Pathé

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Пате
Основание

1896

Основатели

Шарль и Эмиль Пате

Расположение

Париж (Франция)

Ключевые фигуры

Шарль Пате,
Фернан Зекка

Отрасль

кинематограф

Продукция

фильмы

Дочерние компании

«Братья Пате» (московский филиал)

Сайт

[www.pathe.fr/ pathe.fr]

К:Компании, основанные в 1896 году

«Пате» (фр. Pathé или фр. Pathé Frères, произносится как «патэ́») — французская киностудия. Основана в 1896 году. В 1908 году открылся её московский филиал.





История

В 1896 году в предместье Парижа — Венсене — братьями Пате была создана студия для съёмки, обработки и печати фильмов. При студии был создан цех по выпуску аппаратуры. Торговой маркой фирмы «Пате» был символ Франции галльский петух.

Исследовательская деятельность

На студии «Пате» уже в 1898 году были проведены съёмки распускания цветов герани и прорастания ореха, проводились опыты макросъёмки. Отделом научных съёмок заведовал доктор Ж. Командон, а съёмки осуществлялись через микроскоп.[1]

В 1905 году студия «Пате» приобрела у братьев Люмьер все права на кинематографический аппарат.

В 1905—1906 годах на студиях «Пате» проводились опыты в области цветной кинематографии и выпускались фильмы по способу «Патеколор» (фр. Pathe-color). При окраске употреблялся экземпляр фильма в качестве трафарета. Рабочие-специалисты разрезали с помощью специальных тонких резцов часть кадра, предназначенную для окраски. Таким образом делали трафареты для красного, синего, жёлтого, зелёного и других цветов. Перфорации давали возможность точного наложения. Результат был лучший, чем при окраске ручным способом.[2] Вначале окрашивали только главных героев. Впоследствии стали применять усложненные патронки, с помощью которых окрашивали всё изображение. Однако несовершенство этого способа заставило исследователей вернуться к распространенным в то время способом окраски. Например, «двойной вираж».[2]

«Пате-журнал»

В 1908 году в Париже вышли первые выпуски «Пате-журнала» (фр. Pathe-journal). Их девиз: «Всё видим, всё знаем».

Расцвет

К 1905 году фирма «Пате» стала крупнейшей производственной организацией не только в Европе, но и во всём мире. Кроме четырёх студий в Париже, она имела свой производственный филиал в Ницце и отделения в Италии, Германии, России и США.

Этому способствовал ряд фактов. Так, в 1907 году Шарль Пате ввёл новую систему снабжения фильмами. Фильмы стали отдаваться в прокат, то есть во временное пользование (вместо свободной продажи).[2]

1920-е годы

Пате сделал заявление о нерентабельности производства фильмов во Франции, продал студии, фабрики пленки и ликвидировал заграничные филиалы.

Современность

Филиалы

В 1904—1905 годах открылись новые студии, пришли новые режиссёры — Гастон Велль, Анри Эзе, Луи Ганье — делая продукцию фирмы более разнообразной, усложняя технику постановок, совершенствуя монтаж.

В 1907 году были созданы «Общество авторов и литераторов» (фр. Societé cin ématographique des auteurs et gens de lettres) (сражающееся за право авторов на получение гонорара с кинофирм за экранизацию их произведений) и «Фильм д’ар». И это, казалось бы, должно отрицательно сказаться на состоянии дел Шарля Пате. Однако, он предоставляя право создавать «шедевры» «Фильм д’ар» и ССАЖЛ, и работая главным образом над выпуском продукции среднего качества, обеспечил за собой право их проката.[2]

В начале войны Шарль Пате знакомится с положением дел в Америке. Вернувшись во Францию, он приступил к коренной реорганизации собственной фирмы и закупке фильмов в Америке.

Московское отделение

Московское отделение фирмы «Пате» занималось производством собственных и распространением зарубежных кинофильмов в России.

Одесское отделение

В 1909 году выпустило фильм-декламацию «Еврейские куплеты», больше о нём ничего не известно.

«Фильм д’арте итальяно»

Шарль Патэ в 1909 году основал в Риме фирму «Фильм д’арте итальяно» (итал. Film d'Arte Italiana). Руководителями новой фирмы стали Рикарди, Ло Савио и Уго Фалена. Два последних, выполнявшие в новой фирме роль режиссёров и сценаристов, были хорошо известными в Риме театральными деятелями. Наиболее известные актёры ФАИ: Франческо Бертини и Марии Якобини. Марии Якобини, до съёмок в кино, играла в римском театре «Делле Кватре Фонтана». В труппу ФАИ также входили Эрмете Новелли, Руджеро Руджери, Чезаре Дондини, Витториа Лепанто, Габриэллино д’Аннунцио.

Первой постановкой ФАИ был «Отелло» за ней последовала «Дама с камелиями» и «Кармен». В течение долгого времени фирма выпускала только исторические фильмы: «Саломея», «Фолькетто де Нарбоннэ», «Лукреция Борджиа», «Черная рука», «Король Лир», «Венецианский купец», «Риголетто», «Франческа да Римини», «Гражданская смерть», «Обрученные».[2]

«Американ синема»

В апреле 1910 года в Баунд-Бруке (Нью-Джерси) Пате открыл свою первую американскую студию. Картины этой студии демонстрировались во Франции под маркой «Американ синема». В ковбойских фильмах студии снимались ковбои из труппы полковника Кларка («Дочь Аризоны», «Нападение на южно-океанский экспресс», «Преданность индейца», «Закон линча», «Ревность ковбоя», «Высшая жертва», «Восстание в Редвуде», «Милосердие Линкольна» и т. д.). Выпустила студия и несколько комедий (серия с участием негра Растуса) и трюковых картин («Усовершенствованный пресс», «Взбесившийся автомобиль»).[2]

В конце 1912 года руководителем студии стал Луи Ганье. Он подобрал труппу, в которую вошли Генри Уолтхолл (бывший актёр Байограф), Крэн Уилбур, Пол Панцер, Октавиа Хэндуорт (раньше работавшая в «Вайтограф»).[2]

В 1914 году вышли серии фильмов «Опасные похождения Полины», «Тайны Нью-Йорка», «Похождения Элен» с участием Пирл Уайт, пользовавшиеся большой популярностью у зрителей.

«Литтерария»

В 1912 году Шарль Пате основал в Германии фирму «Литтерария» по образцу своего итальянского предприятия ФАИ. Для работы в новую фирму он пригласил знаменитую актрису Нильсен и режиссёра Петера Урбана Гада. Петер Урбан Гад поставил для «Литтерарии» фильмы «Суфражистка», «С-1». «Литтерария» привлекла также в качестве режиссёра норвежца Бьерне Бьернсона, сына известного драматурга, и венгра Ойгена Иллеша, который снял «Самсона и Далилу» по сценарию романистки Клары Фибих.[2]

Творчество

Режиссёры, снимавшие на киностудии «Пате»

Фильмы киностудии «Пате»

Актёры, снимавшиеся на киностудии «Пате»

Напишите отзыв о статье "Pathé"

Примечания

  1. Комаров. История зарубежного кино. Том 1. Немое кино. — М.: «Искусство», 1965.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 Ж. Садуль. Всеобщая история кино. Том 1. — М.: «Искусство», 1958.

См. также

Ссылки

  • [www.pathe.fr/ Официальный сайт] (фр.)
  • [www.imdb.com/company/co0012852/ Список фильмов, снятых «Пате» (IMDb)] (англ.)

Отрывок, характеризующий Pathé

– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.