Rainbow

Rainbow
Rainbow в 1977 году (на фото: Дио, Блэкмор, Дэйсли)
Основная информация
Жанры	Хард-рок Хеви-метал AOR
Годы	1975 — 1984 1994 — 1997 2015 — настоящее
Страны	Великобритания Великобритания США США
Другое название	Ritchie Blackmore's Rainbow
Лейблы	BMG Polydor Mercury Records Eagle Records
Состав	Ричи Блэкмор Йэнс Юханссон Дэвид Кит Боб Нуве Ронни Ромеро
Бывшие участники	См.: Составы
Другие проекты	Blackmore's Night Deep Purple Dio Over The Rainbow

RainbowRainbow

Rainbow ([ˈreɪnbəʊ], рус. «Радуга») — британско-американская рок-группа, образованная в 1975 году гитаристом Ричи Блэкмором и музыкантами группы Elf во главе с вокалистом Ронни Джеймсом Дио. Творчество группы согласно Allmusic явилось важнейшей вехой в развитии хард-рока и хэви-метала.

В дальнейшем Ричи Блэкмор как лидер группы многократно менял её участников. До 1983 года было выпущено восемь пластинок, каждая — с разным составом. При том, что стиль Rainbow также эволюционировал, многие продолжали воспринимать её как то ли альтернативу, то ли замену Deep Purple, особенно после того, как последние в 1976 году распались, и к Rainbow два года спустя присоединился бас-гитарист Роджер Гловер. В апреле 1984 года Rainbow прекратили существование вследствие ухода Блэкмора и Гловера в возрождённый Deep Purple.

В 1993 году Блэкмор, покинув Deep Purple, возродил Rainbow с новыми музыкантами, но, выпустив один альбом и не сумев повторить прежних успехов, в конце 1997 года группа (как тогда сообщалось) «приостановила» свою деятельность. Группа продала свыше 28 миллионов копий своих альбомов по всему миру, из которых 4 миллиона — в США.

Самыми известными песнями Rainbow остаются «Stargazer», «Long Live Rock’n’Roll», «Man on the Silver Mountain», «Catch the Rainbow», «I Surrender», «All Night Long», «Temple of The King», «Since You Been Gone», «Spotlight Kid», «Can’t Happen Here», «Can’t Let You Go», «Street of Dreams».

История

Предыстория

Группа Rainbow образовалась в 1975 году, когда гитарист Deep Purple Ричи Блэкмор объединил творческие усилия с квартетом музыкантов из американской группы Elf, основанной Ронни Дио. Музыканты Elf и Deep Purple были знакомы с 1972 года, когда Роджер Гловер и Йэн Пэйс, побывав на концерте этой группы в одном из клубов Нью-Йорка, пришли в восторг от услышанного. Гловер и Пэйс стали продюсерами дебютного альбома Elf, а также предложили группе сыграть на разогреве у Deep Purple во время их американского тура. В 1973 году Elf по совету коллег перебрались в Великобританию, где в то время функционировали лучшие студии и крупнейшие лейблы, специализировавшиеся на хард-роке. Группа записала ещё два альбома, вновь с Роджером Гловером в качестве продюсера.

К 1974 году Ричи Блэкмор постепенно разочаровался в Deep Purple. Причиной тому была сложившаяся обстановка в группе; наметившийся в её творчестве крен к фанку и соул обусловил нараставший разлад между Блэкмором с одной стороны и Ковердэйлом и Хьюзом — с другой. Ричи Блэкмор о сложившейся ситуации говорил так:

Я не мог вынести записи ещё одного альбома. Stormbringer был полной ерундой. Мы начали погружаться в эту фанк-музыку, чему я не мог воспрепятствовать. Мне очень это не нравилось. И я сказал: послушайте, я ухожу, не хочу разваливать группу, но с меня хватит. Из команды мы превратились в пятёрку эгоцентричных маньяков. Духовно я ушёл из группы ещё годом ранее [официального ухода].

—

В этот альбом Ричи Блэкмор хотел включить песню Стива Хэммонда «Black Sheep of the Family», но коллеги, прежде всего, Джон Лорд и Иэн Пэйс, воспротивились этому, поскольку не хотели играть чужой материал. Тогда Блэкмор решил записать эту песню со сторонними музыкантами и выпустить её в качестве сингла.

Для записи сингла Блэкмор пригласил Ронни Дио, Микки Ли Соула, Крэйга Грабера и Гэри Дрискола — музыкантов группы Elf, а также виолончелиста Electric Light Orchestra Хью Макдауэлла. На вторую сторону сорокапятки Блэкмор планировал поместить собственную композицию. Текст для неё он, связавшись с Дио по телефону, попросил того написать уже к следующему дню. Дио справился с заданием, и композиция получила название «Sixteenth Century Greensleeves». Запись началась 12 декабря 1974 года, в свободный от концертов день в студии «Tampa Bay» во Флориде. Сингл так и не увидел свет, но Блэкмору понравилось работать с этими музыкантами. Более всего Блэкмор был доволен голосом Дио:

Когда я впервые услышал, как поёт Ронни, у меня мурашки по спине забегали. Мне не требовалось ничего ему объяснять. Он пел так, как было нужно.

После этого Блэкмор предложил Дио место вокалиста в своей будущей группе. Ронни согласился, но, вместе с тем, ему не хотелось расставаться со своей группой. Тогда он убедил Блэкмора взять в группу Соула, Грабера и Дрискола, которые участвовали в записи сингла. Примечательно, что Роджер Гловер тоже предлагал Дио петь в своём проекте. Ронни сперва дал согласие, но получив приглашение от Блэкмора, изменил решение.

Эра Дио

Ritchie Blackmore's Rainbow

Название группы, по словам Блэкмора, возникло когда они с Дио выпивали в лос-анджелесском баре «Rainbow Bar & Grill». Дио спросил Блэкмора, как будет называться группа. Блэкмор просто указал на вывеску: «Rainbow».

С 20 февраля по 14 марта 1975 года в мюнхенской студии «Musicland» в свободное от участия в Deep Purple время Блэкмор с новой группой и продюсером Мартином Бёрчем приступил к записи дебютного альбома. Вокалист Дио выступил здесь также и в качестве автора текстов и мелодий. В записи альбома приняла участие и бэк-вокалистка Шошанна. Оформление обложки было поручено художнику с киностудии Уолта Диснэя Дэвиду Виллардсону.

В ходе этой студийной работы Блэкмор пришёл к окончательному решению покинуть Deep Purple:

Имя Deep Purple в какой-то момент начало значить очень много, мы зарабатывали сумасшедшие деньги. Если б я остался, то, наверное, стал бы миллионером. Да, приятно видеть, как к тебе несут набитые деньгами мешки, но когда ты занимаешься заколачиванием денег 6 лет подряд, с тебя довольно! Нужно быть честным и сказать себе: ты должен сделать что-либо другое. Вполне вероятно, оно не будет таким же коммерчески успешным, но это неважно. Я хочу быть самим собой. Денег я уже заработал достаточно — теперь поиграю в своё удовольствие. Получится у меня это или нет — не имеет значения.

—

Об уходе Блэкмора было официально объявлено 21 июня 1975 года.

Альбом, записанный в феврале-марте, вышел в августе 1975 года под названием Ritchie Blackmore's Rainbow. Он занял 11-е место в Британии и 30-е — в США.

Но ещё до того, как вышла пластинка, Блэкмор уволил басиста Крэйга Грабера, а вместо него пригласил шотландского бас-гитариста Джимми Бэйна. Его порекомендовал барабанщик Мики Мунро, который когда-то был участником недолговечного проекта Блэкмора Mandrake Root, а на тот момент играл с Бэйном в группе Harlot. Блэкмор пошёл на концерт Harlot и после него предложил басисту стать участником своей группы. Прослушивание было символическим: Блэкмор сыграл два гитарных фрагмента — второй более быстрый, чем первый, — Бэйн повторил их на басу и тут же был принят. В скором времени был уволен Дрискол, а за ним и Соул. Мики Ли Соул вспоминал:

Мы переехали в Малибу, где жил Ричи, и начали репетировать. Но он сразу же захотел поменять бас-гитариста. Причина этого решения лежала не в музыкальной плоскости, это была прихоть Ричи, что-то личное. Итак, басист был заменён Джимми Бэйном. Мы ещё немного порепетировали, потом Ричи захотел сменить барабанщика. Дрискол был моим лучшим другом, мы много пережили вместе, к тому же он был классным ударником. Его стиль был в большей мере ориентирован на американский ритм-энд-блюз, а Ричи такая манера не нравилась. Так что я был очень разочарован его решением, и это было одной из причин, побудивших меня уйти из группы.

—

Ричи Блэкмор впоследствии утверждал, что для Дрискола было обычным делом «терять ритм и находить его вновь». По словам Дио, его бывшие коллеги по Elf были уволены потому, что, будучи хорошими музыкантами, на сцене выглядели не лучшим образом. Блэкмор и Дио решили, что они — не те, кто нужен им для дальнейшего развития и для записи очередного альбома.

Найти барабанщика было сложнее. Блэкмор хотел найти не просто технически грамотного музыканта, но настоящего мастера. Из тринадцати прослушанных кандидатов ни один гитариста не устроил. Уже почти отчаявшись найти достойную кандидатуру, Ричи Блэкмор вспомнил про Кози Пауэлла, которого видел в 1972 году на его последнем концерте в составе Jeff Beck Group, и велел менеджеру связаться с ним, чтобы пригласить на прослушивание. Кози Пауэлл вылетел в Лос-Анджелес, где проходили репетиции:

Там была толпа народу: члены группы и бог весть кто, наверное, половина Голливуда. Мне пришлось играть на ударной установке, которую я никогда до этого не видел. На меня пялилась сотня людей, словно я был золотым мальчиком, которого выписали из Англии, заплатив кучу денег. Ричи сразу же меня спросил, могу ли я сыграть шаффл. И я начал играть. Через 20 минут мне сказали, что я принят на работу.

Джимми Бэйн порекомендовал Блэкмору своего знакомого клавишника Тони Кэйри. Тот был принят, и в окончательно сформированном составе группа отправилось в своё первое крупномасштабное турне. По замыслу Ричи Блэкмора концерты Rainbow должна была украшать огромная радуга, подобная той, что была у Deep Purple на выступлении в Калифорнии. Но в отличие от той радуги, деревянной с нарисованными полосами, новая была изготовлена из металлических конструкций и могла менять цвета. На её установку требовалось 7 часов. Дио вспоминал, что радуга постоянно служила для него источником беспокойства: он опасался, что она могла на него упасть.

Примечательной чертой Rainbow были неформальные отношения между участниками группы. Инициатором таких отношений был Блэкмор, пристрастившийся к своеобразным шуткам и розыгрышам ещё во времена Deep Purple. Джимми Бэйн:

Ты мог вернуться в отель и обнаружить, что из комнаты всё «ушло». В номере не было ничего, кроме лампочки, потому что всё это было у тебя в ванной. Они могли часами выманивать тебя из комнаты, чтобы потом сделать тебе такой сюрприз. А пару раз нас просто выкидывали из отелей среди ночи потому, что кое-кто из парней набедокурил. Я помню, в Германии Кози забрался по стенке отеля наверх. По-моему, он в то время был на лечении … и у него был огнетушитель, который он и применил. Но к сожалению, этажи он перепутал и напустил пены в комнату какого-то немецкого торговца. Тогда нас всех подняли среди ночи и вышвырнули из отеля. Да много всяких сумасшедших вещей было! Ты мог проснуться от того, что кто-то разносит твою дверь топором! Это было безумие, но на наши выступления или записи оно никак не влияло.

—

Первый концерт должен был состояться 5 ноября 1975 года в филадельфийском зале «Syria Mosque», но его пришлось перенести: выяснилось, что электрическая радуга не готова. Турне началось 10 ноября в Монреале, в зале «Forum Concert Bowl». Шоу открывалось песней «Temple of the King». Далее шли «Do You Close Your Еyes», «Self-Portrait», «Sixteenth Century Greensleeves», «Сatch the Rainbow», «Man on the Silver Mountain», «Stargazer» и «Light in the Black». Завершала концерт «Still I’m Sad» (с текстом, в отличие от альбомной версии). К концу американского тура «Temple of the King» и «Light in the Black» были исключены из репертуара, их заменила «Mistreated». Турне, состоявшее из 20-ти концертов завершились в американском городе Тампа, после чего музыканты разъехались на рождественские каникулы.

Rising

В феврале 1976 года музыканты с продюсером Мартином Бёрчем собрались в мюнхенской студии Musicland. На запись следующего, второго по счёту студийного альбома Rising понадобилось всего 10 дней. Музыканты играли столь чётко и слажено, что большинство композиций было записано за 2-3 дубля, «Light in the Black» удалась с первой попытки, а в работе над «Stargazer» принял участие Мюнхенский симфонический оркестр. Рисунок, использованный для оформления обложки альбома, был выполнен художником Кеном Келли. Альбом поступил в продажу в мае того же года, в чартах Великобритании поднялся до 11-й позиции, в США — до 40-й и в течение следующих нескольких лет приобрёл статус классического в хард-роке. В 1981 году Rising возглавил читательский список величайших хэви-метал-альбомов всех времен, составленный журналом Kerrang!.

Запланированные выступления на Восточном побережье и Среднем Западе США не состоялись, и первым концертом тура стало шоу 6 июня 1976 года. Начиная с этого тура, все концерты группы открывались словами Джуди Гарленд из фильма «Волшебник страны Оз»: «Тотошка, мне кажется, мы больше не в Канзасе! Мы, должно быть, над радугой!» (англ. «Toto: I’ve a feeling we’re not in Kansas anymore. We must be over the rainbow!»). Затем шла новая песня группы «Kill the King», далее — «Sixteenth Century Greensleeves», «Catch the Rainbow», «Man on the Silver Mountain», «Stargazer», «Still I’m Sad». Неотъемлемой частью концертов было соло Кози Пауэлла на ударных, исполнявшееся в сопровождении записанной на плёнку «Увертюры 1812 год» Петра Ильича Чайковского в исполнении симфонического оркестра Миннеаполиса.

Концерты шли с успехом, поэтому было принято решение записать ряд концертов на плёнку и выпустить сборник лучших фрагментов живых вступлений группы. Мартин Бёрч записал осенние концерты в Германии. В начале декабря Rainbow прилетели в Японию, где её встретили очень тепло. Все девять концертов прошли с аншлагом, поэтому Бёрч также записал и японские концерты. Над сведением альбома он работал с марта по май следующего года. Композиции, вошедшие в него, подверглись основательному монтажу, при котором шла склейка версий из разных выступлений.

По завершении турне Rainbow должны были уйти на рождественские каникулы и собраться после них для записи нового альбома. Но Ричи Блэкмор опять задумал обновить состав группы, сменив басиста и клавишника. 3 января 1977 года менеджер Брюс Пэйн позвонил Бэйну и сказал, что в его услугах больше не нуждаются. Объяснялось это тем, что Бэйн начал употреблять наркотики перед выходом на сцену. Ричи Блэкмор:

Некоторые люди, не будем их называть, принимали наркотики и спали на ходу. Я их поувольнял. Знаете, как они на это реагировали? Оборачивались и спрашивали: «Как ты мог так поступить со мной?».

—

Процедуру уведомления музыкантов об увольнении Блэкмор поручал менеджеру, поскольку считал, что подобную неприятную работу должен выполнять именно он.

Вместо Бэйна Блэкмор пригласил уволенного ранее Крэйга Грабера. Грабер около месяца репетировал с Rainbow, но в группе не закрепился, поскольку Блэкмор решил, что лучшей кандидатурой будет Марк Кларк. Ричи позвонил ему как раз в тот момент, когда тот уходил из группы Natural Gas, и сразу же задал вопрос: «Хочешь присоединиться к Rainbow?» Кларк был ошарашен, но через минуту сказал: «Да». Поскольку к этому времени Блэкмору так и не удалось найти замену Кэйри, увольнение было отложено на неопределённый срок. Но отношение Блэкмора к нему становилось всё более и более прохладным.

Репетиции проходили в Лос-Анджелесе. Оттуда группа Rainbow прилетела в студию «Shateau d’Herouville», где был записан предыдущий альбом. Туда же через некоторое время прилетел и Мартин Бёрч, закончивший работу над сведением концертного альбома. Но в этот раз запись шла очень вяло, и интереса к ней никто не испытывал. Ричи Блэкмор:

По прошествии шести недель мы обнаружили, что практически ничего не сделали. По сути дела, мы по-настоящему бездельничали, и, если получалось найти хороший повод уклониться от записи, мы его использовали. Думаю, тот факт, что мы играли в футбол в течение десяти дней подряд, не способствовал работе.

—

Ещё одним развлечением для музыкантов были упоминавшиеся ранее блэкморовские «шуточки». Объектом их мог стать любой, но «мальчиком для битья» оказался Тони Кэйри. Причиной тому было всё более критическое отношение к нему Блэкмора. По словам Кози Пауэла, Кэйри был очень хорошим музыкантом, но слишком высокомерным и напыщенным, к тому же не играл в футбол, что ещё больше отдаляло его от остальных. Записываться Кэйри стал тоже отдельно ото всех. Музыканты просыпались обычно около 3-х часов пополудни и работали в студии до раннего утра. Кэйри в это время уже спал. Один раз он зашёл в студию со стаканом виски в руке и синтезатором под мышкой. Вдруг он поскользнулся, и содержимое стакана вылилось на панель управления, выведя её из строя. Блэкмор разозлился, и Кэйри был уволен. Кроме того, испортились отношения Блэкмора с Кларком, которому, как вспоминал Кози Пауэлл, не удавалось сосредоточиться на игре. Едва загоралась красная лампочка и начиналась запись, как он кричал: «Стоп, стоп, стоп! Я не могу попасть в такт». Блэкмору это вскоре надоело, и он выставил Кларка. Ссора между ними длилась десять лет, но в итоге Кларк и Блэкмор помирились. Группа оказалась в сложном положении, поскольку Бэйн отказался возвращаться в группу. Блэкмору приходилось самому брать в руки бас-гитару. К тому времени группа находилась в студии уже более двух месяцев.

К июлю 1977 года основная часть работы была закончена. Тогда же вышел двойной концертный альбом On Stage. А вскоре Блэкмор подыскал нового бас-гитариста. Им стал австралийский музыкант Боб Дэйсли. Найти клавишника помог случай: однажды Блэкмор услышал по радио соло на клавишных, которое ему очень понравилось. Выяснилось, что исполнял его канадский клавишник Дэвид Стоун, который играл в группе Symphonic Slam. Таким образом новый состав был полностью укомплектован и, начав в июле репетиции, отправился в сентябре на гастроли, отложив работу над альбомом на конец года.

Начавшееся турне было омрачено неприятностями. Первый концерт, который должен был пройти 23 сентября в Хельсинки, был отменён из-за задержки аппаратуры на таможне. 28 сентября концерт в Норвегии начался с полуторачасовой задержкой, поскольку «радугу» не успели привезти из Осло, где группа выступала накануне. Во время концерта вспыхнула драка, в которую были вовлечены техники и музыканты Rainbow. Но самые большие проблемы ожидали группу в Вене. Менеджер зала включил освещение в зале прямо во время концерта Блэкмор. Он стоял напротив Ричи и пытался схватить его за ногу. Ричи лягнул его в челюсть так, что сломал её.

Охрана вызвала полицию, и, когда те появились, в мгновение ока все выходы были заблокированы. Во время исполнения на бис я соскочил со сцены и запрыгнул в большой чемодан, предварительно приготовленный для меня роуди. Наши техники сказали полиции, что я побежал на железнодорожную станцию, и преследователи умчались туда на мотоциклах. Роуди выкатили меня на улицу, но как только они положили чемодан в грузовик, два полисмена захотели ознакомиться с его содержимым. Через несколько секунд я выиграл прекрасную ночёвку с «полным пансионом». Меня продержали целых четыре дня. Я чувствовал себя военнопленным.

По воспоминаниям Дио, Ричи очень близко к сердцу принял своё пребывание в тюрьме и был сильно подавлен. Выпустили его только после уплаты штрафа в размере 5000 фунтов стерлингов.

Отыграв в ходе тура около сорока концертов, музыканты исполняли в основном те же песни, что и во время предыдущего, только «Stargazer» был заменён композицией «Long Live Rock’n’Roll». Завершающий концерт состоялся 22 ноября в Кардиффе.

Long Live Rock'n'Roll

После недолгого перерыва группа вновь отправилась в замок «Herouville», где продолжила работу над материалом нового альбома. Здесь была записана «Gates of Babylon», которую Блэкмор считает одной из лучших своих песен. Также была по-новому записана баллада «Rainbow Eyes», в чём группе помог баварский струнный ансамбль.

В январе Rainbow вылетели на гастроли — сперва в Японию, затем в феврале в США. После этого музыканты взяли паузу.

Песня «Long Live Rock’n’Roll» была выпущена синглом в марте 1978 года, а альбом Long Live Rock’n’Roll вышел в апреле. В Британии альбом подскочил до 7-го места, но в США не поднялся выше 89-й позиции, что для Rainbow было равносильно провалу.

1978 год оказался для Rainbow особенно тяжёлым. Звукозаписывающая компания Polydor, угрожая отказом продлить подходивший к концу контракт, стала требовать от группы записывать более коммерческую музыку и выпускать больше студийных альбомов, считая общемировые тиражи недостаточными. От электрической радуги пришлось отказаться. Также, по настоянию Polydor, Rainbow начали выступать на разогреве у других групп: сначала Foghat, позднее — REO Speedwagon. Делалось это для того, чтобы выжать максимум денег из концертов. Музыкантов могло утешить лишь то, что они пользовались намного бо́льшим успехом, чем те, кого они предваряли. Позже по требованию Polydor было урезано время выступления до 45 минут: в новый сет вошли «Kill the King», «Mistreated», «Long Live Rock’n’roll», «Man on the Silver Mountain», «Still I’m Sad» на бис (причём впоследствии и на бис выходить музыкантам было запрещено). Брюсу Пэйну удалось убедить лейбл продлить контракт, но пришлось и дать твёрдые гарантии, что группа будет играть именно коммерческую музыку.

Музыканты чувствовали усталость, к тому же наметились разногласия между Блэкмором и Дио. Уволив Дэйсли, Блэкмор принял решение уволить и Дио. Менеджер группы Брюс Пэйн позвонил последнему и сообщил, что в его услугах больше не нуждаются. При том, что отношения его с Блэкмором были на тот момент далеко не самыми лучшими, для Дио это явилось полной неожиданностью. Ошеломлённый Дио позвонил Кози Пауэлу, на что услышал: «Очень жаль, но так уж вышло…».

Блэкмор неохотно комментировал своё решение и на вопросы журналистов отвечал уклончиво. Отвечая на вопрос о причинах увольнения певца, которым ещё год назад Блэкмор был вполне доволен, последний говорил, что Дио «всегда поёт одинаково». Кроме того, лидер группы выражал недовольство женой Дио — Вэнди, которая имела на того «слишком большое влияние»… Лишь однажды гитарист признался, что не Дио покинул Rainbow, но Rainbow покинули Дио. Более внятно причину увольнения Дио объяснил Кози Пауэлл:

Ронни единственный, кого нужно в этом винить. Мы все думали, что он был уже не заинтересован в том, что мы делали, и не вносил ничего нового, а значит, был бесполезен для дальнейшего развития группы. Тогда мы начали обсуждать это с ним и выяснили, что его идеи совершенно не совпадают с нашими. Более того, они серьёзно расходились. Тогда он покинул нас и присоединился к Black Sabbath.

—

Об уходе Дио официально объявили в январе 1979 года.

От хард-рока к коммерческому. Грэм Боннэт

В ноябре 1978 года в группе появился новый басист — шотландский музыкант Джэк Грин, игравший ранее в T. Rex и Pretty Things. Кроме того, Блэкмор привлёк к сотрудничеству своего бывшего коллегу по Deep Purple Роджера Гловера. Предполагалось, что Роджер станет продюсером следующего альбома Rainbow, но вскоре Блэкмор предложил ему стать бас-гитаристом группы. Роджер Гловер:

Я больше не хотел играть в группах, когда покинул Deep Purple. Когда я пришёл в Rainbow, то подумал: «Боже, я же не собираюсь снова это делать!» Но, увидев играющего Ричи, я сдался… Хотя у Rainbow были потрясающие живые выступления, столь же потрясающе малыми были продажи их записей. Rainbow была обречена. Хотя Полидор продавал немало записей Ричи, этого не хватило, чтоб удовлетворить его. А посему жить группе больше не полагалось. Моей задачей, чтобы спасти Rainbow, было придать музыке хоть немного коммерческую направленность, больше мелодичности и поменьше агрессии, демонов, драконов, ведьм и прочей нечисти. Больше простых вещей вроде секса, секса и ещё раз секса.

—

Так как Гловер принял приглашение Блэкмора, пребывание Грина в Rainbow ограничилось тремя неделями. Тем не менее, Грин и Блэкмор сохранили дружеские отношения, а последний даже сыграл на сольном альбоме Грина Humanesque в песне «I Сall, No Answer». Ещё раньше группу покинул Дэвид Стоун, и на его место по рекомендации Кози Пауэла был приглашён Дон Эйри. Кози Пауэлл позвонил ему и попросил приехать в Нью-Йорк на прослушивание. Так Эйри оказался дома у Блэкмора. Для начала Эйри исполнял музыку Баха, а затем они устроили джем-сейшн, в результате которого появилась композиция «Difficult To Cure».

После этого Эйри пригласили в студию, где шла работа над музыкой для следующего альбома. Накануне Рождества ему было предложено место в Rainbow.

В то же время проходили прослушивания кандидатов на роль вокалиста. Ни одна кандидатура Блэкмора не устраивала. И тогда Блэкмор решил предложить место вокалиста Иэну Гиллану. Ричи Блэкмор явился домой к Гиллану рождественским вечером, не зная, как тот себя поведёт, ведь в последний год совместной работы в Deep Purple у них были очень напряжённые отношения. Но Гиллан встретил гитариста вполне миролюбиво. Они выпили, Блэкмор предложил Гиллану присоединиться к Rainbow и услышал отказ. Более того, выяснилось, что Гиллан сам подбирает музыкантов для своей новой группы. Он предложил Блэкмору вакансию гитариста — и тот ответил отказом. В знак примирения Блэкмор 27 декабря сыграл вместе с Гилланом в качестве приглашённого музыканта в клубе Marquee, после чего повторил приглашение и — снова получил вежливый отказ.

Блэкмору ничего не оставалось, кроме как положиться на случай. Работа над альбомом продолжалась без вокалиста. Роджер Гловер выступил здесь не только как бас-гитарист и продюсер, но и как автор текстов и мелодий. К тому времени количество отбракованных кандидатов на роль вокалиста перевалило за пятьдесят. Ричи Блэкмор:

Были неплохие парни, но никто меня не впечатлил, пока не подвернулся Грэм [Бонэт]. Мы всех перепробовали, кто хоть маленько походил на искомое. Как-то я спросил у Роджера, что случилось с тем отличным вокалистом из Marbles?

—

Боннэт в то время занимался записью сольного альбома и ничего не знал про Rainbow. Ему оплатили перелёт до Франции, и в той же студии «Chateau Pelly De Cornfeld», где на тот момент шла запись альбома, устроили прослушивание. Ричи Блэкмор попросил Боннэта спеть «Mistreated», остался доволен исполнением и предложил ему место вокалиста. В апреле, когда все юридические тонкости были улажены, Грэм Боннэт стал полноправным участником Rainbow.

Новому певцу было предложено наложить партию вокала на уже записанный материал. В случае с песней «All Night Long» Блэкмор сыграл последовательность аккордов и попросил спеть в той же манере, как в песне Rolling Stones «Out Of Time». Также было и с «Lost In Hollywood», где Блэкмор просил спеть a-la Литл Ричард.

Боннэт вспоминал, что старый французский за́мок, в котором располагалась студия, внушал ему страх. Дошло до того, что он записывал вокальные партии в туалете или вне замка — в саду. В конце концов просьбы вокалиста были удовлетворены и дописывать партии вокала он отправился уже в американскую студию. Ричи Блэкмор:

Грэм был странным парнем. В Дании мы спросили его, как он себя чувствует. «Я чувствую себя немного странно, не знаю почему, мне немного нехорошо». Колин Харт говорит: «Ты ел?» и он ответил: «Ах да. Я голоден». Мы говорили ему: «Грэм, у тебя слишком короткие волосы. Людям, которые слушают нас, нравятся длинные волосы. Ты выглядишь как певец из кабаре, не мог бы ты отпустить волосы». К тому времени, когда мы играли в Ратуше Ньюкасла, его волосы уже доходили до воротника. Он только начинал выглядеть как надо. Другими словами, мы выглядели смешно, выходя на сцену с вокалистом, у которого такие короткие волосы, ведь публика это ненавидела. Мы поставили караул у его двери, но, конечно же, он выпрыгнул через окно и сделал стрижку. Когда мы вышли на сцену, я, стоя у него за спиной, смотрел на его остриженную по-военному голову. Я был близок к тому, чтобы взять мою гитару и дать ему по башке.

—

Все песни, над которыми велась работа, кроме «Since You Been Gone», имели рабочие названия. «Bad Girl» называлась «Stone», «Eyes Of The World» — «Mars», «No Time To Lose» — «Sparks Don’t Need A Fire» и в тексте отличалась от конечного варианта. Боннэт также принимал участие в работе над текстами, написанным Гловером, но ни в одной композиции не был отмечен как соавтор. Этот факт дал впоследствии повод говорить, что Боннэт просто не способен сочинять тексты и мелодии. Кози Пауэлл, с этим не соглашаясь, утверждал, что Боннэт написал бо́льшую часть «All Night Long».

К концу июля новый альбом Rainbow, получивший название Down To Earth, поступил в продажу. Название альбома словно бы указывало на то, что группа обратилась к более «земным» вещам: «рок-н-роллу, сексу и пьянкам». Ушедший из группы Дио негативно оценил работу, так же, как и пение Боннэта. Он заметил, что «Rainbow стали звучать как обычная рок-группа» и что «вся магия испарилась». Альбом занял 6-ю позицию в Великобритании и 66-ю — в США. Синглом была выпущена «Since You Been Gone», композиция Раса Бэлларда. На вторую сторону сорокапятки поместили «Bad Girl», в альбом не вошедшую. Сингл достиг 6-го места в чартах Великобритании и 57-го — в США.

Турне по Европе, запланированное вначале на август, началось в сентябре. В ходе него Rainbow играли с группой Blue Öyster Cult. Отыграв европейское турне, группа начала американское, продолжавшееся до конца года. 17 января 1980 года начался тур по Скандинавии и Европе. Первый концерт был сыгран в шведском Гётеборге. Rainbow дали концерты в Швеции, Дании, Германии, Франции, Бельгии, Голландии и Швейцарии. Последний из них был отыгран 16 февраля в мюнхенском Olympianhalle. А спустя три дня группа сыграла первый в этом составе концерт в Англии, в городе Ньюкасл.

29 февраля после выступления на арене «Уэмбли», Блэкмор, в отличие от остальных музыкантов, отказался выйти на бис. В итоге прямо на сцене между гитаристом и его коллегами произошла стычка. Поскольку на этом концерт и завершился, раздосадованные зрители принялись швырять на сцену сиденья. В итоге было арестовано 10 человек, а ущерб, нанесённый залу, составил 10 000 фунтов стерлингов. По словам самого Блэкмора, он почувствовал в тот вечер, что не сможет выйти к публике, и вообще, ощутил отвращение ко всему, что делал. Британский тур завершился 8 марта в лондонском Rainbow Theatre.

В марте вышел сингл «All Night Long» (с инструментальной композицией «Weiss Heim», записанной 19 января 1980 года, на обороте) и достиг пятой позиции в UK Singles Chart.

С марта по апрель музыканты отдыхали. 8 мая началось турне по Японии. Первое шоу состоялось на токийской арене Budokan. Всего в этом зале было сыграно 3 концерта, в ходе которых группа исполнила также и композицию Джерри Гоффина и Кэрол Кинг «Will You Love Me Tomorrow?», которая уже выходила в 1977 году на сольном альбома Боннэта. Песня исполнялась и на всех последующих концертах с участием вокалиста; её даже планировалось выпустить в качестве сингла. Турне завершилось 15 мая концертом в Осаке.

После японских концертов музыканты вернулись домой, чтобы отдохнуть и подготовиться к фестивалю Monsters Of Rock Festival в Castle Donington, намеченный на 16 августа, где Rainbow были хедлайнерами. Перед фестивалем группа дала три подготовительных концерта в Скандинавии — 8, 9 и 10 августа.

На фестивале перед 60 тысячами зрителей помимо Rainbow выступили Scorpions, Judas Priest, April Wine, Saxon, Riot и Touch. Запись фестивального концерта группы некоторое время планировалось выпустить в качестве двойного альбома, но после того, как были отпрессованны пробные экземпляры, от идеи отказались.

Этот концерт оказался последним выступлением в группе Кози Пауэлла, который уже на следующий день по окончании фестиваля покинул состав. Ричи Блэкмор:

Кози может быть столь же непредсказуемым, как и я. Но внутри он очень подавлен и глубоко несчастен. Бывает, мы с ним выходим из себя… тогда мы просто бегаем друг от друга. В последнее время мы ссорились по любому поводу. В том числе и по поводу завтрака… А ещё из-за Since You Been Gone. Кози просто возненавидел эту песню… Однажды это должно было случиться. Мы оба сильные люди, в этом вся проблема. Так что это не было для меня сюрпризом. Я вообще удивлён, что он так долго продержался, я думал, он уйдёт намного раньше.

—

На фестивале в Доннингтоне во время выступления Rainbow за сценой стоял новый барабанщик группы Бобби Рондинэлли, найденный Ричи в одном из клубов Лонг-Айленда. Грэм Боннэт более других сожалел о случившемся. По его словам, после ухода Пауэлла в группе больше не было радости.

Грэм Боннэт после этого концерта отправился в Лос-Анджелес для записи своего сольного альбома и только через три недели вылетел в Копенгаген, где группа уже записывала альбом в студии Sweet Silence Studios. Неудовлетворённый результатом, Блэкмор решил привлечь к работе другого вокалиста — Джо Линна Тёрнера, который, как отмечалось, манерой исполнения во многом напоминал Пола Роджерса, высоко ценимого Блэкмором. Умудрённый прошлым горьким опытом, гитарист не стал сразу увольнять Боннэта, поскольку не был уверен, что Тёрнер согласится войти в состав. Впрочем, Боннэт успел записать партию вокала лишь для «I Surrender» (ещё одной композиции Раса Бэлларда); к этому моменту он Блэкмору был уже явно не нужен. Гитарист вспоминал:

Грэм не хотел уходить из Rainbow, когда ему уже явно указывали на дверь. Мы уже пригласили в группу Джо Линн Тёрнера, а Грэм так и не понял, что получил отставку. Тогда я сказал ему: «Ты будешь петь дуэтом с Джо!» Вот только тогда он ушёл от нас.

—

Справедливости ради надо отметить, что два вокалиста всё же спели дуэтом. Произошло это в 2007 году в ходе их совместного турне «Back To The Rainbow», где оба выходили на сцену попеременно, а в финале совместно исполняли «Long Live Rock’n’roll».

Эра Тёрнера

Джо Линн Тёрнер, на которого пал выбор, до того как ему позвонили, сидел без работы, поскольку Fandango, с которыми он выступал прежде, распались, и он безуспешно пытался найти себе новую работу — первоначально в качестве гитариста — в группе, которая имела бы контракт. По словам Тёрнера, причиной неудач был тот факт, что он каждый раз «затмевал вокалиста, главного человека в группе». «Оказывалось, что я пою чересчур хорошо, играю чересчур хорошо, и я всегда получал отказ». Тогда Тёрнер решил найти такую группу, в которой он смог бы стать «лидером на сцене».

Менеджер Rainbow позвонил Тёрнеру, задал несколько вопросов, передал трубку Блэкмору. Тот сообщил Тёрнеру, что является поклонником — и его и Fandango, часто слушает альбомы группы, на что Тёрнер ответил, что и он — большой поклонник творчества Блэкмора со времён Purple. Блэкмор предложил своему собеседнику приехать на прослушивание: «Знаешь, мы сейчас репетируем в студии, и ищем вокалиста, так что приезжай!». Тот переспросил: «А разве у вас не Грэм Боннэт поёт?» «Давай, приезжай», — отвечал Блэкмор и назвал адрес студии, находившейся на Лонг-Айленде. Тёрнер, живший в Нью-Йорке, добрался до места назначения на метро. Поначалу он нервничал, но уже после исполнения «I Surrender» оставшийся удовлетворённым Блэкмор предложил ему остаться в группе.

Я точно знал, кто мне нужен. Блюзовый певец, кто-то, кто бы чувствовал то, о чём поёт, а не только бы орал во всю глотку. Джо как раз тот человек. У него столько идей песен, сколько у меня никогда не было. Я хотел найти кого-то, кто будет развиваться в группе. Свежую кровь. Энтузиазм. Я тупею от людей, которым не нужно ничего кроме денег: новый день, новый доллар. Я хотел прежде всего идеи, а остальному научим. — Ричи Блэкмор

Одобряя Тёрнера как певца, Блэкмор критически относился к его поведению на сцене. Солидарна с ним в этом оказалась и публика, уже на первом же выступлении освиставшая вокалиста, которого многие приняли за голубого. За кулисами Блэкмор схватил Тёрнэра и потребовал прекратить неподобающее поведение. «Прекрати вести себя как баба. Ты не Джуди Гарленд», — заявил он. Этот урок Блэкмора, преподанный Тёрнеру, был не последним.

Не избежал Тёрнер и традиционных блэкморовских «шуточек». Однажды вечером, когда он в гостиничном номере общался с гостями, в дверь постучал роуди Блэкмора по прозвищу «Ураган», славившийся крутым нравом, и сказал, что оставил паспорт в куртке, которая находилась в комнате. Вслед за «Ураганом» вошёл Блэкмор с остальными участниками группы и принялись выкидывать в окно всё, что было в номере. Безуспешные попытки Тёрнера спасти хотя бы матрас с кровати, обернулись для него лишь ссадинами. После этого его выволокли в коридор и закатали в ковровую дорожку. Утром Дон Эйри сказал, что вещи пролетали мимо его окна всю ночь. По словам управляющего отеля, Блэкмор за всё заплатил и передал ему записку: «Добро пожаловать в группу».

6 февраля 1981 года вышел очередной альбом группы Difficult to Cure, пластинка стилистически пёстрая, явно рассчитанная на коммерческий успех, поднялась до #5 в США и до #3 в Великобритании. Компания Polydor, отреагировав на возросшую популярность группы, переиздала сингл «Kill The King», а также первый альбом группы — Ritchie Blackmore’s Rainbow. В декабре вышел сборник The Best Of Rainbow, достигший 14-й позиции в Британии.

Гастрольный тур в поддержку нового альбома начался в конце февраля 1981 года. В ходе турне Бобби Рондинелли добавил к своей установке молот и гонг. Тёрнеру разрешалось брать на сцене свою гитару Fender Silver Anniversary и играть вместе с Ричи Блэкмором «Difficult to Cure». По-видимому, в ответ на соответствующий запрос аудитории на концертах стала исполняться песня «Smoke on the Water». Начиная с 23 июля на концертах c Rainbow стали выступать бэк-вокалистки Лин Робинсон и Ди Бил (англ. Dee Beale). Необходимость эта была вызвана тем фактом, что Тёрнер, исполнявший в студии не только вокальные, но бэк-вокальные партии, не мог делать этого на концерте.

1 декабря того же года стало известно, что из группы уходит Дон Эйри. По словам музыканта, группа стала «слишком трансатлантической», и он решил уйти сам, чтобы его «не подвинули». Вместо него Блэкмор взял 21-летнего американца Дэвида Розенталя, плёнка с концертом которого ему как-то попалась в руки.

В начале 1982 года группа отправилась в канадскую «Le Studio» для записи нового альбома. Большая часть материала была к этому времени написана, поэтому процесс записи занял 6 недель, а микширование продолжалось месяц. Работа шла легко. Роджер Гловер говорил, что получил удовольствие от записи альбома. Особой важностью этот альбом оказался для Тёрнера, поскольку многие говорили, что вокалист не подходит для Rainbow, и он всячески стремился доказать обратное. Альбом Straight Between the Eyes поступил в продажу в апреле. На этот раз группа обошлась без кавер-версий и вернулась к привычному для себя более тяжёлому звучанию. По словам Гловера, именно в такой пластинке нуждались Rainbow.

С оформлением обложки был связан своеобразный конкурс. На обратной стороне конверта были изображены пять пар глаз, принадлежащих участникам группы, и Роджер Гловер пообещал вручить Fender Stratocaster с автографом Ричи Блэкмора тому, кто раньше всех угадает, кому какие глаза принадлежат. В турне по США, начавшееся в мае, группа использовала новые декорации: огромные глаза-прожекторы.

Вскоре появилась информация, что Боб Рондинелли покинул группу. Фанаты опасались, что запланированное на 28 мая выступление на фестивале в Дортмунде будет отменено. Слухи о возвращении в группу Кози Пауэлла, который на тот момент ушёл из MSG, не подтвердились: Блэкмор действительно планировал заменить барабанщика, но — на Чака Бюрги, игравшего Fandango, который, впрочем, приглашение встретил отказом. Турне завершилось 28 ноября концертом в Париже.

25 апреля 1983 года Бобу Рондинелли позвонил Брюс Пэйн и сообщил, что в его услугах более не нуждаются. Пришедший ему на смену барабанщик долго в группе не задержался, поскольку как раз в те дни начались переговоры о воссоединении Deep Purple, и Ричи распустил группу. Спустя месяц переговоры зашли в тупик, Rainbow собрались вновь и за ударные сел Чак Бюрги.

25 мая в Sweet Silence Studios началась запись нового альбома Bent Out of Shape. Микширование, как и в случае с предыдущим альбомом, было произведено в Нью-Йорке. 6 сентября пластинка поступила в продажу, на сингл «Street of Dreams» был снят клип. Одновременно c релизом началось турне Rainbow по Англии и Скандинавии. «Stargazer» из репертуара пришлось исключить: песня Тёрнеру не подходила. В ноябре начались американские гастроли группы, но часть концертов пришлось отменить, равно как и запланированный на февраль тур по Европе. В марте группа отыграла три концерта в Японии. Последний из них, проведённый с участием оркестра, был заснят и впоследствии выпущен под названием Live in Japan.

В апреле было объявлено о расформировании Rainbow в связи с воссоединением Deep Purple.

Возрождение Rainbow после распада

В конце 1993 года Ричи Блэкмор, со скандалом покинув Deep Purple, взялся за создание новой группы, названной — сначала Rainbow Moon, потом — Ritchie Blackmore’s Rainbow. Барабанщиком нового состава стал Джон О'Рэйли, который на тот момент играл с Джо Линном Тёрнером, клавишником — Пол Моррис, басистом — Роб ДиМартино, а вокалистом Дуги Вайт, который ещё в 1993 году пробрался за кулисы во время концерта Deep Purple и передал свою демозапись гастрольному менеджеру Колину Харту со словами: «Если Ричи вдруг понадобится певец…».

В начале 1994 года ему позвонил Ричи Блэкмор. Вайт, решив, что его разыгрывают, даже попросил звонившего сказать, как им было сыграно соло в «Holy Man» и поверил, лишь получив правильный ответ («одним пальцем левой руки»). Поскольку Ричи Блэкмор был его любимым гитаристом, Вайт знал наизусть все песни Rainbow и нервничал, чего не случалось с ним во время других прослушиваний. Сначала он стал петь «Rainbow Eyes». Ричи Блэкмор сказал: «Довольно, я это и так знаю». После этого Блэкмор стал наигрывать мелодию, а Вайт напевать. Так была сочинена песня «There Was a Time I Called You my Brother». После этого Вайту позвонил роуди и передал, что тот может остаться ещё на несколько дней. На репетиции группа уже в новом составе приступила к записи песни «Судный день». 20 апреля 1994 Вайт был принят в группу официально.

Некоторое время спустя группу покинул Роб ДиМартино. Джон О’Рэйли порекомендовал Грега Смита, с которым играл ранее. Ричи Блэкмор и Дуги Вайт отправились в бар, где играл Грег Смит, остались довольны его игрой, а также вокальными возможностями. Блэкмору нравилось звучание голосов Дуги и Грэга, и он пригласил его в замок Тахигва, Колд-Спринг, штат Нью-Йорк. Репетиции продолжались всю ночь, а утром Смиту было объявлено, что он принят. Дуглас Вайт:

Мы работали каждый день в течение 6 недель, играли джем и выступали в местном байкерском баре, играли в футбол и записывали. Просто чтобы получше узнать друг друга. Я записывал всё подряд, в итоге у меня получилось несколько часов с риффами и идеями. В определённый момент от записи мне пришлось отказаться, так что некоторые идеи так и сгинули навсегда. Мы написали «Stand and Fight», «Black Masquerade», «Silence» во время этих сессий. Остальные мелодии забраковали, хотя это было очень в стиле Rainbow. Одну песню, «I Have Crossed the Oceans of Time», мы уже почти записали, но вдруг пропал весь настрой, она так и осталась незаконченной. «Wrong Side of Morning», которую мы откровенно слизали, наверное, до сих пор хранится в ящике у Ричи в гараже.

—

Первоначально Дуглас Вайт писал тексты в стиле ранних Rainbow, но Блэкмор потребовал убрать то, что было связано с тематикой фэнтези: «Чтоб никакого Дио». Кроме того, Блэкмор просил добавлять в тексты элементы, которые бы «нравились девочкам». Переписывать тексты Вайту помогал продюсер Пэт Рэган. По настоянию Блэкмора в написании текстов участвовала его жена Кэндис Найт. В новый альбом Блэкмор решил включить обработку мелодии Эдварда Грига «В пещере горного короля», для которой Блэкмор задумал написать слова и поручил Вайту их сочинение. Вайт купил несколько книг и принялся за работу над текстом, но Ричи Блэкмор вскоре постучал в дверь и заявил, что Кэндис уже всё написала.

Запись нового альбома началась в январе 1995 года в Нью-Йорке, в Северном Брукфилде. Для Пэта Рэгана стало постоянной работой передавать Вайту инструкции от Ричи. Один раз Блэкмор потребовал от Вайта петь блюз, чего тот раньше не делал. В конце концов Ричи спросил Вайта, какого чёрта он так долго возится с вокалом. Позже Пэт объяснил, что Ричи приказал петь блюз только потому, что знал, что Дугласу это не удастся. В записи альбома также поучаствовали Кэндис Найт, записавшая партию бэк-вокала для песни «Ariel», и Мич Вэйс, сыгравший на гармонике. Альбом получил название Stranger in Us All.

В сентябре 1995 начался тур в поддержку нового альбома. Но в него группа поехала с другим барабанщиком — вновь призванным Чаком Бюрги, перешедшим в этот раз из Blue Oyster Cult. О’Рэйли же перешёл в Blue Oyster Cult. По официальной версии, О’Рэйли был отстранён из-за того, что получил травму, играя в футбол. Но сам О’Рэйли называет другую причину:

…Это была комбинация факторов, которые привели к моей отставке. Это правда, что я покалечился, но это было годом раньше, во время репетиций к альбому. В то же время менеджмент Ричи не ладил с моим адвокатом, и вот они решили немного надо мной пошутить. Ричи решил проверить, все ли подписали контракт. Выяснилось, что я этого не сделал. И что я истратил слишком много в дороге! Бред какой-то. Получше ничего не могли придумать. Я делал всё возможное, но бесполезно. Вот это и стало причиной моего увольнения. Вторая причина была музыкальной — живьём Ричи играет быстрее, чем на записях. Я не был к этому готов, только и всего.

—

Первый концерт состоялся 30 сентября 1995 года в Хельсинки. Далее группа концертировала в Германии, Франции, Бельгии. Во время турне группа исполняла как новые песни, так и песни из прежнего репертуара: «Spotlight Kid», «Long Live Rock’n’Roll», «Man On The Silver Mountain», «Temple Of The King», «Since You’ve Been Gone», «Perfect Strangers», «Burn», «Smoke On The Water».

В 1996 году, параллельно с гастрольной деятельностью, Ричи Блэкмор вместе с Кэндис Найт начал работу над акустическиим альбомом, навеянным музыкой эпохи Ренессанса. Найт, написавшая тексты песен, исполнила в них и все вокальные партии. Альбом, также записанный при участии Пэта Рэгана, был по сути сольной работой Блэкмора, который сыграл на большинстве инструментов и выступил в качестве продюсера.

В июне 1996 года Rainbow отправились в тур по Южной Америке, сыграв в Аргентине, Чили и Бразилии. В июле группа гастролировала в Австрии и Германии, в сентябре — в Швеции. В конце года состав покинул Бюрги, которого заменил американский барабанщик Джон Мичели.

В начале 1997 года Rainbow провели гастроли по США и Канаде. После третьего концерта Дуглас Вайт подхватил простуду и потерял голос, но концерты не были ни отменены, ни перенесены и Вайту, по его признанию, «пришлось позориться». Блэкмор всё больше терял интерес к Rainbow и всё более думал о новом проекте под названием Blackmore's Night, который в том же году выпустил свой первый альбом Shadow of the Moon. Вначале планировалось, что Блэкмор будет совмещать выступления в двух группах, но в конечном итоге гитарист принял решение распустить Rainbow и отменить запланированные гастроли по восточному побережью Америки. Дуглас Вайт:

Я, Ричи и Кози Пауэлл пошли в бар и просидели там всю ночь, травили байки и пили вино. Вскоре, после одного из концертов, Ричи был в хорошем настроении. И тут я узнал, что не буду с ним больше играть. «Извини, Дуги, бизнес». Я пару недель подождал, думал, всё образуется, но никто не заговорил со мной о Rainbow. В пятницу 13 июля я позвонил Кэрол [Стивенс] и окончательно удостоверился в том, что уволен.

—

В 1998 ходили слухи о том, что Блэкмор, Пауэлл и Дио вновь соберутся в Rainbow. Но для Ронни Дио это стало неожиданностью.

Слухи остаются только слухами. Мы не обсуждали это с Ричи, а он единственный, кто в силах вернуть Rainbow. Может быть, когда-нибудь вы ещё увидите нас на одной сцене, но только не сейчас. На данный момент мы оба заняты своими проектами. Но я не исключаю и того, что Rainbow больше никогда не будет.

Кози Пауэлл:

Мне пару раз звонил менеджер Боба Дэйсли. Думаю, это всё он придумал. Поднял весь этот шум, даже не переговорив с Ричи и Ронни. Ричи вообще только что разогнал свою группу и чёрт знает, что он будет делать теперь. Я имею в виду, что об этом могут говорить сколько угодно, но лично я ничего кроме того звонка пока не слышал.

—

Всё это время Блэкмор не исключал возможности возрождения Rainbow.

Концерты 2016 года

В 2015 году Блэкмор объявил, что он хочет отыграть 3-4 концерта летом 2016 года. Два шоу в настоящее время были подтверждены в Германии под названием «Ritchie Blackmore’s Rainbow and friends», с продолжением шоу в Бирмингеме. Позже, 6 ноября, был объявлен состав, в который вошли вокалист группы Lords Of Black Ронни Ромеро, клавишник Stratovarius Йенс Йоханссон, барабанщик Blackmore’s Night Дэвид Кит и басист Боб Нуве. Первый из запланированных концертов состоялся 17 июня 2016 года в Санкт-Гоарсхаузене (Германия) в рамках фестиваля Monsters of Rock, в котором также приняли участие Thin Lizzy и Manfred Mann's Earth Band. На фестивале была представлена немногочисленная, но весьма активная группа поклонников Rainbow из России.

Отвечая на вопрос, планирует ли Rainbow записывать новый альбом, басист Боб Нуве ответил: «Я бы хотел начать запись в составе Rainbow. Всё, что нам нужно — „Поехали“ из уст Ричи. Думаю, каждый из нас испытывает давление ожиданий фанатов. Как по мне, это давление заставляет меня работать усерднее, что дает в итоге лучший результат». Однако Блэкмор сказал, что у них нет планов записать новый альбом или дать мировой тур и добавил, что совместные концерты — это «просто несколько встреч ради веселья». По его словам, Rainbow получили много предложений «сделать несколько шоу опять» в будущем.

Музыка

Стиль группы за время её существования претерпевал изменения. Причинами этого могли быть смены составов, когда каждый вновь пришедший музыкант мог привносить свои идеи, требованиями лейбла и предпочтениями самого Блэкмора. Но основной стилевой доминантой на протяжении всей истории группы оставался хард-рок.

Первый альбом группы был записан в стиле мелодичного хард-рока, отчасти созвучного с музыкой как Elf, так и альбома Deep Purple Stormbringer. После этого Блэкмор и Дио меняют стиль группы. Следующие два студийных и один концертный альбом демонстрируют тяжёлое металлизированное звучание. В текстах группы c этих пор преобладает тематика фэнтези, которой придерживался Дио.

С уходом Дио и приходом Гловера и Боннэта звучание Rainbow упрощается, становится более коммерческим, того же направления группа придерживалась и при Джо Линне Тёрнере. Стиль Rainbow 1994—1997 годов представлял собой хард-рок. Звучание последнего альбома Rainbow во многом напоминает звучание альбома Deep Purple The Battle Rages On….

Составы

Всего за время существования коллектива с 1975 по 1984, с 1994 по 1997 и с 2015 по настоящее сменилось 13 составов.

Нынешний состав

• Ричи Блэкмор — гитара (1975–1984, 1993–1997, 2015–настоящее)
• Йэнс Юханссон — клавишные (2015–настоящее)
• Дэвид Кит — ударные (2015–настоящее)
• Боб Нуве — бас-гитара (2015–настоящее)
• Ронни Ромеро — вокал (2015–настоящее)

Дискография

• 1975 — Ritchie Blackmore's Rainbow
• 1976 — Rising
• 1978 — Long Live Rock'n'Roll
• 1979 — Down to Earth
• 1981 — Difficult To Cure
• 1982 — Straight Between the Eyes
• 1983 — Bent out of Shape
• 1995 — Stranger In Us All

Ссылки

• [www.metal-archives.com/band.php?id=108 Rainbow] (англ.) на сайте Encyclopaedia Metallum
• [www.last.fm/ru/music/Rainbow Профиль Rainbow] на Last.fm
• [www.deep-purple.ru/ Deep Purple. Российские страницы]
• [www.bonnetrocks.com/ Грэм Бонэт. Официальный сайт]
• [www.rainbowfanclan.com/ The Rainbow Fanclub Legacy]
• [www.rockfever.narod.ru/rf_index.html Первый русскоязычный сайт о Радуге Ричи Блэкмора]

Отрывок, характеризующий Rainbow

Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.