Mary Long
| Mary Long | ||||
 | ||||
| Исполнитель | ||||
|---|---|---|---|---|
| Альбом | ||||
| Дата выпуска |
январь 1973 года | |||
| Дата записи | ||||
| Жанр | ||||
| Длительность |
4:23 | |||
| Лейбл |
EMI/Purple (UK) | |||
| Автор | ||||
| Продюсер | ||||
| Трек-лист альбома «Who Do We Think We Are» | ||||
| ||||
«Mary Long» — второй трек альбома Who Do We Think We Are британской хард-рок-группы Deep Purple. Авторами песни, записанной в ходе двух сессий 1972 года, римской и франкфуртской, числятся все пятеро участников группы, но основная её идея принадлежала вокалисту Иэну Гиллану и бас-гитаристу Роджеру Гловеру.
Текст песни
Текст песни являет собой остросатирический выпад в адрес двух главных блюстителей нравственности в Британии тех лет: Мэри Уайтхаус (англ.) и Лорда Лонгфорда. Собирательный персонаж «Мэри Лонг» и получился — из имени первой из них и (первой части фамилии) второго[1]. Упоминающийся в тексте «Джонни» (которому «Мэри приказала не писать больше такую дрянь…» — англ. Mary told Johnny not to write such trash) — Джонни Спейт, телесценарист, чьи произведения раздражали истеблишмент — отчасти тем, что использовались Би-би-си, компанией существующей на общественные субсидии (отсюда: «Said it was a waste of public money» — рус. …Сказала, что это — растрата народных денег)[1].
Авторы обрушились на свою героиню с яростными обвинениями — прежде всего, в лицемерии («Рисует розочки, даже заставляет их хорошо пахнуть, а потом рисует сиськи на стене сортира / Топит котят — просто ради удовольствия и — пишет проповеди в Сандей Кроникл…»). Юмористический аспект тексту придает аргумент, состоящий в том, что порицать секс и при этом иметь детей — верх лицемерия («Когда нация узнала, что у вас есть дети, это явилось для всех таким сюрпризом / Мы и не предполагали, что вы на такое способны, как удалось вам это, нам оставалось только догадываться / Как вы расстались с девственностью, Мэри Лонг?…»).
После смерти Мэри Уайтхаус в её защиту стали раздаваться голоса, утверждающие, что она была искренна в своих взглядах и обвинения в лицемерии по отношению к ней неуместны. Тем не менее, Гиллан в комментарии к тексту пишет: «…Это были знавшие толк в паблисити политкоррект-фашисты своего времени… Ясное дело, мы с Роджером не имели в виду, что Уайтхаус или Лонгфорд в буквальном смысле слова топят котят или рисуют на стенах туалетов. Но от этой их проповеднической трибуны лицемерием разило всегда за версту»[1].
Напишите отзыв о статье "Mary Long"
Примечания
Отрывок, характеризующий Mary Long
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
