Königsberg (1927)
«Кёнигсберг» (нем. Königsberg) — немецкий лёгкий крейсер, принимавший участие во Второй мировой войне.
Корабль назван в честь города Кёнигсберг в Восточной Пруссии[1].
Содержание
История создания
После Версальского мирного договора 1919 года Германии разрешалось иметь в составе своего флота не более 6 кораблей класса крейсеров с водоизмещением не выше 6000 тонн[2]. Первым послевоенным крейсером стал «Эмден», построенный по слегка измененному проекту крейсеров типа «Кёнигсберг II» времён Первой мировой войны. Однако становилось ясным, что флоту необходимы корабли нового типа, не имеющие конструктивных недостатков «Эмдена», в частности, щитового расположения артиллерии. Был необходим переход на башенные установки и устранение других недостатков. Разработка проекта новых крейсеров в рамках Версальских ограничений началась в 1924 г под руководством главного конструктора инженера Эренберга. В рамках проекта было построено три крейсера: «Кёнигсберг», «Карлсруэ» и «Кёльн».
Крейсер «Кёнигсберг» заложен 12 апреля 1926 года на Военно-морской верфи «Reichsmarinrwerft» в Вильгельмсхафене как крейсер «В» («Ersatz Thetis» — замена крейсера «Тетис»), спущен на воду 26 марта 1927 года и введён в состав флота 17 апреля 1929 года.
Служба
Экипаж нового крейсера был сформирован из личного состава списанного крейсера «Нимфа». После вступления в строй «Кёнигсберг» стал флагманом Балтийской станции и разведывательных сил флота[3].
Предвоенный период
В период предвоенного этапа службы крейсер совершил множество заграничных походов, в частности, в октябре 1929 года посетил Барселону, где проходила Всемирная выставка. В июле 1934 года «Кёнигсберг» и «Лейпциг» под флагом адмирала Кольбе нанесли первый после 1914 года визит германских кораблей в Великобританию, посетив британскую военно-морскую базу Портсмут. В конце 1936 года крейсер находился в испанских водах в связи с продолжавшейся гражданской войной в этой стране, где Германия поддерживала мятежников. За время предвоенной службы крейсер посетил такие порты, как Барселона, Виго, Альмерия, Катания, Аргостилион, Сплит, Порт Махон, Лиссабон, Лиепая, Стокгольм, Портсмут, Рейкьявик, Таллин, Гдыня, Хельсинки, Ваза, Висбю[1].
22 февраля 1936 года флагманом разведывательных сил флота был назначен лёгкий крейсер «Лейпциг», а «Кёнигсберг» был передан в артиллерийскую инспекцию в качестве учебного корабля артиллерийской школы[1].
Вторая мировая война
На момент начала Второй мировой войны «Кёнигсберг» проходил службу на Балтике, но в конце сентября 1939 года перешёл в Северное море, где принимал участие в постановке системы минных заграждений «Вествалль», в различных манёврах и учениях.
В ночь с 12 на 13 ноября «Кёнигсберг» вместе с крейсером «Нюрнбергом» и 6-й флотилией миноносцев Кригсмарине прикрывал соединение эсминцев, занимавшееся постановкой минных заграждений у восточного побережья Великобритании.
После участия в минно-заградительных операциях крейсер находился в текущем ремонте до середины марта 1940 года[1].
В апреле 1940 года Вермахтом была проведена операция «Везерюбунг» по захвату Норвегии и Дании. В операции по захвату Норвегии на начальном этапе корабли Кригсмарине должны были высадить в крупных портах этой страны десанты с целью их захвата. Крейсер «Кёнигсберг» был определён в состав группы 3, целью которой стал Берген. В группу вошли также крейсер «Кёльн», учебно-артиллерийский корабль «Бремзе», плавбаза торпедных катеров «Карл Петерс», миноносцы «Леопард» и «Вольф», 5 торпедных катеров и 2 вспомогательных корабля. Командовал группой контр-адмирал Шмундт.
7 апреля крейсер вышел в море, имея на борту 750 военнослужащих 69-й пехотной дивизии, адмирала Шрадера, назначенного командующим западным норвежским побережьем, и его штаб. На борту «Кёнигсберга» находился и командир 159-го пехотного полка. Флагманом группы был лёгкий крейсер «Кёльн». «Кёнигсбергу» удалось высадить войска в Бергене, после чего был получен приказ войти в гавань и поддержать десант. Но в момент прохождения крейсером узости он был обстрелян норвежской батарей береговой обороны, имевшей на вооружении 210-мм орудия. В корабль попало 3 снаряда, причинивших повреждения трубопроводов, электрооборудования, электростанции, из строя вышли рулевое управление и система управления огнём, в некоторых каютах начался пожар. Командир крейсера отдал приказ выйти из боя и повёл корабль в порт Бергена. В порту с «Кёнигсберга» выгрузили оставшихся на борту солдат и передали часть топлива на другие корабли. После осмотра повреждения корабля были определены как незначительные. Корабль оставался в состоянии развить наибольшую скорость 22-24 узла, хотя из-за пробоины в корпусе заметно снизились его мореходные качества. Было принято решение оставить повреждённый крейсер в норвежском порту для ремонта, видимо, опасаясь появления превосходящих сил английского флота. 10 апреля 1940 года две эскадрильи пикирующих бомбардировщиков «Скьюа», ранее приписанные к авианосцу «Арк Ройял», атаковали крейсер, добившись нескольких попаданий.
В 10 часов 51 минуту, крейсер затонул, перевернувшись вверх килем. Над водой остались только винты и часть днища. Моряков «Кёнигсберга» перевели в части морской пехоты. Потери экипажа составили 18 человек (по другим данным, 11)[1].
Корпус крейсера подняли летом 1942 года и использовали как пирс для подводных лодок. Были планы перевести «Кёнигсберг» на Балтику, для использования в качестве зенитной плавбатареи или разобрать на металл, но от него отказались из-за отсутствия эскортных кораблей. Корпус корабля разобрали в Бергене после окончания войны[1].
Командиры корабля
| Имя и звание | Время службы |
|---|---|
| фрегаттен-капитан Вольф фон Трота | 17 апреля 1929 — 19 июня 1929 |
| фрегаттен-капитан Роберт Витхофт-Эмден | 24 июня 1929 — 2 сентября 1929 |
| фрегаттен-капитан Герман Денч | 27 сентября 1930 — 25 сентября 1932 |
| фрегаттен-капитан/капитан-цур-зее Отто фон Шредер | 26 сентября 1932 — 24 сентября 1934 |
| фрегаттен-капитан/капитан-цур-зее Губерт Шмундт | 25 сентября 1934 — 26 сентября 1935 |
| фрегаттен-капитан/капитан-цур-зее Теодор Пауль | 27 сентября 1935 — 15 февраля 1937 |
| капитан-цур-зее Робин Шаль-Эмден | 16 февраля 1937 — 2 ноября 1938 |
| капитан-цур-зее Эрнст Шёрлен | 3 ноября 1938 — 26 июня 1939 |
| капитан-цур-зее Курт Цезарь Хофман | 27 июня 1939 — 15 сентября 1939 |
| капитан-цур-зее Генрих Руфус | 16 сентября 1939 — 10 апреля 1940 |
Напишите отзыв о статье "Königsberg (1927)"
Примечания
Литература
- Трубицын С. Б. Часть I: «Эмден», «Кенигсберг», «Карлсруэ» и «Кельн» // Лёгкие крейсера Германии (1921-1945 гг.). — Р. Р. Муниров. — (Боевые корабли мира).
- Патянин С. В. Часть 1 // Корабли Второй мировой войны. ВМС Германии. — «Моделист-Конструктор». — («Морская Коллекция», № 8, 2005).
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Königsberg (1927)
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.
Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.
