M36 (САУ)

90mm Gun Motor Carriage M36
Классификация	истребитель танков
Боевая масса, т	28,6
Компоновочная схема	отделение управления спереди, моторное сзади
Экипаж, чел.	5
История
Количество выпущенных, шт.	2324
Размеры
Длина корпуса, мм	5972
Длина с пушкой вперёд, мм	7465
Ширина корпуса, мм	3048
Высота, мм	3277
Клиренс, мм	432
Бронирование
Тип брони	стальная гомогенная
Лоб корпуса (верх), мм/град.	51 / 55°
Лоб корпуса (низ), мм/град.	51…114 /0…56°
Борт корпуса (верх), мм/град.	19 / 38°
Борт корпуса (низ), мм/град.	25 / 0°
Корма корпуса, мм/град.	19 / 0…38°
Днище, мм	13
Крыша корпуса, мм	10…19
Маска орудия, мм/град.	76 / 0°
Борт башни, мм/град.	32 / 5°
Корма рубки, мм/град.	44…127 / 0°
Крыша башни, мм	10…25
Вооружение
Калибр и марка пушки	90-мм M3
Тип пушки	нарезная
Длина ствола, калибров	50
Боекомплект пушки	47
Углы ВН, град.	—10…+20
Прицелы	M76D
Пулемёты	1 × 12,7-мм M2HB
Подвижность
Тип двигателя	Ford GAA, V-образный 8-цилиндровый карбюраторный жидкостного охлаждения
Мощность двигателя, л. с.	450
Скорость по шоссе, км/ч	42
Запас хода по шоссе, км	280
Удельная мощность, л. с./т	14,3
Тип подвески	сблокированная попарно, на вертикальных пружинах
Удельное давление на грунт, кг/см²	0,90
Преодолеваемый подъём, град.	35
Преодолеваемая стенка, м	0,6
Преодолеваемый ров, м	2,3
Преодолеваемый брод, м	0,9

90-мм самоходная пушка M36, «Слаггер» или «Джексон» (англ. 90 mm Gun Motor Carriage M36, Slugger, Jackson) — самоходная артиллерийская установка США времён Второй мировой войны, класса истребителей танков, средняя по массе. Была разработана в 1942—1943 годах на шасси танка M4 «Шерман». Серийно производилась с ноября 1943 по сентябрь 1945 года, всего было выпущено 2324 единицы. Активно использовалась в боях в Северо-Западной Европе с августа 1944 до самого конца войны. В этих боях M36, благодаря мощной длинноствольной 90-мм пушке, оказалась единственным сухопутным средством американцев, способным эффективно бороться с тяжёлыми танками вермахта, поскольку крупносерийный танк M26 Pershing, вооружённый такой же пушкой и также способный на равных противостоять «Тиграм» и «Пантерам», поступил в войска значительно позже M36 — практически к самому концу войны. Впоследствии M36 использовались в Корейской войне, а также продавалась в другие страны, в некоторых из которых они оставались на вооружении до середины 1990-х годов.

История создания

В соответствии с разработанной Армией США на основе изучения опыта польской и французской кампаний 1939—1940 доктриной, противотанковая оборона войск должна была обеспечиваться противотанковыми подразделениями, вооружёнными специализированными истребителями танков на гусеничном шасси, обладающими большей подвижностью и более мощным вооружением, при меньшей по сравнению с танками защищённости. Первым истребителем танков, полностью удовлетворявшим требованиям Противотанкового комитета (англ. Tank Destroyer Board), стал M10, созданный на базе среднего танка M4 и запущенный в серийное производство в сентябре 1942 года. Однако уже к 1942 году, ввиду наблюдаемой тенденции к усилению брони германской бронетехники, Комитет вооружений (англ. Ordnance Board) пришёл к выводу о необходимости создания истребителя танков с более мощным вооружением, чем установленная на M10 76-мм пушка M7, несмотря на то, что задание на такую машину ещё не было выдано армией.

В качестве перспективного противотанкового оружия в тот период, под влиянием опыта германского применения 88-мм орудия в аналогичной роли, рассматривалась 90-мм зенитная пушка M1/M2. Предпринятая в 1942 году попытка создания импровизированной противотанковой САУ T53 на базе танка M4 успехом не увенчалась, так как Танкоистребительным Управлением (англ. Tank Destroyer Command) такая машина была сочтена шагом назад по сравнению с M10, а испытания её прототипа выявили многочисленные недостатки. Предварительные проработки проекта установки 90-мм пушки в открытой сверху башне на шасси M4 велись по меньшей мере с апреля 1942 года и в октябре того же года Комитетом вооружений была одобрена переделка двух M1 для размещения в башенных установках. Так как испытания T53 также показали необходимость более глубокой переделки 90-мм пушки для её успешной установки в ограниченном внутреннем объёме бронеобъектов, разработанная в конце 1942 года была 90-мм пушка T7 отличалась изменёнными противооткатными устройствами и люлькой орудия, а также добавлением механизма ручного открытия и закрытия затвора.

Один из двух модифицированных образцов пушки T7 был установлен в выделенном для испытаний истребителе танков M10 в конце 1942 года. По данным С. Залоги, испытания прошли без каких-либо осложнений, так как орудийная установка M5 была изначально рассчитана на 105-мм гаубицу или британскую 76-мм пушку QF 17 pounder повышенной мощности, в то время как Р. Ханникэтт упоминает о том, что испытания потребовали усиления конструкции орудийной установки и выявили ряд сложностей: в частности, 90-мм пушка, весившая на 132 килограмма больше, чем 76-мм, ещё сильнее нарушала балансировку башни, хотя эта проблема решалась установкой противовесов на корме последней. В целом испытания стрельбой переоборудованной M10 на Абердинском полигоне прошли успешно и комиссией полигона было вынесено заключение, что серийное переоборудование M10 к такой конфигурации может осуществляться силами базовых мастерских, но предпочтительной является разработка более совершенной сбалансированной башни с гидравлическим механизмом поворота и увеличенной боеукладкой в кормовой нише.

Проект встретил возражения со стороны главы Противотанкового комитета, генерал-майора Э. Брюса, которого не удовлетворяла подвижность M10, которая должна была ещё более снизиться после установки 90-мм пушки, в которой он также не видел необходимости. Однако новая САУ получила поддержку как со стороны Комитета вооружений, так и Армии США, и фирме «Шевроле» был выдан заказ на разработку новой башни. Работа над деревянным макетом башни была начата на «Шевроле» 3 марта 1943 года. Так как к тому времени в качестве базового истребителя танков было решено избрать модификацию M10A1, производившуюся фирмой «Форд», после готовности башни работы были переведены на завод «Форд» для переоборудования двух прототипов из неброневой стали. Первый прототип был изготовлен в сентябре 1943 года и отправлен на Абердинский полигон, а затем в Форт-Нокс для испытаний. OCM № 22326 для нового истребителя танков было утверждено обозначение 90-мм самоходная пушка T71 (англ. 90mm Gun Motor Carriage T71) для варианта на основе M10A1 и T71E1 для варианта на основе M10; установка для 90-мм пушки получила обозначение T8 (англ. 90mm Gun Mount T8).

По результатам испытаний в конструкцию T71 был внесён ряд изменений: кольцевая турельная установка зенитного пулемёта была заменена на шкворневую, орудие по рекомендации Бронетанкового комитета было оборудовано дульным тормозом, также переделке подверглись боеукладки и дублирующий ручной механизм поворота башни. Пока продолжались испытания T71, Комитет вооружений настаивал на скорейшем запуске её в серийное производство, в то время как Противотанковый комитет продолжал сопротивляться принятию САУ на вооружение, считая её неподходящей. В октябре 1943 года точка зрения Комитета вооружений победила, так как армия сочла T71 ценными для уничтожения германских укреплений, а также как запасной вариант на случай появления у противника ещё более тяжелобронированных машин. В том же месяце армия рекомендовала производство достаточного количества САУ для вооружения десяти самоходно-противотанковых батальонов и прекращение выпуска M10. Формально T71 была принята на вооружение, под обозначением M36 (англ. 90mm Gun Motor Carriage M36), уже после начала производства, 1 июня 1944 года.

Серийное производство и дальнейшее развитие

После того, как производственные чертежи новой САУ были завершены в ноябре 1943 года, Фишерскому танковому арсеналу был выдан заказ на завершение последней партии САУ M10 как T71. По данным Р. Ханникэтта, первоначальный заказ составил 500 машин, но из за высокой степени готовности большинства из предполагавшихся к переделке установок, доступны оказались только 300 машин. Согласно же данным С. Залоги, первоначальный заказ составил 300 машин, но был увеличен армией, чтобы обеспечить необходимый резерв новых истребителей танков. Вне зависимости от того, какая из этих версий верна, для выполнения заказа пришлось изымать уже законченные САУ с армейских складов и даже из войсковых частей. Выпуск T71 был начат Фишерским арсеналом в апреле 1944 года, но из-за его загруженности другими работами, в июне за арсеналом было оставлено только изготовление башенных установок, а само переоборудование САУ было передано фирме Massey-Harris Company, которая завершила выполнение заказа на 500 САУ в июле того же года.

График производства M36
Год / месяц	1944									1945						Всего
	4	5	6	7	8	9	10	11	12	1	2	3	4	5	6—9
M36	25	100	120	155	100	—	75	290	348	—	—	—	—	10	190	1413
M36B1	—	—	—	—	—	—	50	93	44	—	—	—	—	—	—	187
M36B2	—	—	—	—	—	—	—	—	—	—	—	—	—	50	674	724
Всего	25	100	120	155	100	—	125	383	392	—	—	—	—	60	864	2324

Конструкция

M36 имела компоновку с размещением моторного отделения в кормовой, объединённого отделения управления и трансмиссионного отделения — в лобовой и боевого отделения — в средней части машины, во вращающейся башне. Экипаж САУ состоял из пяти человек: механика-водителя, помощника водителя, командира, наводчика и заряжающего.

Броневой корпус и башня

M36 имела дифференцированную противоснарядную броневую защиту с применением рациональных углов наклона брони и открытым сверху боевым отделением. Разные модификации установки имели один из двух вариантов корпуса: модификаций M36 и M36B2 — от САУ M10 и модификации M36B1 — от танка M4A3.

Броневой корпус типа M10 представлял собой жёсткую несущую коробчатую конструкцию, собиравшуюся при помощи сварки из катаных листов броневой стали толщиной 6 10, 13, 19, 25 и 38 мм, с применением литых броневых деталей. Верхняя лобовая деталь имела толщину 38 мм и наклон в 55° к вертикали. Нижняя лобовая деталь представляла собой литой кожух трансмиссии, имевший клиновидную форму с аналогичными верхней детали углами наклона, с цилиндрическими кожухами бортовых передач. Нижняя часть бортов корпуса состояла из вертикальных 25-мм бронеплит, верхняя часть — из 19-мм бронеплит, расположенных под наклоном в 38°. Корма корпуса собиралась из 19-мм бронелистов и состояла из клиновидной верхней части, имевшей наклон в 38° и вертикальной нижней. Крыша корпуса состояла из 19-мм бронелиста в районе подбашенной коробки и 10-мм — над моторным отделением, тогда как днище корпуса собиралось из 13-мм бронелистов. Верхняя ветвь гусениц дополнительно прикрывалась 6-мм экранами, расположенными под наклоном в 38°. Помимо этого, верхние лобовая и бортовые детали корпуса снабжались болтовыми креплениями для установки навесного бронирования различной толщины.

Корпус M4A3 имел схожую конструкцию, но отличался большей толщиной бронелистов, а также отсутствием креплений для навесной брони. Кожух трансмиссии был аналогичен M10, однако верхняя лобовая деталь имела толщину 64 мм и угол наклона в 47°. Бортовые бронелисты имели толщину в 38 мм, при этом верхняя часть бортов была вертикальной, за исключением скосов в районе моторного отделения. Корма корпуса состояла из верхнего и нижнего 38-мм бронелистов, расположенных под наклоном, соответственно, 22° и 10° и образовывавших между собой карман, служивший для выпуска выхлопных газов. Крыша корпуса собиралась из 19-мм бронелистов и имела наклон в 83° над моторным отделением, а днище корпуса состояло из 25-мм бронелистов в передней части корпуса и 13-мм — в районе моторного отделения.

Цельнолитая башня M36 была идентична для всех модификаций и имела цилиндрическую форму с развитой кормовой нишей. Борта башни имели толщину 32 мм и на скуловых частях имели наклон в 5°, переходя в вертикальную кормовую часть той же толщины; корма ниши башни, выполнявшая роль противовеса, имела толщину 127 мм. Лобовая часть башни имела сложную форму и прикрывалась горизонтально-цилиндрической литой маской орудия толщиной 76 мм. Основная часть башни была открытой сверху, но кормовая ниша и небольшой участок в лобовой части башни имели крышу толщиной от 10 до 25 мм. САУ поздних выпусков штатно оснащались легкобронированной крышей башни, сваривавшейся из катаных листов и устанавливавшейся над башней с оставлением зазора между ними.

Вооружение

Основное вооружение M36 составляла 90-мм нарезная полуавтоматическая пушка M3 с максимальной дульной энергией 3,97 МДж / 405 тс·м, созданная на основе зенитного орудия. Орудие имело ствол-моноблок длиной 50 калибров / 4500 мм и вертикальный клиновой затвор. Для уравновешивания и обеспечения плавности наведения в вертикальной плоскости M3 снабжалась компенсатором пружинного типа. Техническая скорострельность орудия составляла 8 выстрелов в минуту. Начиная с 601-й серийной САУ, орудия оборудовались резьбовым креплением для однокамерного дульного тормоза, однако вплоть до 1400-й машины, самим дульным тормозом M36 на заводе не оснащались и снабжались защитным кожухом для резьбового крепления. В послевоенный период некоторое количество M36 было при капитальном ремонте перевооружено модернизированными пушками модели M3A1. Основным отличием этого орудия являлось наличие эжектора для удаления пороховых газов из канала ствола после выстрела, для открытой САУ, впрочем, являвшегося практически бесполезным.

Пушка размещалась в лобовой части башни в установке M4 (T8), обеспечивавшей ей углы наведения в вертикальной плоскости от −10° до +20°. Вертикальное наведение орудия осуществлялось вручную при помощи винтового механизма, горизонтальное — поворотом башни, производившимся при помощи электрогидравлического или дублирующего ручного привода. Паспортная максимальная скорость горизонтального наведения при помощи гидравлического привода составляла 24 град/сек, по данным же советских испытаний этот параметр составил 22,6 град/сек. Наведение орудия на цель при стрельбе прямой наводкой осуществлялось при помощи телескопического оптического прицела M76D имевшего увеличение 3× и поле зрения 21° 30′. Прицельная сетка M76D была рассчитана на ведение огня бронебойным снарядом M82 с начальной скоростью 808 м/с на дистанцию до 4600 метров, для стрельбы другими типами снарядов необходимо было использовать переводную таблицу. Для стрельбы с закрытых позиций танк оборудовался азимутальным указателем M18 и квадрантом возвышения M9, а также артиллерийским квадрантом M1, служившим для подстройки квадранта возвышения.

Боеприпасы пушки M3
Тип снаряда	Марка снаряда	Длина выстрела, мм	Масса выстрела, кг	Масса снаряда, кг	Масса ВВ, г	Марка взрывателя	Дульная скорость, м/с	Дальность прямого выстрела по цели высотой 2 м	Год принятия на вооружение
Бронебойные снаряды
бронебойный тупоголовый сплошной с баллистическим наконечником, трассирующий	AP-T T33 Shot		19,88	10,91	—	—	853
бронебойный остроголовый сплошной, трассирующий	AP-T M77 Shot	832	19,04	н/д	—	—	821
бронебойный остроголовый с защитным и баллистическим наконечниками, трассирующий (ранний/поздний)	APC-T M82 Projectile (ранний/поздний)	971	19,39 / 19,89	10,94	140 (пикрат аммония)	B.D. M68 или M68A1	808 / 851
бронебойный сплошной остроголовый с баллистическим наконечником, трассирующий	AP-T M318 Shot	951	19,92	10,95	—	—	853		1958
бронебойный подкалиберный, трассирующий	HVAP-T M304 Shot (HVAP M304 APCR-T)	н/д	16,82	7,61	—	—	1021
бронебойный подкалиберный обтекаемой формы, трассирующий	HVAP-T M332 Shot	912	14,74	5,64	—	—	1178		послевоенный период
кумулятивный оперённый, трассирующий	HEAT-T T108E46 Shell		15,76	6,50	н/д (Composition B)	н/д	853		конец 1950-х
Осколочно-фугасные снаряды
стальная цельнокорпусная осколочно-фугасная граната	HE M71 Shell	951	18,66—18,99	10,55	974 (Composition B)	M.T. M43 или P.D. M48A2	823
Учебные снаряды
учебно-тренировочный сплошной, трассирующий	HVTP-T M333 Shot		14,63	5,53	—	—	1178

Таблица бронепробиваемости для M3
Снаряд \ Расстояние, м	457	914	1372	1828
T33 Shot
(гомогенная броня, угол встречи 60°)	119	117	114	109
M82 Projectile (ранний)
(гомогенная броня, угол встречи 90°)	140	н/д	н/д	н/д
(гомогенная броня, угол встречи 60°)	120	112	104	96
M82 Projectile (поздний)
(гомогенная броня, угол встречи 60°)	129	122	114	106
M304 Shot
(гомогенная броня, угол встречи 90°)	278	н/д	н/д	н/д
(гомогенная броня, угол встречи 60°)	221	199	176	156
Бронепробиваемость приводится по принятой в США методике измерения пробивной способности. Следует помнить, что в разное время и в разных странах использовались различные методики определения бронепробиваемости. Как следствие, прямое сравнение с аналогичными данными других орудий часто оказывается невозможным.

Вспомогательное вооружение M36 состояло из 12,7-мм пулемёта M2 HB, размещённого в шкворневой установке на крыше кормовой ниши башни. Боекомплект пулемёта составлял 1000 патронов в 20 снаряжённых в магазин-коробки лентах. M2 имел темп стрельбы в 450—550 выстрелов в минуту и боевую скорострельность около 75 выстрелов в минуту, а его максимальная эффективная дальность стрельбы составляла 1400 метров. Для самообороны экипажа САУ штатно комплектовалась пятью 7,62-мм карабинами M1 с 450 патронами к ним в 30 коробчатых магазинах, а также 12 ручными гранатами различных типов. Как вариант, в качестве оружия самообороны мог использоваться пистолет-пулемёт Томпсона.

Средства наблюдения и связи

Находившиеся в открытой башне члены экипажа специальных средств наблюдения не имели; в оборудование САУ штатно входил бинокль M3. Механик-водитель и помощник водителя на марше могли вести наблюдение через свои люки, тогда как для обзора местности в бою им служили перископические призменные смотровые приборы однократного увеличения M6: по одному в крышке люков и третий — слева от люка механика-водителя, служивший для обзора сектора по левому борту. Установки приборов обеспечивали как их поворот, так и наклон; также M6 имели быстросъёмные головки, служившие для быстрой замены повреждённого прибора в бою. M36B1, использовавшие базу танка M4A3, имели иное расположение смотровых приборов: по два — в крышках люков, и по два, в фиксированных направленных вперёд установках — в центральной части крыши отделения управления.

Для внешней связи M36 оснащалась радиостанцией SCR 610, размещавшейся в правом спонсоне лобовой части корпуса и обслуживавшейся помощником водителя; также САУ комплектовалась набором сигнальных флагов Flag Set M238, набором сигнальных знаков Panel Set AP50A и сигнальным пистолетом M9. Для внутренней связи САУ оборудовалась танковым переговорным устройством RC99 на всех членов экипажа.

Двигатель и трансмиссия

В зависимости от модификации, M36 оснащалась несколькими вариантами силовой установки. M36 и M36B1 оснащались V-образным 8-цилиндровым авиационным карбюраторным двигателем жидкостного охлаждения фирмы «Форд», модели GAA. При рабочем объёме 18 026 см³, GAA развивал максимальную мощность в 500 л. с. и объектовую в 450 л. с. при 2600 об/мин и максимальный и объектовый крутящий момент в, соответственно, 144 и 131 кгс·м (1410 и 1288 Н·м) при 2200 об/мин. Топливом для двигателя служил бензин с октановым числом не ниже 80. Система воздухопитания двигателя включала два воздухоочистителя циклонно-масляного типа. Система охлаждения двигателя включала в себя два радиатора и два вентилятора, расположенные в кормовой оконечности моторного отделения. Пуск двигателя осуществлялся при помощи электрического стартера.

На M36 четыре топливных бака, общим объёмом в 727 литров, размещались в спонсонах моторного отделения: два передних 150-литровых и левый и правый задние, ёмкостью, соответственно, в 208 и 219 литров. M36B1, базировавшаяся на на шасси M4A3, имела несколько иное расположение топливных баков: два — в спонсонах корпуса и два вертикальных — по бокам от двигателя; относительно их ёмкости различные источники приводят цифры в 636 или 659 литров, хотя это может относиться к машинам различных выпусков.

M36B2, базировавшаяся на шасси M10, имела силовую установку, состоявшую из двух рядных 6-цилиндровых дизельных двигателей жидкостного охлаждения «Дженерал Моторс» 6046 Model 71. При суммарном рабочем объёме 13 929 см³ силовая установка развивала максимальную мощность в 410 л. с. и объектовую в 375 л. с. при, соответственно 2900 и 2100 об/мин и максимальный и объектовый крутящий момент в, соответственно, 138 и 122 кгс·м (1356 и 1200 Н·м) при 1900 и 1400 об/мин. Вспомогательные системы двигателя M36B2 были в целом схожи с другими модификациями, но отличались наличием трёх воздухоочистителей и общей ёмкостью топливных баков в 625 литров.

В состав трансмиссии M36 и M36B1 входили:

• Двухдисковый полуцентробежный главный фрикцион сухого трения, типа D78123 на M36 и M36B1, либо, на M36B2 — два главных фрикциона на каждом из двигателей и соединительная коробка-редуктор с шевронными шестернями, имевший передаточное число 0,73:1
• Карданный вал
• Механическая пятиступенчатая (5+1) коробка передач типа Synchromech с синхронизаторами на передачах со 2-й по 5-ю и диапазоном от 7,56:1 до 0,73:1
• Механизм поворота по типу двойного дифференциала
• Ленточные бортовые тормоза
• Однорядные бортовые передачи с шевронными шестернями, с передаточным числом 2,84:1

Состояла на вооружении

• США
• Франция
• Югославия
• Пакистан

Организационно-штатная структура

В Армии США M36 поступали на вооружение отдельных самоходно-танкоистребительных (противотанковых) батальонов. Вышестоящей единицей по отношению к танкоистребительным батальонам теоретически могли являться танкоистребительные группы, созданные для координации действий нескольких батальонов, находившихся в подчинении корпусного или армейского уровня, но на практике танкоистребительные батальоны обычно придавались дивизиям, а штабы незадействованных танкоистребительных групп привлекались к выполнению второстепенных задач, не связанных с их назначением, либо держались при штабе корпуса или армии в качестве консультантов по вопросам противотанковой обороны.

По принятому 7 мая 1943 года штатному расписанию TO&E 18-35, в батальоне насчитывалось 35 офицеров, 738 нижних чинов и 36 САУ. Организационно батальон имел в своём составе штабную роту, разведывательную роту, медицинское отделение и три танкоистребительных роты. Штабная рота насчитывала 13 офицеров и 109 нижних чинов и включала в себя взводы штаба, связи, технического обеспечения и транспорта. Штабной взвод имел на вооружении 3 командно-штабные машины (КШМ) M20, четыре ¼-тонных автомобиля повышенной проходимости, три ¾-тонных, один 1½-тонный, один 2½-тонный грузовой автомобиль, а также ¼-тонный и 1-тонный прицепы. Взвод связи включал два ¼-тонных автомобиля и два ¾-тонных грузовых автомобиля, взвод технического обеспечения имел в своём распоряжении ¾-тонный, три 2½-тонных грузовых автомобиля, три 1-тонных прицепа и машину технической помощи, тогда как транспортный взвод располагал двумя ¼-тонными автомобилями и четырнадцатью 2½-тонными автомобилями с 1-тонными прицепами к ним.

Разведывательная рота батальона насчитывала 6 офицеров и 120 нижних чинов и состояла из штабного, инженерного и трёх разведывательных взводов. Штаб роты включал две КШМ M20, три ¼-тонных автомобиля, ¾-тонный грузовой автомобиль и ¼-тонный прицеп, в инженерной роте имелась ещё одна M20 и четыре 1½-тонных грузовых автомобиля с одним ¼-тонным прицепом, тогда как на вооружении каждого из разведывательных взводов имелось по два лёгких бронеавтомобиля M8 и пять ¼-тонных автомобилей, из которых четыре были дополнительно вооружены 12,7-мм пулемётами M2. Медицинское отделение батальона состояло из одного офицера и 15 нижних чинов и имело в своём распоряжении четыре ¼-тонных автомобиля и 1½-тонный грузовой автомобиль.

Три танкоистребительных роты, составлявшие основу батальона, имели одинаковую организацию, состоя из штаба и трёх танкоистребительных взводов, и насчитывали каждая по 5 офицеров и 130 нижних чинов. На вооружении штаба роты имелись две КШМ M20, три ¼-тонных автомобиля, 2½-тоннный грузовой автомобиль и ¼-тонный прицеп, а также БРЭМ M32. В состав каждого из танкоистребительных взводов входили штаб с двумя КШМ M20 и ¼-тонный автомобилем и два отделения, каждое из которых состояло из двух САУ.

Эксплуатация и боевое применение

Вторая мировая война

Число M36 на европейском театре военных действий
год / месяц	1944			1945
	10	11	12	1	2	3	4	5
Число САУ	170	183	236	365	826	884	1054	1029

6 июля 1944 года командование вооружённых сил США на Европейском театре военных действий направило в США запрос о скорейшем перевооружении всех самоходно-танкоистребительных батальонов с M10 на M36. К сентябрю, на основе опыта боевых действий в Северо-Западной Европе 12-я группа армий запросила перевооружение на M36 20 из 42 задействованных на театре самоходно-танкоистребительных батальонов.

Первая партия из 40 M36 прибыла в Европу в первую неделю сентября 1944 года и поступила на вооружение 1-й армии. Из-за недостаточных темпов производства и поставок M36 батальоны перевооружались на новую технику поротно.

После перевооружение первых подразделений на новые САУ, M36 впервые были использованы в бою в октябре 1944 года, в ходе боёв на германской границе.

Так как после потерь, понесённых германскими танковыми войсками в ходе летних боёв, массированные атаки со стороны последних были редки, осенью 1944 года интерес армии к скорейшему перевооружению на M36 снизился. Однако массированное применение бронетехники в ходе германского контрнаступления, сопровождавшееся увеличением числа тяжелобронированных машин, таких как «Тигр II», вновь продемонстрировало неадекватность M10 в роли истребителя танков и вновь сделало замену их на M36 приоритетной задачей. К январю 1945 года на западноевропейском театре имелись шесть батальонов, вооружённых M36, пять в составе 12-й группы армий и шестой — в 6-й группе армий.

Список самоходно-танкоистребительных батальонов США, вооружённых M36
Батальон	Дата формирования	Перевооружён на M36	Придавался	Кампании
601-й	н/д	полностью к январю 1945	87-я пехотная дивизия	Западноевропейская
607-й	н/д	н/д	3-я пехотная дивизия	Западноевропейская
610-й	н/д	октябрь 1944	26-я, 87-я, 4-я и 42-я пехотные дивизии	Западноевропейская
628-й	н/д	н/д	н/д	Западноевропейская
629-й	н/д	н/д	н/д	Западноевропейская
630-й	н/д	н/д	28-я и 97-я пехотные дивизии	Западноевропейская
645-й	н/д	полностью к январю 1945	45-я пехотная дивизия	Западноевропейская
654-й	н/д	н/д	35-я пехотная дивизия	Западноевропейская
656-й	н/д	н/д	9-я танковая дивизия	Западноевропейская
691-й	н/д	конец марта 1945	76-я пехотная дивизия	Западноевропейская
692-й	н/д	начало февраля 1945	104-я и 42-я пехотные дивизии	Западноевропейская
702-й	н/д	н/д	2-я танковая дивизия	Западноевропейская
703-й	н/д	н/д	3-я танковая дивизия	Западноевропейская
704-й	н/д	апрель или май 1945	4-я танковая дивизия	Западноевропейская
705-й	н/д	апрель или май 1945	11-я танковая дивизия	Западноевропейская
771-й	н/д	н/д	102-я пехотная дивизия	Западноевропейская
772-й	н/д	н/д	75-я пехотная дивизия	Западноевропейская
773-й	н/д	апрель или май 1945	90-я пехотная дивизия	Западноевропейская
774-й	н/д	конец января 1945	94-я пехотная дивизия	Западноевропейская
776-й	н/д	конец ноября 1944	44-я, 63-я и 4-я пехотные дивизии	Западноевропейская
802-й	н/д	начало марта 1945	95-я пехотная дивизия	Западноевропейская
803-й	н/д	н/д	н/д	Западноевропейская
808-й	н/д	конец января 1945	76-я и 65-я пехотные дивизии	Западноевропейская
809-й	н/д	н/д	8-я танковая дивизия	Западноевропейская
813-й	н/д	н/д	79-я пехотная дивизия	Западноевропейская
814-й	н/д	н/д	7-я танковая дивизия	Западноевропейская
818-й	н/д	н/д	26-я пехотная дивизия	Западноевропейская
899-й	н/д	н/д	н/д	Западноевропейская

В отличие от M10, ни одна M36 до окончания боевых действий не была поставлена союзникам США. Командование 6-й группы армий весной 1945 года рассматривало возможность передачи некоторого количества M36 французским войскам, но в итоге от этой идеи решено было отказаться — в то время как все французские противотанковые батальоны были самоходными, часть батальонов 6-й группы армий всё ещё была вооружена буксируемыми противотанковыми орудиями.

• American tank destroyers.jpg
• M36-GMC-Danbury.00050krh.jpg

Послевоенный период

В послевоенный период САУ поступила на вооружение в силы самообороны Японии

Одна САУ M36B2 в качестве трофея была захвачена Ираком у Ирана в ходе войны 1980-1988 годов.

Оценка проекта

Конструкция

90-мм пушка M3 являлась одним из мощнейших серийных противотанковых средств, имевшихся в распоряжении Армии США во Второй мировой войне и единственной серийной танковой пушкой, способной к эффективному поражению брони германских тяжёлых бронемашин на средних—больших дистанциях.

В справочнике Армии США по 90-мм бронебойным боеприпасам приводятся следующие данные о возможностях орудия в борьбе с танками «Пантера» и «Тигр II»:

• Калиберный снаряд M82 позднего образца — пробивает все бронеплиты, кроме верхней лобовой детали корпуса, нижней лобовой детали «Тигра II» и маски орудия; пробитие нижней лобовой детали «Пантеры» достигнуто на дистанциях в 594 и 869 метров.
• Калиберный снаряд T33 — пробивает верхнюю лобовую деталь танка «Пантера» на дистанциях до 1006 метров; против маски орудия неэффективен.
• Подкалиберный снаряд M304 — пробивает верхнюю лобовую деталь танка «Пантера» на дистанциях до 366 метров и «Тигра II» — до 91 метра; лоб башни и маску орудия — на дистанциях до 732 метров.

Маневренность огня M36 существенно возросла по сравнению с предшественником за счёт замены ручного привода горизонтальной наводки на электрогидравлический, уравнявший её по этому параметру с базовым танком. Вместе с тем, САУ оснащалась всё тем же сравнительно примитивным телескопическим бесшарнирным прицелом трёхкратного увеличения с фиксированной прицельной сеткой. В результате, в то время как базовый танк M4 поздних выпусков начал оснащаться значительно более совершенным перископическим прицелом T8 шестикратного увеличения, специализированный истребитель танков с 90-мм пушкой, имевшей бо́льшую дальность эффективной стрельбы, сохранял упрощённый прицел. В то же время, преимуществом телескопического прицела, жёстко закреплённого на орудийной установке, являлась большая точность из-за отсутствия шарнирных тяг между орудием и прицелом.

Сравнение с аналогами

Сравнение основных характеристик средних истребителей танков периода Второй мировой войны
	M36	Jagdpanzer IV	Jagdpanzer IV/70(V)	Semovente da 75/46	СУ-85	СУ-100	A30 «Челленджер»
Общие данные
Экипаж	5	4	4	3	4	4	5
Боевая масса, т	28,6	24,0	25,8	16,0	29,6	31,6	33,1
Ширина, м	3,05	3,17	3,17	2,45	3,00	3,00	2,91
Высота, м	3,28	1,85	1,85	1,74	2,24	2,24	2,78
Вооружение
Марка пушки	90-мм M3	75-мм PaK.39	75-мм KwK.42	75-мм cannone da 75/46	85-мм Д-5С-85А	100-мм Д-10С	76,2-мм QF 17 pounder
Дульная энергия пушки, МДж	3,97	2,12	2,91	1,91	2,94	6,25	3,00
Боекомплект пушки	47	79	55	43	48	33	42
Углы горизонтального наведения пушки, град	360	±10	±10	±18	±10	±8	360
Пулемёты	1 × 12,7-мм M2 HB	1 × 7,92-мм MG-42	1 × 7,92-мм MG-42	1 × 7,92-мм Mod.38	—	—	1 × 7,62-мм M1919A4
Бронирование, мм
Лоб корпуса	51—66	85—87	87—113	87	78	78	64—69
Лоб рубки / башни	76	93	124	26+75	70	117	102
Борт корпуса	24—25	30	30	40	45	45	32—13+28
Борт рубки / башни	32	35	46	15+47	48	48	н/д
Крыша рубки / башни	открытая	20	20	15	20	20	20
Подвижность
Тип двигателя	карбюраторный, жидкостного охлаждения, 450 л. с.	карбюраторный, жидкостного охлаждения, 300 л. с.	карбюраторный, жидкостного охлаждения, 300 л. с.	карбюраторный, жидкостного охлаждения, 185 л. с.	дизельный, жидкостного охлаждения, 500 л. с.	дизельный, жидкостного охлаждения, 500 л. с.	карбюраторный, жидкостного охлаждения, 600 л. с.
Удельная мощность, л. с./т	15,7	12,5	11,6	11,6	16,9	15,8	18,2
Тип подвески	сблокированная попарно на спиральных рессорах	сблокированная попарно на листовых рессорах	сблокированная попарно на листовых рессорах	сблокированная по четыре на листовых рессорах	типа Кристи	типа Кристи	типа Кристи с гидравлическими амортизаторами
Максимальная скорость по шоссе, км/ч	42	40	35	38	55	50	52
Запас хода по шоссе, км	240	210	210	180	350	310	190
Удельное давление на грунт, кг/см²	0,90	н/д	0,9	н/д	0,7	0,8	н/д

---

Литература

• R.P.Hunnicutt. Sherman. A history of the American Medium Tank. — Presidio, 1992. ISBN 0-89141-080-5

Ссылки

• [www.wwiivehicles.com/usa/tank-destroyers/m36.asp M36 на wwiivehicles.com]

Отрывок, характеризующий M36 (САУ)

Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.