Mauser M1924

Mauser M1924
Югославские винтовки Mauser M1924
Тип:	винтовка
Страна:	Бельгия Бельгия Королевство Югославия Королевство Югославия
История службы
Годы эксплуатации:	1928 — 1960-е
На вооружении:	Бельгия Бельгия Королевство Югославия Королевство Югославия Третий рейх Третий рейх Хорватия Хорватия Югославия Югославия
Войны и конфликты:	Вторая мировая война Гражданская война в Греции
История производства
Производитель:	FN Herstal Крагуевацкий Арсенал
Годы производства:	1924-1929, 1929-1941
Всего выпущено:	более 1 млн.
Варианты:	M1924 B M1924 ČK M24/47 M24/52
Характеристики
Масса, кг:	3,7
Длина, мм:	1100 (основной вариант) 955 (югославский вариант)
Длина ствола, мм:	504 (основной вариант) 415 (югославский вариант)
Патрон:	7,92 × 57 мм
Принципы работы:	скользящий затвор
Скорострельность, выстрелов/мин:	30 пуль/мин
Начальная скорость пули, м/с:	760 м/с
Прицельная дальность, м:	500 м (с мушкой) 800 м (с оптическим прицелом)
Максимальная дальность, м:	2000 м
Вид боепитания:	обойма на 5 патронов
Прицел:	угловой целик с делениями от 1 до 10, возможна установка оптического прицела
Изображения на Викискладе?:	Mauser M1924

Mauser M1924Mauser M1924

Mauser M1924 (или M24) — серия винтовок компании Mauser, использовавшихся в армиях Бельгии и Югославии. Внешне напоминают чехословацкие винтовки vz. 24, в которых использовались стандартный открытый прицел, патроны калибра 7,92×57 мм (или 8×57 мм), укороченные карабинные стволы, жёсткие приклады и прямые рукояти затвора. Винтовки производились вместе со съёмными штыками типа M-24/48.

История

Производство стандартных вариантов

Винтовка Mauser M1924 стала первой винтовкой компании Mauser, которая начала производиться в Югославии (в стране она получила индекс M24). Её предшественницей была бельгийская винтовка FN Model 1924, производившаяся в Бельгии на фабриках компании FN Herstal для Югославской королевской армии, но затем Министерство обороны Королевства Югославии и FN подписали контракт о приобретении лицензии на производство винтовок. Большинство винтовок M24 в Югославии производились в Крагуевацком арсенале и были собраны в основном до начала Второй мировой войны или непосредственно во время войны.

В послевоенные годы стали производиться новые винтовки типа M24/47 и M24/52, которые собирались на югославских заводах «Застава Оружие» на основе старых моделей и были дополнены новыми бельгийскими деталями. Цифры 47 и 52 означают годы начала производства каждой модели. Производство моделей велось параллельно с новыми винтовками M48, и оба варианта практически ничем не отличались.

Югославский вариант

В Югославии винтовка производилась под официальным названием М1924 ЧК / M1924 ČK специально по заказу вооружённых сил Королевства Югославии. Аббревиатура «ЧК» означает «четницкий карабин», а югославские четники довоенных времён, считавшиеся элитным спецподразделением югославской армии, использовали в первую очередь именно эту винтовку как своё основное оружие.

Доподлинно неизвестно, сколько было произведено чисто югославских винтовок (с учётом всех вариантов насчитывается 1 млн. экземпляров M1924), однако на основе данных о серийном производстве можно сделать вывод, что число не превышало 3 тысячи экземпляров. Три экземпляра винтовки хранятся на территории бывшей Югославии в музеях: один в Военном музее Белграда, один в Музее революции в Любляне и один в музее «Застава Оружие». Считается, что производство винтовок в Крагуеваце началось не ранее мая 1940 года.

В конструкционном смысле винтовка напоминала изначальный бельгийский вариант. Рукоять затвора была изогнута для большего удобства при ведении огня и повышения скорострельности (подобный затвор сохранился и в M48). Длина ствола составляла 415 мм, а длина всей винтовки — 955 мм. Некоторые варианты производились с ремнём, что позволяло солдату носить винтовку на протяжении долгого времени, не уставая сильно, и стрелять из более удобного положения с меньшей затратой сил. Впрочем, у винтовки были и свои недостатки: звук выстрела был слишком громким и позволял легко обнаруживать стрелка в засаде, а отдача была слишком сильной. Точных данных о начальной скорости стрельбы и точности нет, однако не исключено, что они не отличались от данных по обычной винтовке FN Model 1924.

В Югославии производился, помимо основного четницкого варианта, ещё и так называемый «сокольский» карабин — укороченная версия четницкой винтовки, которая была легче по массе, но обладала меньшей дальностью стрельбы. К обоим вариантам прилагался обоюдоострый штык-нож, выполненный в стиле комитской камы времён Балканских войн. На рукояти ножа, напоминавшей рукоять турецкого кинжала, часто изображались череп и кости — символ четницких отрядов. Нож в западноевропейской литературе часто назывался «кинжалом гвардии короля Александра».

Винтовки состояли на вооружении югославских частей как до Второй мировой войны, так и в её время: довольно много их было у югославских четников и югославских коммунистических партизан. Штык-нож назывался в Югославии «колашинац» и был главным холодным оружием четников и партизан: его носили так называемые «колячи» — четники, которые лично казнили предателей, пленных и шпионов, перерезая приговорённым к смерти горло этим ножом. В немецкой армии трофейные винтовки состояли на вооружении вермахта и СС под именем G289(j) или полным наименованием «Jugoslawisches Komitengewеhr 7,9mm».

Гражданское применение

Значительное количество винтовок серии M24 продавалось гражданским лицам: винтовки пользовались популярностью благодаря низкой стоимостью по сравнению с другими винтовками Mauser (в том числе и Mauser 98k). Винтовки отличались высоким качеством и идеально подходящим для стрельбы калибром. Очень часто винтовки сравнивают с последующими винтовками в семействе Zastava M48 (или Mauser M48). Приклады M24/47 изготавливались из каштана или тикового дерева в старом германском имперском стиле, в отличие от вермахтовских 98k, у которых приклад изготавливался из вяза или бука. Также в прикладе не было металлических нержавеющих деталей, как в M48. Ствольная коробка была средней длины.

В настоящее время винтовки серии M24 используются в основном для охоты и спорта: они продаются в США, Канаде и Австралии по дешёвой цене. Большинство из этих образцов вообще не применялись в бою.

Варианты

Довоенной и военной эпохи

• M.1924B — сочетание классической винтовки Mauser 98 и мексиканской Mauser M1912; стволы были специально подогнаны под требования армии, модификация винтовок проходила в Ужице. Также были подогнаны специально штыки к новым стволам
• Jurišna puška M.1924 — основная винтовка югославских четников с изогнутой рукоятью затвора и вертлюгами на левой стороне. Разработана на основе чехословацкой винтовки vz. 33. По одним данным, винтовок было произведено не более 3 тысяч, по другим — от 5 до 6 тысяч. Использовался штык, чей клинок располагался диагонально относительно ствола.
• Sokolski karabin M.1924 — укороченный вариант винтовки четников, прямая рукоять затвора.

Послевоенной эпохи

• M.24/47 — производство этой винтовки началось в 1947 году на основе бельгийских и югославских образцов и продолжалось до начала 1950-х годов. На образцах появились новые детали либо были убраны ненужные старые.
• M.24/52č — новый вариант чехословацкой vz. 24 (известной под индексами M.24Č / M.24A / M.24a), производство началось в 1952 году.

См. также

• Vz. 24
• Zastava M48

Отрывок, характеризующий Mauser M1924

– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.