SMS Medusa (1900)
Корабль его величества «Медуза» — седьмой корабль из десяти малых крейсеров класса «Газелле» построенных для Германского имперского флота. В начале 1900 он был заложен на АГ Везер в Бремене, спущен на воду в декабре 1900, вошёл в состав Хохзеефлотте (флота открытого моря) в июле 1901. Был вооружён десятью 105 мм орудиями и двумя 45-м торпедными аппаратами. Мог развивать ход в 21,5 узлов (39,8 км/ч).
«Медуза» прослужила почти 40 лет в составе трёх германских флотов. Во время Первой мировой войны служила в качестве разведчика флота, в первые два года войны использовалась как корабль береговой обороны. Стал одним из шести крейсеров, которые было разрешено оставить Германии согласно Версальскому договору. В начале 1920-х служила в составе Рейхсмарине. В 1924 была отстранена от службы и использовалась на вторых ролях. В 1940 командование Кригсмарине преобразовало «Медузу» в плавучую зенитную батарею. До конца войны защищала порт Вильгельмсхафен и была затоплена своим экипажем. Остатки корабля были разделаны на металл в 1948—1950 годах.
Содержание
Описание
«Медуза» был заложена по контракту «Е», корпус был заложен на верфи АГ Везер в Бремене в начале 1900. Спущена на воду 5 декабря 1900 года, после чего начались работы по достройке корабля. 26 июля 1901 вошла в состав Гохзеефлотте (Флота открытого моря)[1]. Была 104,8 м длиной, 12,2 м шириной, имела осадку в 4,84 м, водоизмещение в 2 972 т при полной боевой загрузке[2]. Двигательная установка состояла из двух трёхцилиндровых машин. Она развивала мощность в 8 тыс. лошадиных сил (6 кВт), корабль развивал скорость в 21,5 узлов (39,8 км/ч). Пар для машины образовывался в десяти угольных водотрубных котлах военно-морского типа. Крейсер мог нести 560 тонн угля, что обеспечивало дальность плавания в 3 560 морских миль (6 590 км) на скорости в 10 узлов (19 км/ч). Экипаж крейсера состоял из 14 офицеров и 243 матросов[1].
Вооружение крейсера составляли десять 105 мм скорострельных орудий системы SK L/40 на одиночных опорах, Два орудия были размещены рядом на носу, шесть вдоль бортов по три на каждом борту и два бок о бок на корме. Общий боезапас оставлял 1000 выстрелов, по 100 выстрелов на орудие. Орудия имели прицельную дальность в 12 200 м. Также корабль вооружён двумя 450 мм торпедными аппаратами с пятью торпедами. Аппараты были установлены в корпусе судна по бортам под водой[3]. Корабль был защищён бронированной палубой толщиной от 20 до 25 мм. Толщина стен рубки составляла 80 мм, орудия были защищены тонкими щитами 50 мм толщины[4].
Служба
После вступления в состав флота служила в разведывательных силах флота[5]. В 1905 была приписана к дивизии крейсеров, как и однотипные корабли «Ариадне» и «Амазоне» и броненосный крейсер «принц Гейнрих»[6]. Служила в роли разведчика до начала первой мировой войны в августе 1914 после чего использовалась как корабль береговой обороны. В 1917 с крейсера были сняты 4 орудия, и он использовался как судно обеспечения для броненосца «Князь Вильгельм»[7], который был учебным судном для военно-морских кадетов[8].
«Медуза» пережила войну и стала одним из шести крейсеров, которых Германии разрешили оставить по условиям Версальского договора. С 1920 по 1924 служила в составе Рейхсмарине[5]. В 1922 вошла в состав действующей эскадры на балтийской базе, вместе с броненосцем «Ганновер»[9]. В 1924 была отстранена от службы. 29 марта 1929 была вычеркнута из списков флота и впоследствии использовалась как плавучая казарма в Вильгельмсхафене. В июле 1940 в ходе второй мировой войны была преобразована в зенитную батарею в Вильгельмсхафене[5]. Её вооружение в этой роли составляли одно 105-мм орудие системы SK C/32, четыре 105 мм орудия системы SK C/33, два 37-мм орудия системы SK C/30 и четыре 20-мм орудия[10]. В дальнейшем «Медуза» была приписана к 222-й противовоздушной группе и оставалась в гавани Вильгельмсхафена до конца войны. 3 мая 1945 года за несколько дней до окончания войны экипаж затопил корабль. Остатки корабля были в 1948-50 подняты и разделаны на металл[5].
Напишите отзыв о статье "SMS Medusa (1900)"
Примечания
- Комментарии
Литература
- (1905) «{{{title}}}». The Fortnightly Review (Chapman and Hall, Ltd.) LXXVII.
- Gardiner, Robert; Chesneau, Roger. Conway's All the World's Fighting Ships, 1922–1946. — Annapolis, MD: Naval Institute Press, 1980. — ISBN 0870219138.
- Gröner Erich. German Warships: 1815–1945. — Annapolis, MD: Naval Institute Press, 1990. — ISBN 0-87021-790-9.
- (January 1922) «{{{title}}}». United States Naval Institute Proceedings (US Naval Institute) 48.
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий SMS Medusa (1900)
– Виновата с, – сказала горничная.– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…
Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
