QF 25-pounder Short

QF 25-pounder Short
25-фунтовое короткоствольное орудие в 1944 году
Тип:	пушка-гаубица
Страна:	Австралия Австралия / Великобритания Великобритания
История службы
Годы эксплуатации:	1943—1946
На вооружении:	Австралия Австралия
Войны и конфликты:	Вторая мировая война
История производства
Разработан:	1942
Годы производства:	1943—1944
Всего выпущено:	213
Стоимость экземпляра	£3300
Характеристики
Масса, кг:	1315 (полная)
Длина, мм:	1260 м
Экипаж (расчёт), чел.:	6
Калибр, мм:	87,6 мм
Затвор:	вертикальный скользящий
Противооткатное устройство:	гидропневматическое
Лафет:	двухколёсный
Угол возвышения:	от −5° до +40°
Угол поворота:	4° (в походном состоянии)
Скорострельность, выстрелов/мин:	3-4 выстр./мин
Начальная скорость снаряда, м/с	375 м/с
Прицельная дальность, м:	9300
Максимальная дальность, м:	10500
Изображения на Викискладе?:	QF 25-pounder Short

QF 25-pounder ShortQF 25-pounder Short

Royal Ordnance Quick Fire 25-pounder short (25-фунтовое скорострельное орудие (укороченное)) или просто «короткая 25-фунтовка» — австралийский вариант британской 25-фунтовой пушки-гаубицы. Разработан специально для ведения боевых действий в тропическом климате. Серийное производство орудия налажено в 1942 году, через год первые орудия поступили на вооружение австралийской армии. Использовалось несколькими артиллерийскими полками австралийской армии на Тихоокеанском театре Второй мировой войны. В 1946 году признано устаревшим.

Короткая 25-фунтовка считается первым артиллерийским орудием, серийное производство которого успешно удалось наладить в Австралии. Снабжение австралийских войск этими орудиями во многом повлияло на успешный ход боевых действий на Тихоокеанском побережье, однако вместе с тем орудие не было настолько эффективным, как его предшественник и прародитель, в связи с чем часто критиковалось артиллеристами.

Предыстория

В 1940 году австралийские войска начали получать британскую 25-фунтовую гаубицу-пушку. Орудие хорошо себя зарекомендовало и к 1943 году стало стандартным вооружением австралийских батарей. В январе 1940 года правительство Австралии одобрило предложение о производстве 25-фунтовок в Австралии. Для выполнения этой задачи был построен государственный завод в Мэрибиронге (Мельбурн), где производились почти все основные части и детали орудия. Всего в производстве было задействовано около 200 предприятий. Первая 25-фунтовая пушка-гаубица австралийского производства сошла с конвейера в мае 1941 года, и на момент завершения программы в конце 1943 года было произведено 1527 таких орудий.

25-фунтовая пушка-гаубица прекрасно себя проявила в условиях открытого ландшафта Средиземноморского театра военных действий, но оказалась неудобной для ведения войны в джунглях. В Британской Малайе орудие ещё возможно было перевозить с помощью техники (примером может служить Малайская кампания), но в условиях Новой Гвинеи, где транспортная инфраструктура почти не была развита, перемещать орудия с побережья или от аэродромов можно было только вручную. В результате в ходе Новогвинейской кампании австралийские войска зачастую могли рассчитывать только на 76,2-мм миномёты.

Разработка

Австралийской армии срочно требовалось новое орудие: простое в эксплуатации с возможностью разбора на более лёгкие части и перевозки на самолётах или автомобилях. Армия располагала лишь небольшим количеством британских 3,7-дюймовых горных гаубиц, а поставка заказанных американских 75-мм гаубиц M116 не могла быть осуществлена немедленно. В сентябре 1942 года начальник Артиллерийского управления австралийской армии бригадир Джон О’Брайан предложил создать аналог 25-фунтовой пушки-гаубицы. Предложение было принято, и вся ответственность по разработке нового орудия легла на плечи армии, Управления по поставке вооружения (англ. Ordnance Production Directorate) и частной компании «Чарльз Раволт» (англ. Charles Ruwolt Pty Ltd). Работа началась в сентябре 1942 года и к январю 1943 года подходящее орудие было создано. Все три организации действовали очень слаженно благодаря своей мотивации и стремлению как можно скорее обеспечить армию необходимым вооружением. За это время США всё-таки договорились с Австралией о снабжении орудиями и поставили 38 гаубиц калибром 75 мм, некоторые из которых были отправлены войскам в Новую Гвинею. Новое орудие заимствовало достаточно много частей от своего предшественника из Великобритании, однако благодаря некоторым техническим новинкам австралийские конструкторы сумели уменьшить массу орудия. Самая основная модификация заключалась в укорачивании ствола и рекуператора, что снизило массу лафета. Также была создана новая система снижения отдачи, которая применялась и в орудиях, установленных на танках «Сентинел». Масса орудия составляла 1250 кг, длина ствола составляла 1266 мм, а максимальная дальность стрельбы составляла приблизительно 87 % от дальности стрельбы британской стандартной 25-фунтовки. Короткая 25-фунтовка могла использовать три типа стандартных снарядов, что позволяло вести огонь на дистанции до 9500 м (максимальная дальность составляла 10500 м, но для её достижения необходимо было использовать сверхтяжёлые снаряды, что не рекомендовалось делать слишком часто согласно инструкции по эксплуатации). Орудие могло вести огонь теми же снарядами, что и стандартная 25-фунтовка: осколочно-фугасными, бронебойными, дымовыми, газовыми, зажигательными и «бумажными» (для разбрасывания агитационных листовок). Изначально на орудие хотели поставить щит, но потом его решили убрать.

25-фунтовка не раз модифицировалась конструкторами, которые хотели повысить её мобильность. За две минуты пушку можно было разобрать на 13 или 14 частей, которые можно было сбросить с самолёта или перевезти на стандартном джипе (впрочем, только рекуператор и передняя часть лафета вместе весили 135 кг), причём последний вариант даже считался более выгодным. Сам орудийный передок нового орудия отличался от своего предшественника и включал в себя новый кузов и новые колёса. Орудия были оснащены специальными стабилизаторами, чтобы уменьшить давление на колёса при стрельбе, однако затем было решено их убрать, поскольку от этого возникало только ещё больше проблем.

Предварительные испытания прототипа завершились в начале декабря 1942 года. 2/1-й полевой полк войск Австралии испытал орудия в Новой Гвинее в начале 1943 года. Серийное производство началось примерно в то же время после небольших доработок: первый заказ, поступивший от имени армии Австралии, предполагал создание 112 пушек, а второй — чуть более ста (в качестве лафета использовался лафет Mk II с более крупными колёсами, что было действительно выгодным). Производство прекратилось в 1944 году, и к тому моменту было произведено 213 орудий. Согласно маркировке, орудие носило имя Ordnance QF 25-pounder Short (Aust) Mark I, однако в австралийской армии его название сокращали до слова Short.

Служба

Орудия впервые официально поступили на службу войск Австралии в августе 1943 года, и каждый артиллерийский полк был оснащён новыми орудиями (хотя бы по одной такой пушке было в каждой из трёх батарей любого полка). После этого оснащения структура каждой полевой батареи выглядела примерно следующим образом: штаб, два отряда с четырьмя орудиями, семь джипов и трактор D6. Как и стандартная 25-фунтовка, эта пушка обслуживалась расчётом из шести человек. Командующий Новогвинейского артиллерийского корпуса, бригадный командир Л. Баркер предпочитал 75-мм американскую гаубицу и активно возражал против внедрения нового орудия, однако бригадир О’Брайан не учёл его мнение. Первые выстрелы из этих орудий прозвучали во время высадки 7-й австралийской пехотной дивизии в Надзабе: отряды 2/4-го полевого полка были сброшены на парашютах вместе с двумя орудиями. Первое орудие уже через час открыло огонь по японским позициям, а вот второе зазвучало только через два дня из-за проблем с буфером и рекуператором. Короткие 25-фунтовки использовались австралийскими артиллерийскими формированиями в Новой Гвинее, на Соломоновых островах и Борнео до конца войны, а из состава их вывели в 1946 году.

Короткая 25-фунтовка заслужила неоднозначную репутацию в армии. Некоторые артиллеристы были недовольны противооткатным устройством, а короткий ствол и отсутствие щита повышали риск разрыва ствола, что могло бы покалечить орудийный расчёт. Орудия иногда выходили из строя из-за несрабатывания этого противооткатного устройства или халатного обращения. Ещё одним существенным недостатком орудия был его крен при низком угле обстрела, что вынуждало экипаж вручную поддерживать ствол (такое было с 4,5-дюймовой гаубицей). Другими проблемами были низкий темп стрельбы (от 3 до 4 выстрелов в минуту) и проблемы с буксировкой. Критика шла и в адрес производителей: некоторые орудия оказывались бракованными, а командир 2/4-го полевого полка даже отказался отправлять орудия своим подопечным, поскольку посчитал их некачественными. Впрочем, независимые эксперты заявили, что подобная критика о браке и халатности на производстве не имеет никакой основы. Самой основной проблемой являлось то, что само орудие из-за своего низкого ранга серьёзно уступало обычной 25-фунтовке. 9-я пехотная дивизия порекомендовала зарезервировать орудия только для специальных операций, надеясь на то, что вскоре короткая 25-фунтовка станет популярнее основной.

Уже после войны о пушке стали отзываться менее критично. В официальной истории Австралии упоминаются все недостатки орудия, однако они оправдываются тем, что условия эксплуатации орудия были особыми, и в этих условиях только короткая 25-фунтовка могла проявить себя с лучшей стороны, что и произошло в ходе войны. Генерал-майор в отставке Стивен Гоуэр назвал это орудие «безоговорочно одним из значительнейших достижений военной промышленности Австралии в годы войны». Британский историк Крис Генри писал: «Орудие принесло много пользы, а его надёжность позволяла продержаться в джунглях, несмотря на многочисленные лишения».

Литература

• Commonwealth Bureau of Census and Statistics. [www.abs.gov.au/AUSSTATS/abs@.nsf/DetailsPage/1301.01944-45?OpenDocument Official Year Book of the Commonwealth of Australia No. 36 — 1944 and 1945]. — Canberra: Commonwealth Government Printer, 1947.
• Dennis, Peter et al. The Oxford Companion to Australian Military History. — 2. — Melbourne: Oxford University Press Australia & New Zealand, 2008. — ISBN 978-0-19-551784-2.
• Gower, S. N. Guns of the Regiment. — Canberra: Australian War Memorial, 1981. — ISBN 0-642-89688-7.
• Henry, Chris. The 25-pounder Field Gun 1939–72. — Botley: Osprey Publishing, 2002. — (New Vanguard No. 48). — ISBN 1-84176-350-0.
• Horner, David. The Gunners: A History of Australian Artillery. — St Leonards: Allen & Unwin, 1995. — ISBN 1-86373-917-3.
• Johnston, Mark. At the Front Line. Experiences of Australian Soldiers in World War II. — Melbourne: Cambridge University Press, 1996. — ISBN 0-521-56037-3.
• Johnston, Mark. The Proud 6th: An Illustrated History of the 6th Australian Division 1939-45. — Melbourne: Cambridge University Press, 2008. — ISBN 978-0-521-51411-8.
• Mellor, D.P. [www.awm.gov.au/histories/second_world_war/volume.asp?levelID=67920 The Role of Science and Industry]. — Canberra: Australian War Memorial, 1958. — (Australia in the War of 1939–1945. Series 4 – Civil - Volume V).
• Ross, A.T. Armed & Ready: The Industrial Development & Defence of Australia, 1900–1945. — Sydney: Turton & Armstrong, 1995. — ISBN 0-908031-63-7.

Отрывок, характеризующий QF 25-pounder Short

– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.