Великая хартия вольностей

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Magna Carta»)
Перейти к: навигация, поиск
Великая хартия вольностей
лат. Magna Carta

Копия, хранящаяся в Британской библиотеке
Создан

15—19 июня 1215 года

Язык оригинала

средневековая латынь

Место хранения

Британская библиотека, Линкольнский собор, Солсберийский собор (четыре копии с Хартии 1215 года)

Автор

составлена королевскими советниками на основе Баронских статей

Заверители

король Англии Иоанн Безземельный

Цель создания

соблюдение прав и привилегий свободных сословий, ограничение произвола королевской администрации

Электронная версия в Викитеке

Вели́кая ха́ртия во́льностей (лат. Magna Carta, также Magna Charta Libertatum) — политико-правовой документ, составленный в июне 1215 года на основе требований английской знати к королю Иоанну Безземельному и защищавший ряд юридических прав и привилегий свободного населения средневековой Англии. Состоит из 63 статей, регулировавших вопросы налогов, сборов и феодальных повинностей, судоустройства и судопроизводства, прав английской церкви, городов и купцов, наследственного права и опеки. Ряд статей Хартии содержал правила, целью которых было ограничение королевской власти путём введения в политическую систему страны особых государственных органов — общего совета королевства и комитета двадцати пяти баронов, обладавшего полномочиями предпринимать действия по принуждению короля к восстановлению нарушенных прав; в силу этого данные статьи получили название конституционных.

Великая хартия вольностей появилась на волне глубокого обострения социально-политических противоречий, причиной которых стали многочисленные случаи злоупотреблений со стороны короны. Непосредственному принятию Хартии предшествовало масштабное противостояние короля и английских баронов, поддержанных всеми свободными сословиями. Несмотря на то, что Иоанн Безземельный, вынужденный утвердить Хартию, вскоре отказался от её исполнения, впоследствии ряд её положений в том или ином виде неоднократно был подтвержден другими английскими монархами. В настоящее время продолжают действовать четыре статьи Хартии, в связи с чем она признается старейшей частью некодифицированной британской конституции.

Изначально Великая хартия вольностей носила консервативный характер: в большинстве статей она закрепляла, упорядочивала и уточняла общепризнанные и устоявшиеся нормы обычного феодального права. Однако, преследуя защиту феодальных интересов, нормы Хартии использовали ряд прогрессивных принципов — соответствия действий должностных лиц закону, соразмерности деяния и наказания, признания виновным только в судебном порядке, неприкосновенности имущества, свободы покинуть страну и возвратиться в неё и других. В период подготовки и проведения Английской революции Хартия приобрела значение символа политической свободы, став знаменем борьбы англичан против королевского деспотизма и фундаментом Петиции о праве и других конституционных документов, а провозглашенные ею гарантии недопущения нарушений прав английских подданных оказали влияние на становление и развитие института прав человека.





Содержание

Общественный строй Англии в XII—XIII веках

К XIII веку в ранненормандской Англии складывается феодальное общество. К числу свободных сословий английского общества относились знать, духовенство, горожане и свободные крестьяне (фригольдеры); кроме того, существовали зависимые крестьяне — вилланы. Среди светских феодалов главенствующее место принадлежало представителям знати, так называемым старшим баронам (лат. barones majores); они были непосредственными вассалами короля и играли важную роль в организации военных сил, выступая во главе дружин. В вассальной зависимости от крупных баронов находились средние и мелкие феодалы — рыцари. В 1086 году Вильгельм I Завоеватель потребовал от всех свободных землевладельцев страны принесения ему присяги верности, а также объявил себя верховным собственником всей земли; эта присяга сделала феодалов всех рангов вассалами короля, обязанными нести в его пользу военную службу[1][2].

К этому времени также сформировалось английское феодальное право как система определенных обычно-правовых норм о правах и обязанностях сюзеренов (сеньоров) и их вассалов, начиная с верховного сюзерена — короля и его непосредственных держателей (лат. tenantes in capite); устанавливается и совокупность норм, регулирующих отношения зависимых вилланов и их лордов в рамках манора. Феодальное право включало в себя следующие элементы: право вассала на долю в феоде, которое не могло быть произвольно отчуждено; право сеньора требовать от своих вассалов несения военной службы либо выплат особых денежных сумм — щитовых денег, а также личной денежной помощи в случае исключительных обстоятельств (лат. auxilium); право сеньора взимать особый налог при наследовании земли (рельеф). Ленное право объединялось с правом ленной опеки над несовершеннолетними наследниками вассалов, в том числе с влиянием на заключение ими брака и т. д. При этом сеньориально-вассальные отношения могли быть прекращены путём процедуры «отзыва верности» (лат. diffidatio), если одна из сторон нарушила свои обязанности, причинив при этом другой стороне серьезный ущерб. Важным принципом европейского и, в частности, английского феодального права являлся принцип коллективного правосудия, что предполагало особую повинность каждого вассала участвовать в «суде равных» своего лорда[3].

Политическая борьба в Англии в XI ­— начале XIII века. Первые хартии вольностей

Противостояние королевской власти и феодалов

Особенностью политической истории Англии в период после нормандского завоевания является противостояние между королём и феодальной знатью. Политика королей, начиная с Вильгельма Завоевателя, была направлена на централизацию и значительное усиление государственной власти — политической, судебной, военной и фискальной; это было обусловлено необходимостью как завоевания и подчинения англосаксонского населения, так и расширения социальной базы власти (последнее выражалось, в частности, в некоторых уступках мелким и средним феодалам, а также населению городов). Усиление королевской власти неизбежно вызывало недовольство крупных нормандских феодалов — баронов, осевших в завоеванной Англии: они продолжали видеть в короле лишь феодального сюзерена, и отношение к ним со стороны королевской власти как к подданным, обязанным ей повиноваться, воспринималось баронами как незаконное посягательство на их права и привилегии[4][5].

Уже в период правления Вильгельма средневековые хроники отмечают два баронских мятежа — в 1075 и 1078 годах; целью мятежников было ослабление королевской власти и возврат к временам феодальной раздробленности — в Англии предполагалось восстановить все в таком виде, как было при Эдуарде Исповеднике, что означало фактический раздел страны на три части. Вильгельм разделался с заговорщиками, однако баронские выступления продолжились при его преемнике — Вильгельме II Рыжем, политика которого отличалась многочисленными нарушениями прав английских подданных. В частности, злоупотребляя правами феодального сюзерена по отношению к своим непосредственным держателям, Вильгельм Рыжий допускал наследование ленов только после уплаты в его пользу чрезвычайно высокого рельефа, взимал большие суммы за право вступления в брак вдовы или наследницы лена, подолгу удерживал в своих руках оказавшиеся вакантными церковные лены, препятствуя назначению новых аббатов и епископов[6][7].

Хартия вольностей Генриха I

Преемником Вильгельма Рыжего должен был стать Роберт Нормандский, старший сын Вильгельма I, которому уже принесли феодальную присягу его младший брат Генрих и бароны Англии. Однако, как только стало известно о смерти Вильгельма Рыжего, убитого во время охоты, группа баронов приняла решение избрать королём Генриха, который и был коронован в Вестминстере 5 августа 1100 года. Желая упрочить своё шаткое положение как короля, избранного в нарушение феодального права наследования, и привлечь на свою сторону основные силы английского общества — феодалов, церковь и свободное англосаксонское население, новый монарх в день коронации издал особую прокламацию — Хартию вольностей, в которой обещал устранить злоупотребления, имевшие место при его предшественнике, а также гарантировал права и привилегии церкви, феодалов и других свободных людей[8].

В первом параграфе Хартии Генрих извещал о своем вступлении на престол и объявлял, что впредь не будет ничего продавать из церковных имений, ни отдавать в аренду и в случае смерти архиепископа или епископа или аббата не будет ничего брать из этих имений или от людей, живущих в них, в промежуток, пока не избран и не вступил во владение ими преемник умершего. Здесь же король обещал уничтожить «худые обычаи, которыми несправедливо было утеснено королевство Англии». В параграфах 2, 3, 4 и 7 хартии говорилось о ликвидации злоупотреблений королевской власти, связанных с наследованием и браками. Принимая на себя ряд обязательств, король одновременно возлагал большинство из них на своих непосредственных вассалов в отношениях с вассалами последних. В § 11 определяется характер рыцарского держания; здесь устанавливается, что повинности, следуемые с такого держания, ограничиваются военной службой королю для защиты королевства; от всех других, как денежных, так и натуральных повинностей, рыцарь освобождается. Король обещал ликвидировать ряд положений лесного законодательства, вызывавших особое недовольство, обещал установить крепкий мир, восстановить законы короля Эдуарда (параграфы 10, 12, 13). Принципиальное значение имел параграф 8, где говорилось, что барон или иной вассал короля, совершивший правонарушение, не будет давать денежного залога, назначенного королём произвольно, но будет платить штраф сообразно с родом правонарушения[9].

Значение Хартии вольностей Генриха I, которую английский ученый Уильям Стэббс</span>ruen назвал «первой из наших великих хартий вольностей», заключалось в том, что впервые в истории Англии свобода церкви и права знати были признаны верховной королевской властью, а нарушения их со стороны Вильгельма Рыжего и Вильгельма Завоевателя торжественно были признаны незаконными. При этом были указаны юридические границы осуществления королевской власти, которая до этого момента, по выражению Д. М. Петрушевского, имела «фактическую возможность не знать никаких границ своему всемогуществу». Более того, согласно параграфам 2 и 4 Хартии обязательства короля по отношению к своим непосредственным вассалам были распространены также и на указанных вассалов по отношению к их собственным держателям; тем самым гарантии Хартии по сути распространялись на все свободное население Англии, включая англосаксов, которым Хартия обещала неприкосновенность законов англосаксонского короля Эдуарда. Таким образом, за знатью, церковью и народом признавалось право требовать от короны восстановления своих прав в случае их нарушения со стороны верховной власти, а борьба феодалов против королевской власти вместо стихийных мятежей приобрела юридическую форму требований о гарантиях законных прав и привилегий[10][11].

Хартия Стефана Блуаского

Генрих I завещал престол своей дочери Матильде, однако королём провозгласил себя его племянник — Стефан Блуаский. Как только стало известно о смерти Генриха в декабре 1135 года, Стефан в сопровождении небольшого отряда явился в Лондон, жители которого собрались на сходку и приняли решение избрать Стефана королём Англии. После этого Стефан захватил в Уинчестере королевскую казну и вернулся в Лондон, где и был коронован в присутствии двух епископов, немногих феодалов и горожан. Новый король нуждался в поддержке знати и с этой целью издал небольшую хартию, в которой «утверждал за всеми баронами и своими английскими вассалами все вольности и добрые законы, которые дал им и уступил дядя его, английский король Генрих, а также жаловал им все добрые законы и добрые обычаи, которые они имели во время короля Эдуарда»[12][13].

Поскольку феодалы не желали повиноваться чужеземцам-французам, которые неизбежно захватили бы влияние в случае восшествия на престол Матильды, бывшей замужем за Жоффруа Анжуйским, они согласились на избрание Стефана. Роберт Глостерский, один из крупнейших представителей английской знати, принес новому монарху феодальную присягу. На церемонии похорон Генриха I бароны и Стефан заключили соглашение, в соответствии с которым они признали его королём, а он дал им ряд обещаний, сущность которых, как предполагают исследователи, заключалась в уступках интересам феодалов[14].

В 1136 году Стефан издал хартию, которую У. Стэббс назвал «второй из наших великих хартий вольностей». Этим документом король предоставил значительные привилегии церкви. Была запрещена симония, суд и власть над клиром и распределение церковных почестей были оставлены в руках епископов. Все древние права и обычаи церкви подтверждались и провозглашались неприкосновенными, за церковью оставались все владения и вассальные держания, которыми она обладала в день смерти Вильгельма I. Король запрещал всякое вмешательство королевской власти в завещательные распоряжения духовенства. Вакантные кафедры епископов вместе с их владениями подлежали передаче под опеку клириков или достойных доверия мирян той же церкви до момента избрания нового пастыря. Определенное место в хартии Стефана занимают вопросы, не связанные с правами церкви. В частности, король отказывался от прав на королевские леса, ставшие таковыми в правление Генриха I. Здесь также содержится обещание искоренить «все поборы и несправедливости и незаконные судебные взыскания, введенные неправильно или шерифами или кем-либо другим». Король предписывал соблюдать «добрые законы и старинные справедливые обычаи в делах о тайных убийствах и в тяжбах и в других делах»[15][16].

Как и в случае с хартией Генриха I, издание Стефаном новой хартии преследовало цель упрочить положение короля, избранного в нарушение феодального права наследования. С этой целью король вновь обращался к английскому обществу, в обмен за признание своей власти признавая и гарантируя законные права феодалов, церкви и свободных людей[17].

Хартия и реформы Генриха II

В Викитеке есть полный текст Хартии Генриха II

Стефан умер в 1154 году, и на престол вступил Генрих II Плантагенет. Следуя примеру своих предшественников, Генрих издал Хартию вольностей, в соответствии с которой он передал и подтвердил церкви, знати и их держателям «все пожалования и дарения и вольности и свободные обычаи», дарованные им его дедом Генрихом I; равным образом «худые обычаи», отмененные Генрихом I, новый король также соглашался отменить и уничтожить «за себя и за наследников моих». Однако в дальнейшем Генрих II с целью преодоления последствий только что закончившейся гражданской войны 1135—1154 годов, стал проводить политику укрепления королевской власти, осуществив ряд реформ, среди которых особое значение имела судебная реформа[18].

Были сформированы центральные королевские суды в качестве составной части королевской курии, восстановлены и укреплены общие судебные собрания сотен и графств на основе традиционных англосаксонских порядков с привлечением присяжных из числа свободных держателей земли. Кроме того, были упорядочены границы между юрисдикцией судов графств и частных сеньориальных «судов равных». К компетенции судов общего права в сотнях и графствах были отнесены помимо уголовных и некоторые гражданские дела; это открыло широкие возможности для свободного держателя земли не только перенести свой иск в королевский суд для расследования с помощью присяжных, но и самому активно приобщаться к их деятельности в качестве такового. Особенностью королевских судов был их сословный характер: они исключали из сферы своей деятельности земельные тяжбы вилланов. Однако действие принципа «исключения вилланства» (лат. exceptio villenagii) не распространялось на тяжкие уголовные преступления. Одним из важнейших последствий судебной реформы Генриха II стало то, что каждый свободный человек фактически получил право обращаться к королю за помощью в случае отказа в правосудии, или нарушения прав свободного держания, или несправедливого решения «равных» в феодальной курии (суде) лорда[19].

Генрих II попытался провести церковную реформу, ликвидировав привилегии, полученные духовенством в период правления Стефана. В 1164 году королю удалось добиться принятия так называемых Кларендонских конституций, согласно которым только королевская курия могла разрешить спор о церковном патронате и о праве представления на приход (§ 1); ей же принадлежало право судить любого клирика, обвиняемого в каком бы то ни было преступлении (§ 3); все тяжбы о долгах и земельных владениях между духовенством и мирянами также должна решать королевская курия с помощью двенадцати присяжных (§§ 9, 15). Духовные лица, имеющие в Англии бенефиции, не могут покидать страну без разрешения короля (§ 4); без ведома короля церковь не может накладывать интердикт на земли его вассала (§ 7), без согласия короля — апеллировать к папе (§ 8); архиепископы, епископы и все другие владельцы бенефиций, держащие непосредственно от короля, должны считаться вассалами короны, как и другие бароны: за свои владения они отвечают перед судьями короля, являются к королю на судебные заседания и, как и другие бароны, отбывают повинности, следуемые ему по праву и обычаю (§ 11). Церковные вакансии должны замещаться с согласия и по повелению короля. Избранный, прежде чем будет посвящён в сан, обязан принести присягу верности королю как своему сюзерену (§ 12)[20].

История принятия Великой хартии вольностей

Злоупотребления Иоанна Безземельного

Реформаторская деятельность Генриха II усилила королевскую власть до крайних, практически деспотических пределов и стала одной из предпосылок политического кризиса, разразившегося при одном из его преемников — Иоанне Безземельном. Если раньше в среде английского общества отношение к королевской власти было различным — от противостояния со стороны крупных баронов, недовольных ограничением своей власти, до поддержки со стороны мелких и средних феодалов и горожан, чьим интересам отвечала ликвидация феодальной раздробленности, — то в царствование Иоанна многочисленные случаи королевского произвола постепенно объединили английское общество в борьбе против злоупотреблений короны, итогом которой и стало принятие Великой хартии вольностей[21].

Вступив на престол в 1199 году, Иоанн ввязался в конфликт с французским королём Филиппом II Августом, который начался в 1200 году с военных действий в Нормандии</span>ruen и впоследствии перерос в англо-французскую войну 1202—1214 годов</span>ruen. С целью изыскания средств для ведения войны Иоанн налагал на своих вассалов и другие слои английского общества чрезвычайно высокие сборы, нарушая при этом все существующие обычаи и ведя себя при этом зачастую вызывающе и неуважительно по отношению к баронам. В частности, в 1201 году король собрал баронов в Портсмуте с целью похода в Нормандию, но вместо этого он изъял у них деньги для военных издержек и распустил их. В 1202 и 1203 годах бароны все же отправились с королём на континент, но, поскольку король избегал сражения с французами, бароны вернулись домой, после чего король наложил на них огромный штраф. В 1205 году король вновь обложил графов, баронов, рыцарей и даже духовенство огромным сбором, так и не вступив в активные военные действия. Как отмечает Ф. М. Дмитричев, при Иоанне Безземельном военные налоги достигали до четвертой части всей движимой и недвижимой собственности в Англии. Кроме того, король установил высокий рельеф при наследовании лена, ввел массовую практику конфискации земель в пользу короны за неисполнение обязанностей по военной службе, игнорировал установленные обычаем различные льготы по военной службе[22][23][24][25].

Злоупотребления Иоанна породили атмосферу всеобщего недовольства в английском обществе: уже в 1201 году в ответ на требование короля отправиться с ним на войну графы и бароны на совещании в Лестере решили заявить королю, что не будут воевать, пока им не будут возвращены их законные права. В 1207 году архиепископ Йоркский выразил протест против налога, который корона решила взимать с церковного имущества. Однако подобные выступления пока носили единичный характер и легко подавлялись королевской властью. Поворотным событием, которое в результате способствовало возникновению общего движения против королевской власти, стало противостояние короля и главы католической церкви — папы римского[26].

Конфликт короля и папы римского. Собрание в соборе св. Павла

13 июля 1205 года умер архиепископ Кентерберийский Хьюберт Уолтер. Хотя и Иоанн, и кентерберийская митрополия отправили в Рим на утверждение своих кандидатов на вакантную кафедру, папа римский Иннокентий III в июне 1207 года назначил на должность главы английской церкви своего кардинала, англичанина Стефана Лэнгтона, преподававшего богословие в Риме. Иоанн отказался признать Лэнгтона и изгнал его из пределов Англии. В ответ на это 24 марта 1208 года Иннокентий III наложил на Англию интердикт, а в 1209 году отлучил Иоанна от церкви[27][28].

Крайне раздраженный, король отдал своим чиновникам необдуманное распоряжение произвести немедленную конфискацию всех церковных владений и имущества и объявил английскую церковь вне закона. Однако, выполняя волю папы, английское духовенство приостановило богослужение на всей территории страны. По всей Англии начались массовые аресты духовенства за категорический отказ совершать церковные обряды. Несмотря на такую меру, тем временем стали сказываться последствия интердикта: дети оставались некрещеными, у женихов и невест срывались брачные акты, в домах стояли гробы с неотпетыми мертвецами. Эти чрезвычайные и невиданные обстоятельства оказывали тяжелое психологическое воздействие на население[29].

В 1211 году Иннокентий объявил Иоанну через своего легата Пандульфа</span>ruen, что в случае неподчинения короля будет издана папская булла, освобождающая подданных короля от присяги, а сам король будет низложен. Среди английских баронов созрел заговор против короля, однако он был раскрыт, а некоторые из баронов арестованы. После этого Иоанн предпринял попытки привлечь на свою сторону народ. С этой целью были прощены штрафы, наложенные незадолго до этого во время ревизии королевских лесов, упразднены некоторые портовые пошлины. Тех английских епископов, которые еще оставались в Англии, король заставил письменно заявить, что сборы, взысканные с них во время его царствования, были переданы ему в качестве добровольного дара. Однако и эти действия не возымели успеха[27].

В 1212 году папа повторно отлучил Иоанна от церкви и от престола и одновременно поручил французскому королю Филиппу Августу двинуться войной на Англию, низложить Иоанна и сделать английским королём своего сына Людовика, женатого на племяннице Иоанна. Об этом Иоанн был поставлен в известность через папских легатов. Под угрозой утраты престола Иоанн был вынужден смириться. 16 мая 1213 года король издал повинную хартию, в которой, в частности, писал следующее[30][31]:

Этой хартией, снабженной нашей печатью, мы хотим осведомить всех вас, что так как мы причинили много обид Богу и матери нашей, святой церкви, то вследствие этого мы лишились Божьего милосердия, и так как мы не можем предложить Богу и церкви должного им удовлетворения, иначе как смирив себя и свои королевства…, то мы, по нашей доброй и не принуждаемой никем воле и по общему совету наших баронов, свободно даруем и уступаем Богу и святым апостолам Петру и Павлу и святой римской церкви, нашей матери, и господину папе Иннокентию и его католическим преемникам все королевство Англии и королевство Ирландии со всеми их правами и тем, что им принадлежит, за отпущение всех наших грехов и грехов членов нашего рода как живущих, так и умерших; и с этих пор, получив и держа эти королевства от Бога и римской церкви, как вассал, мы, в присутствии посланника Пандульфа, иподиакона и приближенного господина папы, обязались верностью и принесли в ней присягу господину папе Иннокентию и его католическим преемникам и римской церкви, и мы совершим оммаж господину папе в его присутствии, если нам удастся находиться перед ним; и мы обязываем наших преемников и законных наследников на веки вечные в том, что и они подобным же образом должны будут беспрекословно принести присягу на верность и подтвердить оммаж суверену первосвященнику тогдашнему и римской церкви.

Таким образом, Иоанн по сути отдал своё королевство папскому престолу и получил его обратно в качестве лена, признав себя вассалом папы. Кроме того, король обязался вернуть английской церкви ранее изъятые у неё деньги и имущество, а также выплачивать папе ежегодную вассальную дань в размере 1000 стерлингов. Спустя два месяца прибыл архиепископ Лэнгтон и снял с короля отлучение. При этом Иоанн поклялся защищать церковь, восстановить законы Эдуарда Исповедника, судить своих подданных праведным судом и возвратить им их права[32][33].

4 августа 1213 года в Сент-Олбанс было созвано совещание, призванное определить размер сумм, подлежащих возвращению церкви. Здесь собрались епископы, бароны, а также представители деревень королевского домена. Видную роль на совещании играл верховный юстициарий Джеффри Фиц-Питер, который сообщил собравшимся, к чему сводились обещания короля, и издал указ о том, что все должны соблюдать законы Генриха I и что все неправедные законы отменяются[34].

25 августа 1213 года Стефан Лэнгтон созвал в соборе св. Павла</span>ruen в Лондоне собрание епископов, приоров, аббатов, деканов и баронов со всех графств Англии. Это собрание носило чисто политический характер: на нем фактически обсуждался вопрос об ограничении власти английского короля. В своей речи Лэнгтон заявил следующее[35][36]:

Вы слышали, как я снял с короля отлучение в Уинчестере и заставил его дать клятву, что он уничтожит неправедные законы и восстановит добрые законы, то есть законы Эдуарда, и заставит всех в королевстве соблюдать их. Вот теперь найдена некая хартия Генриха I, короля Англии, с помощью которой вы можете, если захотите, давно утраченные вольности восстановить в прежнем виде.

По мнению Ш. Пти-Дютайи, собрание в соборе св. Павла свидетельствовало о желании Лэнгтона «поднять дух колеблющейся оппозиции» и возглавить зарождавшееся движение баронов против короля. Тем не менее конфликт был временно отсрочен: духовенство было поглощено следуемым ему возмещением и восстановлением религиозной жизни после интердикта, а бароны ожидали результатов коалиции, заключенной между Иоанном Безземельным, императором Священной Римской империи Оттоном IV и графом Фландрии Фердинандом для войны с Францией, куда король отправился в начале 1214 года[37][35].

Политический кризис 1214—1215 годов

Мемориальные доски в Бери-Сент-Эдмендс, посвящённые ноябрьским событиям 1214 года

Несмотря на заключенный союз, война с Францией окончилась поражением Иоанна и его союзников в битве при Бувине 27 июля 1214 года и потерей всех английских владений на континенте. Вернувшись в Англию в октябре 1214 года, Иоанн распорядился взыскать чрезвычайно высокий скутагий с баронов, не участвовавших в походе — по три марки, то есть более 40 шиллингов серебром с каждого рыцарского лена. Новые поборы короля положили начало сопротивлению английской знати. Сигнал к организованному выступлению первыми дали северные бароны, решительно отказавшись платить непомерный сбор. К феодалам северных графств присоединились восточные бароны, в том числе из графства Эссекс[38][35][39].

4 ноября 1214 года состоялось совещание короля и баронов в аббатстве Эдмондсбери</span>ruen. Совещание не привело ни к каким результатам, и король покинул аббатство. Бароны, оставшись в аббатстве под предлогом богомолья, 20 ноября устроили тайное собрание, на котором была оглашена «некая хартия короля Генриха I, которую бароны эти получили от Стефана, епископа Кентерберийского, в городе Лондоне» (Стэббс). Все присутствующие на этом собрании бароны дали клятву в том, что если король Иоанн откажется восстановить в Англии законы Эдуарда Исповедника и права, записанные в указанной хартии, то они все вместе и одновременно выступят против короля войной и будут сражаться до тех пор, пока он не подтвердит хартией и королевской печатью всего того, чего они требуют. Каждый из баронов взял на себя обязательство к 25 декабря 1214 года подготовить определенное количество вооруженных всадников и пехоты, запастись продовольствием, вооружением и снаряжением и после рождественских праздников вместе со всеми отправиться к королю и предъявить ему свои требования[40][35][41].

После рождественских праздников бароны направили к королю своих делегатов, которые были приняты Иоанном 6 января 1215 года. Делегаты потребовали, чтобы король «подтвердил некоторые вольности и законы короля Эдуарда вместе с другими вольностями, данными им королевству Англии и английской церкви, как они записаны в Хартии короля Генриха I и в вышеназванных законах» (Стэббс). Король потребовал перемирия, обещав полностью восстановить законы Эдуарда на пасху. Отведенное время Иоанн потратил на попытки расстроить поднявшееся сопротивление: он издал хартию о свободе церковных выборов, а также указ о принесении ему присяги по всей Англии. Кроме того, он принял обет крестоносца, надеясь на покровительство римской церкви. Однако эти шаги не принесли результатов[42][43][44].

Тем временем бароны собрали в Стамфорде войско, состоявшее из двух тысяч рыцарей, не считая оруженосцев и пехоты, и по окончании перемирия двинулись к Брэкли</span>ruen. Дальнейшие события средневековый летописец Матвей Парижский описывает следующим образом: «Когда это стало известно королю, он послал к ним архиепископа Кентерберийского и Уильяма Маршала, графа Пембрука и еще нескольких мудрых людей, чтобы они разузнали у тех, что это за законы и вольности, которых они добиваются. Бароны предъявили послам некое писание, состоявшее главным образом из древних законов и обычаев королевства, присовокупив при этом, что если король немедленно не согласится на все это и не подтвердит грамотой, скрепленной королевской печатью, то они сумеют принудить его, захватив его замки, земли и владения… Тогда архиепископ со своими товарищами привез это писание королю и при нем прочитал его на память главу за главой. Как только король услышал содержание этих статей, он принялся хохотать язвительно и злобно: „Как это бароны довольствовались такими требованиями? Почему бы им не потребовать все королевство? Притязания их бессмысленны и ложны и не опираются ни на какое право“. И он прибавил со страшной клятвой: „Никогда не соглашусь на такие уступки, которые из меня, короля, сделают раба!“». Матвей Парижский сообщал, что Стефан Лэнгтон и Уильям Маршал уговаривали короля уступить мятежным баронам, но не могли добиться успеха[45].

Получив отказ, бароны теперь уже и формально отреклись от вассальной верности королю. Они избрали своим предводителем Роберта Фиц-Уолтера, объявив его «маршалом воинства Божьего и святой церкви», и двинулись к Нортгемптону, а затем к Бедфорду. Ключевым моментом, способствовавшим успеху мятежа, стала поддержка Лондона: тайные посланцы лондонских горожан предложили баронам идти в столицу, обещая, что Лондон встанет на их сторону. В конце мая 1215 года восставшие вошли в Лондон, откуда разослали гонцов по всем английским графствам, призвав других графов, баронов и рыцарей присоединиться к ним. Почти вся английская знать и большинство рыцарей откликнулись на призыв баронов. По сведениям средневековой хроники, «прекратились все дела в Палате шахматной доски и у шерифов по всей Англии, так как не находилось никого, кто бы платил королю подать или в чем-либо оказывал ему повиновение»; на стороне короля осталась лишь небольшая свита[46][47].

Иоанн был вынужден вступить в переговоры. 15 июня 1215 года в долине Раннимед</span>ruen, расположенной на берегу Темзы между Виндзором и Стэнсом</span>ruen, состоялась встреча обеих сторон. В переговорах участвовали, с одной стороны, кентерберийский и дублинский архиепископы, игравшие роль посредников, папский легат Пандульф, граф Солсбери, Уильям Маршал, графы Варенн и Арундел, а также королевские советники, с другой — представители мятежных баронов. В итоге король приложил свою печать к петиции баронов, перечислявшей их требования, — так называемым Баронским статьям[48][49].

Мемориал в долине Раннимед, посвящённый Великой хартии вольностей

Баронские статьи и составление Великой хартии вольностей

В Викитеке есть полный текст Баронских статей

Баронские статьи включают большинство самых существенных положений Великой хартии вольностей. В них закрепляются не только привилегии баронов: значительное место занимает закрепление прав рыцарей. При этом соответствующие обязательства возлагаются не только на короля (статьи 7, 19, 27): статья 48 устанавливает, что все обычаи и вольности, «которые король согласился признать подлежащими соблюдению в королевстве, насколько это относится к нему в отношении к своим [вассалам], все в королевстве, как миряне, так и клирики, будут соблюдать, что касается их в отношении к своим [вассалам]». Права городского населения частично отражены в статьях 31 и 32, интересы фригольдеров получили защиту, в частности, в статьях 9, 16, 20, 21. В статье 9 наряду с другими категориями населения упоминаются и вилланы: при наложении штрафа их инвентарь объявляется неприкосновенным. Баронские статьи уделяют большое внимание деятельности местных судебных и административных органов, стремятся ограничить произвол королевской администрации (статьи 8, 13, 14, 15, 18, 21, 23, 26, 28, 34, 35), а также предвосхищают содержание так называемых «конституционных статей» Великой хартии вольностей. Так, статья 32 весьма сходна со статьей 12 Хартии, статья 29 — со статьей 39, статья 49 — со статьей 61. В то же время в Баронских статьях отсутствуют положения, закрепленные в статье 14 Великой хартии вольностей (о порядке созыва общего совета королевства)[50].

На основе Баронских статей в период с 15 по 19 июня 1215 года был выработан окончательный текст Великой хартии вольностей. Рукопись Хартии дошла до нас в четырех экземплярах, имеющих на обороте пометку следующего содержания: «Соглашение между королём Иоанном и баронами о предоставлении вольностей церкви и королевству Англии» (лат. Concordia inter regem Johannem et barones pro concessione libertatum ecclesiae et regni Angliae). Текст документа не разделен на пункты, его разбивку на 63 статьи произвели позднейшие издатели. Название «Великая хартия вольностей» также было дано позже по аналогии с предшествующими хартиями и в силу обширных размеров документа[51][52].

Составители Великой хартии вольностей проделали значительную редакционную работу: Баронские статьи в позднейших изданиях насчитывают 49 статей против 63 статей Хартии, причем статьи Хартии существенно больше по объему. По форме Баронские статьи имеют характер договора между баронами и королём; хотя их заголовок гласит «Это — статьи, о которых бароны просят и на которые король дает согласие», в самом тексте весьма часто говорится не о согласии, а об обязательствах короля (таковы, например, статьи 6, 38—47). Хартия, в целом сохранившая содержание, близкое к Баронским статьям, имеет форму королевского пожалования. Король жалует вольности всем свободным людям королевства «по Божьему внушению и для спасения души», «в честь Бога и для возвышения святой церкви и для улучшения королевства», по совету высших церковных иерархов и «благородных мужей». По мнению Э. С. Есаяна, имеющаяся на обороте дошедших до нас экземпляров Великой хартии вольностей помета, обозначающая документ как «соглашение между королём Иоанном и баронами», носит неофициальный характер, поскольку не внесена непосредственно в текст Хартии. Избранная форма изложения, отличная от стиля Баронских статей, свидетельствует об участии в составлении окончательного текста Хартии советников короля[53].

В Великой хартии вольностей содержится ряд положений, уточняющих обязательства короля по сравнению с теми, которые возлагают на него Баронские статьи. Эти уточнения сделаны в пользу короля и, по-видимому, были предметом торга между баронами и королевскими советниками. Так, в Великой хартии вольностей отсутствует общая норма о возвращении заложников и грамот, которые были выданы королю в виде гарантии, сформулированные в статье 38 Баронских статей. Существенным изменениям подвергнута также статья 25 Баронских статей о немедленном восстановлении в своих правах тех, кто без суда был лишен королём владения или долгое время был лишен им возможности вступить во владение землями, вольностями и своим правом. Её содержание излагается в двух обширных статьях Великой хартии — 52 и 53, причем изложению придан более казуистический характер, что делает требование, заявленное баронами, менее безапелляционным. В ряде случаев король обещает «оказать полную справедливость», что не равнозначно обещанию «немедленно восстановить в правах»[54].

Как отмечается в литературе, сравнение Баронских статей и Великой хартии вольностей свидетельствует о том, что в период с 15 по 19 июня была проведена большая работа по внесению дополнений в текст Баронских статей, в результате чего и появилась Великая хартия вольностей. По всей видимости, эта работа проводилась королевскими советниками, которые использовали некоторые противоречия, существовавшие среди различных общественных сил, противостоявших королевской власти, и благодаря этому смогли смягчить ряд обязательств короля[55][56].

Общая характеристика Великой хартии вольностей

Великая хартия вольностей написана на латыни и состоит из 63 статей, не расположенных по какой-либо определенной системе: как отмечалось в литературе, Хартия «носит на себе следы своего беспорядочного и поспешного составления; её статьи, очевидно, вписывались в неё по мере того, как каждая из них в отдельности приходила на ум людям, договаривавшимся с королём». Исходя из предмета правового регулирования, статьи Хартии можно разделить на шесть групп: об общем совете королевства и комитете 25 баронов, о сборах, налогах и повинностях, о судоустройстве, судопроизводстве и исполнении решений по имущественным спорам, о правах церкви, о правах городов и о торговле, о наследственном праве и опеке. Отдельно выделяется группа статей, действие которых ограничено сравнительно коротким сроком (в частности, о конкретных обязательствах короля)[48][57].

Изначально Великая хартия вольностей носила консервативный (по выражению советских историков — реакционный) характер: в большинстве статей она закрепляла, упорядочивала и уточняла общепризнанные и устоявшиеся обычно-правовые нормы феодальной Англии. В частности, статья 2 Хартии не только подтверждала обязанность наследников графов и баронов и других непосредственных держателей земли от короля уплачивать лишь «старинный рельеф», но и фиксировала его законные рамки в денежном выражении; в статьях 3—5 закреплялись традиционные нормы о принадлежащем королю праве опеки над несовершеннолетними наследниками своих вассалов и т. д. Добиваясь утверждения Хартии, английские бароны преследовали прежде всего свои собственные феодальные интересы; они не только стремились оградить эти интересы от произвола со стороны королевской власти, но и имели вполне определенную цель ввести эту власть в чисто феодальные рамки, ограничивающие её отношениями сюзерена и вассалов[58][59].

Однако, преследуя защиту феодальных интересов, нормы Хартии использовали ряд прогрессивных принципов — соответствия действий должностных лиц закону, соразмерности деяния и наказания, признания виновным только в судебном порядке, неприкосновенности имущества, свободы покинуть страну и возвратиться в неё и других. Сама юридическая техника Хартии способствовала тому, что она вышла за пределы чисто феодального договора и ввела в английское право основополагающий и доселе неслыханный принцип подчинения власти праву под угрозой правомерного вооруженного отпора со стороны населения. Д. М. Петрушевский назвал Хартию «договором, который раз и навсегда связал королевскую власть в отношении к обществу и долго служил знаменем, объединявшим всех свободных людей английского королевства в борьбе за политическую свободу». По мнению английских историков, Великая хартия вольностей «служит истинным основанием английской свободы. Все достигнутое позднее составляет немногим более простого подтверждения, комментария к ней, и если б все дальнейшие законы уничтожены были, то все еще остались бы эти смелые черты, отделяющие свободную монархию от деспотической»[60][61].

Положения Хартии стали одним из главных аргументов требований программных документов эпохи Нового времениПетиции о праве 1628 года, Великой ремонстрации 1641 года и др. Великую хартию вольностей традиционно относят к числу наиболее значимых политико-правовых документов, оказавших влияние на становление и развитие института прав человека. В силу того, что Хартия содержит ряд норм, претендующих на установление новых политических порядков, прежде всего на ограничение королевской власти (так называемые конституционные статьи — 12, 14, 39 и 61), она считается составной частью некодифицированной британской конституции. В 2009 году ЮНЕСКО включила Хартию в реестр «Память мира»[62][63][64].

В соответствии с первой статьей Хартии перечисленные в ней вольности пожалованы «всем свободным людям королевства». Нечеткость использования в содержании Хартии понятия «свободный человек» (лат. liber homo) в своё время породила многолетнюю дискуссию вокруг вопроса о том, кого составители Хартии относили к «свободным людям»; в советской науке длительное время господствовала точка зрения, что под ними имелись в виду лишь сами бароны. Современные ученые в целом согласны, что под свободными людьми имеется в силу все свободное население Англии, на которое распространялись гарантии английского «общего права». Кажущиеся разночтения понятия «свободный человек» в Хартии связаны лишь с определенной расстановкой в ней акцентов, со стремлением под влиянием конкретных обстоятельств подчеркнуть права и привилегии определенной сословной группы как части целого. Примером может служить сопоставление статей 20 и 21 Хартии, которые предписывают наложение штрафа на «свободного человека» (статья 20), в том числе на графа и барона (статья 21), «не иначе как сообразно роду проступка». Кроме того, статья 60 Хартии прямо устанавливала: «Все же те вышеназванные обычаи и вольности, какие только мы соблаговолили признать подлежащими соблюдению в нашем королевстве, насколько это касается нас в отношении к нашим [вассалам], все в нашем королевстве, как миряне, так и клирики, обязаны соблюдать, насколько это касается их в отношении к их вассалам»[65].

Великая хартия вольностей не стала законом или программным документом правительства в период правления Иоанна Безземельного: спустя год после принятия Хартии он умер, не сдержав закрепленных в ней обещаний. К тому же некоторые графы и бароны, оставаясь верными королю, открыто игнорировали Хартию; так, граф Честер издал собственную хартию для графства Чешир, содержавшую требования к честерским баронам и графам предоставить своим вассалам те же привилегии, которые он предоставил им. Сомнения в официальном признании Хартии в качестве действующего источника права породили практику её периодических подтверждений и новых редакций (в 1216, 1217, 1225 годах)[66].

Иоанн Безземельный подписывает Великую хартию вольностей
Иллюстрация из «Истории Англии» Дж. Кэссела Рисунок М. Кронхайма Фреска Э. Норманда Раскрашенная гравюра начала XIX века Гравюра Э. Эванса по картине Дж. Дойла

Основные положения Великой хартии вольностей в первоначальной редакции

Об общем совете королевства и комитете 25 баронов

В Великой хартии вольностей содержалась попытка существенно ограничить королевскую власть, что особенно проявилось в статьях 12, 14 и 61. Несмотря на то, что эти статьи оставались действующим правом всего несколько недель (с 15 июня по 24 августа 1215 года), их влияние на последующее правовое развитие и государственные институты Англии оказалось весьма значительным. Норма статьи 12 гласит: «Ни щитовые деньги, ни пособие (auxilium) не должны взиматься в королевстве нашем иначе, как по общему совету королевства нашего (nisi per commune consilium regni nostri), если это не для выкупа нашего из плена и не для возведения в рыцари первородного сына нашего и не для выдачи первым браком замуж дочери нашей первородной». Статья 14 регулировала порядок созыва упомянутого Совета, а статья 61 возлагала обязанность контролировать соблюдение Хартии на комитет из 25 баронов, призванный вместе с «общиной всей земли» принуждать короля к её исполнению, оставляя в неприкосновенности его лично и членов его семьи[67].

Совет королевства не был чем-то новым в истории Англии. Еще при англосаксонских королях действовал витенагемот, выполнявший совещательные функции. После нормандского завоевания его заменил так называемый Великий совет</span>ruen, состоявший из непосредственных вассалов короля, которые заседали в нем в качестве держателей земельных владений; роль Великого совета фактически ограничивалась необязательными советами королю и выслушиванием его указаний. Статья 14 Великой хартии вольностей имеет своей целью конституировать феодальный совет, установив его состав, права, компетенцию, время и место деятельности. Каждому архиепископу, епископу, аббату, графу и старшему барону была предоставлена гарантия, что каждый из них непосредственно будет принимать участие в обсуждении общегосударственных вопросов, которые будут рассматриваться в высшем органе государственной власти — общем совете королевства (лат. commune consilium regni). Участники этого совета получили право высказывать свои мысли по поводу обсуждаемых вопросов и давать свои советы. В целях обеспечения надлежащей работы совета статья 14 Хартии обязывала короля не позднее, чем за 40 дней до созыва совета разослать приглашения лицам, имеющим право на участие в нем, и довести до их сведения вопросы, планируемые к обсуждению. Общий совет королевства являлся непосредственным, а не представительным органом государственной власти: его участники никем не избирались и не назначались. По существу общий совет королевства являлся большой королевской курией (Curia Regis) в полном составе, однако с правом отказа королю во взимании пособия или щитовых денег. Основываясь на этом новом для английского феодального совета полномочии, в литературе общий совет королевства называют предшественником парламента Англии[68][69].

В качестве гарантии соблюдения прав и вольностей баронов статья 61 Хартии предусматривала особый комитет из 25 баронов — коллегиальный орган, члены которого подлежали избранию из среды баронов. В соответствии со статьей 61 в случае, если король или королевское должностное лицо нарушит какое-либо из положений Хартии и об этом будет сообщено четырем из 25 баронов, они обращаются к королю или его юстициарию в случае отсутствия короля в стране с просьбой немедленно восстановить нарушенное право. Если в течение 40 дней после этого представления король или его юстициарий не исполнит требуемое, в таком случае четыре барона сообщают об этом остальным членам комитета. После этого все двадцать пять баронов вместе с «общиной всей земли» предпринимают действия по принуждению короля к восстановлению права, в том числе путём захвата замков, земель, владений и любыми другими способами, пока не будет устранено правонарушение. По сути в распоряжение 25 баронов были переданы все средства государственного принуждения, включая армию, тюрьмы и народное ополчение. Кроме того, статьи 52 и 55 Хартии закрепляли за комитетом 25 баронов верховную судебную власть в королевстве: в качестве верховного суда первой и последней инстанции комитет рассматривал все споры, связанные с лишением феодалов земельных владений, замков, феодальных вольностей, политических, имущественных и личных прав. На основании статьи 55 комитет принимал от всех жителей Англии иски к короне на предмет взыскания денег, незаконным образом взятых при взимании пошлин за вдовью часть, за приданое, за вступление в брак и наследство, а также при обложении различными штрафами в пользу королевской власти[70][71].

Статья 61 обязывала всех жителей Англии принести двадцати пяти баронам присягу в том, что каждое лицо неукоснительно будет повиноваться их приказам. Король обязывался не только не препятствовать в принесении такой присяги, но и дать публичное разрешение на это; более того, король должен был собственным приказом заставить принести присягу тех, кто не захочет сделать этого добровольно. В Хартии сделана попытка поставить действия комитета 25 баронов в некоторые рамки и в какой-то мере сохранить на королём статус главы феодалов: при вооруженных действиях комитета личность короля и его семьи оставалась неприкосновенной. Также было особо оговорено, что после устранения правонарушения бароны должны снова повиноваться королю, «как делали прежде». Решения в комитете принимались большинством присутствующих членов. Все двадцать пять баронов должны были дать присягу в надлежащем исполнении своих обязанностей[72][73].

О сборах, налогах и повинностях

Статья 12 Великой хартии вольностей полностью отменила прежний фискальный правопорядок, лишив короля права произвольно устанавливать налоги и повинности: отныне ни щитовые деньги, ни денежное пособие (лат. auxilium) не должны были взиматься иначе, как с согласия общего совета английского королевства. Исключение из этого правила было сделано лишь для трех случаев: выкупа короля из плена, возведения в рыцари старшего сына короля и заключения первого брака старшей дочери короля; при этом пособие должно было быть «умеренным». Такая же отмена права произвольного взимания сборов и с теми же тремя исключениями была особо установлена статьей 15 Хартии в отношении всех других свободных людей, не являвшихся держателями короля. Тем самым в деле получения вассальных пособий король был поставлен в одинаковое правовое положение со всеми другими баронами[74].

Всего ограничению финансовых прав короны и её права устанавливать повинности так или иначе посвящены более двадцати статей Хартии (2—4, 7, 10—12, 14, 15, 20—23, 25, 26, 28—31, 36, 40, 41, 55) — треть всего документа, что свидетельствует о том большом значении, которое бароны придавали фискальному главенству короны как основному источнику государственного произвола. Статьи 12 и 14 закрепляют за общим советом королевства и комитетом 25 баронов право контролировать установление налогов и сборов. Остальные статьи направлены против конкретных налогов, штрафов, повинностей и других, в том числе чрезвычайных поборов, которые взимали короли Англии начиная с Вильгельма Завоевателя. В частности, статья 28 запрещает безвозмездное изъятие имущества королевскими чиновниками, в статьях 30 и 31 выполнение отдельных безвозмездных натуральных повинностей (предоставление лошадей и повозок для перевозки, предоставление леса для строительства укреплений) связывается с согласием выполняющего. Статьи 28, 30 и 31 защищали права не только феодалов, но и значительной части фригольдеров. В статье 23 запрещено обязывать общины и отдельных лиц сооружать мосты, «кроме тех, которые издревле обязаны делать это по праву». Особое значение имела статья 25, согласно которой должностные лица отныне должны были сдавать сбор налогов на откуп только «за плату, какая установлена издревле, без всякой надбавки»; тем самым устранялась практика чрезмерного увеличения платы за откуп, из-за которой откупщики не могли собрать налог, не прибегая к неправомерным вымогательствам[75][76].

В трех статьях были урегулированы обязанности рыцарей. Статья 16 устанавливала, что «никто не должен быть принуждаем к несению большей службы за свой рыцарский лен или за другое свободное держание, чем та, какая следует с него»; эта норма была направлена против многочисленных платежей в пользу короны, выплачивавшихся рыцарями помимо военных обязанностей. В статье 29 был частично урегулирован вопрос об отдельных платежах, которые выплачивали рыцари помимо несения военной службы: «никакой констебль не должен принуждать рыцаря платить деньги взамен охраны замка, если тот желает лично охранять его или через другого честного человека, если сам он не может сделать этого по уважительной причине». Статья 43 гарантировала неизменность положения наследников держателей от барона в тех случаях, когда барония становилась выморочной и переходила в руки короля: такой наследник обязаны был платить «тот рельеф, какой он давал бы барону» и нести «ту службу, какую он нес бы барону», как если бы барония находилась в руках самого барона[77].

О судоустройстве, судопроизводстве и исполнении решений по имущественным спорам

Статья 39

Ни один свободный человек не будет арестован или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен стоящим вне закона, или изгнан, или каким-либо [иным] способом обездолен, и мы не пойдем на него и не пошлем на него иначе, как по законному приговору равных его [его пэров] и по закону страны.

Перевод Д. М. Петрушевского

Вопросам судоустройства, судопроизводства и исполнения решений по имущественным спорам в Великой хартии вольностей уделено очень большое внимание. При подготовке новых редакций Хартии в 1216, 1217 и 1225 годах статьи, регулирующие эти вопросы, постоянно подвергались изменениям. Статьи Хартии, относящиеся к сфере королевской администрации и системе правосудия (17—22, 24, 34, 36, 39, 40, 55 и др.) снискали Хартии многовековую славу документа, впервые установившего «во тьме средневековья» гарантии прав личности[78][79].

Так, статьи 17—19 Хартии содержали положения, обеспечивавшие большую доступность, профессионализм и улучшение управляемости королевских судов, которые подтверждали и в определенной мере модифицировали в интересах истца систему правосудия, созданную Генрихом I и его преемниками. Статья 17 Хартии возвращала страну к старому, более удобному делению высшего королевского Суда общих тяжб</span>ruen, ликвидированному Иоанном в 1209 году, на два судебных присутствия: суда, сопровождавшего короля в его объездах страны, и суда, заседавшего без короля в Вестминстере в режиме регулярных и длительных сессий. Статьи 18—19 Хартии также в интересах истца устанавливали правило, согласно которому владельческие иски должны рассматриваться в судах тех графств, где возникло само дело, определив для этого необходимое число присяжных и королевских разъездных судей (с регулярным порядком выезда их на места)[79].

Хартия утверждала сформировавшуюся к этому времени систему королевских судебных приказов (ассиз) о расследовании. Так, статья 18 перечисляла приказы, направленные на защиту свободного земельного держания: старейшие приказы «о новом захвате», «о смерти предшественника», «о последнем представлении на приход». В статье 36 Хартии говорилось о специальном королевском приказе, который должен был отдаваться бесплатно и безо всякого промедления в случае совершения убийства или иного тяжкого преступления, — приказе о расследовании «о жизни или членах». Последний сопровождался, как правило, другим приказом о расследовании причин задержания обвиняемого: не был ли человек арестован из-за чьей-либо «злобы или ненависти» (англ. writ of otio at atia). Если следствие приходило к выводу о том, что обвиняемый был арестован по причине злобы или ненависти, он отпускался на свободу при условии поручительства нескольких лиц в том, что он будет доставлен в суд по первому требованию. Этот приказ, сходный с приказом habeas corpus, давал обвиняемому в тяжком преступлении право на временное освобождение до суда[80][81].

В других статьях Хартии закреплялись принципы деятельности судов, многие из которых созвучны современному праву. В частности, статья 20 содержала требование соответствия тяжести наказания степени опасности преступления. Данное положение распространялось на всех держателей земли, в том числе на зависимых вилланов; при этом воспроизводилось традиционное для английского права предписание о неприкосновенности вилланского инвентаря при взыскании штрафов, поскольку обратное могло лишить виллана средств к существованию. Статья 24 запрещала королевским чиновникам выступать в роли судей по делам, подсудным королю, то есть судам сотен и графств, в компетенцию которых входило рассмотрение уголовных дел при участии так называемого большого жюри присяжных. Содержание статьи 24 конкретизировалось положением статьи 38 Хартии, которая была направлена на пресечение возможности со стороны короля и его чиновников преследовать невиновного: согласно статье 38 никакой человек не мог «привлекать кого-либо к ответу [на суде, с применением ордалий] лишь на основании своего собственного устного заявления, не привлекая для этого заслуживающих доверия свидетелей»[82].

Статья 36 Хартии, регулировавшая выдачу приказа о расследовании «о жизни или членах», имела прямое отношение к статье 40, в которой закреплялся принцип не продавать «права и справедливости», не отказывать в них и не медлить с их осуществлением. Историки связывают статью 40 Хартии главным образом с требованием церкви к светским властям не вмешиваться в компетенцию церковных судов. Эта система также была направлена против широко распространенной практики незаконных поборов в королевских судах в форме своего рода официальных взяток. Статья 45 Хартии обязывала назначать на королевские должности (судей, констеблей, шерифов, бейлифов) только тех лиц, которые сведущи в законах страны и желают их добросовестно исполнять[83].

Статья 34 Хартии устанавливает, что «приказ, называемый Praecipe, впредь не должен выдаваться кому бы то ни было о каком-либо держании, вследствие чего свободный человек мог бы потерять свою курию». Приказ Praecipe</span>ruen являлся средством перенесения владельческого иска в королевскую курию и действовал в отношении непосредственных держателей короля, графов и баронов. Статья 34 запрещает королю прибегать к помощи этого приказа в целях незаконного и без «суда равных» изъятия земли у королевского вассала. О незаконной практике выдачи королём приказа «praecipe» косвенно свидетельствует статья 52, в которой закреплялось обещание короля возвратить своим вассалам земли, замки, вольности и иные их права, которых они были лишены без законного приговора своих пэров (равных)[84].

Центральное место в Хартии занимает статья 39, направленная против самовластия короля, незаконных арестов, наложения наказаний по административному распоряжению без судебного разбирательства, произвольного лишения прав владения имуществом и других неправомерных действий. Целью нормы статьи 39 была борьба против злоупотребления королём и его чиновниками особой мерой, применявшейся изначально в качестве наказания за тяжкие преступления, а в XIII веке ставшей использоваться в исковом судопроизводстве в качестве средства доставки человека в суд — правом объявить человека стоящим вне закона (англ. outlawry). Используемое в статье выражение «суд равных» относилось к крупным феодалам (графам, баронам) и означало средство защиты их земельных держаний от незаконных посягательств со стороны их сеньора — короля. Требование же суда «по законам страны» означало признание иных процедур правосудия, предусмотренных общим правом; оно относилось ко всем свободным людям страны, закрепляя тем самым принцип «нет наказания без суда». В литературе факт провозглашения статьей 39 указанного принципа называется бесспорным шагом вперед на пути к утверждению института прав человека[85].

Статья 54 устанавливает, что «никто не должен подвергаться аресту и заключению в тюрьму по жалобе женщины, если она жалуется по случаю смерти кого-либо иного, а не своего мужа»; эта норма является одним из наиболее крайних выражений формальной теории доказательств и в этом смысле противоречит тенденции, получившей отражение в статье 38. С имущественной ответственностью связана статья 32, в которой говорится, что король «не будет удерживать у себя земель тех, кто обвинен в тяжких преступлениях, дольше года и дня, а затем земли эти должны быть возвращены сеньорам этих ленов»; здесь ограничивались права королевского суда, который мог лишить преступника прав на землю, но не мог обратить взыскание на саму землю. Статья 9, трактующая вопросы обеспечения долговых обязательств, устанавливает, в частности, что «ни мы, ни наши чиновники не будем захватывать ни земли, ни дохода с неё за долг, пока движимости должника достаточно для уплаты долга; и поручители самого должника не будут принуждаемы [к уплате его долга], пока сам главный должник будет в состоянии уплатить долг»[86].

О правах церкви

На содержание статей Великой хартии вольностей, посвящённых церкви, в значительной степени повлиял печально закончившийся для Иоанна Безземельного конфликт с церковью, ставший предшественником сопротивления английских сословий своему королю. В преамбуле Хартии подчеркивается, что король жалует вольности по совету ряда церковных иерархов: архиепископа Кентерберийского, архиепископа Дублинского, епископов лондонского, уинчестерского, ковентрийского и других, а также папского легата Пандульфа. Первой же статьей Хартии были закреплены безоговорочная «свобода церкви», неприкосновенность владения ею своими правами и вольностями, включая свободу церковных выборов. Этой же статьей папа римский Иннокентий III именуется «сеньором», из чего следует признание за римской курией права управления делами английской церкви. В статье 63, где король обещает добросовестно соблюдать дарованные им вольности, он снова гарантирует права церкви: «мы желаем и крепко наказываем, чтобы английская церковь была свободна»[87][88].

Поскольку вольности, дарованные Хартией, распространяются на всех свободных людей королевства, то тем самым они распространялись в равной степени и на представителей духовенства. При этом в ряде норм Хартии особо подчеркивается право участия духовных лиц в органах и институтах, созданных Хартией. В частности, статья 14 Хартии, посвящённая общему совету королевства, указывает, что в состав этого органа помимо графов и старших баронов входят архиепископы, епископы и аббаты, причем в перечислении лиц, имеющих право участвовать в совете, прелаты идут первыми. Согласно статье 55 комитет двадцати пяти баронов вправе принять решение по поводу незаконно уплаченных королю пошлин и штрафов совместно с архиепископом Кентерберийским Стефаном Лэнгтоном «и с другими, которых он пожелает для этого позвать с собою». Статья 62 предусматривает, что открытые удостоверения о прощении правонарушений, совершенных англичанами в период противостояния с королём, будут изданы от имени Стефана Лэнгтона, а также архиепископа дублинского, «вышеназванных епископов» и легата Пандульфа[89].

Ряд норм Хартии восстанавливал права клира, существенно ограниченные Кларендонскими конституциями, и предоставлял ему новые привилегии. Статья 42, предоставлявшая всем право свободно выезжать из Англии и возвращаться в неё, отменила действие статьи 4 Кларендонских конституций, согласно которой архиепископам, епископам и имеющим бенефиции клирикам королевства не разрешалось выезжать из страны без разрешения короля. Согласно статье 22 «клирик будет штрафоваться в качестве держателя своего светского держания не иначе, чем другие [держатели], названные выше, а не сообразно величине своей церковной бенефиции»; иными словами, даже штраф за уголовное преступление, совершенное клириком, мог налагаться только на его светское держание, оставляя в неприкосновенности церковное. Статья 18 Хартии отменяла статьи 1 и 12 Кларендонских конституций, которые передавали королю право представления на приход, то есть представления кандидата на занятие освободившейся церковной должности; отныне расследование о последнем представлении на приход должно было производиться только в «своих графствах». Статья 32, запрещавшая королю удерживать у себя земли обвиняемых в тяжких преступлениях дольше года и дня, отменяла статью 14 Кларендонских конституций. Статья 27, гласившая «если какой-либо свободный человек умрет без завещания, движимость его пусть будет распределена руками близких родственников его и друзей под наблюдением церкви», отдавала церкви право быть арбитром в наследственных делах[90].

В некоторой степени посвящена церкви статья 46, согласно которой все бароны, которые основали аббатства и имеют грамоты английских королей или старинные держательские права в отношении к ним, должны иметь опеку над ними на время вакансий, как им надлежит иметь[91].

О правах городов и о торговле

Ряд статей Хартии касается городского права и вопросов, связанных с торговлей. В силу статьи 12 пособия (auxilium) с города Лондона, подобно тому, как это определено в отношении непосредственных вассалов короля, должны взиматься только по решению общего совета королевства, за тремя исключениями (выкуп короля из плена, возведение в рыцари первородного сына короля, выдача замуж первым браком первородной дочери короля). В статье 32 Баронских статей, к которой восходит эта часть статьи 12 Хартии, имелась более общая норма: здесь говорилось не только о Лондоне, но и о других городах, не только о пособии (auxilium), но и о талье (лат. tallagia) — принудительном сборе с городов. В какой-то степени отсутствие упоминания о талье и о других городах кроме Лондона компенсируется в статье 13, в которой говорится: «И город Лондон должен иметь все древние вольности и свободные свои обычаи как на суше, так и на воде. Кроме того, мы желаем и соизволяем, чтобы все другие города и бурги, и местечки, и порты имели все вольности и свободные свои обычаи»[92].

Согласно статье 35 Хартии «одна мера вина пусть будет по всему нашему королевству, и одна мера пива, и одна мера хлеба, именно лондонская четверть, и одна ширина крашеных сукон и некрашеных и сукон для панцирей, именно два локтя между краями; то же, что о мерах, пусть относится и к весам»; целью этой нормы было установление единообразия мер и весов и в то же время закрепление цеховых установлений о качестве отдельных товаров. Интересам торговли отвечала также статья 33, в соответствии с которой «все запруды на будущее время должны быть совсем сняты с Темзы и с Медуэя и по всей Англии, кроме берега моря»: снятие запруд превращало реки в удобные транспортные артерии[93][94].

Статья 41 Хартии устанавливает: «Все купцы должны иметь право свободно и безопасно выезжать из Англии и въезжать в Англию, и пребывать, и ездить по Англии, как на суше, так и по воде, для того, чтобы покупать и продавать без всяких незаконных пошлин, уплачивая лишь старинные и справедливые, обычаем установленные пошлины, за исключением военного времени и если они будут из земли, воюющей против нас; и если также окажутся в нашей земле в начале войны, они должны быть задержаны без ущерба для их тела и имущества, пока мы или великий юстициарий наш не узнаем, как обращаются с купцами нашей земли, находящимися тогда в земле, воюющей против нас; и если наши там в безопасности, то и те другие должны быть в безопасности в нашей земле». Эта статья предоставляла как английским, так и иностранным купцам свободу передвижения в их торговых путешествиях, запрещала взимать с них сборы, не установленные обычаем, а также устанавливала принцип взаимности</span>ruen в предоставлении прав иностранным торговцам в период войны с их страной[95].

По своему содержанию к статье 41 примыкает статья 42, которая гласит: «Каждому пусть впредь будет позволено выезжать из нашего королевства и возвращаться в полной безопасности, по суше и по воде, лишь сохраняя верность нам; изъятие делается, в интересах общей пользы королевства, только для некоторого короткого времени в военное время; исключаются сидящие в заключении и поставленные, согласно закону королевства, вне закона, а также люди из земли, воюющей с нами, и купцы, с которыми надлежит поступать так, как сказано выше». Статья 42 действовала недолго и была исключена при подтверждении Хартии в 1225 году[96].

О наследственном праве и опеке

Весьма значительное место в Хартии занимают вопросы наследования и опеки. Такое повышенное внимание объясняется, с одной стороны, стремлением ограничить злоупотребления короны, с другой — той ролью, которую играли правовые нормы о наследовании и опеке в феодальных отношениях[97].

В Хартии весьма обстоятельно определяется порядок освобождения наследственной массы от лежащих на ней долговых обязательств. При этом предусматривается различный порядок удовлетворения обязательств в пользу короля и в пользу других кредиторов. Порядок удовлетворения обязательств в пользу короля регулируется статьей 26, которая гласит: «Если кто-либо, держащий от нас светский лен, умрет, и шериф или бейлиф наш предъявит наш приказ об уплате долга, который умерший должен был нам, то пусть шериф или бейлиф наш наложит запрещение на движимое имущество умершего, найденное на светском лене, и составит ему опись в размере суммы этого долга, в присутствии полноправных людей, так, однако, чтобы ничего не было отчуждено из этого имущества, пока не будет уплачен нам долг, вполне выяснившийся; а остаток пусть будет оставлен душеприказчикам, чтобы они могли выполнить завещание умершего; а если ничего нам он не был должен, то вся движимость пусть будет оставлена за умершим, при чем должны быть обеспечены жене его и детям следуемые им части»[98].

Положение иных кредиторов, кроме короля, было менее привилегированным. В статье 11 говорится следующее: «Если кто умрет, оставшись должным евреям, жена его должна получить свою вдовью часть и ничего не обязана давать в уплату этого долга; и если у умершего остались дети несовершеннолетние, им должно быть обеспечено необходимое соответственно держанию умершего, а из остатка должен быть уплачен долг, но так, чтобы повинности, следуемые сеньорам [умершего], не потерпели при этом никакого ущерба; таким же образом надлежит поступать и с долгами другим, не евреям». На первый взгляд, в данной статье говорится о долге евреям, занимавшимся в средневековой Англии ростовщическими операциями, однако заключительная формулировка — «таким же образом надлежит поступать и с долгами другим, не евреям» — превращает данное правовое предписание в общую норму об ответственности наследников по всем долгам умершего, кроме долгов королю, порядок уплаты которых урегулирован статьей 26. Статья 10 специально регулирует отношения наследников с кредиторами-евреями по поводу уплаты процентов: «Если кто возьмет что-нибудь, больше или меньше, взаймы у евреев и умрет раньше, чем этот долг будет уплачен, долг этот не будет давать процентов, пока наследник [умершего] будет несовершеннолетен, от кого бы он ни держал [свою землю], и если долг этот попадет в наши руки, мы взыщем только то имущество, которое значится в долговом обязательстве»[99].

В статьях 2—6 речь идет о наследовании после графов или баронов или после других непосредственных держателей короля; в силу статьи 60 действие этих статей распространялось также и на рыцарей, державших от графа или барона. Статья 2 перечисляет прямых держателей короны и называет точные размеры рельефа. Статья 3 освобождает от уплаты рельефа и пошлины несовершеннолетнего наследника, находящегося под опекой. Статья 4 открывается следующим положением: «Опекун земли этого наследника, который несовершеннолетен, должен брать с земли наследника только умеренные доходы и умеренные обычные платежи и умеренные повинности, и при этом не нанося ущерба и разорения ни людям, ни вещам»; этой же статьей подробно урегулирована ответственность опекуна. Статьей 5 на опекуна возложена обязанность передать наследнику хозяйство в исправном виде. Согласно статье 6 «наследники будут вступать в брак так, чтобы не было неравного брака, и таким при том образом, чтобы до заключения брака об этом доводилось до сведения близких из кровных родственников самого наследника»; эта норма направлена против распространенного злоупотребления королём своим правом опеки, при котором он принуждал баронов к неравным и иным экономическим невыгодным для них брачным союзам. Против некоторых злоупотреблений королём правом опеки была направлена статья 37, в которой король обязывался не вторгаться в права законных опекунов по отдельным видам свободного держания[100][101][102].

Отдельная группа норм (статьи 7 и 8) касаются вопросов наследования и опеки над вдовой держателя. Статья 7 признает законными наследниками не только детей, но и пережившего супруга: «Вдова после смерти мужа своего немедленно же и без всяких затруднений пусть получает приданое и своё наследство и пусть ничего не платит за свою вдовью часть или за своё приданое, или за своё наследство, каковым наследством муж её и сама она владели в день смерти мужа, и пусть остается в доме своего мужа в течение сорока дней после смерти его, в течение которых ей будет выделена её вдовья часть». Согласно статье 8 «никакая вдова не должна быть принуждаема к браку, пока желает жить без мужа, так, однако, чтобы представила ручательство, что не выйдет замуж без нашего согласия, если она от нас держит, или без согласия своего сеньора, от которого она держит, если она от кого-либо другого [а не от нас] держит»[103][104].

Временные положения

Тринадцать статей Великой хартии вольностей имели характер временных положений. Отдельные нормы фиксировали конкретные обязательства Иоанна Безземельного. Кроме того, временный характер носили статьи, предусматривающие экстраординарные процедуры, направленные на восстановление нарушенных королём прав[105].

К числу статей Хартии, содержавших конкретные обязательства короля, относится статья 50, где говорилось об отстранении от должностей ряда иностранцев и их родственников. Об иноземцах говорится также в статье 51: «И немедленно же после восстановления мира удалим из королевства всех иноземных рыцарей, стрелков, сержантов, наемников, которые прибыли с лошадьми и оружием во вред королевству». В данных статьях предположительно речь идет о наемных войсках и их предводителях, которые прибыли с Иоанном в Англию[106].

Обязательствам короля посвящены также статьи 49 и 58, касающиеся заложников. Согласно статье 49 «всех заложников и [все] грамоты, которые были выданы нам англичанами в обеспечение мира или верной службы, мы немедленно возвратим». Статья 58 касается заложников из Уэльса: «Мы возвратим сына Левелина немедленно же, а также всех уэльских заложников и грамоты, которые были выданы нам в обеспечение мира». Отношения с шотландцами урегулированы не только по вопросу о заложниках: в соответствии со статьей 59 «Мы поступим с Александром, королём шотландцев, относительно возвращения его сестер и заложников и относительно вольностей их и их права в согласии с тем способом, каким мы поступим с другими нашими английскими баронами, если только не должно быть поступлено [с ним] иначе в силу грамот, которые мы имеем от его отца Вильгельма, некогда короля шотландцев; и это будет сделано по приговору их пэров в курии нашей»[107].

Краткий срок действия характерен и для статьи 62, провозглашавшей амнистию участникам событий 1214—1215 годов: «И всякое зложелательство, ненависть и злобу, возникшие между нами и вассалами (homines) нашими, клириками и мирянами, со времени раздора, мы всем отпускаем и прощаем. Кроме того, все правонарушения, совершенные по поводу этого раздора от Пасхи года царствования нашего шестнадцатого до восстановления мира, мы вполне всем отпускаем, клирикам и мирянам, и, сколько нас это касается, вполне прощаем»[107].

Королю пришлось уступить по вопросу о королевских лесах и реках: «Все леса, которые стали заповедными королевскими лесами при нас, немедленно же должны перестать быть ими; так же надлежит поступать и с реками, которые были объявлены нами заповедными» (статья 47). Последующая статья 48 говорит об отмене дурных обычаев, связанных с королевскими лесами; в этих целях предусматривается, что дурные обычаи незамедлительно «должны быть подвергнуты расследованию в каждом графстве через посредство двенадцати присяжных рыцарей из того же графства, которые должны быть избраны честными людьми того же графства, и в течение сорока дней после того, как будет произведено расследование, должны быть ими совершенно уничтожены, чтобы больше никогда не возобновляться, так, однако, чтобы мы предварительно об этом были уведомлены или наш юстициарий, если мы не будем находиться в Англии». Один из таких дурных обычаев, связанный с судопроизводством, прямо отменялся статьей 44, гласившей: «Люди, которые живут за пределами лесного округа, впредь не должны являться перед нашими лесными судьями в силу общих приглашений, если они не являются стороной в деле или поручителями кого-либо из тех, которые привлечены к суду по лесным делам»[108].

Статьи 52, 53, 55, 57 посвящены процедуре восстановления прав, нарушенных королём Иоанном и его предшественниками — Генрихом II и Ричардом I (возвращение несправедливо изъятых земель, замков, восстановление нарушенных вольностей и прав; снятие с лесов статуса заповедных; отмена практики королевской опеки над землями, входящими в состав чужого феода и др.); в ряде случаев предполагается участие в рассмотрении дела комитета 25 баронов, избрание которых предусматривалось статьей 61. Типичной для этой группы статей являлась статья 52, где говорилось: «Если кто был лишен нами, без законного приговора своих пэров, [своих] земель, [своих] замков, [своих] вольностей или своего права, мы немедленно же вернем ему их; и если об этом возникла тяжба, пусть будет решена она по приговору двадцати пяти баронов, о которых сделано упоминание ниже, где идет речь о гарантии мира; относительно же всего того, чего кто-либо был лишен без законного приговора своих пэров королём Генрихом, отцом нашим, или королём Ричардом, братом нашим, и что находится в наших руках или чем другие владеют под нашим обеспечением, мы получим отсрочку до конца обычного срока принявших крест; исключение составляет то, о чем уже начата тяжба или уже произведено расследование по нашему повелению перед принятием нами креста; когда же мы вернемся из нашего паломничества или, если случится, что воздержимся от нашего паломничества, мы немедленно же окажем относительно этого полную справедливость». В статье 55 речь идет о пошлинах и штрафах, «уплаченных несправедливо и против закона страны»; в отношении незаконных сборов предполагалось три варианта — «полное забвение», решение комитета 25 баронов или решение большинства в комитете 25 баронов совместно с архиепископом Стефаном Лэнгтоном. Статьи 56 и 57 вновь касались Уэльса и регулировали восстановление прав уэльских держателей[109].

Политическая борьба в Англии в XIII веке и новые редакции Великой хартии вольностей

Редакции 1216 и 1217 годов

Великая хартия вольностей в первоначальной редакции оставалась действующим правом всего несколько месяцев. Издав Хартию и вернув себе относительный контроль над королевством, Иоанн решил устранить установленные Хартией ограничения своей власти. С этой целью английский король обратился с жалобой к папе Иннокентию III, считавшемуся его сеньором. Папа, раздраженный тем, что вопрос, подлежавший его компетенции сюзерена, был разрешен вооруженным восстанием, объявил Хартию не имеющей силу и освободил короля от присяги соблюдать её; в специальной булле, изданной 24 августа 1215 года, он охарактеризовал Хартию как несправедливый, противозаконный и позорный договор. Архиепископ Кентерберийский Стефан Лэнгтон, деятельно способствовавший принятию Хартии, был отстранен от своих обязанностей, а Иоанн с наемным войском вступил с баронами в военный конфликт, получивший название Первой баронской войны. Королю сопутствовал успех, и положение баронов было столь безнадежным, что они предложили английскую корону сыну французского короля Филиппа Августа, будущему Людовику VIII. Ситуацию изменила лишь смерть Иоанна Безземельного в октябре 1216 года: английский престол унаследовал 8-летний сын Иоанна Генрих III, а во главе государства стал опекун короля и регент Уильям Маршал, 1-й граф Пембрук, издавший 19 ноября 1216 года новую редакцию Великой хартии вольностей[110][111][112].

Великая хартия вольностей в редакции 1216 года значительно короче Хартии 1215 года. Так же, как и последняя, она не разделена на статьи; в научном издании 1965 года её текст разбит на 34 статьи. Из Хартии 1215 года исключены почти все статьи временного характера (статьи, фиксирующие конкретные обязательства короны, и статьи, предусматривающие экстраординарные процедуры, направленные на восстановление нарушенных королём прав). Исключение было сделано для статьи 44 (статья 31 новой редакции) и статьи 56 (статья 34 новой редакции). Кроме того, в Хартии сохранилась заимствованная из второй части статьи 52 Хартии 1215 года оговорка о том, что процедура восстановления нарушенных королём прав может быть прервана, если король отправится в крестовый поход. Из четырех так называемых конституционных статей (12, 14, 39 и 61) в Хартии 1216 года отменены три — 12, 14 и 61 (об общем совете королевства и комитете 25 баронов); это обстоятельство свидетельствует о начале борьбы с самостоятельностью баронов и усилении центральной власти. Кроме конституционных статей из Хартии 1215 года было исключено еще несколько статей: статьи 10 и 11 (о долгах евреям), статья 15 (о порядке взимания пособия с вассалов в пользу крупного феодала), статья 19 (о порядке рассмотрения ассиз — судебных исков, оставшихся нерассмотренными в день собрания графства), статья 25 (о сдаче налогов на откуп), статья 27 (о наследовании после свободного человека, не оставившего завещания), статья 42 (о свободном выезде из королевства), статья 63 (заключительные положения)[113].

Ряд статей был подвергнут редактированию. В частности, две статьи (1 и 6) были сокращены: из статьи 1 было исключено положение о свободе церковных выборов, статья 6 после сокращения приобрела следующий вид: «Наследники будут вступать в брак так, чтобы не было неравного брака». Была существенно расширена статья 3 о порядке получения наследства после достижения совершеннолетия лицом, находившимся под опекой. Были расширены права вдовы в отношении наследства и возможности повторного замужества. В статью 30 Хартии 1215 года, которая вошла в состав статьи 20 новой редакции, было включено положение о том, что шериф или бейлиф или кто-либо другой, взяв с согласия свободного человека его повозку, обязан заплатить: за повозку с двумя лошадьми — 10 динариев в день, за повозку с тремя лошадьми — 15 динариев в день. Была уточнена формулировка статьи 13 Хартии 1215 года (статья 9 новой редакции): перечень в тексте «кроме того, мы желаем и соизволяем, чтобы все другие города и бурги, и местечки, и порты имели все вольности и свободные свои обычаи» дополнен словами «и баронии пяти портов». В Хартию была включена новая статья 13, подчинившая исключительной подсудности Суда королевской скамьи</span>ruen дела по ассизе «de ultima presentatione» (межевые споры). Наконец, в текст Хартии были включены новая преамбула, составленная от имени Генриха III, и новые заключительные положения[114].

Хартия 1216 года издавалась в сложных политических условиях: все еще не было покончено с притязаниями на английскую корону сына французского короля, значительная часть баронов выступала против воцарения Генриха III. При издании Хартии указывалось, что её текст является пробным, а окончательный текст будет издан после успокоения страны. Такой окончательный текст был подготовлен в сентябре — ноябре 1217 года, после окончания Первой баронской войны; одновременно была издана Лесная хартия, в которую были включены некоторые нормы Великой хартии 1215 года и которая устанавливала границы заповедных королевских лесов. Из Хартии 1216 года была изъята статья 34 (соответствующая статье 56 Хартии 1215 года) и включены четыре новые статьи (16, 32, 35, 36), сохранившиеся в последующей редакции[115][116].

Редакция 1225 года

В Викитеке есть тексты по теме
Хартия Генриха III 1225 года

11 февраля 1225 года, в девятый год правления Генриха III, был издан вновь пересмотренный текст Хартии. Главное отличие этого текста от текста 1217 года состоит в новой редакции заключительных постановлений. Здесь указывалось, в частности, что щитовые деньги будут взиматься в том размере, в каком они взимались при короле Генрихе II — деде нынешнего короля. В 1225 году это положение рассматривалось как еще одно подтверждения снятия финансовых ограничений с короны, предусмотренных статьей 12 Великой хартии вольностей 1215 года. Однако в дальнейшем оно сыграло важную роль в конституционной истории Англии. В XVII веке это положение было подвергнуто расширительному толкованию, приобрело совершенно противоположный смысл и послужило юридической основой для притязаний парламента в области установления налогообложения. Кроме того, при подготовке редакции 1225 года в некоторые статьи Хартии были внесены дополнения. Английские юристы придают редакции 1225 года весьма большое значение: как отмечается в Британской энциклопедии, «именно эта Великая хартия 9-го года правления Генриха III, а не её прообраз 1215 года, считается Magna Carta английского права в истории»[117][118].

По своему содержанию и юридическому значению Хартия 1225 года существенно отличается от Хартии Иоанна Безземельного. Из её текста были полностью исключены статьи временного характера, связанные с конкретными обстоятельствами правления Иоанна; отныне все её статьи имели нормативный характер. Отмена статей 12, 14 и 61 Хартии 1215 года привела к тому, что новый документ в значительной степени перестал ограничивать королевскую власть. Новые нормы закрепили многие элементы сложившейся судебной системы (статьи 13, 35), урегулировали ряд вопросов, связанных с феодальной собственностью на землю (16, 32, 36). Многочисленные дополнения, внесенные в статьи, трактующие вопросы наследования, превратили Хартию в свод важнейших норм наследственного права (статьи 2—8, 26, 27, 31)[119].

В отличие от аналогичной нормы Великой хартии 1215 года, статья 12 Хартии 1225 года касается только ассиз (судебных приказов) о новом захвате и о смерти предшественника, ассиза о последнем представлении на приход здесь не упоминается. В соответствии со статьей 12 король или верховный юстициарий должны посылать своих судей в графство для рассмотрения этих ассиз раз в год, а не четыре раза в год, как было установлено в 1215 году. Далее постановляется, как это было сделано в статье 19 Хартии 1215 года, что рассмотрение этих ассиз должно быть продолжено после дня собрания графства. Новым является положение о том, что в случае особой сложности дела оно должно быть переносимо в Суд королевской скамьи. Статья 12, а также статья 13, переносившая межевые споры в Суд королевской скамьи, расширяли подсудность королевского суда и тем самым снижали роль суда графства и сеньориальной юрисдикции. Сокращая количество судебных заседаний в графстве, на которых должны были присутствовать свободные люди, Хартия 1225 года шла навстречу пожеланиям мелких земельных собственников, для которых явка на суд была весьма обременительной[120][121].

Наиболее обширно добавление, составившее статью 35 Хартии 1225 года. В первой части статьи определяются сроки созыва суда графства и шерифской сессии в сотне. Здесь говорится: «Ни один суд в графстве не должен собираться чаще, чем раз в месяц, а в тех графствах, где это делается реже, пусть так и останется; ни один шериф или его бейлиф не должен использовать свою очередь в сотне чаще чем два раза в год и не в любом, а только в должном месте, одном и том же всегда, один раз после пасхи и другой после Михайлова дня». Вторая часть статьи 35 была посвящена процедуре фрикпледж (англ. view of freek pledge), связанной с задержкой выплаты долгов и другими нарушениями доверия. Виновному может быть отпущен год поручительства, при этом поручитель брал обязательство в случае неуплаты долга явиться в суд. Поручителями могли быть члены семьи должника, глава гильдии, к которой принадлежал должник, или десять свободных людей; за установленную плату шериф проверял и утверждал запись о поручительстве. В статье 35 устанавливается, что указанная процедура должна проводиться «на праздник св. Михаила, чтобы каждый человек мог пользоваться своими правами, которые у него были во времена Генриха, нашего деда, или приобретены с тех пор; поручительство должно быть сделано так, чтобы сохранить наш мир… Шериф не должен искать поводов к увеличению своих доходов, а быть довольным тем, чем довольствовался шериф во времена короля Генриха, нашего деда»[122][123].

Статьи 32 и 36 Хартии 1225 года регулировали некоторые вопросы передачи земельных держаний. Согласно статье 32 ограничивалось право свободного человека продавать или передавать в лен свою землю. Отчуждение или передача допускались лишь при условии, что оставшейся земли хватит для отправления службы в пользу лорда лена. Данная статья ограничивает право вассала создавать новое звено в цепи феодальных отношений, передавая часть земли новому владельцу как своему вассалу (субинфеодация). Статья 36 устанавливала: «Отныне противозаконным будет отчуждать землю какому-либо религиозному братству и брать землю во владение от того же братства. Противозаконным будет также, если какое-либо религиозное братство будет брать землю у кого-либо и сдавать эту землю в аренду тому, у кого её получило. Если кто-либо отдаст свою землю какому-либо религиозному братству, то после судебного разбирательства подарок будет признан ничтожным и земля перейдет к лорду лена»[124].

Статья 16 Хартии 1225 года ограничивала право defensum. Используя это право, король возводил барьеры вдоль русла рек, создавая для себя новые охотничьи угодья. Право defensum было обременительно для владельцев прибрежных лугов, так как такие луга переставали затопляться во время весеннего разлива рек и их урожайность снижалась. Ограничивая право defensum, статья 16 устанавливает: «Никакие берега рек не будут защищаться, кроме защищенных при короле Генрихе, нашем деде»[125].

Политическая борьба в годы правления Генриха III. Оксфордские провизии

Ревизии текста Великой хартии вольностей, проведенные в 1216, 1217 и 1225 годах показывают, что Хартия в значительной степени потеряла характер документа, ограничивающего власть короля. Однако социальные слои, добившиеся в 1215 году принятия Хартии, сохраняли своё влияние в стране и не желали мириться с подобным пересмотром, поэтому на протяжении XIII века продолжалась их борьба за восстановление первоначального текста Хартии. Главные этапы этой борьбы приходятся на годы правления Генриха III[126].

Политика, проводимая Генрихом III, вызывала в английском общество недовольство. В частности, отличавшийся расточительностью король постоянно взимал со своих вассалов большие суммы денег. Находившийся под влиянием своей жены-француженки, Генрих покровительствовал иностранцам-французам, раздавая им земли и назначая на крупные государственные посты. Кроме того, негодование вызывали и притязания римской церкви: папа Григорий IX, осуществляя своё право суверена в отношении духовенства, требовал у английской церкви десятую часть её движимого имущества, а самые доходные церковные должности предоставлялись итальянским священникам[126][127].

Представители английской знати неоднократно выражали раздражение по поводу королевской политики. В 1233 году бароны, вызванные на совет в Оксфорде, отказались явиться и письменно потребовали у Генриха III отставки его иностранных советников; после отказа сделать это группа баронов во главе с Ричардом Маршалом подняла мятеж, вынудив короля в марте 1234 года выслать из королевства некоторых иностранцев. В 1237 году бароны вновь потребовали от короля обещания выгнать особенно ненавистных иностранных советников и только на этом условии обещали дать согласие на очередную субсидию. Поскольку Генрих не выполнил обещание, в 1240 году бароны вновь повторили это требование. В 1244 году королю было предъявлено требование, чтобы баронам было разрешено по их воле выбирать юстициария, канцлера и казначея королевства. Начиная с 1232 года центром баронской оппозиции становится так называемый Великий совет — собрание английских феодалов и представителей церкви, созывавшееся королём 2—3 раза в год; в коалицию недовольных помимо баронов вошли также рыцари, верхушка фригольдеров, горожане и часть английского духовенства[128].

В 1257 году Генрих III позволил папе уговорить себя принять сицилийскую корону для своего сына Эдмунда. Для этого требовалось отвоевать Сицилию у Гогенштауфенов, и для обсуждения вопроса о получении средств на ведение войны в 1258 году было созван Великий совет, впоследствии ставший известным как Оксфордский парламент</span>ruen или Бешеный парламент. Генрих потребовал у баронов третью часть доходов всей Англии, однако бароны решительно отказали королю и объявили, что больше не будут терпеть его произвол и злоупотребления. Явившись на третье заседание 11 июня 1258 года в Оксфорде, бароны подали королю петицию, состоявшую из 29 статей; петиция содержала требования изгнать из Англии чужеземцев и прекратить злоупотребления королевских чиновников, а также ряд экономических требований баронов (9 статей), рыцарей и фригольдеров (6 статей) и городов (3 статьи). Образованная парламентом комиссия из 24 баронов составила так называемые Оксфордские провизии — документ, направленный на ограничение власти короны[129][127][130].

Оксфордские провизии устанавливали, что при короле должен быть организован совет 15-ти, которые будут иметь право давать королю советы относительно управления государством и под контролем которых будет находиться верховный юстициарий и другие должностные лица. Совет 15-ти избирается комитетом 24-х баронов путём сложной процедуры — 12 членов комитета, принадлежащие к баронам, избирают двоих из остальных двенадцати (представителей короля), эти последние в свою очередь избирают двоих из представителей баронов и составившийся в результате комитет четырех выбирает членов совета 15-ти, утверждаемых комитетом 24-х. Три раза в год для обсуждения государственных и королевских нужд собирается парламент, который в экстренных случаях может также созываться королём. Парламент состоит из 27 членов — совета 15-ти и из двенадцати членов, избираемых «общиной»; эти двенадцать выборных решают общие дела страны и их решения обязательны для всей общины. Согласно Оксфордским провизиям также было постановлено об избрании в каждом графстве четырех рыцарей, обязанных принимать жалобы на действия должностных лиц и возбуждать преследование против них в суде юстициария, о передаче королевских замков из рук чужеземцев англичанам, о подчинении высших сановников (юстициария, канцлера и казначея) королевскому совету, о запрещении взяток и вымогательств. Отдельно подчеркивалось, что Великая хартия вольностей «должна быть крепко соблюдена»[131].

20 октября 1258 года Генрих III издал прокламацию, которой подтверждал положения Оксфордских провизий. Однако, воспользовавшись разногласиями между своими противниками (в частности, в 1259 году произошла демонстрация представителей рыцарей, горожан и фригольдеров, недовольных тем, что Оксфордские провизии не предусматривали достаточных гарантий их прав), в 1262 году король получил у папы римского буллу, освобождавшую его от обязательства соблюдать провизии. В 1264 году между Генрихом и баронами под предводительством Симона де Монфора началась Вторая баронская война. В ходе войны король попал в плен и 14 марта 1265 года был вынужден подтвердить Великую хартию вольностей. Однако война окончилась победой сторонников короля. 31 октября 1266 года Генрих издал ордонанс, известный как Кенилвортский приговор, представлявший собой условия мирного договора и восстанавливавший короля во всей полноте его власти[132][133][134].

Подтверждение 1297 года

В 1294 году король Эдуард I оказался втянутым в войну с Францией; одновременно перед ним стояла задача удержать только что покоренный Уэльс. 24 февраля 1297 года король созвал в Солсбери собрание светских баронов, на котором предложил им отправиться воевать во Францию, однако никто из баронов не выразил желания следовать этому предложению. Между королём и главами баронов — Роджером Биго и Хамфри де Богуном — возник спор, и собрание окончилось ничем[135][136].

С целью изыскания средств для ведения военных действий Эдуард издал приказ об изъятии по всей стране денег («восьмая деньга»), шерсти, мяса и других продуктов без согласия парламента. В августе королю была подана петиция от имени всех английских сословий, в которой указывалось на недопустимость произвольных налогов, пособий и захватов, нарушение королевскими чиновниками положений Великой и Лесной хартий и содержалась просьба к королю исправить эти нарушения. Эдуард отказался дать ответ на эту петицию, сославшись на то, что он не может сделать этого без своего совета, часть которого в это время находилась во Фландрии. Узнав от этом, 22 августа Биго и Богун в сопровождении других баронов явились в Палату шахматной доски, выразили протест против захвата шерсти и потребовали от баронов казначейства послать шерифам приказ приостановить сбор с населения «восьмой деньги» как незаконный, до тех пор, пока не будут подтверждены хартии. К баронам присоединились лондонские горожане[137].

Эдуард I был вынужден пойти навстречу требованиям общества и созвать парламент. В парламенте представители графов и баронов потребовали от короля подтверждения Великой хартии вольностей и дополнения её новыми статьями, основанными на ранее поданной королю петиции. Посоветовавшись со своими советниками, принц Эдуард (будущий Эдуард II) 10 октября подтвердил Великую и Лесную хартии, утвердил новые статьи Великой хартии и отправил их своему отцу. 5 ноября король совершил так называемое Подтверждение хартий[138].

Текст Подтверждения Эдуардом Великой и Лесной хартий дошел до нас в двух версиях — французской (7 статей) и латинской (6 статей); последняя получила название «Статута о неналожении податей» (лат. Statutum de tallagio non concedendo). В первой статье французского текста Эдуард I обязался неукоснительно соблюдать все статьи Великой хартии вольностей и Лесной хартии. Те акты, которые противоречили Великой хартии, отменялись и объявлялись недействительными (статья II). Денежные и другие взимания должны были производиться с общего согласия всего королевства (статья VI). Если статьи французской версии утверждали старые хартии и отвергали их противоречивые разделы, то первая статья латинской версии буквально повторяла содержание статей 12 и 14 Великой хартии вольностей. Таким образом, фактически устанавливалось, что никакой налог или пособие не должно было впредь налагаться в королевстве без согласия парламента[139][140].

Статья VI французского текста Подтверждения оставляла парламенту столько прав в сфере установления налогов, сколько он имел на практике: его согласие было необходимо только для налогов, не относящихся к древним пособиям (к числу последних относились талья и щитовые деньги). В статье VII французской версии король, признав несправедливость повышения пошлин в 1295 году, обещал не производить самовольного изменения ввозных и вывозных пошлин и взимать лишь пошлины, утверждённые в 1275 году. Однако вопрос о том, кто должен разрешать повышение пошлин, оставался неясным: в статье речь шла не о парламенте, а лишь о «большей части общины королевства», которая и должна была давать такое согласие[141].

Одновременно с подтверждением хартий Эдуард I в том же 1297 году издал текст Великой хартии вольностей в редакции 1225 года, в котором отсутствовали воспроизведенные в Подтверждении статьи 12 и 14[142].

Великая хартия вольностей в английском праве

Великая хартия вольностей в XIV—XVII веках

В XIV веке положения Великой хартии вольностей стали обретать новый смысл благодаря королевскому законодательству. В частности, в период правления Эдуарда III, проводившего политику укрепления судебной системы страны, был издан ряд статутов, в той или иной степени использовавших институты Хартии. Так, требование суда «по законам страны» в статуте 1354 года приобрело смысл надлежащей правовой процедуры, означавшей начало судебного разбирательства на основе судебного приказа или по решению обвинительного жюри присяжных. Статут 1369 года установил, что Хартия «должна соблюдаться во всех своих статьях, и если какой-нибудь статут будет издан в её нарушение, он должен считаться не имеющим силы». Тем не менее, в XIV—XVI веках в связи с утверждением английского абсолютизма с его судебным произволом и деятельностью чрезвычайных судов (Высокой комиссии, Звёздной палаты и др.) Хартия так и не стала эффективно действующим правовым инструментом[143][144].

В конце XVI — XVII веках постепенно начинает формироваться парламентская оппозиция абсолютной королевской власти. В 1587 году член Палаты общин Уэнтворт позволил себе заявить, что законодательная власть должна принадлежать исключительно парламенту. В 1591 году пятнадцать судей обратились к лорду-канцлеру и лорду-казначею с декларацией, осуждающей практику внесудебного тюремного заключения. Кроме того, на стороне парламента стали выступать ряд крупных юристов и судей, которые в качестве теоретического обоснования ограничения абсолютной власти короля стали обращаться в том числе к Великой хартии вольностей. В частности, главный судья Англии и Уэльса Эдвард Кок в своих отчетах о рассматриваемых делах (англ. reports) и основополагающем труде «Институции английского права</span>ruen» последовательно проводил идею верховенства общего права, которое он рассматривал как сложившуюся систему, получившую отражение в системе прецедентов и древних хартий. По мнению Кока, всякий статут, противоречащий древним хартиям, является недействительным; исходя из этого, он утверждал, что король связан положениями общего права и не может изменять их в силу своей прерогативы. На Великую хартию вольностей ссылались также Джон Элиот, отстаивавший недопустимость введения налогов без согласия парламента, и Джон Селден[145][146][147][148].

С начала XVII века Великая хартия все чаще используется в качестве аргумента в политической борьбе. Так, в июне 1604 года члены Палаты общин составили документ, обращенный к королю Якову I и получивший название «Апологии Палаты общин</span>ruen». В нем заявлялось, что король «неправильно осведомлен» о том, какими должны быть взаимоотношения короны и парламента. Король не имеет абсолютной власти, законодательную власть он делит с парламентом. «Великое заблуждение думать, что привилегии парламента, в частности привилегии общин Англии, принадлежат ему по королевской милости, а не по праву. Мы получили эти привилегии в наследство от наших предков так же, как мы получили от них наши земли и всякое другое имущество, которым мы владеем», — говорилось в «Апологии» Подкрепляя свои утверждения ссылками на феодальную Великую хартию вольностей, авторы «Апологии» распространяли её действие на новые слои английского общества — буржуазию и новое дворянство — джентри. Как отмечали В. М. Лавровский и М. А. Барг, «Апология» рассматривала права и вольности англичан «не в качестве временной уступки со стороны короны, но в качестве законного, прирожденного права, вытекающего из Великой хартии вольностей и других статутов королевства, принятых парламентом, внесенных в его протоколы и получивших согласие короля»[149].

Петиция о праве 1628 года

В Викитеке есть полный текст Петиции о праве

Великая хартия вольностей постоянно привлекала внимание оппозиции, однако особенно широкие масштабы обращения к ней приобрели в связи с делом Дорнелла</span>ruen (или «Делом пяти рыцарей»), рассматривавшимся в 1627 году. За год до этого король Карл I, не сумев получить необходимые ему субсидии от парламента, разогнал парламент и объявил принудительный заем. Томас Дорнелл и четверо других рыцарей отказались внести установленную сумму и были заключены по специальному королевскому приказу в тюрьму. Главное внимание в ходе судебного разбирательства уделялось вопросу: «Может ли человек быть законно заключен в тюрьму только по приказу короля?». Адвокаты, оспаривая законность такого приказа, ссылались на Великую хартию вольностей. В частности, Джон Селден ссылался на статью 29 Хартии 1225 года и доказывал, что употребленное в ней выражение «по закону страны» (лат. per legem terrae) не имеет ничего общего с выражением «по специальному распоряжению» (лат. per speciale mandatum), которое следует применять к королевскому приказу. Доводы адвокатов были отклонены судом и обвиняемые не были освобождены[150].

Хартия все чаще стала упоминаться в ходе парламентских прений. В одном из своих выступлений Эдвард Кок заявил: «Великая хартия — это такой парень, которому не будет равных». Другой участник прений утверждал: «Без сомнения — суть, назначение и цель Великой хартии — преобразовать королевскую власть в законную власть в вопросах, касающихся тюремного заключения, иначе она не стоила бы всех споров вокруг неё». В 1628 году Карл I, открывая заседание парламента, заявил, что готов забыть провинности предыдущего парламента, если депутаты выделят необходимые средства на военные расходы. Отвечая королю, лидеры оппозиции говорили об опасности, которой подвергаются права и свободы англичан, причем в центре их внимания оказалось дело Дорнелла. Большинство выступавших в палате общин соглашались с мнением Селдена, выдвинутым в ходе защиты по этому делу. В ходе прений Эдвард Кок обратился к анализу конституционных традиций, сложившихся со времен принятия Великой хартии вольностей, и заявил, что король должен дать письменный ответ на парламентскую петицию. Палата согласилась с оратором и приняла решение подать королю документ, получивший название Петиции о праве[151].

Петиция о праве состояла из 11 статей. Первая статья напоминала о законе Эдуарда I, которым еще в XIII веке было установлено, что никакие налоги не могут быть введены без согласия парламента, и о законе Эдуарда III о том что никакие займы и взносы не должны уплачиваться короне, если они не разрешены в законном порядке. Во второй статье говорилось, что вопреки закону за последнее время часто были устанавливаемы налоги, не разрешенные паоламентом. В третьей и четвертой статьях напоминалось, что по Великой хартии вольностей «ни один свободный человек не может быть схвачен, заключен в тюрьму, лишен своей земли или вольностей, поставлен вне закона, изгнан или утеснен каким-либо иным образом иначе, как по законному приговору равных ему или по закону страны» и что по закону Эдуарда III никто не может быть наказываем, «не будучи привлечен к ответственности в законном порядке судопроизводства». В пятой статье говорилось о недопустимости тюремного заключения без указания причины; при этом делалась отсылка на статуты, названные в предыдущих статьях, что подразумевало и Великую хартию. В статьях 6—9 объявлялись незаконными постои солдат и матросов у населения, объявлявшееся королём военное положение, многочисленные смертные приговоры, вынесенные с нарушением законов, безнаказанность преступников; в статье 7 вновь давалась ссылка на Великую хартию вольностей. В статьях 10 и 11 резюмировалось содержание предыдущих статей и заключалась просьба к королю прекратить перечисленные нарушения[152].

Карл I пытался уклониться от утверждения Петиции и дал устное обещание соблюдать Великую хартию вольностей и другие статуты, однако встретил упорное противодействие парламента и 17 июля 1628 года был вынужден утвердить документ. Хотя позже король опубликовал Петицию о праве вместе с декларацией, в которой давал Петиции выгодное для себя толкование, в общественном мнении прочно утвердилось представление о том, что Петиция — это прежде всего подтверждение Великой хартии вольностей. Так, Джон Лилбёрн называл Петицию декларацией справедливости, которая «действительно передает истинный смысл и дух Великой хартии вольностей»[153][154].

Великая хартия вольностей в период Английской революции и Реставрации Стюартов

Одним из первых нормативных актов Английской революции стал Акт об упорядочении Тайного совета и об упразднении суда, обыкновенно называемого «Звездной палатой»</span>ruen, принятый 5 июля 1641 года. В Акте цитируются Великая хартия вольностей, статуты Эдуарда III, упоминается Петиция о праве 1628 года. Опираясь на указанные документы, парламент подтвердил, что никто не может быть принужден к ответственности иначе, как по суду с соблюдением процедур, установленных древними законами страны. 22 ноября 1641 года парламент принял весьма радикальный документ — Великую Ремонстрацию, в которой перечислялись злоупотребления короля и намечалась всесторонняя программа реформ; авторы Ремонстрации объясняли свои действия тем, что они стоят на страже исконных прав и вольностей англичан, зафиксированных в древних актах. Аграрное законодательство Английской революции (прежде всего акты парламента от 24 февраля 1646 года и от 27 ноября 1656 года) ликвидировало рыцарские держания; тем самым фактически были отменены статьи 2—6, 10, 24, 27, 31 Великой хартии вольностей 1225 года. Тем не менее все они, кроме статьи 10, формально считались действующими до 1863 года, а статья 10 была отменена только в 1948 году. Принятый парламентом в эпоху Реставрации Стюартов Акт о лучшем обеспечении свободы подданного и предупреждении заточений за морями (Habeas Corpus Act) 1679 года содержал гарантии предотвращения незаконного тюремного заключения путём выдачи приказа habeas corpus и тем самым развивал гарантии личной свободы и надлежащей судебной процедуры, предоставленные статьями 36 и 39 Хартии 1215 года[155][156].

Великая хартия вольностей в современном английском праве

Страницы Акта 1863 года
об отмене ряда статей Хартии

Текст Великой хартии вольностей оставался относительно стабильным довольно долгое время; при позднейших подтверждениях в него вносились лишь редакционные изменения. Хотя еще в период революции были фактически отменены статьи, связанные с феодальными правами короны и рыцарскими держаниями, а ряд статей находился в известном противоречии с действовавшим законодательством, английские парламентарии и юристы следовали принципу, который еще в период Реставрации сформулировал главный судья Суда общих тяжб Мэтью Хэйл</span>ruen: «Право само знает, как достигать совершенства мудрости, и любое предложение о радикальном законодательстве приняло бы вид, дискредитированный тиранией пуританского цезаря»[157][158].

Первый толчок пересмотру текста Хартии дал Роберт Пиль, в 1822 году ставший министром внутренних дел. В 1826—1832 годах он добился издания четырех консолидированных актов по вопросам уголовного права и ряда актов о ревизии законодательства, отменивших около 300 устаревших статутов; в результате реформы статутом 1828 года была отменена статья 26 Хартии в редакции 1225 года (или статья 36 в редакции 1215 года). Однако масштабная ревизия Хартии была осуществлена только сорок лет спустя: Актом о пересмотре статутного права 1863 года</span>ruen было отменено 16 статей Великой хартии в редакции 1225 года (2—6, 13, 19—21, 24, 27, 28, 31, 33, 34, 36) и частично отменена статья 37. Большая часть отмененных статей регулировала феодальные отношения. Статья 36, запрещавшая отчуждать землю какому-либо религиозному братству или брать землю во владение того же братства, частично противоречила актам 1735 и 1736 годов. Вопросы подсудности, которым была посвящена статья 13, практически регулировались актом 1833 года. Остальные статьи были призваны регулировать давно исчезнувшие отношения и отличались крайней архаичностью содержания. В частности, статьи 19—21 запрещали королевским чиновникам забирать имущество без соответствующей оплаты, определяли таксу за пользование лошадьми и повозками в ценах XIII века, запрещали принуждать рыцаря к уплате денег взамен добровольной охраны замка. Статья 28 устанавливала порядок привлечения к суду с применением ордалий, статья 34 запрещала подвергать аресту или тюремному заключению по жалобе женщины[159][160].

Актом об отмене актов по вопросам регулирования гражданского процесса 1879 года</span>ruen были отменены статья 11 Хартии 1225 года (или статья 17 Хартии 1215 года) и статья 12 Хартии 1225 года (определявшая порядок рассмотрения дел о новом захвате и смерти предшественника). Актом о шерифах 1887 года</span>ruen была отменена статья 35 Хартии 1225 года, запрещавшая шерифам и бейлифам «использовать свою очередь в сотне чаще, чем два раза в год». Актом о пересмотре статутного права 1887 года</span>ruen и Актом о пересмотре статутного права 1892 года</span>ruen были отменены соответственно статья 32 («отныне ни один свободный человек не может отчуждать часть своей земли задаром или на выгодных условиях без того, чтобы оставшейся земли хватило для отправления службы в пользу лорда лена») и статья 17 («ни шериф, ни констебль, ни коронеры, ни бейлифы, ни другие чиновники наши не должны разбирать дел, подсудных нашей короне»). Все названные пять статей Хартии настолько очевидно устарели, что их отмена была одобрена парламентом без замечаний[161].

В 1925 году в связи с изданием Акта об освобождении от обременений наследства</span>ruen были частично отменены статья 7, определявшая порядок ввода в наследство жены после смерти мужа, и статья 18, определявшая порядок обеспечения интересов кредиторов после открытия наследства; окончательно статья 18 была отменена с изданием Акта о королевском судопроизводстве</span>ruen 1947 года. Акт о пересмотре статутного права 1948 года</span>ruen отменил устаревшие статью 10 (запрет несения излишней службы за рыцарский лен) и статью 22 (обещание короля не удерживать у себя земель обвиняемых в тяжких преступлениях); одновременно была отменена статья 25 (общие для королевства единицы мер и весов)[162].

В 1966 году Юридической комиссией</span>ruen Англии и Уэльса был подготовлен акт об изменениях в уголовном праве, который предусматривал полную или частичную отмену ряда устаревших статутов, в том числе статьи 14 Хартии 1225 года о штрафах, восходившей к статьям 20—22 Хартии 1215 года; статья 14 была отменена Актом об уголовном праве 1967 года</span>ruen. В 1963—1969 годах широкому обсуждению был подвергнут вопрос о сохранении статьи 9, касавшейся привилегий Лондона; в конечном счете парламент высказался за сохранение этой статьи[163].

В мае 1969 года Юридическая комиссия внесла в парламент законопроект, предусматривавший, в частности, отмену всех статей Хартии 1225 года, за исключением статьи 9 (права Лондона) и статьи 29 (недопустимость ареста, заключения в тюрьму, лишения прав свободного человека, а также недопустимость отказа «в суде и справедливости»). Объединенный комитет палаты лордов и палаты общин высказался против столь радикального подхода к Великой хартии вольностей и предложил сохранить не только статьи 9 и 29, но и статьи 1 (где говорилось о свободе церкви и утверждении королём «нижеописанных вольностей») и 37 (распространение пожалованных вольностей на всех подданных и лиц, зависящих от непосредственных держателей короля). В ходе прений в объединенном комитете подчеркивалось, что наличие статей 1 и 37 необходимо, чтобы не нарушать структуру Хартии. Парламент согласился с мнением комитета. Принятый им Акт об отмене статутов 1969 года</span>ruen признал утратившими силу статьи 7, 8, 15, 16, 23 и 30 Хартии. Статьи 1, 9, 29 и 37 Хартии 1225 года, восходящие к статьям 1, 13, 39, 40 и 60 Великой хартии вольностей 1215 года, продолжают действовать до настоящего времени[164].

Напишите отзыв о статье "Великая хартия вольностей"

Примечания

  1. Stubbs, Select Charters, 1890, p. 82.
  2. Есаян, 1986, с. 15—20.
  3. Крашенинникова, 2002, с. 92—93.
  4. Петрушевский, 1937, с. 69—70.
  5. Томсинов, 2011, с. 494.
  6. Stubbs W. The Constitutional History of England. — Oxford, 1896. — Vol. I. — P. 296.
  7. Есаян, 1986, с. 32.
  8. Петрушевский, 1937, с. 76—80.
  9. Есаян, 1986, с. 34—36.
  10. Петрушевский, 1937, с. 80—81.
  11. Есаян, 1986, с. 34.
  12. Stubbs, Select Charters, 1890, p. 119.
  13. Петрушевский, 1937, с. 84—85.
  14. Петрушевский, 1937, с. 85—87.
  15. Stubbs, Select Charters, 1890, p. 119—121.
  16. Петрушевский, 1937, с. 85—86.
  17. Петрушевский, 1937, с. 86.
  18. Петрушевский, 1937, с. 91—93.
  19. Крашенинникова, 2002, с. 99—103.
  20. Есаян, 1986, с. 40—41.
  21. Петрушевский, 1937, с. 121—122.
  22. Петрушевский, 1937, с. 123—124.
  23. Дмитричев, 1948, с. 161.
  24. Есаян, 1986, с. 44.
  25. Jolliffe J. E. A. Angevin Kingship. — London, 1935. — P. 61—78, 85—108.
  26. Петрушевский, 1937, с. 124.
  27. 1 2 Петрушевский, 1937, с. 125.
  28. Пти-Дютайи, 1938, с. 290.
  29. Дмитричев, 1948, с. 99.
  30. Дмитричев, 1948, с. 99—100.
  31. Пти-Дютайи, 1938, с. 291.
  32. Петрушевский, 1937, с. 125—126.
  33. Дмитричев, 1948, с. 100.
  34. Петрушевский, 1937, с. 126—127.
  35. 1 2 3 4 Петрушевский, 1937, с. 127.
  36. Stubbs, Select Charters, 1890, p. 278.
  37. Пти-Дютайи, 1938, с. 292—293.
  38. Пти-Дютайи, 1938, с. 293.
  39. Дмитричев, 1948, с. 102.
  40. Stubbs, Select Charters, 1890, p. 277.
  41. Дмитричев, 1948, с. 102—103.
  42. Есаян, 1986, с. 47.
  43. Петрушевский, 1937, с. 129.
  44. Дмитричев, 1948, с. 104.
  45. Stubbs, Select Charters, 1890, p. 278—280.
  46. Петрушевский, 1937, с. 129—130.
  47. Дмитричев, 1948, с. 105.
  48. 1 2 Петрушевский, 1937, с. 130.
  49. Пти-Дютайи, 1938, с. 294.
  50. Есаян, 1986, с. 47—48.
  51. Есаян, 1986, с. 48—49.
  52. Люблинская А. Д. Источниковедение истории средних веков. — М., 1955. — С. 167.
  53. Есаян, 1986, с. 52.
  54. Есаян, 1986, с. 52—53.
  55. Poole A. L. From Domesday Book to Magna Carta. — Oxford, 1951. — P. 470—479.
  56. Holt J. C. Magna Carta. — Cambridge, 1965. — P. 177.
  57. Есаян, 1986, с. 56—57.
  58. Pollock F., Maitland F. History of English Law. — Cambridge, 1898. — Vol. I. — P. 172.
  59. Петрушевский Д. М. Великая хартия вольностей и конституционная борьба в английском обществе во второй половине XIII века. — М., 1918. — С. 45.
  60. Петрушевский, 1937, с. 122—123.
  61. Гнейст, 1885, с. 276.
  62. Крашенинникова, 2002, с. 106—107.
  63. Хрестоматия памятников феодального государства и права стран Европы. — М., 1961. — С. 128—129.
  64. [www.unesco.org/new/en/communication-and-information/flagship-project-activities/memory-of-the-world/register/full-list-of-registered-heritage/registered-heritage-page-5/magna-carta-issued-in-1215/ Magna Carta, issued in 1215]. UNESCO.
  65. Крашенинникова, 2002, с. 91—92.
  66. Крашенинникова, 2002, с. 104—105.
  67. Есаян, 1986, с. 63—64.
  68. Петрушевский, 1937, с. 93—94.
  69. Дмитричев, 1948, с. 108—136.
  70. Петрушевский, 1937, с. 131—132.
  71. Дмитричев, 1948, с. 137—141.
  72. Есаян, 1986, с. 66.
  73. Петрушевский, 1937, с. 132.
  74. Дмитричев, 1948, с. 251—253.
  75. Дмитричев, 1948, с. 253.
  76. Есаян, 1986, с. 69—70.
  77. Есаян, 1986, с. 68—69.
  78. Есаян, 1986, с. 70.
  79. 1 2 Крашенинникова, 2002, с. 96.
  80. Крашенинникова, 2002, с. 96—97.
  81. Stephen J. F. A History of the Criminal Law of England. — London, 1883. — Vol. I. — P. 241—242.
  82. Крашенинникова, 2002, с. 97.
  83. Крашенинникова, 2002, с. 97—98.
  84. Крашенинникова, 2002, с. 98—101.
  85. Крашенинникова, 2002, с. 102—104.
  86. Есаян, 1986, с. 81—84.
  87. Крашенинникова, 2002, с. 90.
  88. Дмитричев, 1948, с. 407.
  89. Дмитричев, 1948, с. 405—408.
  90. Дмитричев, 1948, с. 408—410.
  91. Есаян, 1986, с. 84—85.
  92. Есаян, 1986, с. 86—87.
  93. Петрушевский, 1937, с. 142.
  94. Есаян, 1986, с. 87—88.
  95. Есаян, 1986, с. 88—89.
  96. Есаян, 1986, с. 89—90.
  97. Есаян, 1986, с. 90.
  98. Есаян, 1986, с. 90—91.
  99. Есаян, 1986, с. 91—92.
  100. Есаян, 1986, с. 92—95.
  101. Painter S. Studies in the History of the English Feudal Barony. — Baltimore, 1943. — P. 69.
  102. Петрушевский, 1937, с. 134.
  103. Петрушевский, 1937, с. 133.
  104. Дмитричев, 1948, с. 321.
  105. Есаян, 1986, с. 57.
  106. Есаян, 1986, с. 58—59.
  107. 1 2 Есаян, 1986, с. 59.
  108. Есаян, 1986, с. 60.
  109. Есаян, 1986, с. 60—63.
  110. Есаян, 1986, с. 95—96.
  111. Петрушевский, 1937, с. 146.
  112. Грин, 2007, с. 195.
  113. Есаян, 1986, с. 96—98.
  114. Есаян, 1986, с. 98—99.
  115. Есаян, 1986, с. 99—100.
  116. Magna Carta and the Idea of Liberty. — New York, 1972. — P. 9.
  117. Есаян, 1986, с. 100.
  118. Encyclopaedia Britannica. — Chicago — London — Toronto, 1965. — Vol. 14. — P. 579.
  119. Есаян, 1986, с. 101.
  120. Есаян, 1986, с. 101—103.
  121. Swindler W. F. Magna Carta: Legend and Legacy. — New York, 1965. — P. 344.
  122. Есаян, 1986, с. 102—103.
  123. Swindler W. F. Magna Carta: Legend and Legacy. — New York, 1965. — P. 343.
  124. Есаян, 1986, с. 103—104.
  125. Есаян, 1986, с. 104—105.
  126. 1 2 Есаян, 1986, с. 105.
  127. 1 2 Мортон, 1950, с. 87.
  128. Гутнова, 1960, с. 291—293.
  129. Петрушевский, 1937, с. 151—157.
  130. Гутнова, 1960, с. 293.
  131. Петрушевский, 1937, с. 156—157.
  132. Петрушевский, 1937, с. 173—177.
  133. Ясинский, 1888, с. 58.
  134. Ambler S. [magnacarta.cmp.uea.ac.uk/read/feature_of_the_month/Mar_2014 Henry III's Confirmation of Magna Carta in March 1265] (англ.). The Magna Carta Project (March 2014).
  135. Мортон, 1950, с. 89.
  136. Петрушевский, 1937, с. 186.
  137. Петрушевский, 1937, с. 184—188.
  138. Петрушевский, 1937, с. 188—189.
  139. Петрушевский, 1937, с. 191.
  140. Есаян, 1986, с. 117—118.
  141. Гутнова, 1960, с. 434—435.
  142. Есаян, 1986, с. 118.
  143. Крашенинникова, 2002, с. 106.
  144. Котляревский С. Великая хартия вольностей // Большая советская энциклопедия. — М., 1928. — Т. IX.
  145. Александренко В. Английский тайный совет и его история. — Варшава, 1890. — Т. I, ч. II. — С. 33—34.
  146. Encyclopaedia of the Laws of England. — London—Edinburgh, 1898. — Vol. VIII. — P. 71—72.
  147. Coke E. Institutes of the Laws of England. — London, 1817. — P. 46.
  148. Есаян, 1986, с. 121—123.
  149. Лавровский В. М., Барг М. А. Английская буржуазная революция. — М., 1958. — С. 183.
  150. Meador D. J. Habeas Corpus and Magna Carta: Dualism of Power and Liberty. — Charlottesville, 1966. — P. 14—15.
  151. Есаян, 1986, с. 126—128.
  152. Всеобщая история государства и права / Под ред. В. А. Томсинова. — М., 2011. — Т. 2. — С. 4—5.
  153. Есаян, 1986, с. 130—131.
  154. Лильберн Дж. Памфлеты. — М., 1937. — С. 40.
  155. Есаян, 1986, с. 133—137.
  156. Дерюжинский В. Ф. Habeas Corpus Act и его приостановка по английскому праву. — Юрьев, 1895. — С. 3—11.
  157. Есаян, 1986, с. 139—140.
  158. Swindler W. F. Magna Carta. Ledend and Legacy. — New York, 1965. — P. 330.
  159. Богородский С. О. Очерк истории уголовного законодательства в Европе. — Киев, 1862. — Т. II. — С. 351.
  160. Есаян, 1986, с. 140—142.
  161. Есаян, 1986, с. 142—143.
  162. Есаян, 1986, с. 143—144.
  163. Есаян, 1986, с. 145—146.
  164. Есаян, 1986, с. 146—150.

Литература

  • Барг М. А. Исследования по истории английского феодализма в XI—XIII вв. — М., 1962.
  • Беджгот В. Государственный строй Англии / Пер. под ред. Н. Никольского. — М., 1905.
  • Берман Г. Дж. Западная традиция права: эпоха формирования / Пер. с англ. Н. Р. Никоновой. — 2-е изд. — М., 1998.
  • Бондаренко И. М. Английский город в средние века. — Одесса, 1904.
  • Бутми Э. Развитие конституции и политического общества в Англии / Пер. с фр. М. Карова. — М., 1897.
  • Виноградов П. Г. Исследования по социальной истории Англии в средние века. — СПб., 1887.
  • Всеобщая история государства и права / Под ред. В. А. Томсинова. — М., 2011. — Т. 1.
  • Гнейст Р. История государственных учреждений Англии / Пер. с нем. под ред. С. А. Венгерова. — М., 1885.
  • Грин Дж. Р. Британия. История английского народа. — Мн., 2007. — Т. 1.
  • Гутнова Е. В. Возникновение английского парламента. — М., 1960.
  • Дайси А. В. Основы государственного права Англии: Введение в изучение английской конституции / Пер. под ред. П. Г. Виноградова. — М., 1907.
  • Дмитричев Ф. М. Великая хартия вольностей: Дис. … канд. юрид. наук. — М., 1948.
  • Есаян Э. С. Великая хартия вольностей и её место в истории английского права: Дис. … канд. юрид. наук. — Ер., 1986.
  • Кареев Н. И. Поместье-государство и сословная монархия средних веков. — СПб., 1909.
  • Ковалевский М. М. Общественный строй Англии в конце средних веков. — М., 1880.
  • Колесницкий Н. Ф. Феодальное государство (VI—XV века). — М., 1967.
  • Крашенинникова Н. А. Великая хартия вольностей 1215 г. (современная интерпретация) // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 11, Право. — 2002. — № 3. — С. 86—107.
  • Левицкий Я. А. Город и феодализм в Англии. — М., 1987.
  • Лоу С. Государственный строй Англии / Пер. под ред. А. С. Ященко. — М., 1910.
  • Лоуэлль А. Л. Государственный строй Англии / Пер. с англ. под ред. Ф. Кокошкина. — М., 1915. — Т. 1.
  • Мортон А. Л. История Англии / Пер. с англ. Н. Чернявской. — М., 1950.
  • Павлов В. Основные эпохи в истории Англии. — СПб., 1880.
  • Петрушевский Д. М. Очерки из истории английского государства и общества в средние века. — 4-е изд. — М., 1937.
  • Пти-Дютайи Ш. Феодальная монархия во Франции и в Англии X—XIII веков / Пер. с фр. С. П. Моравского. — М., 1938.
  • Романов А. К. Правовая система Англии. — 2-е изд. — М., 2002.
  • Савело К. Ф. Раннефеодальная Англия. — Л., 1977.
  • Страхов Н. Н. Государство и право феодальной Англии. — Харьков, 1964.
  • Фишель Э. Государственный строй Англии / Пер. П. М. Цейдлера. — СПб., 1864.
  • Фримен Э. Развитие английской конституции с древнейших времен / Пер. с англ. С. Г. Замойского. — М., 1905.
  • Фримен Э., Стеббс В. Опыты по истории английской конституции / Пер. с англ. под ред. М. М. Ковалевского. — М., 1880.
  • Штокмар В. В. История Англии в средние века. — СПб., 2005.
  • Энсон В. Английская корона, её конституционные законы и обычаи / Пер. с англ. — СПб., 1914.
  • Ясинский А. Н. История Великой хартии вольностей в XIII столетии. — Киев, 1888.
  • Stubbs W. Select Charters and Other Illustrations of English Constitutional History. — Oxford, 1890.

Ссылки

В Викитеке есть оригинал текста по этой теме.

Отрывок, характеризующий Великая хартия вольностей

– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.