во главе 7./JG53, обер-лейтенант Рольф Клиппген (Rolf Klippgen), спустя всего четыре дня, 19 февраля, станет жертвой Spitfire.

20 февраля III./JG53 совершила короткий перелет из Орвието в Arlena, в 25 милях к юго-западу. Но плохая погода до середины марта удерживала Группу на земле. Когда погодные условия наконец улучшились, третья Битва за Кассино уже шла. Последующие дни и недели, Группа сконцентрировала свои действия над горами, а не против плацдарма в Анцио. Именно в этот период, лейтенант Гюнтер Зеегер из 7./JG53, получил Рыцарский крест. Награждённый 26 марта за свои 46 побед, Зеегер фактически достиг этой цифры почти двумя месяцами ранее, сбив B-26 29 января, будучи ещё обер-фельдфебелем.

К концу апреля пилоты III./JG53 добавили на общий счёт группы 15 побед. P-47, заявленный 14 апреля, стал 50-й победой обер-лейтенант Франца Бартена, который был назначен командиром 9./JG53 после потери Ганса Рерига над Сицилией. Однако большее беспокойство вызывало то, что впервые собственные потери группы превысили число заявленных побед. За тот же период она доложила о потери 9 пилотов погибшими, 2 захваченными в плен и 9 ранеными.

Тем временем, севернее, I./JG53 адаптировалась к своей новой роли уничтожителей бомбардировщиков. Немногочисленные поначалу бои позволили первую половину февраля потратить в Maniago на обучение новых пилотов. После нескольких неудачных попыток, группа добилась первого крупного успеха 25 февраля, сбив 7 B-24 и 1 B-17 во время рейда 15-й воздушной армии на Регенсбург (это было скоординированное нападение 8-й и 15-й воздушных армий, предпринятое ВВС США в рамках «Большой недели» — наступления на авиационные заводы Германии.

18 марта мишенью для бомбардировщиков 15-й воздушной армии стали аэродромы люфтваффе в районе Удине. На этот раз I./JG53 были зачислены 6 B-17 и 3 P-47. Но в отличие от предыдущего рейда на Регенсбург, когда группа потеряла 1 пилота пропавшего без вести и 1 раненым, защита собственных баз части принесла большие потери — 6 убитых или пропавших без вести, а также 4 раненых. Двое погибших были потеряны в воздушном бою с P-38 над самой Maniago.

Дальнейшие потери — всего около 20 — группа понесла в течение следующего месяца. К концу этого времени I./JG53, вместе со штабом эскадры, перебазировались из района Удине в Болонью. Именно отсюда, они вылетели 25 апреля, когда пришло сообщение о соединении В-24 приближающемся с юга. В бою, длившемся около 40 минут, они заявили 8 Либерейторов. Первый пришёлся на майора Гельмута Бенеманна, доведя счёт командира эскадры до 90 побед. Второй на гауптмана Юргена Хардера, став для командира I./JG53 50-й победой. Однако и Бенеманну и Хардеру пришлось ранеными выпрыгивать с парашютами, поскольку первый был сбит огнём стрелков В-24, а второй после столкновения (некоторые источники утверждают, что тарана) со своей второй жертвой.

Это боестолкновение стало последним значительным противостоянием Группы с «тяжеловесами» США над Италией. 9 мая I./JG53 была направлена в Румынию, для защиты важных нефтяных объектов этой страны. Она уже больше никогда не окажется под командованием Бенеманна.

Штаб и III./JG53 продолжали сражаться над Италией в течение ещё нескольких недель. В середине мая началась четвёртая битва за Кассино, которая, наконец, привела к объединению с плацдармом Анцио 25 мая. На следующий день, майор Франц Гетц, командир III./JG53, стал последним из экспертов эскадры с полусотней побед, когда он сбил второй из пары Спитфайров. Затем, после ещё нескольких встреч с Спитфайрами вблизи от итальянской столицы, III./JG53 получила приказ вернуться в Maniago 2 июня. Здесь она провела неделю, подготавливая пилотов и самолёты, для возобновления противо-бомбардировочных операций. Первая из них состоялась 9 июня, когда были заявлены 3 B-24, при потери унтер-офицера, сбитого сопровождающими «тяжеловесы» Р-38.

Пять дней спустя, III./JG53 были зачислены ещё 2 В-24 и 1 Р-47. Достигнутые за счёт ещё 2 унтер-офицеров погибших в бою, они оказались последними успехами длительной Средиземноморской карьеры эскадры. Прежде чем закончился июнь, группа передала свои оставшиеся «Густавы» частям Национальных республиканских ВВС — той части воздушных сил Италии, которые продолжили воевать вместе с Германией, после капитуляции Италии в сентябре 1943 года, и железной дорогой отправилась на Родину для переоснащения и последующего участия в обороне рейха.

Конец на востоке и западе

Конец длительного участия JG53 на Средиземноморском ТВД, который начался над Мальтой ещё в декабре 1941 года, в сущности возвестил о конце истории эскадры в качестве отдельного и индивидуального соединения. Большинство из оставшихся месяцев боевых действий, её группы были разделены между восточным и западным фронтами, став частью большой команды, ведущей заключительные бои дневных истребителей Люфтваффе — против американских и советских военно-воздушных сил, в скором времени оказавшихся в небе над самим Рейхом. И как любое другое соединение, ввергнутое в эту неравную борьбу, её история стала повторяющейся чередой уменьшения успехов и растущего числа жертв. Постоянное истощение её состава не раз восстанавливалось, по крайней мере численно, свежими пополнениями молодых и все более недостаточно подготовленных пилотов. В сочетании с растущей нехваткой авиатоплива, она стала двигаться по неустанно нисходящей спирали, чтобы остановится только после капитуляции Германии в мае 1945 года.

II./JG53 в обороне Рейха

Первой группой, испытавшей суровую реальность обороны Рейха, стала II./JG53 майора Герхарда Михальски, которая была переведена из Италии в Зайринг под Веной в середине октября 1943 года. Изначально базируясь в Австрии и противостоя неоперившейся 15-й воздушной армии, прилетавшей через Альпы из Средиземноморья, она сумела приобрести положительный опыт. В самом деле, её пилотам были зачислены около 40 бомбардировщиков и истребителей США, с потерей примерно половины от этого числа собственных убитых, пропавших или раненых.

Но когда группа перебазировалась в район Франкфурта, в западной Германии, в начале марта 1944 года, она встретила более мощную и опытную 8-ю воздушную армию, показавшую совсем другое положение действительности. Её первые успехи — 3 B-17 сбитые к северу от Кобленца 4 марта — стоили группе 3 убитых и 1 раненого. Претендент на одну из летающих крепостей, обер-фельдфебель Рудольф Эренберг сам был четыре дня спустя убит в бою, во время следующего столкновения II./JG53 с «тежеловесами» 8-й армии северо-западнее Берлина. Имевший 29 побед Эренберг, 6 апреля посмертно будет удостоен Рыцарского креста.

Также в марте группа потеряла другого обер-фельдфебеля, уже награждённого Рыцарским крестом. Одноглазый Штефан Литьенс только отчитался о 2-х B-17 сбитых в районе Брауншвейга 23 марта, когда фонарь его собственной «Белой 5» был поврежден огнём стрелков и летящие осколки повредил оставшийся хороший глаз. Практически ослеплённый, он смог совершить аварийную посадку на живот, но боевая карьера для «Штеффа» Литьенса закончились.

Ровно месяц спустя, 23 апреля, майор Герхард Михальски был назначен командиром эскадры JGz.bV (специализированный вновь созданный Штаб, задачей которого стала координация действий пяти истребительных групп участвующих в обороне Рейха, изъятых из состава различных эскадр). Место Михальски во главе II./JG53 — одной из пяти групп, ставших под новым общим командованием — занял гауптман Юлиус Меймберг, чья 11./JG2 была включена в состав JG53 в начале тунисской кампании. Уход Герхарда Михальски означал, что лучшим экспертом II./JG53 теперь стал обер-фельдфебель Герберт Рольваге, получивший Рыцарский Крест менее чем тремя неделями ранее, за 53 победы. Он увеличит свой счёт до 60 побед, сбив P-51 над восточной Францией 27 мая. Жертвой Рольваге стал один из первых истребителей Мустанг пошедших на счёт JG53 — считается, что предыдущие сбитые — один или два P-51-х над Италией, были либо разведчиками F-6 либо штурмовыми вариантами A-36.

К этому времени группа была переведена из Франкфурт-Эшборн сначала в Biblis, недалеко от Рейна, а затем в Эттинген, в 62 милях северо-восточнее Штутгарта. Именно из Эттингена 30 мая II./JG53 заявила трио летающих крепостей из соединения, атакующего авиационные заводы в центральной Германии. Последний из этих трёх, стал 36-й победой для «Жюля» Меймберга. Победа Меймберга стала также последней победой над более чем 50 машинами США, которые II./JG53 сбила с момента перебазирования во Франкфурт. Но, что свидетельствует о собственных возрастающих потерях, группа потеряла более 40 пилотов убитыми или ранеными для достижения этого результата.

Небо над Рейхом было неестественно тихим в течение последующей недели, поскольку 8-я воздушная армия обратила своё внимание на объекты в северной Франции, в рамках подготовки к высадке в день Д. Германскому Верховному Командованию было известно, что вторжение становилось неизбежным, но уверенности в том, где именно вдоль побережья Французского Канала союзники готовятся нанести удар — не было. В отличие от танковых дивизий расположенных в Северо-Западной Европе, которые могли быть перемещены только с письменного разрешения фюрера, люфтваффе уже по заранее подготовленным планам на случаи непредвиденных обстоятельств, поспешило перебросить почти все истребительные части из состава обороны Рейха во Францию, в момент, как только первые вражеские войска ступили на берег.

II./JG53 в соответствии с секретными пакетами, вскрытыми утром 6 июня 1944 года, начала следовать через Ле-Ман, в Ван, на побережье Бискайского залива. Но в Ле-Мане она получила возможность узнать, что ждет её впереди, когда 2 пилота погибли и 4 транспортных Ju.52/3m с частью оборудования Группы, были сбиты при посадке патрулировавшими истребителями США.

После прибытия в Ванн 7 июня, II./JG53 тем не менее удалось совершить ряд вылетов на свободную охоту. Но в течение недели, за которую группа пострадала от двух тяжёлых бомбардировок, она была вынуждена искать менее подверженное бомбардировкам место базирования. Её эскадрильи были рассредоточены по трем небольшим посадочным площадкам к северу от реки Луары. Здесь, хотя и в относительной безопасности от высотных налётов, они попадали под удар, возможно ещё более опасных орд низковысотных истребителей-бомбардировщиков, летающих в поисках малейших признаков деятельности Люфтваффе. Поэтому менее чем через неделю, её 9 (!) «Густавов», сохранивших боеспособность, были от греха подальше переведены в Шампфлери (Champfleury), к востоку от Сены. II./JG53 теперь была поручена задача поддерживать немецкие сухопутные войска вокруг района Кан, за который шли горячие бои. 2 июля, примерно в шести милях к юго-юго-востоку от самого города Кан, командир 4./JG53 обер-лейтенант Гюнтер Зеегер сбил Spitfire, возможно пилотируемый канадским пилотом, который стал его 50-й победой.

Но собственные потери Группы стали непомерными. И 12 июля, потеряв 20 пилотов убитыми или пропавшими, плюс ещё 16 ранеными — эквивалент почти полного состава группы — оставшиеся в живых были выведены в Hustedt, к северу от Ганновера, для отдыха и переоснащения. Однако не «отдых и переоснащение» являлись процессом восстановления, который происходил в более ранние военные годы. Теперь это был просто вопрос восстановления численности. Правда, II./JG53 действительно получила партию новеньких истребителей Bf.109G-14, но новые пилоты, подготовленные для их пилотирования, почти все были молоды и безнадежно неопытны. В стремлении облегчить ситуацию, в её ряды были добавлены один или два ветерана унтер-офицерского состава. Среди них был обер-фельдфебель Александр Прейнфальк, кавалер Рыцарского креста и эксперт с 74-мя победами из состава JG77, который в последнее время служил в качестве инструктора истребителей.

Увеличившись за время переоснащения до 4-х эскадрилий, II./JG53 гауптмана Меймберга была возвращена во Францию в третью неделю августа. Сразу стало ясно, что одного увеличения численности было не достаточно. 22 августа группа понесла самые тяжёлые потери за весь период Нормандской кампании, когда она потеряла 7 Bf.109G-14 в жестоком воздушном бою с P-38 над собственной базой в Ла Фер, к югу от Санкт-Квентина. 5 человек погибли и 2 получили ранения, что было высокой ценой, заплаченной за уничтожение 9 американских истребителей заявленных в ходе трёх боевых вылетов за день.

Битва в Нормандии была уже проиграна не только в воздухе, но и на земле. 28 августа американские танки, по сообщениям, приблизились к Ла Фер. Сутки спустя и всего через десять дней после возвращения во Францию, II./JG53 подняла сохранившиеся «Густавы» под огнём головных вражеских танков. И на этот раз они покидали Францию навсегда, направившись сначала в Chievres, в Бельгии, а затем в Эйндховен, в Нидерландах. Крупный бомбардировочный налёт 3 сентября, нанесенный по Эйндховену, сделал последний почти непригодным, что наконец привело к возвращению группы обратно в Германию.

I./JG53 в Румынии

В то время как II./JG53 была изгнана из Франции, другая группа из JG53 была вынуждена эвакуироваться из Румынии. I./JG53 гауптмана Юргена Хардера была переведена из Италии в Румынию в начале мая 1944 года, расположившись в Targsorul-Nou, для укрепления обороны нефтеперерабатывающих заводов в соседнем Плоешти. Первоначальной её деятельностью — как и у II./JG53, когда та впервые была размещена в Австрии — стало продолжение кампании, которую они вели против 15-й воздушной армии, совершавшей налёты из Средиземноморья.

После короткой стычки 18 мая, с формированием B-17 в условиях плохой погоды, первое крупное столкновение I./JG53 с 15-й воздушной армией на этом новом театре, произошло в последний день месяца. Оно закончилось заявками на 7 B-24 и 1 Р-51, без потерь со своей стороны. Дальнейшие успехи были зафиксированы уже в июне. 6 числа — в день Д на западе — группа записала ещё 7 Либерейторов в районе Плоешти, но на этот раз потеряв пилота из состава 1./JG53, сбитого Мустангами, сопровождавшими бомбардировщики.

10 июня пилоты I./JG53 перехватили Р-38 из Италии, предпринявших рейд на бомбометание с пикирования, по одному из заводов Плоешти. Этот малоизвестный рейд, который считается самым длительный из подобных, предпринятых в Средиземноморье, оказался дорогостоящим для двух участвующих в нём групп Lightning’ов. Они потеряли в общей сложности 22 своих самолёта, по крайней мере 6 из которых, стали жертвами пилотов I./JG53.

Наиболее удачным для группы днём в Румынии стало 28 июня, когда она заявила 8 B-24 и 2 P-51, вблизи от столицы страны, Бухареста. Но эти победы были оплачены потерей 2 собственных пилотов, пропавших без вести и 4 раненых. 28 июня 1944 года также окажется последним днём в истории группы, когда число побед за сутки достигло двузначной цифры.

В попытке улучшить оборонительные возможности Люфтваффе, несколько подразделений, защищавших жизненно важные объекты нефтяной промышленности Румынии (в том числе II./JG51, III./JG77 и элементы JG301), были вместе с I./JG53 майора Юргена Хардера объединены, чтобы сформировать боевое командование Gefechtsverband «Harder». Но такие меры утратили своё былое значение против растущей мощи 15-й воздушной армии.

Потери люфтваффе резко выросли в июле, кульминацией стал последний день месяца, который майор Хардер охарактеризовал: «критический день — 23 из моих 32 машин были сбиты. Это было ужасно. Мы противостояли примерно 150 истребителям противника». Эти цифры, очевидно, относятся ко всему Gefechtsverband (всего 32 истребителя на всех!). Для I./JG53 потери в этом диком воздушном бою с P-51 над румынско-болгарской границей 31 июля, составили 4 убитых или пропавших без вести, и 2 раненых.

Но, как и для II./JG53 в Нормандии, события на земле, а не потери в воздухе, определяли ближайшее будущее Группы — хотя в Румынии, события вызывали беспокойство не столько с реальным положением на фронте, сколько резким изменением отношения принимающей страны. Красная Армия достигла довоенной границы между СССР и Румынией ещё в начале апреля. Но новое наступление советских войск, начатое 22 августа, наконец нарушило баланс. Военные действия между Румынией и союзниками прекратились двое суток спустя, и 25 августа румыны объявили Германии войну. I./JG53 почти в одночасье получила множество новых противников. После заявки 1 P-51, из сопровождавших налёт на Плоешти 18 августа, майор Хардер привел свою Группу в северную Румынию, где начал действия против ВВС Красной Армии. В ходе вылета на свободную охоту 20 августа, ему записали 2 Як-9 и 1 штурмовик Ил-2 (59-61 победы на его личном счету). Но неожиданный переход Румынии в стан врага сделал положение I./JG53 в стране непригодным для обороны. Вернувшись 25 августа в Targsorul-Nou, вблизи Плоешти, группа снялась оттуда следующим днём — подвергнувшись артиллерийскому обстрелу со стороны их бывших товарищей по оружию — и взяла курс на Будак, в южной Венгрии.

III./JG53 в обороне Рейха

Примерно за два месяца до этого, в конце июня 1944 года, последние две части JG53 — Штаб эскадры майора Бенеманна и II./JG53 майора Гетца — были окончательно выведены из Италии. В то время как первый был отправлен в краткий, но в конечном счёте неэффективный, вояж на восточный фронт (чтобы попытаться помочь организовать воздушную оборону северной части Польши от Красной Армии, предпринявшей массивное летнее наступление 1944 года), III./JG53 вернулась в Германию. Расположенная на базе Bad Lippspringe, рядом с Падерборном, она должна была провести за несколько недель очередную подготовку новых, и в основном зеленых, молодых пилотов для их предстоящего участия в операциях по обороне Рейха.

В отличие от ранних операций других двух групп в Австрии и Румынии, III./JG53 не получила выгоды от «обкатки» в период противодействия знакомым врагам из 15-й воздушной армии, так как была послана против «Могучей восьмой» сразу после завершения своей подготовки. И возрастание несчастных случаев с пилотами в полной мере отражает этот факт: 29 июля — 1 пилот ранен, 3 августа — 2 погибли и 1 ранен, 4 августа — 10 погибли или пропали без вести и 2 получили ранения. Среди пятерых погибших на последнюю дату, был командир 9./JG53 обер-лейтенант Франц Бартен с 50-ю победами, которого расстреляли в воздухе, когда он спускался на парашюте, после боя с группой P-47 в районе Зольтау. Награждение Бартена Рыцарским крестом и присвоение ему звание гауптмана было осуществлено посмертно 24 октября.

Хотя III./JG53 и заявила 4 B-17 и 2 из сопровождавших их истребителей во время боев 3 и 4 августа, собственные потери группы определили её судьбу на следующие шесть недель. 6 августа она перебазировалась в Sachau, где вместе с другими истребительными группами, участвующими в обороне Рейха, она должна была быть доведена до 4-х эскадрильного состава (в случае с новой 12./JG53, эскадрилья была сформирована только в начале сентября, в Mörtitz).

22 августа стал исключительно насыщенным днём. Утром группа сначала отправилась со всей срочностью к Штубендорфу, недалеко от Вены, где разведка люфтваффе получила сведения о надвигающемся рейде со стороны 15-й воздушной армии. После довольно неубедительных двух часов проведенных в воздухе — и 1 P-51 записанного на счёт командира группы Франца Гетца (его 53-я победа) — её пилоты затем приземлились в районе полудня в Брюнне (Брно), в Чехословакии, в 65 милях к северу от австрийской столицы. Несколько часов спустя, части было приказано снова возвращаться на север, через Mörtitz, в Леуварден, на голландском побережье Северного моря. К этому времени, в дополнение к своим обязанностям по обороне Рейха, III./JG53 была также поставлена задача выделения на ротационной основе эскадрилий, для защиты каботажных конвоев, которые продолжали курсировать между Нидерландами и портами северной Германии. Эти вспомогательные обязанности, выполнялись редко. В противоположность противостоянию все возрастающему количеству «тяжеловесов» — и несмотря ни на что — группа одержала последние успехи в конце лета 1944 года.

24 августа, в 35-ти минутном высотном бою над Lüneburg Heath, майор Гетц и его пилоты сбили 8 B-17 при потере 1 пилота и 3 раненых. Пять дней спустя они заявили ещё полудюжину летающих крепостей — на этот раз из состава 15-й воздушной армии — к востоку от Вены. И в то время как они были сбиты без потерь, следующее столкновение группы с 8-й воздушной армией над центральной и южной Германией 11 сентября, привело к уничтожению всего 3 B-24 и 1 P-47, ценой в 3 погибших и 2 раненых.

После гибели Франца Бартена месяцем ранее, лучшим экспертом в III./JG53 стал её командир Франц Гетц, чей личный счёт составлял теперь 54 победы. Но приход кавалера Дубовых листьев гауптмана Альфреда Гриславски из JG1, занявшего должность командира 11./JG53, означал, что «Пиковые тузы» получили наконец в своих рядах ещё одного эксперта разменявшего сотню побед — первого со времен базирования эскадры на Сицилии. И именно Гриславски сбил 2 из четырёх «тяжеловесов» сбитых III./JG53 недалеко от Берлина 12 сентября.

Но один выдающийся эксперт, даже имеющий теперь 132 победы, не мог повернуть судьбу Группы. Основную часть пилотов майора Гетца, к этому времени, составляла молодёжь с налётом на Bf.109 от 3 до 5 часов. Возможно убежденные и мужественные, они просто не имели шансов против хорошо обученных боевых ветеранов 8-й воздушной армии. 13 сентября III./JG53 совершила свой заключительный боевой вылет в рамках обороны Рейха, не достигнув успеха и потеряв 1 пилота в районе Касселя. После этого группа воссоединилась с II./JG53 и обе стали выполнять тактические роли, обороняясь на юго-западе Германии против наступающих 7-й армии США и 1-й французской армии.

Череда поражений

После восполнения больших потерь, понесенных в Нормандии, II./JG53 «Жуля» Меймберга была размещена в течение короткого времени в южной Голландии. Но в начале сентября она была переведена обратно в Германию, сначала в Дармштадт-Грисхайм а затем в Лорш, к северу от Мангейма. Это был район, где эскадра провела годы своего становления, и на где она совершала вылеты на протяжении большей части 'странной войны'. Но не было ничего странного в этом секторе Рейна к осени 1944 года.

В своем первом вылете из Лорша — над восточной Францией 12 сентября — группа врезалась в смешанное соединение P-47 и P-51 в районе Меца и ей посчастливилось выйти из боя с потерей только одного пилота. Пять дней спустя, неожиданная опасность вдруг пришла с севера, когда союзные воздушно-десантные войска попытались захватить мост через Нижний Рейн в Арнеме. II./ и III./JG53 были использованы против воздушного моста, простирающегося через три крупных природных водных пути Голландии из Эйндховена в Арнем. Но в то время как II./JG53 осталась к югу от Франкфурта, и продолжила патрулировать район Мец — Нанси во Франции, совершая вылеты до Арнема, III./JG53 Франц Гётца после перебазирования из Mörtitz в Падерборн, чуть более 100 км от мест боев за Арнем — стала частью состоящего из четырёх групп Gefechtsverband «Michalski». Данное соединение во главе с майором Герхардом Михальски, бывшим командиром II./JG53, являвшимся теперь командиром JG4, стало одним из трёх боевых командований, созданных специально, чтобы противостоять воздушным десантам союзников. Но группы, однако, не добились большого успеха. Одной из немногих известных потерь стал пилот из 9./JG53, сбитый 24 сентября зенитным огнём во время малоовысотной атаки в районе Неймегена. Так совпало, что эта дата также принесла II./JG53 первый успех после вывода из Нормандии. «Дакота» RAF, сбитая гауптманом Меймбергом вблизи Людвигсхафена не совершала полёт со снабжением в Арнем — это был транспортный самолёт, который катастрофически сбился с курса в ходе первого этапа планируемого полёта в Индию!

26 сентября III./JG53 поднялась из Падерборна для совершения другого маловысотного вылета в район Арнема, но не достигнув голландской границы столкнулась с соединением P-38. Хотя группа претендовала на 3 «Лайтнинга», она потеряла 3 собственных пилотов погибшими и 4 ранеными во вспыхнувшем краткосрочном, но интенсивном воздушном бою. Среди раненых был гауптман Альфред Гриславски, который, после того как сбил 1 из P-38 — его 133-я, и последняя победа в войне — был вынужден прыгать из своей «Черной 6» около Мюнстера. Через два дня II./JG53 несколько возместила баланс, когда заявила 5 Р-47 без потерь, во время одного из своих регулярных вылетов на свободную охоту в районе Мец — Нанси в юго-восточной Франции.

После провала предприятия союзников в Арнеме (последние оставшиеся в живых из 1-й британской воздушно-десантной дивизии отступили обратно через Нижний Рейн 27 сентября), II./ и III./JG53 были окончательно объединены Штабом оберст-лейтенанта Бенеманна, давно вернувшимся из своей неудачной командировки на восточный фронт. В оставшиеся месяцы войны их деятельность будет сосредоточена почти исключительно на поддержку немецких сухопутных войск, защищающих юго-западную часть Германии. Их операции, в главном, будут состоять из маловысотных атак вражеских войск и танков, занимающих лесистые холмы и долины Вогезов и Шварцвальда по ту сторону Рейна. Атака маленьких, но потенциально смертельно опасных корректировщиков союзников и — прежде всего — попытка защитить свои войска от внимания вездесущих истребителей-бомбардировщиков P-47 и P-51, патрулирующих небо над головой. И чтобы помочь им в решении этих задач в третью неделю октября под командование Бенеманна была подчинена дополнительная группа.

IV./JG53 была образована путём реорганизации III./JG76, которая сама по себе была создана на базе несуществующей группы тяжёлых истребителей только тремя месяцами ранее. К этому времени подразделение понесло тяжёлые потери на западном фронте и уже почти полностью состояло из неопытного и плохо обученного персонала. Поэтому её добавление в ряды JG53 служило немного большей цели, чем использование пушечного мяса для истребления истребителями США. В течение следующих десяти недель, вместе с неизбежными жертвами среди взрослеющего рядового состава, 2 её командира группы и 4 командира эскадрилий погибли в бою.

29 октября, через пять дней после награждения гауптмана Юлиуса Меймберга Рыцарским крестом (имевшего на тот момент 45 побед), впервые все три группы поднялись вместе в воздух. Они вылетели на свободную охоту вдоль Рейнского фронта между Мангеймом и Карлсруэ. Но как было всегда, на данном этапе боевых действий, они столкнулись по пути с большим числом истребителей. После серии длинных и коротких боев к востоку от Рейна, пилоты эскадры заявили не менее чем 7 Р-51 и 1 Р-47 (один из первых пошёл на счёт оберст-лейтенанта Гельмута Бенеманна, став его 92-й, и последней победой в войне). Но это стоило им 10 погибших и 4 раненых. Наверное, не удивительно, что особенно сильно пострадала IV./JG53, потеряв командира группы гауптмана Ганса Морра и командира 13./JG53. Оба были сбиты Мустангами в районе Карлсруэ.

В ноябре, в хорошую погоду, JG53 продолжал совершать вылеты на свободную охоту и перехват истребителей-бомбардировщиков в секторе Страсбург — Кольмар, к западу от Рейна. Но успехов почти не было — только три, в том числе 25 ноября Piper Cub, сбитый лейтенантом Гербертом Рольваге из 6./JG53 (его 70-я победа). За этот же месяц эскадра потеряла более 20 пострадавших от всех причин, в том числе 3 убитых и 5 раненых 18 ноября.

Декабрь 1944 года преподнёс сюрприз от Гитлера в виде контрнаступления через Арденны. Базируясь к югу от «Дуги», три группы JG53 не принимали непосредственного участия в сражении в Арденнах. Но их результативность была, возможно, даже хуже, чем тех частей, которые учувствовали. Будучи единственными истребителями Люфтваффе на Рейнском фронте от района Майнца вплоть до швейцарской границы, они, как было подсчитано, к концу года имели шансы на столкновения в воздухе примерно 100 к 1!

В декабре было 37 потерь, одной из них стал обер-фельдфебель «Алекс» Прейнфальк, эксперт переведенный из JG77, чтобы добавить опыта и веса II./JG53. В ходе боя 12 декабря на малой высоте с P-47 на встречных курсах, к северо-западу от Карлсруэ, он добыл свою 80-я победу — но его собственный Bf.109G-14 был также поврежден, Прейнфальк выпрыгнул, но высота оказалась недостаточной для раскрытия его парашюта.

Тем не менее, несмотря ни на что, успехи достигались, даже на этой поздней стадии. 24 декабря пилотам Бенеманна были засчитаны 5 B-26. А сбитый двое суток спустя третий из 3 P-47, заявленных пилотами майора Меймберга, стал 50-й победой командира II./JG53. К сожалению, обломки этой последней победы повредил машину Меймберга, и он был ранен другим Тандерболтом, когда выпрыгнул с парашютом. После посадки на открытой местности к западу от Штутгарта, «Жуль» Меймберг был доставлен в ближайший дом, одновременно послали гонца за местным врачом. Прибыв на велосипеде, этот врач оказался отцом гауптмана Эриха Хартманна, результативнейшего лётчика-истребителя Люфтваффе.

Три Тандерболта Меймберга стали последними из примерно 80 побед — в подавляющем большинстве из них P-47 и P-51, которые были заявлены JG53 с началом в сентябре операции в юго-западной части Рейха. Это впечатляющее количество, однако, стоило эскадре почти 100 самолётов из собственного числа. И самая дорогостоящая операция была ещё впереди.

Операция Боденплятте

Операция Bodenplatte — непродуманная атака истребительной авиации Люфтваффе, предпринятая на Новый год на аэродромы союзников в континентальной Европе, привели к концу единой воздушной обороны Рейха. Каждой из десяти истребительных эскадр была выделена конкретная задача. Все, кроме одной из них, были расположены в Нидерландах. Единственным исключением стала JG53, географически отделенная от основных соединений, составляющих воздушную оборону Рейха, расположенных дальше к северу. Три группы оберст-лейтенаната Бенеманна должны были атаковать аэродромы в районе Меца, на востоке Франции — место действия большинства из их недавних операций, где в настоящее время размещались американские Р-47.

Желая нанести ответный удар вражеским истребителям, которые наносили им такие потери, эскадра была полна решимости поднять в воздух столько самолётов, сколько было возможно. Утром 1 января 1945 года, в районе 8:30, около двух десятков Bf.109G-14 из III./JG53, совершили первый взлёт из Kirrlach, на восточном берегу Рейна. Пилоты, управлявшие этими самолётами, должны были атаковать наиболее удаленную цель — аэродром в Этейне, примерно в 28 км к северо-западу от Меца. Но, ещё до того, как сформировать строй и покинуть воздушное пространство Германии, они столкнулись со множеством Тандерболтов и не смогли достичь своей цели. Вместо этого, они оказались вовлеченными в беспорядочный воздушный бой над Pirmasens. И хотя они заявили 2 из P-47, 8 их собственных «Густавов» были сбиты, а 2 других совершили вынужденные посадки (сами американцы подали заявки на 15 сбитых и 10 повреждённых). К счастью, жертвы ограничились только 2 ранеными.

Спустя 15 минут, за III./JG53 взлетели II./ и IV./JG53, вылетевшие, соответственно, из Malmsheim и Stuttgart-Echterdingen. Во главе со Штабом эскадры под руководством Гельмута Бенеманна, соединение из 54 самолётов направилось к главному аэродрому Мец-Frescaty, который они достигли практически без потерь и где они нанесли существенный материальный урон (в том числе полностью уничтожив 22 P-47). Хотя они избегали контакта с истребителями союзников во время своего захода на штурмовку, они сильно пострадали от огня ПВО Мец-Фрескати.

Среди 3 раненых был командир эскадры, которому все же удалось благополучно приземлиться обратно в Штутгарте. 5 других были захвачены в плен после посадки на территории союзников — четыре из них в районе цели, один из которых скончался от полученных травм на следующий день. И ещё 9 погибли, либо пропали без вести. В обмен на эти 17 жертв, каждая группа заявила только по одной воздушной победе. Лейтенант Карл Броо, командир 8./JG53, который вел II.JG53 вместо раненого «Жуля» Мкймберга — сбил Спитфайр, возможно, пилотируемый французом. Обер-фельдфебель Эдуард Искен из 13./JG53 (другой бывший пилот из состава JG77 и один из немногих опытных пилотов IV./JG53) сбил неосмотрительный Auster AOP, на который он наткнулся по пути к Мецу, ставший его 50-й победой.

Последние бои

После фиаско операции Bodenplatte, в ходе которой многие из расположенных севернее истребительных эскадр достигли гораздо меньшего и понесли гораздо большие потери, чем JG53, большая часть соединений из состава сил обороны Рейха были отправлены на восточный фронт, в отчаянной попытке остановить надвигающуюся волну Красной Армии. Но JG53 осталась на месте, на юго-западе Германии, прекратив попытки оберст-лейтенанта Бенеманна вернуть его странствующую I./JG53 в лоно эскадры.

Вынужденная ещё в сентябре эвакуироваться из Румынии, I./JG53 майора Юргена Хардера была выведена в Венгрию. Её действия стали зеркальным отражением тех, что совершали расположенные западнее группы Бенеманна — вылеты на свободную охоту и сопровождение вылетов штурмовиков, с одновременной попыткой защитить свои наземные силы от абсолютного превосходства противника в воздухе. Единственными отличиями стали: местность — плоские равнины Венгрии вместо Рейнских холмов — и противник, которым являлись тяжело бронированные штурмовики вместо вездесущих P-47 и P-51.

Но I./JG53 также отличалась от других групп и размером боевого счета. Перед окончательным расформированием, он увеличится почти на 130 уничтоженных вражеских самолётов. Собственные потери составили менее двух десятков ото всех причин, в том числе только 5 были убиты или пропали без вести в бою. Однако как всегда, отдельные успехи в воздухе не оказали особого влияния на события, разворачивающиеся на земле. Красную Армия было не остановить, и её следующей целью стал Будапешт. Наступление началось 8 декабря, и к 26-му венгерская столица была окружена. Город был в осаде в течение следующих семи недель, прежде чем, наконец, сдался советским войскам 11 февраля 1945 года. Он стал центром действия для большинства операций группы в течение этого времени. Её истребители не только патрулировали над районом столицы, занятым немецкими войсками, но и сопровождали пикирующие бомбардировщики Ju.87, пытаясь снизить хватку Красной Армии на город и — когда это не удалось — прикрывали транспортные хейнкели, доставляющие припасы осажденным защитникам.

К концу января 1945 года, майор Юрген Хардер был назначен командиром JG11. Он являлся последним из первоначальных экспертов группы (его 65-я победа — Ла-5, сбитый 4 января). Но число побед имеющихся на счету второго из двух и. о. командира, замещавших его, затмили его достижения более чем в пять раз, потому что их владельцем являлся не кто иной, как гауптман Эрих Хартманн, самый результативный эксперт Люфтваффе. К сожалению, он не долго оставался во главе I./JG53. После того, как он отдал приказ перекрасить все «Густавы» группы из серого цвета в серо-белый (чтобы лучше гармонировать с зимними пейзажами под крыльями самолётов) и взял паузу только, чтобы сбить 4 февраля Як-9 (его 337-я победа), «Буби» Хартманн вернулся туда, откуда он пришёл — в JG52.

Официальный преемник Юргена Хардера, гауптман Гельмут Липферт, прибыл 15 февраля. Как и Хартманн, имеющий 179 побед Липферт, ранее служил исключительно в JG52. Группа Хардера I./JG53 действовала вместе с подразделениями JG52 в последние месяцы, но, что не удивительно, производительность новоприбывших не могла сравниться с ветеранами восточного фронта. Гельмут Липферт, был не слишком доволен новым назначением:

Я должен был принять от Хартманна командование I./JG53, группу эскадры, которая давно утратила свою былую славу.

Липферт пойдет так далеко, что предложит распустить I./JG53 с возможностью самому вернутся обратно в JG52 в качестве командира эскадрильи. Но нравилось ему это или нет, он должен был оставаться на свой должности в течение последних двух месяцев существования группы — и ему даже удалось поднять свой окончательный счёт до 203 побед.

Со взятием Будапешта, следующей целью советских войск явно стала Вена. Таким образом, в начале марта I./JG53 перебазировалась в Веспрем, рядом с венгерским озером Балатон, прикрывая юго-восточные подступы к столице Австрии. Но ничто не могло теперь остановить наступление Красной Армии и к концу месяца, группа была отведена к венгерско-австрийской границе. 2 апреля силы I./JG53 были разделены, частично базируясь в Зайринге, частично на Fels am Wagram, в 30 милях западнее.

Заключительные вылеты группы совершались в районе Вены. 8 апреля гауптман Липферт сбил истребитель Лавочкина, который его 200-й победой. Но другой подвиг, совершенный в этот самый день — если он был реальностью — стал ещё более замечательным. Лейтенант из 2./JG53 вылетел на свободную охоту, выпив изрядное количество вина, которое ему предложили знаменитые винные погреба Fels. На окраине Вены «Густавы» столкнулись с большой группой советских истребителей и, согласно свидетельствам очевидцев, лейтенант «бросился на русских, как сумасшедший», расстреляв все, что имел. После неуверенной посадки после боя в Fels, его машина остановилась на середине поля, а сам он был замечен упавшим вперед в своем кресле. Опасаясь худшего, остальные члены группы бросился к нему на помощь — только, чтобы найти его крепко спящим. Проснувшись, он даже не смог вспомнить свой вылет, не говоря уже о том, что сбил 3 Як-3.

Два дня спустя I./JG53 потеряла свой последний самолёт, когда командир 1./JG53 обер-лейтенант Ганс Корнац, в бою с Ил-2 над Веной, вынужден был спикировать на своей «Белой 5» вниз, с последующей впечатляющей посадкой на живот среди обломков одной из основных магистралей города. Корнац, 36-я и окончательная победа которого была одержана над румынским Bf.109, сбитым 25 февраля, являлся последним членом I./JG53, который оставался с ней, с момента её образования в 1937 году. Пикирование его Bf.109G-10 в руины Вены было почти символическим. Всего шесть дней спустя, 16 апреля, гауптман Липферт заявил последнюю победу I./JG53 — Як-9. Сутки спустя после этого, он получил в награду дубовые листья и, по-видимому, произошло его заветное желание — группа была расформирована.

Пока I./JG53 отступала через Венгрию в Австрию, три другие группы Гельмута Бенеманна также были отброшены в южную Германию. И их потери были гораздо крупнее, чем в предыдущих отступлениях. На следующий день после операции Bodenplatte, они потеряли ещё 5 пилотов, сбитых истребителями союзников, в том числе гауптмана Фридриха Мюера, (Müer) командира IV./JG53, сбитого Р-51 при заходе на посадку в Штутгарте. В последующие четыре месяца, до окончательной капитуляции, эскадра потеряет ещё 47 погибших или пропавших без вести. И это вместе с 40 попавшими в плен или ранеными. Данные цифры потерь очень близко подошли к числу сбитых вражеских самолётов — в основном P-47 и P-51 — которые были заявлены пилотами эскадры, за тот же период.

Хотя JG53 не принимала непосредственного участия в кампании в Арденнах, она была призвана на поддержку операции Nordwind — последующего, но гораздо менее амбициозного немецкого контрнаступления на севере Эльзаса, которое было начато 31 декабря 1944 года. Но как и «дуга», Nordwind также быстро застопорилась в условиях ужесточения сопротивления союзников. Тем не менее, если позволяла погода — январь 1945 года стал снежным месяцем с очень плохими погодными условиями — эскадра продолжала поддерживать немецкие войска, закрепившиеся на западном берегу Рейна.

За этот период JG53 была удостоена своего последнего награждения Рыцарским крестом, который получил ветеран, обер-фельдфебель Эдуард Искен, переведенный из JG77 добавить свой опыт IV./JG53. Он получил награду 14 января при личном счёте в 50 побед (50-й стал незадачливый Остер вывалившийся из облаков в ходе операции Bodenplatte). Через три дня после этого, эскадра потеряла командира группы с большим стажем, когда командир III./JG53 майор Франц Гётц убыл, чтобы принять командование JG26. Его место во главе III./JG53 занял гауптман Зигфрид Люкенбах (Siegfried Luckenbach), являвшийся командиром 12./JG53.

Когда наконец, в середине февраля 1945 года, начала улучшаться погода, она принесла с собой немедленное увеличение потерь среди пилотов и самолётов. 22 февраля группы Бенеманна потеряли 5 погибших или пропавших без вести, 4 раненых и 17 Bf.109G/K уничтоженных или повреждённых. Сутки спустя были понесены точно такие же потери в пилотах — опять же в основном в бою с американскими истребителями — в то время как общее количество потерянных и повреждённых машин выросло до 20.

Потери такого масштаба не могли продолжаться долго. В начале марта каждая группа вернулась обратно к трёхэскадрильному составу, с расформированием 8./ 12./ и 16./JG53. К этому времени они действовали над собственными городами к востоку от Рейна. Война была безвозвратно проиграна, но руководство Люфтваффе отказалось признавать этот факт. 8 марта Герман Геринг направил сверхсекретную телеграмму призывавшую добровольцев на самоубийственные вылеты в составе Rammkommando Elbe. III./JG53 гауптмана Лукенбаха отметилась массовым согласием добровольцев, хотя в их случае, этот очевидный пыл никогда не был испытан. «Жуль» Меймберг отговорил пилотов своей II./JG53 от данного участия.

Вместо этого, JG53 была переведена ближе к сектору среднего Рейна, где американские войска неожиданно захватили мост через реку в Ремагене. Но после нескольких дней действий в этом районе с большими потерями, группы вернулись в район Штутгарта. Абсолютное превосходство союзников в воздухе, на данном этапе, означало, что пилоты Бенеманна могли теперь действовать только в часы рассвета и заката. И все же они были вынуждены отступить. 27 марта II./JG53 начала движение к Ульму-Risstissen (Ulm-Risstissen). На следующей неделе III./ и IV./JG53 отступили далее на восток в верхнюю Баварию. Но нигде они теперь не были в безопасности от высотных бомбардировок и бреющих атак союзников. 17 апреля — в день, когда I./JG53 была расформирована в Австрии — все три западные группы совершили серию вылетов на свободную охоту и штурмовку по широкому фронту в Верхней Баварии, но с небольшими ощутимыми результатами.

Три дня спустя II./JG53 на аэродроме Ульма пережила сокрушительный рейд бомбардировщиков B-26, которые оставили в группе всего три исправных Bf.109G-14. В отличие от III./ и IV./JG53, которые с начала года постепенно заменяли свои G-14 новыми Bf.109K-4, группа майора Меймберга похоже действовала исключительно с последними моделями «Густавов». Теперь, чтобы добавить соли на рану, II./JG53 было приказано возместить свои потери в Ульме, взяв партию изношенных войной учебных Bf.109G-4/G-6.

Группа недолго страдала от этого унижения — ровно через неделю в Ваале, примерно посередине между Меммингеном и Мюнхеном, II./JG53 стала первой расформированной из западных групп. В 12 милях в Erbenschwang располагался штаб эскадры Гельмута Бенеманна, расформированный так же 27 апреля. Последний приказ Бенеманна по эскадре датируется 24 апреля.

IV./JG53 — после предпринятой неудачной атаки на мост через Дунай в Диллинджере с горсткой K-4, вооружённых специальными светочувствительными торпедо-бомбами, предназначенными взрываться во время входа в тень моста — закончила своё существование в Holzkirchen близ Мюнхена 29 апреля.

После этого осталась только III./JG53, проводившая заключительные операции JG53 в войне, на Дунае между Регенсбургом и Пассау. Последний вылет эскадры состоялся против колонны грузовиков и танков США к юго-западу от Мюнхена, выполненный 2 мая 1945 года. После возвращения в Прин (их аэродром к северу от автобана Мюнхен — Зальцбург), оставшиеся истребители JG53 были затем облиты тем немногим топливом, что осталось и взорваны.

Потери

Всего за годы войны эскадра потеряла около 600 пилотов и 241 человека наземного персонала погибшими.

Состав эскадры

Geschwaderkommodoren (командиры эскадры)

командующий	период	примечания
оберст-лейтенант Вёрнер Юнк	1 мая 1939 — 30 сентября 1939
генерал-майор Ганс Кляйн	1 октября 1939 — 31 декабря 1939	назначен командиром Jafü 3
оберст-лейтенант Ганс-Юрген фон Крамон-Таубадель	1 января 1940 — 30 сентября 1940
оберст-лейтенант Гюнтер фон Мальтцан	9 октября 1940 — 4 октября 1943	назначен командиром Jafü Oberitalien
и. о. майор Фридрих-Карл Мюллер	октябрь 1943
и. о. майор Курт Уббен	октябрь — ноябрь 1943	являлся командиром III./JG77
оберст-лейтенант Гельмут Беннеман	9 ноября 1943 — 27 апреля 1945

Gruppenkommandeure I./JG53 (командиры группы I./JG53)

командующий	период	примечания
гауптман Лотар фон Янсон	1 мая 1939 — 30 июня 1940 года
гауптман Альберт Блуменсаат	1 июля — 25 августа 1940 года
гауптман Ганс-Карл Майер	1 сентября — 17 октября 1940 года	погиб
гауптман Ганс-Генрих Бруштеллин	октябрь 1940 — 31 мая 1941 года
Обер-лейтенант Вильфрид Бальфанц	1 — 24 июня 1941 года	погиб
гауптман Франц фон Верра	июль — 25 октября 1941 года	погиб при аварии
и. о. гауптман Игнац Прештеле	август — сентябрь 1941 года
майор Герберт Камински	1 ноября 1941 — 24 июля 1942 года	ранен при аварийной посадке
гауптман Вальтер Шпис	август — октябрь 1942 года	назначен командиром III./JG1
гауптман Фридрих-Карл Мюллер	ноябрь 1942 — 14 февраля 1944 года	позже назначен командиром IV./JG3
майор Юрген Хардер	15 февраля 1944 — январь 1945 года	назначен командиром JG11
и. о. гауптман Вольфганг Эрнст	январь — февраль 1945 года
и. о. гауптман Эрих Хартман	февраль — 14 февраля 1945 года
гауптман Гельмут Липферт	15 февраля — 17 апреля 1945 года

Gruppenkommandeure II./JG53 (командиры группы II./JG53)

командующий	период	примечания
майор Хуберт Мерхарт фон Бернег	1 мая 1939 — 18 августа 1939
майор Гюнтер фон Мальтцан	19 августа 1939 — 8 октября 1940	назначен командиром эскадры
гауптман Гейнц Бретнютц	9 октября 1940 — 27 июня 1941	погиб
гауптман Вальтер Шпис	июнь 1941 — июль 1942	назначен командиром I./JG53
гауптман Герхард Михальски	июль 1942 — 23 апреля 1944	назначен командиром JG z.b.V
и. о. гауптман Ганс-Юрген Вестпал	19 июня 1943 — июль 1943
и. о. майор Карл-Гейнц Шнель	9 июля 1943 — 28 сентября 1943	являлся командиром учебно-боевой I./JG106
майор Юлиус Меймберг	24 апреля 1944 — 30 апреля 1945

Gruppenkommandeure III./JG53 (командиры группы III./JG53)

командующий	период	примечания
гауптман Вернер Мёльдерс	1 ноября 1939 — 5 июня 1940 года	попал в плен, позже освобожден
и. о. гауптман Рольф Пингель	июнь — 20 июня 1940 года	позже назначен командиром I./JG26
гауптман Харро Хардер	13 июля — 12 августа 1940 года	погиб
гауптман Вольф-Дитрих Вильке	13 августа 1940 — 18 мая 1942 года	позже назначен командиром JG3
майор Эрих Гёрлитц	май — октябрь 1942 года
гауптман Франц Гётц	октябрь 1942 — 17 января 1945 года	назначен командиром JG26
гауптман Зигфрид Луккенбах	18 января — 2 мая 1945 года
и. о. гауптман Вольфганг Эрнст	апрель — 2 мая 1945 года

Gruppenkommandeure IV./JG53 (командиры группы IV./JG53)

командующий	период	примечания
гауптман Ганс Морр	25 — 29 октября 1944 года	погиб
гауптман Фридрих Мюер	октябрь 1944 — 2 января 1945 года	погиб
гауптман Альфред Хаммер	9 января — 30 апреля 1945 года

Кавалеры Рыцарского креста награждённые в JG 53

дата	звание	имя	часть		кол-во	примечания
29 мая 1940	гауптманн	Вернер Мельдерс	III./JG53	РК	20
3 сентября 1940	гауптманн	Ганс-Карл Майер	I./JG53	РК	20
22 октября 1940	гауптманн	Гейнц Бретнютц	II./JG53	РК	20
30 декабря 1940	майор	Гюнтер фон Мальтцан	JG53	РК	13
23 июля 1941	лейтенант	Эрих Шмидт	9./JG53	РК	30
24 июля 1941	майор	Гюнтер фон Мальтцан	JG53	ДРК	42
6 августа 1941	лейтенант	Герберт Шрамм	8./JG53	РК	24
6 августа 1941	гауптманн	Вольф-Дитрих Вильке	III./JG53	РК	25
14 сентября 1941	обер-лейтенант	Фридрих-Карл Мюллер	III./JG53	РК	22
16 июня 1942	лейтенант	Герман Нойхофф	7./JG53	РК	40
13 августа 1942	обер-фельдфебель	Вернер Штумпф	9./JG53	РК	40
3 сентября 1942	лейтенант	Вальтер Целлот	2./JG53	РК	84
4 сентября 1942	обер-лейтенант	Франц Гётц	9./JG53	РК	40
4 сентября 1942	обер-лейтенант	Герхард Михальски	II./JG53	РК	41
6 сентября 1942	гауптманн	Гельмут Бельзер	8./JG53	РК	36	посмертно
6 сентября 1942	обер-лейтенант	Вольфганг Тонне	2./JG53	РК	73
23 сентября 1942	фельдфебель	Вильгельм Криниус	3./JG53	РК	100
23 сентября 1942	фельдфебель	Вильгельм Криниус	3./JG53	ДРК	100
23 сентября 1942	обер-лейтенант	Фридрих-Карл Мюллер	1./JG53	ДРК	100
24 сентября 1942	обер-лейтенант	Вольфганг Тонне	2./JG53	ДРК	101
2 октября 1942	лейтенант	Ганс Рериг	3./JG53	РК	51
29 октября 1942	обер-фельдфебель	Альфред Франке	2./JG53	РК	59	посмертно
23 декабря 1942	лейтенант	Фриц Дингер	4./JG53	РК	49
30 декабря 1942	обер-фельдфебель	Гейнц Голински	3./JG53	РК	47	посмертно
21 июня 1943	обер-фельдфебель	Штефан Литиенс	4./JG53	РК	31
21 июня 1943	обер-лейтенант	Франц Шисс	8./JG53	РК	54
5 декабря 1943	гауптманн	Юрген Хардер	7./JG53	РК	40
26 марта 1944	лейтенант	Гюнтер Зеегер	7./JG53	РК	46
6 апреля 1944	обер-фельдфебель	Рудольф Эренберг	6./JG53	РК	49	посмертно
6 апреля 1944	обер-фельдфебель	Герберт Ролльваге	5./JG53	РК	53
24 октября 1944	обер-лейтенант	Франц Бартен	9./JG53	РК	52	посмертно
24 октября 1944	гауптманн	Юлиус Меймберг	II./JG53	РК	45
14 января 1945	обер-фельдфебель	Эдуард Искен	13./JG53	РК	50
17 апреля 1945	гауптманн	Гельмут Липферт	I./JG53	ДРК	203

Легенда:

• дата — дата награждения
• звание — звание награждаемого
• имя — имя награждаемого
• часть — подразделение, где служил
• кол-во — количество побед на момент награждения
• РК — рыцарский крест
• ДРК — рыцарский крест с дубовыми листьями

Литература

• John Weal. = Jagdgeschwader 53 ‘Pik-As’ / Tony Holmes. — Oxford: Osprey Publishing, 2007. — P. 130. — ISBN 978 1 84603 204 2.

Ссылки

• [www.ww2.dk/air/jagd/jg53.htm Jagdgeschwader 53 «Pik As»] на ww2.dk  (нем.)
• [www.allaces.ru/cgi-bin/s2.cgi/ge/struct/istr/jg53.dat Истребительная эскадра JG53 «Туз Пик»] // allaces.ru
• [www.airwar.ru/history/av2ww/axis/jg53/jg53.html JG 53 на Восточном фронте]

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Jagdgeschwader 53

– Ни за что! – крикнул Ростов.
– Не думал я этого от вас, – серьезно и строго сказал штаб ротмистр. – Вы не хотите извиниться, а вы, батюшка, не только перед ним, а перед всем полком, перед всеми нами, вы кругом виноваты. А вот как: кабы вы подумали да посоветовались, как обойтись с этим делом, а то вы прямо, да при офицерах, и бухнули. Что теперь делать полковому командиру? Надо отдать под суд офицера и замарать весь полк? Из за одного негодяя весь полк осрамить? Так, что ли, по вашему? А по нашему, не так. И Богданыч молодец, он вам сказал, что вы неправду говорите. Неприятно, да что делать, батюшка, сами наскочили. А теперь, как дело хотят замять, так вы из за фанаберии какой то не хотите извиниться, а хотите всё рассказать. Вам обидно, что вы подежурите, да что вам извиниться перед старым и честным офицером! Какой бы там ни был Богданыч, а всё честный и храбрый, старый полковник, так вам обидно; а замарать полк вам ничего? – Голос штаб ротмистра начинал дрожать. – Вы, батюшка, в полку без году неделя; нынче здесь, завтра перешли куда в адъютантики; вам наплевать, что говорить будут: «между павлоградскими офицерами воры!» А нам не всё равно. Так, что ли, Денисов? Не всё равно?
Денисов всё молчал и не шевелился, изредка взглядывая своими блестящими, черными глазами на Ростова.
– Вам своя фанаберия дорога, извиниться не хочется, – продолжал штаб ротмистр, – а нам, старикам, как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведется в полку, так нам честь полка дорога, и Богданыч это знает. Ох, как дорога, батюшка! А это нехорошо, нехорошо! Там обижайтесь или нет, а я всегда правду матку скажу. Нехорошо!
И штаб ротмистр встал и отвернулся от Ростова.
– Пг'авда, чог'т возьми! – закричал, вскакивая, Денисов. – Ну, Г'остов! Ну!
Ростов, краснея и бледнея, смотрел то на одного, то на другого офицера.
– Нет, господа, нет… вы не думайте… я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так… я… для меня… я за честь полка.да что? это на деле я покажу, и для меня честь знамени…ну, всё равно, правда, я виноват!.. – Слезы стояли у него в глазах. – Я виноват, кругом виноват!… Ну, что вам еще?…
– Вот это так, граф, – поворачиваясь, крикнул штаб ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.
– Я тебе говог'ю, – закричал Денисов, – он малый славный.
– Так то лучше, граф, – повторил штаб ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. – Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да с.
– Господа, всё сделаю, никто от меня слова не услышит, – умоляющим голосом проговорил Ростов, – но извиняться не могу, ей Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?
Денисов засмеялся.
– Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, – сказал Кирстен.
– Ей Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу…
– Ну, ваша воля, – сказал штаб ротмистр. – Что ж, мерзавец то этот куда делся? – спросил он у Денисова.
– Сказался больным, завтг'а велено пг'иказом исключить, – проговорил Денисов.
– Это болезнь, иначе нельзя объяснить, – сказал штаб ротмистр.
– Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза – убью! – кровожадно прокричал Денисов.
В комнату вошел Жерков.
– Ты как? – обратились вдруг офицеры к вошедшему.
– Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.
– Врешь!
– Сам видел.
– Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?
– Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?
– Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака…Ты что, Ростов, точно из бани?
– Тут, брат, у нас, такая каша второй день.
Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.
– Поход, господа!
– Ну, и слава Богу, засиделись.


Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 го октября .русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.
День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.
Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по турецки на мокрой траве.
– Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? – говорил Несвицкий.
– Покорно благодарю, князь, – отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. – Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
– Посмотрите, князь, – сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, – посмотрите ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что то. .Они проберут этот дворец, – сказал он с видимым одобрением.
– И то, и то, – сказал Несвицкий. – Нет, а чего бы я желал, – прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, – так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
– А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
– Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
– Им ведь и скучно, – смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
– Очень хорошо, – отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.


Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
– Именно от этого, мой милый. Voyez vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ca est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю – австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда – un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно – хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait expres, comme un fait expres. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
– Как занята? Вена занята?
– Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.
– Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, – продолжал Билибин, – и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все такое…] Вы видите, что ваша победа не очень то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель…
– Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! – сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. – Как же Вена взята? А мост и знаменитый tete de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, – сказал он.
– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.
– Надо ему показать Амели, прелесть! – сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
– Вообще этого кровожадного солдата, – сказал Билибин, – надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
– Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, – взглядывая на часы, сказал Болконский.
– Куда?
– К императору.
– О! о! о!
– Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, – пocлшaлиcь голоса. – Мы беремся за вас.
– Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, – сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
– И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, – улыбаясь отвечал Болконский.
– Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть – аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.


На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
– Скажите, когда началось сражение? – спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
– Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
– Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
– И не видали, что везде укладываются?
– Не видал… Да в чем дело? – нетерпеливо спросил князь Андрей.
– В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче завтра они будут здесь.
– Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
– А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
– Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, – сказал он.
– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала:
– Адъютант! Господин адъютант!… Ради Бога… защитите… Что ж это будет?… Я лекарская жена 7 го егерского… не пускают; мы отстали, своих потеряли…
– В лепешку расшибу, заворачивай! – кричал озлобленный офицер на солдата, – заворачивай назад со шлюхой своею.
– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.
– Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? – сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: – Я те объеду… Назад!…
– Пропустите, я вам говорю, – опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
– А ты кто такой? – вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. – Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, – повторил он, – в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
– Важно отбрил адъютантика, – послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule [смешное], но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
– Из воль те про пус тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
– Всё от этих, от штабных, беспорядок весь, – проворчал он. – Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности этой унизи тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением отдохнуть хоть на минуту, съесть что нибудь и привесть в ясность все эти оскорбительные, мучившие его мысли. «Это толпа мерзавцев, а не войско», думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого. Несвицкий, пережевывая что то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
– Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, – кричал он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта, закусывавших что то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда смеющемся лице Несвицкого.
– Где главнокомандующий? – спросил Болконский.
– Здесь, в том доме, – отвечал адъютант.
– Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? – спрашивал Несвицкий.
– Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу добрался до вас.
– А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим еще хуже приходится, – сказал Несвицкий. – Да садись же, поешь чего нибудь.
– Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его знает где, – сказал другой адъютант.
– Где ж главная квартира?
– В Цнайме ночуем.
– А я так перевьючил себе всё, что мне нужно, на двух лошадей, – сказал Несвицкий, – и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? – спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения к лейденской банке.
– Ничего, – отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и фурштатским офицером.
– Что главнокомандующий здесь делает? – спросил он.
– Ничего не понимаю, – сказал Несвицкий.
– Я одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, – сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо Козловского было измученное – он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
– Вторая линия… Написал? – продолжал он, диктуя писарю, – Киевский гренадерский, Подольский…
– Не поспеешь, ваше высокоблагородие, – отвечал писарь непочтительно и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из за двери слышен был в это время оживленно недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, – по всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
– Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.
– А капитуляция?
– Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его.
– Ну, что, кончил? – обратился он к Козловскому.
– Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
– Честь имею явиться, – повторил довольно громко князь Андрей, подавая конверт.
– А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
– Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
– Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, – сказал он Болконскому.
– Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
– Садись, – сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, – мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско цнаймской дороги на венско цнаймскую. Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат, встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при нем генерал адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно движение обозов всей армии по кремско цнаймской дороге. Измученный, голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25 верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 a huit heures du matin.
«II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon mecontentement. Vous ne commandez que mon avant garde et vous n'avez pas le droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit d'une campagne. Rompez l'armistice sur le champ et Mariechez a l'ennemi. Vous lui ferez declarer,que le general qui a signe cette capitulation, n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui ait ce droit.
«Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, detruisez l'armee russe… vous etes en position de prendre son bagage et son artiller.
«L'aide de camp de l'Empereur de Russie est un… Les officiers ne sont rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui ci n'en avait point… Les Autrichiens se sont laisse jouer pour le passage du pont de Vienne, vous vous laissez jouer par un aide de camp de l'Empereur. Napoleon».
[Принцу Мюрату. Шенбрюнн, 25 брюмера 1805 г. 8 часов утра.
Я не могу найти слов чтоб выразить вам мое неудовольствие. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора.
Впрочем, если российский император согласится на упомянутое условие, я тоже соглашусь; но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте русскую армию… Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.
Генерал адъютант российского императора обманщик… Офицеры ничего не значат, когда не имеют власти полномочия; он также не имеет его… Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя обмануть адъютантам императора.
Наполеон.]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4.000 ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему.


В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».
– Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, – сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.
«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», подумал Багратион. Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по французски, вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
– Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, – сказал штаб офицер, указывая на этих людей. – Распускают командиры. А вот здесь, – он указал на раскинутую палатку маркитанта, – собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.
– Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, – сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.
– Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба соли.
Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и ели.
– Ну, что ж это, господа, – сказал штаб офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. – Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс капитан, – обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
– Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? – продолжал штаб офицер, – вам бы, кажется, как артиллеристу надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, – прибавил он начальнически.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб офицера.
– Солдаты говорят: разумшись ловчее, – сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился.
– Извольте отправляться, – сказал штаб офицер, стараясь удержать серьезность.
Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное.
Штаб офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.
Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько баталионов солдат в одних рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих укреплениях; из за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.
– Voila l'agrement des camps, monsieur le prince, [Вот удовольствие лагеря, князь,] – сказал дежурный штаб офицер.
Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.
– Вот тут наша батарея стоит, – сказал штаб офицер, указывая на самый высокий пункт, – того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда всё видно: поедемте, князь.
– Покорно благодарю, я теперь один проеду, – сказал князь Андрей, желая избавиться от штаб офицера, – не беспокойтесь, пожалуйста.
Штаб офицер отстал, и князь Андрей поехал один.
Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и страх чего то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд, стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку; рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана. В другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты, толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица были такие спокойные, как будто всё происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцоватых людей, занятых теми же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от других балагана полкового командира, наехал на фронт взвода гренадер, перед которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине. Наказываемый неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и не обращая внимания на крик, говорил:
– Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это мерзавец. Еще, еще!
И всё слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный крик.
– Еще, еще, – приговаривал майор.
Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице, отошел от наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта.
Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту. Цепь наша и неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от друга, но в средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собой. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей.
С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди, показывающие что нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей остановился рассматривать французов.
– Глянь ка, глянь, – говорил один солдат товарищу, указывая на русского мушкатера солдата, который с офицером подошел к цепи и что то часто и горячо говорил с французским гренадером. – Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз то за ним не поспевает. Ну ка ты, Сидоров!
– Погоди, послушай. Ишь, ловко! – отвечал Сидоров, считавшийся мастером говорить по французски.
Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов, вместе с своим ротным, пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.
– Ну, еще, еще! – подстрекал ротный командир, нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. – Пожалуйста, почаще. Что он?
Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании. Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били французов.
– Здесь велят прогнать вас и прогоним, – говорил Долохов.
– Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, – сказал гренадер француз.
Зрители и слушатели французы засмеялись.
– Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera danser [вас заставят плясать]), – сказал Долохов.
– Qu'est ce qu'il chante? [Что он там поет?] – сказал один француз.
– De l'histoire ancienne, [Древняя история,] – сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. – L'Empereur va lui faire voir a votre Souvara, comme aux autres… [Император покажет вашему Сувара, как и другим…]
– Бонапарте… – начал было Долохов, но француз перебил его.
– Нет Бонапарте. Есть император! Sacre nom… [Чорт возьми…] – сердито крикнул он.
– Чорт его дери вашего императора!
И Долохов по русски, грубо, по солдатски обругался и, вскинув ружье, отошел прочь.
– Пойдемте, Иван Лукич, – сказал он ротному.
– Вот так по хранцузски, – заговорили солдаты в цепи. – Ну ка ты, Сидоров!
Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать непонятные слова:
– Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, – лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему голосу.
– Го, го, го! ха ха, ха, ха! Ух! Ух! – раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам.
Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки.


Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, князь Андрей поднялся на ту батарею, с которой, по словам штаб офицера, всё поле было видно. Здесь он слез с лошади и остановился у крайнего из четырех снятых с передков орудий. Впереди орудий ходил часовой артиллерист, вытянувшийся было перед офицером, но по сделанному ему знаку возобновивший свое равномерное, скучливое хождение. Сзади орудий стояли передки, еще сзади коновязь и костры артиллеристов. Налево, недалеко от крайнего орудия, был новый плетеный шалашик, из которого слышались оживленные офицерские голоса.
Действительно, с батареи открывался вид почти всего расположения русских войск и большей части неприятеля. Прямо против батареи, на горизонте противоположного бугра, виднелась деревня Шенграбен; левее и правее можно было различить в трех местах, среди дыма их костров, массы французских войск, которых, очевидно, большая часть находилась в самой деревне и за горою. Левее деревни, в дыму, казалось что то похожее на батарею, но простым глазом нельзя было рассмотреть хорошенько. Правый фланг наш располагался на довольно крутом возвышении, которое господствовало над позицией французов. По нем расположена была наша пехота, и на самом краю видны были драгуны. В центре, где и находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию князь Андрей, был самый отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему нас от Шенграбена. Налево войска наши примыкали к лесу, где дымились костры нашей, рубившей дрова, пехоты. Линия французов была шире нашей, и ясно было, что французы легко могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был крутой и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и коннице. Князь Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для себя план расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки, намереваясь сообщить их Багратиону. Он предполагал, во первых, сосредоточить всю артиллерию в центре и, во вторых, кавалерию перевести назад, на ту сторону оврага. Князь Андрей, постоянно находясь при главнокомандующем, следя за движениями масс и общими распоряжениями и постоянно занимаясь историческими описаниями сражений, и в этом предстоящем деле невольно соображал будущий ход военных действий только в общих чертах. Ему представлялись лишь следующего рода крупные случайности: «Ежели неприятель поведет атаку на правый фланг, – говорил он сам себе, – Киевский гренадерский и Подольский егерский должны будут удерживать свою позицию до тех пор, пока резервы центра не подойдут к ним. В этом случае драгуны могут ударить во фланг и опрокинуть их. В случае же атаки на центр, мы выставляем на этом возвышении центральную батарею и под ее прикрытием стягиваем левый фланг и отступаем до оврага эшелонами», рассуждал он сам с собою…
Всё время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто бывает, не переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не понимал ни одного слова из того, что они говорили. Вдруг звук голосов из балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал прислушиваться.
– Нет, голубчик, – говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею голос, – я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так то, голубчик.
Другой, более молодой голос перебил его:
– Да бойся, не бойся, всё равно, – не минуешь.
– А всё боишься! Эх вы, ученые люди, – сказал третий мужественный голос, перебивая обоих. – То то вы, артиллеристы, и учены очень оттого, что всё с собой свезти можно, и водочки и закусочки.
И владелец мужественного голоса, видимо, пехотный офицер, засмеялся.
– А всё боишься, – продолжал первый знакомый голос. – Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет… ведь это мы знаем, что неба нет, a сфера одна.
Опять мужественный голос перебил артиллериста.
– Ну, угостите же травником то вашим, Тушин, – сказал он.
«А, это тот самый капитан, который без сапог стоял у маркитанта», подумал князь Андрей, с удовольствием признавая приятный философствовавший голос.
– Травничку можно, – сказал Тушин, – а всё таки будущую жизнь постигнуть…
Он не договорил. В это время в воздухе послышался свист; ближе, ближе, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего, что нужно было, с нечеловеческою силой взрывая брызги, шлепнулось в землю недалеко от балагана. Земля как будто ахнула от страшного удара.
В то же мгновение из балагана выскочил прежде всех маленький Тушин с закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его было несколько бледно. За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный офицер, и побежал к своей роте, на бегу застегиваясь.


Князь Андрей верхом остановился на батарее, глядя на дым орудия, из которого вылетело ядро. Глаза его разбегались по обширному пространству. Он видел только, что прежде неподвижные массы французов заколыхались, и что налево действительно была батарея. На ней еще не разошелся дымок. Французские два конные, вероятно, адъютанта, проскакали по горе. Под гору, вероятно, для усиления цепи, двигалась явственно видневшаяся небольшая колонна неприятеля. Еще дым первого выстрела не рассеялся, как показался другой дымок и выстрел. Сраженье началось. Князь Андрей повернул лошадь и поскакал назад в Грунт отыскивать князя Багратиона. Сзади себя он слышал, как канонада становилась чаще и громче. Видно, наши начинали отвечать. Внизу, в том месте, где проезжали парламентеры, послышались ружейные выстрелы.
Лемарруа (Le Marierois) с грозным письмом Бонапарта только что прискакал к Мюрату, и пристыженный Мюрат, желая загладить свою ошибку, тотчас же двинул свои войска на центр и в обход обоих флангов, надеясь еще до вечера и до прибытия императора раздавить ничтожный, стоявший перед ним, отряд.
«Началось! Вот оно!» думал князь Андрей, чувствуя, как кровь чаще начинала приливать к его сердцу. «Но где же? Как же выразится мой Тулон?» думал он.
Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку четверть часа тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления, которое было в его сердце. «Началось! Вот оно! Страшно и весело!» говорило лицо каждого солдата и офицера.
Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в вечернем свете пасмурного осеннего дня подвигавшихся ему навстречу верховых. Передовой, в бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион. Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил свою лошадь и, узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть вперед в то время, как князь Андрей говорил ему то, что он видел.
Выражение: «началось! вот оно!» было даже и на крепком карем лице князя Багратиона с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами. Князь Андрей с беспокойным любопытством вглядывался в это неподвижное лицо, и ему хотелось знать, думает ли и чувствует, и что думает, что чувствует этот человек в эту минуту? «Есть ли вообще что нибудь там, за этим неподвижным лицом?» спрашивал себя князь Андрей, глядя на него. Князь Багратион наклонил голову, в знак согласия на слова князя Андрея, и сказал: «Хорошо», с таким выражением, как будто всё то, что происходило и что ему сообщали, было именно то, что он уже предвидел. Князь Андрей, запихавшись от быстроты езды, говорил быстро. Князь Багратион произносил слова с своим восточным акцентом особенно медленно, как бы внушая, что торопиться некуда. Он тронул, однако, рысью свою лошадь по направлению к батарее Тушина. Князь Андрей вместе с свитой поехал за ним. За князем Багратионом ехали: свитский офицер, личный адъютант князя, Жерков, ординарец, дежурный штаб офицер на энглизированной красивой лошади и статский чиновник, аудитор, который из любопытства попросился ехать в сражение. Аудитор, полный мужчина с полным лицом, с наивною улыбкой радости оглядывался вокруг, трясясь на своей лошади, представляя странный вид в своей камлотовой шинели на фурштатском седле среди гусар, казаков и адъютантов.
– Вот хочет сраженье посмотреть, – сказал Жерков Болконскому, указывая на аудитора, – да под ложечкой уж заболело.
– Ну, полно вам, – проговорил аудитор с сияющею, наивною и вместе хитрою улыбкой, как будто ему лестно было, что он составлял предмет шуток Жеркова, и как будто он нарочно старался казаться глупее, чем он был в самом деле.
– Tres drole, mon monsieur prince, [Очень забавно, мой господин князь,] – сказал дежурный штаб офицер. (Он помнил, что по французски как то особенно говорится титул князь, и никак не мог наладить.)
В это время они все уже подъезжали к батарее Тушина, и впереди их ударилось ядро.
– Что ж это упало? – наивно улыбаясь, спросил аудитор.
– Лепешки французские, – сказал Жерков.
– Этим то бьют, значит? – спросил аудитор. – Страсть то какая!
И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил, как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во что то жидкое, и ш ш ш шлеп – казак, ехавший несколько правее и сзади аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб офицер пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей. Аудитор остановился против казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв, лошадь еще билась.
Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину происшедшего замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока, несколько перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была старинная, не такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о том, как Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у которой стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.
– Чья рота? – спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков.
Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы тут? И фейерверкер понял это.
– Капитана Тушина, ваше превосходительство, – вытягиваясь, закричал веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом, фейерверкер.
– Так, так, – проговорил Багратион, что то соображая, и мимо передков проехал к крайнему орудию.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1 й с банником, широко расставив ноги, отскочил к колесу. 2 й трясущейся рукой клал заряд в дуло. Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из под маленькой ручки.
– Еще две линии прибавь, как раз так будет, – закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцоватость, не шедшую к его фигуре. – Второе! – пропищал он. – Круши, Медведев!
Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия Тушина были назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял брандскугелями по видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой выдвигались большие массы французов.
Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню. «Хорошо!» сказал Багратион на доклад офицера и стал оглядывать всё открывавшееся перед ним поле сражения, как бы что то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась хватающая за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами, свитский офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов. Налево горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия. Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время прискакал адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием, что огромные массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к киевским гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения. Шагом поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с приказанием атаковать французов. Но посланный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и потому спешил стрелков в лес.
– Хорошо! – сказал Багратион.
В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послышались выстрелы в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга, чтобы успеть самому приехать во время, князь Багратион послал туда Жеркова сказать старшему генералу, тому самому, который представлял полк Кутузову в Браунау, чтобы он отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому что правый фланг, вероятно, не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про Тушина же и баталион, прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что всё, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что всё это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на эту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростию.


Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с окровавленной головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и плевал. Пуля попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им, бодро шел один, без ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из которой кровь лилась, как из стклянки, на его шинель. Лицо его казалось больше испуганным, чем страдающим. Он минуту тому назад был ранен. Переехав дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько человек, которые лежали; им встретилась толпа солдат, в числе которых были и не раненые. Солдаты шли в гору, тяжело дыша, и, несмотря на вид генерала, громко разговаривали и махали руками. Впереди, в дыму, уже были видны ряды серых шинелей, и офицер, увидав Багратиона, с криком побежал за солдатами, шедшими толпой, требуя, чтоб они воротились. Багратион подъехал к рядам, по которым то там, то здесь быстро щелкали выстрелы, заглушая говор и командные крики. Весь воздух пропитан был пороховым дымом. Лица солдат все были закопчены порохом и оживлены. Иные забивали шомполами, другие посыпали на полки, доставали заряды из сумок, третьи стреляли. Но в кого они стреляли, этого не было видно от порохового дыма, не уносимого ветром. Довольно часто слышались приятные звуки жужжанья и свистения. «Что это такое? – думал князь Андрей, подъезжая к этой толпе солдат. – Это не может быть атака, потому что они не двигаются; не может быть карре: они не так стоят».
Худощавый, слабый на вид старичок, полковой командир, с приятною улыбкой, с веками, которые больше чем наполовину закрывали его старческие глаза, придавая ему кроткий вид, подъехал к князю Багратиону и принял его, как хозяин дорогого гостя. Он доложил князю Багратиону, что против его полка была конная атака французов, но что, хотя атака эта отбита, полк потерял больше половины людей. Полковой командир сказал, что атака была отбита, придумав это военное название тому, что происходило в его полку; но он действительно сам не знал, что происходило в эти полчаса во вверенных ему войсках, и не мог с достоверностью сказать, была ли отбита атака или полк его был разбит атакой. В начале действий он знал только то, что по всему его полку стали летать ядра и гранаты и бить людей, что потом кто то закричал: «конница», и наши стали стрелять. И стреляли до сих пор уже не в конницу, которая скрылась, а в пеших французов, которые показались в лощине и стреляли по нашим. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что всё это было совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он приказал ему привести с горы два баталиона 6 го егерского, мимо которых они сейчас проехали. Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно, ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность.
Полковой командир обратился к князю Багратиону, упрашивая его отъехать назад, так как здесь было слишком опасно. «Помилуйте, ваше сиятельство, ради Бога!» говорил он, за подтверждением взглядывая на свитского офицера, который отвертывался от него. «Вот, изволите видеть!» Он давал заметить пули, которые беспрестанно визжали, пели и свистали около них. Он говорил таким тоном просьбы и упрека, с каким плотник говорит взявшемуся за топор барину: «наше дело привычное, а вы ручки намозолите». Он говорил так, как будто его самого не могли убить эти пули, и его полузакрытые глаза придавали его словам еще более убедительное выражение. Штаб офицер присоединился к увещаниям полкового командира; но князь Багратион не отвечал им и только приказал перестать стрелять и построиться так, чтобы дать место подходившим двум баталионам. В то время как он говорил, будто невидимою рукой потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед ними. Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к нам и извивавшуюся по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их знамя.
– Славно идут, – сказал кто то в свите Багратиона.
Голова колонны спустилась уже в лощину. Столкновение должно было произойти на этой стороне спуска…
Остатки нашего полка, бывшего в деле, поспешно строясь, отходили вправо; из за них, разгоняя отставших, подходили стройно два баталиона 6 го егерского. Они еще не поровнялись с Багратионом, а уже слышен был тяжелый, грузный шаг, отбиваемый в ногу всею массой людей. С левого фланга шел ближе всех к Багратиону ротный командир, круглолицый, статный мужчина с глупым, счастливым выражением лица, тот самый, который выбежал из балагана. Он, видимо, ни о чем не думал в эту минуту, кроме того, что он молодцом пройдет мимо начальства.
С фрунтовым самодовольством он шел легко на мускулистых ногах, точно он плыл, без малейшего усилия вытягиваясь и отличаясь этою легкостью от тяжелого шага солдат, шедших по его шагу. Он нес у ноги вынутую тоненькую, узенькую шпагу (гнутую шпажку, не похожую на оружие) и, оглядываясь то на начальство, то назад, не теряя шагу, гибко поворачивался всем своим сильным станом. Казалось, все силы души его были направлены на то,чтобы наилучшим образом пройти мимо начальства, и, чувствуя, что он исполняет это дело хорошо, он был счастлив. «Левой… левой… левой…», казалось, внутренно приговаривал он через каждый шаг, и по этому такту с разно образно строгими лицами двигалась стена солдатских фигур, отягченных ранцами и ружьями, как будто каждый из этих сотен солдат мысленно через шаг приговаривал: «левой… левой… левой…». Толстый майор, пыхтя и разрознивая шаг, обходил куст по дороге; отставший солдат, запыхавшись, с испуганным лицом за свою неисправность, рысью догонял роту; ядро, нажимая воздух, пролетело над головой князя Багратиона и свиты и в такт: «левой – левой!» ударилось в колонну. «Сомкнись!» послышался щеголяющий голос ротного командира. Солдаты дугой обходили что то в том месте, куда упало ядро; старый кавалер, фланговый унтер офицер, отстав около убитых, догнал свой ряд, подпрыгнув, переменил ногу, попал в шаг и сердито оглянулся. «Левой… левой… левой…», казалось, слышалось из за угрожающего молчания и однообразного звука единовременно ударяющих о землю ног.
– Молодцами, ребята! – сказал князь Багратион.
«Ради… ого го го го го!…» раздалось по рядам. Угрюмый солдат, шедший слева, крича, оглянулся глазами на Багратиона с таким выражением, как будто говорил: «сами знаем»; другой, не оглядываясь и как будто боясь развлечься, разинув рот, кричал и проходил.
Велено было остановиться и снять ранцы.
Багратион объехал прошедшие мимо его ряды и слез с лошади. Он отдал казаку поводья, снял и отдал бурку, расправил ноги и поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, показалась из под горы.
«С Богом!» проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Князь Андрей чувствовал, что какая то непреодолимая сила влечет его вперед, и испытывал большое счастие. [Тут произошла та атака, про которую Тьер говорит: «Les russes se conduisirent vaillamment, et chose rare a la guerre, on vit deux masses d'infanterie Mariecher resolument l'une contre l'autre sans qu'aucune des deux ceda avant d'etre abordee»; а Наполеон на острове Св. Елены сказал: «Quelques bataillons russes montrerent de l'intrepidite„. [Русские вели себя доблестно, и вещь – редкая на войне, две массы пехоты шли решительно одна против другой, и ни одна из двух не уступила до самого столкновения“. Слова Наполеона: [Несколько русских батальонов проявили бесстрашие.]
Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. (Он ясно видел одного старого французского офицера, который вывернутыми ногами в штиблетах с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового приказания и всё так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало, в том числе и круглолицый офицер, шедший так весело и старательно. Но в то же мгновение как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»
«Ура а а а!» протяжным криком разнеслось по нашей линии и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами.


Атака 6 го егерского обеспечила отступление правого фланга. В центре действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен, останавливало движение французов. Французы тушили пожар, разносимый ветром, и давали время отступать. Отступление центра через овраг совершалось поспешно и шумно; однако войска, отступая, не путались командами. Но левый фланг, который единовременно был атакован и обходим превосходными силами французов под начальством Ланна и который состоял из Азовского и Подольского пехотных и Павлоградского гусарского полков, был расстроен. Багратион послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленно отступать.
Жерков бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На него нашел непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.
Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где была стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло быть, и потому не передал приказания.
Командование левым флангом принадлежало по старшинству полковому командиру того самого полка, который представлялся под Браунау Кутузову и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, вследствие чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в то самое время как на правом фланге давно уже шло дело и французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами: кормлением лошадей в коннице, собиранием дров – в пехоте.
– Есть он, однако, старше моего в чином, – говорил немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, – то оставляяй его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй отступление!
Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже плотину мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру. Полковые командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в сердце.
– Опять таки, полковник, – говорил генерал, – не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу , я вас прошу , – повторил он, – занять позицию и приготовиться к атаке.
– А вас прошу не мешивайтся не свое дело, – отвечал, горячась, полковник. – Коли бы вы был кавалерист…
– Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…
– Очень известно, ваше превосходительство, – вдруг вскрикнул, трогая лошадь, полковник, и делаясь красно багровым. – Не угодно ли пожаловать в цепи, и вы будете посмотрейть, что этот позиция никуда негодный. Я не хочу истребить своя полка для ваше удовольствие.
– Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое соблюдаю и говорить этого не позволю.
Генерал, принимая приглашение полковника на турнир храбрости, выпрямив грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к цепи, как будто всё их разногласие должно было решиться там, в цепи, под пулями. Они приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на котором они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии действовать невозможно, и что французы обходят левое крыло. Генерал и полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою, друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить было нечего, и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать, что он первый выехал из под пуль, они долго простояли бы там, взаимно испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади их, не послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы напали на солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было отступать вместе с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево французскою цепью. Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было атаковать, чтобы проложить себе дорогу.
Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они черту, волновал их.
Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.
«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей гусаров.
– С Богом, г'ебята, – прозвучал голос Денисова, – г'ысыо, маг'ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
– Прибавь рыси! – послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.
Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке ефес сабли.
– О о о а а а!! – загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.
«Что же это? я не подвигаюсь? – Я упал, я убит…» в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы – он не знал. Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» – он спрашивал себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил он сам себя вставая; и в это время почувствовал, что что то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, – подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. – Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.
«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» – Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, – и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека, который со штыком на перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что нибудь не так, – подумал он, – не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.


Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
– Так таки и не пошло дальше, чем «Сергей Кузьмич»? – спрашивала одна дама.
– Да, да, ни на волос, – отвечал смеясь князь Василий. – Сергей Кузьмич… со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич… Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только что скажет Сергей … всхлипывания… Ку…зьми…ч – слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы… так что уже попросили прочесть другого.
– Кузьмич… со всех сторон… и слезы… – повторил кто то смеясь.
– Не будьте злы, – погрозив пальцем, с другого конца стола, проговорила Анна Павловна, – c'est un si brave et excellent homme notre bon Viasmitinoff… [Это такой прекрасный человек, наш добрый Вязмитинов…]
Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, – улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье – всё было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту пару – Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его лица говорило: «Так, так, всё хорошо идет; нынче всё решится». Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе счастливой». «И что за глупость всё то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, – думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников – вот это счастие!»
Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости неинтересны, оживление – очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы, заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое, счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.
«Так уж всё кончено! – думал он. – И как это всё сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого , так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего то. Ему неловко было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он с своим некрасивым лицом какой то Парис, обладающий Еленой. «Но, верно, это всегда так бывает и так надо, – утешал он себя. – И, впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же это началось, когда это всё сделалось? И вот он сидит подле нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой то голос, чей то знакомый голос, слышится и говорит ему что то другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. – Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, – повторяет третий раз князь Василий. – Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коли вы все знаете», говорил сам себе Пьер. «Ну, что ж? это правда», и он сам улыбался своей кроткой, детской улыбкой, и Элен улыбается.
– Когда же ты получил? Из Ольмюца? – повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.
«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» думает Пьер.
– Да, из Ольмюца, – отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, – подумал он. – Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет».
– Кажется, что я могу вас поздравить, – прошептала Анна Павловна княгине и крепко поцеловала ее. – Ежели бы не мигрень, я бы осталась.
Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью своей дочери.
Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он занимает чье то чужое место. Не для тебя это счастье, – говорил ему какой то внутренний голос. – Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя. Но надо было сказать что нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее, довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.
Кое кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий строго вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.
– Ну, что, Леля? – обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан посредством подражания другим родителям.
И он опять обратился к Пьеру.
– Сергей Кузьмич, со всех сторон , – проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущенья этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен – и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «что ж, вы сами виноваты».
«Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», думал Пьер, и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает.
Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере.
– Конечно, c'est un parti tres brillant, mais le bonheur, ma chere… – Les Marieiages se font dans les cieux, [Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя милая… – Браки совершаются на небесах,] – отвечала пожилая дама.
Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся.
– Aline, – сказал он жене, – allez voir ce qu'ils font. [Алина, посмотри, что они делают.]
Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали.
– Всё то же, – отвечала она мужу.
Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
– Слава Богу! – сказал он. – Жена мне всё сказала! – Он обнял одной рукой Пьера, другой – дочь. – Друг мой Леля! Я очень, очень рад. – Голос его задрожал. – Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!…
Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки.
– Княгиня, иди же сюда, – прокричал он.
Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних.
«Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, – думал Пьер, – поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь.
– Элен! – сказал он вслух и остановился.
«Что то такое особенное говорят в этих случаях», думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.
– Ах, снимите эти… как эти… – она указывала на очки.
Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно растерянным выражением.
«Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал Пьер.
– Je vous aime! [Я вас люблю!] – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя.
Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих.


Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
– Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.
– Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем…
Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.
– А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
– Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал управляющий, – пронеслась туча!»
– Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.
– Что? Министр? Какой министр? Кто велел? – заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. – Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!
– Ваше сиятельство, я полагал…
– Ты полагал! – закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. – Ты полагал… Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, – и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. – Полагал! Прохвосты! – торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости – отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.
Перед обедом княжна и m lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда», и княжна Марья – бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m lle Bourime, но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п.
Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
– Др… или дура!… – проговорил он.
«И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.
– А княгиня где? – спросил он. – Прячется?…
– Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m llе Bourienne, – она не выйдет. Это так понятно в ее положении.
– Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.
– Я боюсь за ребенка, – говорила она m lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.
– Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут гости, князь.] – сказала m lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. – Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j'ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?] – вопросительно сказала она.
– Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь.
– Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал.
– Нет, mon pere. [батюшка.]
Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
– Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
– Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
– Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
– Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! – говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
– Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
– Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? – заговорила она. – On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть чуть принарядились!]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
– Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,] это платье нехорошо, – говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. – Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.
– Нет, это нельзя, – сказала она решительно, всплеснув руками. – Non, Marie, decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours. Non, de grace, faites cela pour moi. [Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.] Катя, – сказала она горничной, – принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m lle Bourienne, как я это устрою, – сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно всё сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.
– Voyons, chere princesse, – сказала m lle Bourienne, – encore un petit effort. [Ну, княжна, еще маленькое усилие.]
Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье.
– Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, – говорила она.
Голоса ее, m lle Bourienne и Кати, которая о чем то засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.
– Non, laissez moi, [Нет, оставьте меня,] – сказала княжна.
И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко.
– Au moins changez de coiffure, – сказала маленькая княгиня. – Je vous disais, – с упреком сказала она, обращаясь к m lle Bourienne, – Marieie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grace. [По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]
– Laissez moi, laissez moi, tout ca m'est parfaitement egal, [Оставьте меня, мне всё равно,] – отвечал голос, едва удерживающий слезы.
M lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях.
– Vous changerez, n'est ce pas? [Вы перемените, не правда ли?] – сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.
Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, – представлялся ей у своей собственной груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. «Но нет, это невозможно: я слишком дурна», думала она.
– Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, – сказал из за двери голос горничной.
Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, – говорила она, – как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: «Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю». С этой успокоительной мыслью (но всё таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы человеческой.


Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m lle Bourienne. Когда она вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m lle Bourienne приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voila Marie! [Вот Мари!] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она видела лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и тотчас же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и m lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом, устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату. Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову, наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив, очень хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она всё еще не видала его. Она только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые волосы. Когда она взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь, заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с выгнутой вперед грудью, а назад – спиною, покачивая одной отставленной ногой и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо совершенно о ней не думая. Анатоль был не находчив, не быстр и не красноречив в разговорах, но у него зато была драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность. Замолчи при первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности этого молчания и желание найти что нибудь, и будет нехорошо; но Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны. Видно было, что он так спокойно мог молчать очень долго. «Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется», как будто говорил его вид. Кроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах любопытство, страх и даже любовь, – манера презрительного сознания своего превосходства. Как будто он говорил им своим видом: «Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!» Может быть, что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об том, чтобы занять его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки, который часто употребляется болтливо веселыми людьми и который состоит в том, что между человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают какие то давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было между маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно поддался этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M lle Bourienne тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.
– Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне воспользуемся, милый князь, – говорила маленькая княгиня, разумеется по французски, князю Василью, – это не так, как на наших вечерах у Annette, где вы всегда убежите; помните cette chere Annette? [милую Аннет?]
– А, да вы мне не подите говорить про политику, как Annette!
– А наш чайный столик?
– О, да!
– Отчего вы никогда не бывали у Annette? – спросила маленькая княгиня у Анатоля. – А я знаю, знаю, – сказала она, подмигнув, – ваш брат Ипполит мне рассказывал про ваши дела. – О! – Она погрозила ему пальчиком. – Еще в Париже ваши проказы знаю!
– А он, Ипполит, тебе не говорил? – сказал князь Василий (обращаясь к сыну и схватив за руку княгиню, как будто она хотела убежать, а он едва успел удержать ее), – а он тебе не говорил, как он сам, Ипполит, иссыхал по милой княгине и как она le mettait a la porte? [выгнала его из дома?]
– Oh! C'est la perle des femmes, princesse! [Ах! это перл женщин, княжна!] – обратился он к княжне.
С своей стороны m lle Bourienne не упустила случая при слове Париж вступить тоже в общий разговор воспоминаний. Она позволила себе спросить, давно ли Анатоль оставил Париж, и как понравился ему этот город. Анатоль весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее, разговаривал с нею про ее отечество. Увидав хорошенькую Bourienne, Анатоль решил, что и здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. «Очень недурна! – думал он, оглядывая ее, – очень недурна эта demoiselle de compagn. [компаньонка.] Надеюсь, что она возьмет ее с собой, когда выйдет за меня, – подумал он, – la petite est gentille». [малютка – мила.]
Старый князь неторопливо одевался в кабинете, хмурясь и обдумывая то, что ему делать. Приезд этих гостей сердил его. «Что мне князь Василий и его сынок? Князь Василий хвастунишка, пустой, ну и сын хорош должен быть», ворчал он про себя. Его сердило то, что приезд этих гостей поднимал в его душе нерешенный, постоянно заглушаемый вопрос, – вопрос, насчет которого старый князь всегда сам себя обманывал. Вопрос состоял в том, решится ли он когда либо расстаться с княжной Марьей и отдать ее мужу. Князь никогда прямо не решался задавать себе этот вопрос, зная вперед, что он ответил бы по справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей возможности его жизни. Жизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу, несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима. «И к чему ей выходить замуж? – думал он, – наверно, быть несчастной. Вон Лиза за Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна своей судьбой? И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи, за богатство. И разве не живут в девках? Еще счастливее!» Так думал, одеваясь, князь Николай Андреевич, а вместе с тем всё откладываемый вопрос требовал немедленного решения. Князь Василий привез своего сына, очевидно, с намерением сделать предложение и, вероятно, нынче или завтра потребует прямого ответа. Имя, положение в свете приличное. «Что ж, я не прочь, – говорил сам себе князь, – но пусть он будет стоить ее. Вот это то мы и посмотрим».
– Это то мы и посмотрим, – проговорил он вслух. – Это то мы и посмотрим.
И он, как всегда, бодрыми шагами вошел в гостиную, быстро окинул глазами всех, заметил и перемену платья маленькой княгини, и ленточку Bourienne, и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки Bourienne и Анатоля, и одиночество своей княжны в общем разговоре. «Убралась, как дура! – подумал он, злобно взглянув на дочь. – Стыда нет: а он ее и знать не хочет!»
Он подошел к князю Василью.
– Ну, здравствуй, здравствуй; рад видеть.
– Для мила дружка семь верст не околица, – заговорил князь Василий, как всегда, быстро, самоуверенно и фамильярно. – Вот мой второй, прошу любить и жаловать.
Князь Николай Андреевич оглядел Анатоля. – Молодец, молодец! – сказал он, – ну, поди поцелуй, – и он подставил ему щеку.
Анатоль поцеловал старика и любопытно и совершенно спокойно смотрел на него, ожидая, скоро ли произойдет от него обещанное отцом чудацкое.
Князь Николай Андреевич сел на свое обычное место в угол дивана, подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на него и стал расспрашивать о политических делах и новостях. Он слушал как будто со вниманием рассказ князя Василья, но беспрестанно взглядывал на княжну Марью.
– Так уж из Потсдама пишут? – повторил он последние слова князя Василья и вдруг, встав, подошел к дочери.
– Это ты для гостей так убралась, а? – сказал он. – Хороша, очень хороша. Ты при гостях причесана по новому, а я при гостях тебе говорю, что вперед не смей ты переодеваться без моего спроса.
– Это я, mon pиre, [батюшка,] виновата, – краснея, заступилась маленькая княгиня.
– Вам полная воля с, – сказал князь Николай Андреевич, расшаркиваясь перед невесткой, – а ей уродовать себя нечего – и так дурна.
И он опять сел на место, не обращая более внимания на до слез доведенную дочь.
– Напротив, эта прическа очень идет княжне, – сказал князь Василий.
– Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут? – сказал князь Николай Андреевич, обращаясь к Анатолию, – поди сюда, поговорим, познакомимся.
«Вот когда начинается потеха», подумал Анатоль и с улыбкой подсел к старому князю.
– Ну, вот что: вы, мой милый, говорят, за границей воспитывались. Не так, как нас с твоим отцом дьячок грамоте учил. Скажите мне, мой милый, вы теперь служите в конной гвардии? – спросил старик, близко и пристально глядя на Анатоля.
– Нет, я перешел в армию, – отвечал Анатоль, едва удерживаясь от смеха.
– А! хорошее дело. Что ж, хотите, мой милый, послужить царю и отечеству? Время военное. Такому молодцу служить надо, служить надо. Что ж, во фронте?
– Нет, князь. Полк наш выступил. А я числюсь. При чем я числюсь, папа? – обратился Анатоль со смехом к отцу.
– Славно служит, славно. При чем я числюсь! Ха ха ха! – засмеялся князь Николай Андреевич.
И Анатоль засмеялся еще громче. Вдруг князь Николай Андреевич нахмурился.
– Ну, ступай, – сказал он Анатолю.
Анатоль с улыбкой подошел опять к дамам.
– Ведь ты их там за границей воспитывал, князь Василий? А? – обратился старый князь к князю Василью.
– Я делал, что мог; и я вам скажу, что тамошнее воспитание гораздо лучше нашего.
– Да, нынче всё другое, всё по новому. Молодец малый! молодец! Ну, пойдем ко мне.
Он взял князя Василья под руку и повел в кабинет.
Князь Василий, оставшись один на один с князем, тотчас же объявил ему о своем желании и надеждах.
– Что ж ты думаешь, – сердито сказал старый князь, – что я ее держу, не могу расстаться? Вообразят себе! – проговорил он сердито. – Мне хоть завтра! Только скажу тебе, что я своего зятя знать хочу лучше. Ты знаешь мои правила: всё открыто! Я завтра при тебе спрошу: хочет она, тогда пусть он поживет. Пускай поживет, я посмотрю. – Князь фыркнул.
– Пускай выходит, мне всё равно, – закричал он тем пронзительным голосом, которым он кричал при прощаньи с сыном.
– Я вам прямо скажу, – сказал князь Василий тоном хитрого человека, убедившегося в ненужности хитрить перед проницательностью собеседника. – Вы ведь насквозь людей видите. Анатоль не гений, но честный, добрый малый, прекрасный сын и родной.
– Ну, ну, хорошо, увидим.
Как оно всегда бывает для одиноких женщин, долго проживших без мужского общества, при появлении Анатоля все три женщины в доме князя Николая Андреевича одинаково почувствовали, что жизнь их была не жизнью до этого времени. Сила мыслить, чувствовать, наблюдать мгновенно удесятерилась во всех их, и как будто до сих пор происходившая во мраке, их жизнь вдруг осветилась новым, полным значения светом.
Княжна Марья вовсе не думала и не помнила о своем лице и прическе. Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее мужем, поглощало всё ее внимание. Он ей казался добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен. Она была убеждена в этом. Тысячи мечтаний о будущей семейной жизни беспрестанно возникали в ее воображении. Она отгоняла и старалась скрыть их.
«Но не слишком ли я холодна с ним? – думала княжна Марья. – Я стараюсь сдерживать себя, потому что в глубине души чувствую себя к нему уже слишком близкою; но ведь он не знает всего того, что я о нем думаю, и может вообразить себе, что он мне неприятен».
И княжна Марья старалась и не умела быть любезной с новым гостем. «La pauvre fille! Elle est diablement laide», [Бедная девушка, она дьявольски дурна собою,] думал про нее Анатоль.
M lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на высокую степень возбуждения, думала в другом роде. Конечно, красивая молодая девушка без определенного положения в свете, без родных и друзей и даже родины не думала посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему книг и дружбе к княжне Марье. M lle Bourienne давно ждала того русского князя, который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дурно одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот русский князь, наконец, приехал. У m lle Bourienne была история, слышанная ею от тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в своем воображении. Это была история о том, как соблазненной девушке представлялась ее бедная мать, sa pauvre mere, и упрекала ее за то, что она без брака отдалась мужчине. M lle Bourienne часто трогалась до слез, в воображении своем рассказывая ему , соблазнителю, эту историю. Теперь этот он , настоящий русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma pauvre mere, и он женится на ней. Так складывалась в голове m lle Bourienne вся ее будущая история, в самое то время как она разговаривала с ним о Париже. Не расчеты руководили m lle Bourienne (она даже ни минуты не обдумывала того, что ей делать), но всё это уже давно было готово в ней и теперь только сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и старалась, как можно больше, нравиться.
Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы, бессознательно и забывая свое положение, готовилась к привычному галопу кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным весельем.
Несмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя обыкновенно в положение человека, которому надоедала беготня за ним женщин, он чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин. Кроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.
Общество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили поиграть на клавикордах. Анатоль облокотился перед ней подле m lle Bourienne, и глаза его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью. Княжна Марья с мучительным и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд. Любимая соната переносила ее в самый задушевно поэтический мир, а чувствуемый на себе взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность. Взгляд же Анатоля, хотя и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям ножки m lle Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под фортепиано. M lle Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных глазах было тоже новое для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.
«Как она меня любит! – думала княжна Марья. – Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем! Неужели мужем?» думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на себя.
Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто), и m lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну.
«Quelle delicatesse» [Какая деликатность,] – подумала княжна. – Неужели Ame (так звали m lle Bourienne) думает, что я могу ревновать ее и не ценить ее чистую нежность и преданность ко мне. – Она подошла к m lle Bourienne и крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к руке маленькой княгини.
– Non, non, non! Quand votre pere m'ecrira, que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main a baiser. Pas avant. [Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.] – И, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.


Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное – добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто то был он – дьявол, и он – этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.
M lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого то и то улыбаясь кому то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что то приговаривая.
– Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, – твердила маленькая княгиня, – я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, – и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.
«Первый встречный показался – и отец и всё забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу. Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»…