Quadragesimo Anno
Quadragesimo Anno (рус. В сороковой год) — энциклика папы римского Пия XI от 15 мая 1931, посвящённая сорокалетию с опубликования «Rerum Novarum» и развивающая католическую социальную доктрину.
Содержание
История
Энциклика «Quadragesimo Anno» представляла собой открытое письмо, адресованное епископам Римско-католической церкви и опубликованное на сороковую годовщину «Rerum Novarum» (1891). В «Rerum Novarum» папа римский Лев XIII провозгласил новую социальную доктрину церкви. В своём письме он призвал улучшить условия жизни рабочих и учредил общественное движение, получившее впоследствии название «христианская демократия». Последовавшие энциклики «Graves de Communi Re» папы Льва XIII и «Singulari Quadam» папы Пия X внесли уточнения в католическую социальную доктрину.
В «Quadragesimo Anno» Пий XI коснулся этической стороны общественного и экономического порядка и призвал к их улучшению на основе принципов субсидиарности и корпоратизма. В письме он выразил мнение, что коммунизм и нерегулируемый капитализм представляют угрозу для достоинства личности. Взамен он призвал к пути, который лежит «между рифами индивидуализма и коллективизма» и который исходит из равного уважения к частной собственности и труду[1]. Однако в свете усиления влияния сторонников авторитаризма среди католиков, подъёма фашизма и заключения Латеранских соглашений между Ватиканом и Муссолини в 1929 году, идея корпоратизма и энциклика в целом были восприняты как отказ от парламентаризма[2]. Её переосмысление произошло только после Второй мировой войны.
Содержание
«Quadragesimo Anno» начинается с краткого обзора «Rerum Novarum» и условий, в которых оно было написано. Пий XI отмечает роль Католической церкви в профсоюзном движении и улучшении положения рабочих по сравнению с 1891 годом[3].
Папа провозглашает право на частную собственность неотчуждаемым и утверждает, что её ликвидация способна нанести крайний вред рабочим[4]. В то же время он подчёркивает недопустимость индивидуализма в вопросе о распоряжении собственностью, поскольку люди должны учитывать не только личную выгоду, но и общее благо. При этом национализация допустима лишь в случаях, когда сохранение собственности в частных руках представляет собой опасность для общественного благосостояния[5].
Далее Пий XI проводит анализ индустриального общества и выделяет такие явления, как поглощение мелких структур крупными, усиление взаимной зависимости, рост эгоизма и классового сознания в борьбе за собственную выгоду. Говоря о заработках, Пий XI обращает внимание на глубокие перекосы, которые выражаются в делении общества по этому вопросу на противостоящие группы. По его мнению, концентрация прибыли среди класса крупных собственников так же пагубна, как и идея распределения доходов исключительно среди рабочего класса[6]. Папа полагает, что продукты труда должны служить на благо всего общества, и деление прибыли по классовому признаку недопустимо. Заработная плата должна определяться тремя факторами: ответственностью рабочего перед семьёй, экономическими условиями предприятия и последствиями для экономики в целом[7].
Пий XI призывает к реформе государства в соответствии с прниципом субсидиарности[8]. Он подчёркивает важность права на объединение[9]. Он также призывает к солидарности, которая бы охватывала все классы, в особенности к сотрудничеству между работниками и работодателями[10].
Далее Папа осуждает концентрацию власти в руках группы лиц, занимающихся инвестированием чужих денег на международных финансовых рынках[11]. Он приходит к выводу, что по вине отсутствия правовых ограничений конкуренция сама себя уничтожила и сменилась экономической диктатурой[12]. Он считает недопустимым, чтобы крупные собственники и финансисты фактически узурпировали власть, которая принадлежит государству.
В отношении коммунизма и социализма Пий XI отмечает нарастающий контраст между этими идеологиями[13]. Папа осуждает коммунистов за масштабное насилие, бесчеловечность и разрушительность. В то же время он критикует социалистов за поддержку классовой борьбы и негативное отношение к частной собственности. Он заявляет о несовместимости христианства и социализма, в частности, характеризует христианский социализм как заблуждение.
В заключение энциклики Пий XI говорит о важности христианской этики во всех аспектах общественной жизни.
Напишите отзыв о статье "Quadragesimo Anno"
Примечания
- ↑ Quadragesimo Anno, 110
- ↑ Almond G. A. The Political Ideas of Christian Democracy // The Journal of Politics. 1948. Vol. 10, No. 4. P. 734.
- ↑ Quadragesimo Anno, 16-40
- ↑ Quadragesimo Anno, 44-52
- ↑ Quadragesimo Anno, 114—115
- ↑ Quadragesimo Anno, 53-61
- ↑ Quadragesimo Anno, 63-75
- ↑ Quadragesimo Anno, 78-80
- ↑ Quadragesimo Anno, 86-87
- ↑ Quadragesimo Anno, 91-95
- ↑ Quadragesimo Anno, 99-109
- ↑ Quadragesimo Anno, 109
- ↑ Quadragesimo Anno, 111—121
Литература
- Pius XI. Quadragesimo Anno. Vatican, May 15, 1931. [www.vatican.va/holy_father/pius_xi/encyclicals/documents/hf_p-xi_enc_19310515_quadragesimo-anno_en.html] (англ.)
См. также
Отрывок, характеризующий Quadragesimo Anno
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.
В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
