Многообразная судьба

«Многообразная судьба» (англ. Manifold Destiny; в оригинале игра слов с manifest destiny, «явное предначертание») — статья Сильвии Назар и Дэвида Грубера, опубликованная в американском журнале «Нью-Йоркер» 28 августа 2006 года. Статья размером 10 000 слов детально описывает контекст исторического события — доказательства российским математиком Г. Перельманом гипотезы Пуанкаре.

Текст статьи охватывает биографии математиков, внесших вклад в итоговое доказательство, их отношения с Перельманом на протяжении последних лет, интервью независимых экспертов, а также мнения и комментарии самого Перельмана, которыми он поделился с авторами статьи, приехавшими в Петербург для личной встречи.

Сильвия Назар, экономист и профессор журналистики, известная на Западе своей биографической книгой о Джоне Нэше, и Дэвид Грубер, также работающий в области научной журналистики, анализируют в статье не саму математическую проблему и её доказательство, а сложные взаимоотношения внутри международного математического сообщества. Авторы поднимают острые вопросы, связанные с научной и деловой этикой среди современных ученых, противопоставляя героя статьи Григория Перельмана известному китайскому математику Яу Шинтуну.

Центральный момент

Яу Шинтун, обладатель множества математических премий, в том числе премии Филдса в 1982 году, возглавлял одну из трех групп ученых, независимо друг от друга проверявших доказательство Перельмана, опубликованное им в 2002—2003 годах, на истинность и наличие нестыковок. В эту группу входили два его ученика Цао Хуайдун (Huai-Dong Cao) и Чжу Сипин (Xi-Ping Zhu), которых Яу привлек для проверки доказательства.

В 2006 году на сайте Азиатского математического журнала (соредактором которого является Яу) они опубликовали работу «The Hamilton-Perelman Theory of Ricci Flow: The Poincaré and Geometrization Conjectures», посвященную анализу доказательства Перельмана. Однако спустя некоторое время название статьи было изменено на новое: «A Complete Proof of the Poincaré and Geometrization Conjectures: Application of the Hamilton-Perelman Theory of the Ricci Flow». Также был изменён текст аннотации статьи.

Эти изменения и последующие комментарии Яу, которые, согласно статье в «The New Yorker», он сделал на своей лекции в Пекине в 2006 году в рамках международной математической конференции по теории струн, создавали впечатление, что Цао и Чжу внесли свой собственный вклад в доказательство гипотезы Пуанкаре.

Статья «Нью-Йоркера» дает понять, что это событие не было случайным. Описывая карьеру Яу в ретроспективе, Назар и Грубер отмечают, как с течением времени он все больше становится озабоченным борьбой за власть в китайском математическом сообществе и продвижением китайских математиков на мировой арене.

Авторы припоминают Яу предыдущий случай, когда он и его ученики пытались присвоить себе авторство окончательного доказательства одной из гипотез в области зеркальной симметрии, первоначально представленного Александром Гивенталем в 1996 году.

Назар и Грубер разъясняют разницу между качественными пробелами в доказательстве (ошибками, нестыковками) и его шероховатостями: трудностью восприятия, использованием одних теорий, а не других, нераскрытыми сокращениями. Это различие важно, так как в первом случае позволяет другим ученым поправить просчеты представленной работы и присвоить себе авторство окончательного доказательства; во втором же случае этого сделать нельзя. Таким образом, Яу, пользуясь возможностью вносить критические замечания в представленные доказательства, по мнению Назар и Грубера, пытается преувеличить заслуги китайских математиков под его руководством, умаляя оригинальность и полноту чужих доказательств.

По информации авторов статьи, перед публикацией работы Чжу и Цао в Азиатском математическом журнале 31 математик из состава его редакционного совета получил электронное письмо Яу, в котором сообщалось, что у них есть три дня на то, чтобы прокомментировать работу Чжу и Цао, которую Яу запланировал опубликовать в журнале. При этом к письму не прилагались ни сама работа, ни сторонние рецензии, ни её аннотация. Помимо этого, Яу пытался выторговать копию работы другой пары математиков, независимо проверявших доказательство гипотезы, в обмен на работу Чжу и Цао у директора Института Клэя Джима Карлсона. Яу мотивировал это тем, что его бывший ученик Тянь Ган, работавший в паре с Джоном Морганом, может позаимствовать положения работы Чжу и Цао. Эти события связываются авторами статьи с конфликтом, произошедшим между Яу и видным китайским математиком Чжень Шэньшэнем, который долгие годы был его учителем и наставником. Чжень Шеньшень много лет добивался проведения конгресса Международного математического союза в Пекине и, когда наконец в 2002 году местом проведения конгресса был выбран Пекин, Яу пытался уговорить членов союза перенести заседание в Гонконг. Незадолго до смерти Шеньшень объявил своим преемником Тянь Гана (Gang Tian), который был учеником Яу, а не самого Яу. Яу со своей стороны стал критиковать в интервью Тянь Гана, обвиняя его в растрате средств и плагиате.

Подобный образ Яу резко контрастирует с образом Григория Перельмана, осуждающим конформизм и нарушение этических норм в математическом сообществе. По поводу Яу, статья цитирует следующие слова Перельмана: «Я не могу сказать, что я возмущен, остальные поступают ещё хуже»..

В довершение всего в статье была размещена недвусмысленная иллюстрация на всю страницу: рисунок, на котором Яу срывает с шеи Перельмана медаль Филдса.

Реакция

Статья наделала много шума, и реакция Яу не заставила себя ждать. 18 сентября 2006 год на его личном сайте появилась копия двенадцатистраничного письма, которое адвокаты Яу направили авторам статьи и Джессике Росенберг, отвечавшей за проверку фактов в статье. Журналисты обвинялись в преднамеренной диффамации заслуженного математика. В письме утверждалось, что репутации Яу нанесен серьёзный урон и что журналисты, умело манипулируя цитатами, в стремлении создать статью сенсационного толка, преднамеренно стремились очернить Яу, не дав ему при этом возможности оправдать себя по выдвинутым обвинениям. Также Яу был оскорблен иллюстрацией, включенной в статью. В письме присутствует анализ многих утверждений в статье, которые Яу считает спорными, а также требования публичных извинений от «Нью-Йоркера» с изменением спорных утверждений в статье в соответствии с комментариями Яу.

На сайте Яу также появились письма других именитых математиков в поддержку Яу и с критикой в адрес статьи. Среди отправивших такое письмо был и Ричард Гамильтон, известный американский математик, внесший крупный вклад в исследования Проблемы Пуанкаре. Он направил адвокатам Яу письмо, в котором выразил огорчение тем, как Яу представлен в статье, и подчеркнул значимость Яу для итогового доказательства. В 1980-x годах Гамильтон активно сотрудничал с Яу, который вслед за Гамильтоном осознал значимость потока Риччи для возможности доказательства гипотезы. В списке писем поддержки, также значатся письма математиков Штрука (Stroock) и Андерсона (Anderson), чьи критические интервью присутствуют в статье. Действительно ли они отправляли эти письма - неизвестно.

Ответ «Нью-Йоркера»

Несмотря на угрозу иска о диффамации и нанесения вреда международной репутации Яу, «Нью-Йоркер» не стал пересматривать статью. Более того, редакция журнала выступила с заявлением, в котором поддержала журналистов. В заявлении сообщалось, что статья - это «итог сверхскрупулезной четырёхмесячной работы по сбору материала с последующей тщательной проверкой фактов». Журналисты, отвечавшие за проверку фактов, согласно заявлению журнала, «беседовали с профессором Яу более восьми часов, они изучили заметки, пленки с интервью и документы, собранные авторами, и провели своё собственное тщательное расследование». Позиции профессора Яу, по мнению редакции, «был предоставлен достаточный объем», а сама статья «пунктуальна и справедлива» и «не выходит за рамки этических стандартов журналистики».

Последствия

17 октября 2006 года другое издание — газета «Нью-Йорк Таймс» опубликовала статью под названием «Шинтун Яу. Император математики». В статье подробно рассказывается о карьере Яу и приводятся хвалебные отзывы о нем других математиков. Вторая половина статьи посвящена скандалу вокруг работы Цао и Чжу и конфликту Яу и «Нью-Йоркера». В дополнение критических замечаний «Нью-Йоркера» «Нью-Йорк Таймс» упоминает о «недоразумении», которое произошло при публикации работы Цао и Чжу. Один из основных аргументов статьи дословно повторял аргумент статьи Брюса Кляйнера (Bruce Kleiner) и Джона Лотта (John Lott), опубликованной в интернете в 2003 году. Клейнер и Лотт также работали над проверкой доказательства Григория Перельмана.

В итоге Азиатский математический журнал признал ошибку, выпустив эрратум о том, что профессор Чжу и Цао приняли этот аргумент за свой, так как изучали его три года назад и добавили в свои наработки, забыв об этом впоследствии. Помимо этого, журнал исправил первоначальное название статьи и её аннотацию таким образом, чтобы она больше не вводила в заблуждение относительно авторства итогового доказательства.

22 декабря 2006 года журнал «Science» выпустил номер, сообщавший о достижениях Г. Я. Перельмана, попутно присудив ему премию «Прорыв года» (англ.). В номере описывалась история гипотезы Пуанкаре и вклад разных учёных, приблизивших её итоговое доказательство. Кроме того, журнал отметил скандальные эпизоды с Цао и Чжу, которые заявляли о первенстве в публикации полного доказательства, а также заимствовали элементы доказательства Кляйнера и Лотта. Последнее обстоятельство, как отмечает журнал, привело к срыву запланированной на январь 2007 года встречи математиков, заинтересованных в проблеме гипотезы Пуанкаре, которую пыталось организовать Американское математическое общество. Эта встреча сорвалась ввиду отказа Джонна Лотта присутствовать на ней вместе с Чжу.

Значение статьи

Статья Manifold Destiny была включена в антологию The Best American Science Writing за 2007 год. Одним из её непосредственных эффектов было изменение названия и аннотации статьи Чжу и Цао на первоначальные нейтральные варианты.

Она была замечена Владимиром Арнольдом, предложившим перепечатать её в московском журнале «Успехи математических наук», где он был членом редколлегии. Главный редактор журнала Сергей Новиков ответил ему отказом. По мнению Арнольда, отказ был связан с тем, что главный редактор журнала опасался мести со стороны Яу, так как тоже работал в США.

Ссылки

• [www.newyorker.com/archive/2006/08/28/060828fa_fact2 Онлайн-версия статьи на сайте «Нью-Йоркера»]. (англ.)
• [vadda.livejournal.com/42798.html Неофициальный перевод статьи] пользователем сервиса Livejournal.

Отрывок, характеризующий Многообразная судьба

Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.