The Fall

The Fall
Основная информация
Жанры	постпанк арт-панк инди-рок альтернативный рок экспериментальный рок
Годы	1976 — настоящее время
Страна	Великобритания Великобритания
Город	Манчестер Англия
Лейблы	Beggars Banquet Rough Trade Fontana Permanent Step Forward
Состав	Марк Э. Смит Эленор Смит (2002—) Дейв Спурр (2006—) Пит Гринуэй (2006—) Кейрон Меллинг (2007—) Дарен Гарратт (2013—)
Бывшие участники	см. Участники The Fall
Другие проекты	Blue Orchids The Creepers
[www.visi.com/fall/ The Fall online]

The FallThe Fall

The Fall — британская постпанк-группа, основанная в 1976 году в Манчестере Марком Э. Смитом, выпустившая в общей сложности более девяноста альбомов и являющаяся (согласно Allmusic) одной из самых авторитетных, долговечных и творчески активных постпанк-групп. Только на Би-би-си у Джона Пила группа записывалась 27 раз; материал этих сессий был издан на шеститомном бокс-сете. С момента образования состав The Fall менялся 58 раз. Единственным постоянным участником группы всё это время оставался сам Смит, имеющий культовый статус на британской инди-сцене. Группа оказала значительное влияние на формирование и развитие альтернативного рока; в числе их последователей назывались группы Pavement, Girls Against Boys, The Sugarcubes, Sonic Youth и другие. К середине 1980-х годов популярность The Fall достигла пика, что привело к первым и немногочисленным появлениям в хит-парадах (альбом «The Infotainment Scan» в 1993 году достиг 9-й позиции в UK Albums Chart); однако группа не изменила своим изначальным принципам и бо́льшую часть тридцатилетней карьеры пребывала вдали от мейнстрима, в сферах, близких к андеграунду.

История группы

В начале 1976 года Марк Эдвард Смит, начинающий поэт и автор рассказов, работал служащим в манчестерских доках. Отчаявшись найти себе место в рок-группе, решил основать собственную — пригласив к участию подругу по колледжу Уну Бейнс. Весной к паре присоединились двое их знакомых: Мартин Брама и Тони Фрил. В течение нескольких месяцев квартет распределил функции: Смит стал вокалистом, Брама — гитаристом, Фрил — басистом, а Бейнс — клавишницей. Последняя не имела постоянного инструмента; его, как и барабаны, ансамбль долгое время не мог позволить себе приобрести. От первончального варианта названия, The Outsiders (рус. Посторонние), отказались после того, как Тони Фрил предложил The Fall в честь романа Альбера Камю «Падение».

Первый концерт The Fall (с барабанщиком по имени Дэйв; никто из участников первого состава впоследствии не смог вспомнить его фамилии) дали 23 мая 1977 года в подвальном помещении торгового комплекса North West Arts, принадлежавшего «Коллективу музыкантов Манчестера» (англ. Manchester Musician’s Collective). «Помню, выступали мы для авангардной музыкальной ассоциации — с социалистическим духовым оркестром и парнем, который составлял симфонии из птичьего шума… Мы даже хедлайнерами не были: сначала птичий шум, потом мы, потом социалистический духовой оркестр», — вспоминал об этом мероприятии Смит. Уна Бейнс, к тому времени ещё не получившая банковский кредит для покупки электрооргана Snoopy, наблюдала за происходящим из зала. Аудитория состояла в основном из музыкантов, рассевшихся вдоль стен; как признавался позже Мартин Брама, половину её составляли участники группы Buzzcocks. «В 1976—1977 годах мы, вообще говоря, просто дурачились. Ударника у нас не было по той лишь причине, что ни у кого не было денег на ударную установку. Я и не думал о выходе на сцену. Мы просто развлекались», — позже вспоминал Смит.

После приобретения электрооргана Уна Бейнс стала полноправной участницей The Fall. В мае за ударные был приглашён Карл Бёрнс; в первых же рецензиях он был отмечен как единственный в составе музыкант-профессионал и отменный инструменталист. «Никто из них мне не нравился. Я знал, что этот состав не продержится долго. Каждый тянул в свою сторону. Тони Фрил хотел, чтобы мы сделались новыми Weather Report, выделывал басовые соло и всё такое. Мартин был погружён в Television. Карл — в Rush. Мне же нравились Can: не столько музыка, сколько звучание; шум, точнее», — позже говорил Смит, вспоминая первый состав.

Летом 1977 года квинтет записал дома у Смита песни «Dresden Dolls», «Industrial Estate» и «Psycho Mafia» (последняя, повествовавшая о «психиатрической мафии… которая ведает больницами и всей системой», стала на некоторое время программной песней репертуара). Несколько лет спустя эта запись вышла как сингл-бутлег «Total Eclipse». Второй концерт The Fall состоялся 3 июня 1977 года в манчестерском клубе Squat, где проходил фестиваль Stuff the Jubilee при участии также The Drones, Warsaw, The Worst и The Negatives. «Пол Морли был менеджером Drones. Все эти люди расхаживали в чёрных чулках, с юнион-джеком и ирокезами. Мы ничего общего с этим не имели», — позже рассказывал Смит. В завершении сета Бейнс на органе исполнила национальный гимн Великобритании.

В июне The Fall выступили в Баркинге на концерте в рамках кампании Rock Against Racism (в частности, наряду с Buzzcocks), после чего пообщались с Гарри Бушеллом. 4 июля в лондонском «Вортексе», где выступали также Джон Купер Кларк и Buzzcocks, группа открыла вечер и «была встречена с полнейшим равнодушием». Вплоть до октября The Fall играли в связке с Buzzcocks практически постоянно. Уже в ходе этих первых концертов музыканты, культивировавшие «анти-имидж» (с полным отсутствием косметики, особых причёсок, любых искусственных атрибутов) вступили в серьёзное, впоследствии усилившееся противостояние с панк-аудиторией. Во многом оно было предопределено географическим фактором: The Fall были «северянами», в то время как практически все известные манчестерские группы того времени базировались в южной части города.

The Fall в эти дни обладали серьёзной пробивной силой в лице Кей Кэрролл, подруги Уны, которая вскоре сблизилась со Смитом и взяла на себя роль менеджера группы. Во многом именно благодаря её агрессивной деловой хватке группа пережила даже самые трудные для себя времена. «Кей была покруче, чем Марк: буквально набрасывалась на людей, когда дело доходило до денег… Она вела себя очень странно. Некоторым она нравилась, но я боялся Кей Кэрролл, при том что Марка не боялся совсем», — вспоминал промоутер Алан Уайз. «Кей — финансовый гений: она ухитрялась удерживать на плаву группу, не имевшую доходов. В среднем музыканты зарабатывали по 18 фунтов в неделю», — позже вспоминал Смит.

9 ноября 1977 года Смит, Брама, Фрил, Бейнс и Карл Бёрнс записали четыре трека («Bingo-Master’s Break-Out!», «Psycho Mafia», «Repetition» и «Frightened») в манчестерской Indigo Studios. Оплатил студийное время менеджер Buzzcocks Ричард Бун, пожелавший выпустить этот материал на собственном лейбле New Hormones Records. «У них был стиль магазина дешёвой одежды: полный анти-фэшн, протёртые свитерочки и ужаснейшие рубашки. Это был стопроцентно гаражный бэнд, с очевидным потенциалом», — вспоминал он. Вскоре Бун вернул плёнки группе, поскольку вынужден был сконцентрироваться на работе со своим коллективом, но в каком-то смысле именно он «открыл» Fall. Три песни отсюда впоследствии вошли в сингл «Bingo Master’s Breakout»; «Frightened», записанная здесь же, выпущена не была: Смит счёл эту версию «нудной». 23 декабря 1977 года Тони Фрил ушёл в The Passage, уступив место Джонни Брауну, который продержался в составе с января по март 1978 года.

1978: Live at the Witch Trials

В январе 1978 года The Fall дали концерт в Хаддерсфилдском политехническом колледже, на одной сцене с The Doll, The Prefects и Sham 69. 13 февраля The Fall появились в телепрограмме Granada TV «So It Goes», которую вёл Тони Уилсон, основатель Factory Records; последнему пришлось отправиться с группой операторов непосредственно в Прествич, в подвальное помещение, где квартировалась группа. The Fall исполнили для гостей «Psycho Mafia», «Industrial Estate» и «Dresden Dolls».

В одном из своих первых интервью (фэнзин ZigZag, февраль 1978 года) Марк Э. Смит подчеркнул важную часть «идеологии» группы: рок не должен быть клубным мероприятием: «Мы играем в пабах, молодёжных центрах, на благотворительных мероприятиях, которые выбираем сами… Мы пытаемся избегать колледжей, поскольку нам не нравится привилегированность и монополия в рок-музыке», — заявил он. Автор статьи Дэнни Бейкер процитировал манифест из «письма группы», адресованного СМИ: «Мы против: компромиссов, фашистов, богатых революционеров и автомобилей». Он с возмущением описал безразличие толпы (которую сравнил с английским бульдогом), заметив, что группа именно зрителям посвятила песню «Hey Fascist», исполняя её «не с ненавистью, но с холодным отвращением». Месяцем позже, в еженедельнике New Musical Express Марк Э. Смит заметил, что свой лучший концерт группа дала в клубе The Marquee — с Buzzcocks и The Worst («три совершенно разных группы из Манчестера»), худший — в «Вортексе», где аудитория неприятно поразила его своим высокомерием. Как писал позже Volume, «лондонцы не очень-то швырялись предметами, но при этом и не спешили заключить в свои объятия угрюмых манкунианцев». Всё это время, да и два-три последующих года, The Fall практически нищенствовали. Смит был единственным, кто имел доход на стороне (не считая Бейнс, но та, будучи медсестрой в клинике для умалишённых, зарабатывала совсем немного): музыканты практически жили на его деньги, спали на матрасах, иногда на полу, не ели по несколько дней. «Можете говорить что угодно о Fall 1979 года, но на фотографиях они выглядят совершенно истощёнными», — позже писал Volume.

Выполнявшая в такой ситуации ключевую роль Кей Кэрролл явилась и причиной первых раздоров. В марте 1978 года состав покинула Уна Бейнс. «Сама идея <появления> менеджера противоречила изначальным принципам The Fall. Возникли проблемы, ушёл Тони, ушла я и возникли совершенно новые Fall», — вспоминала позже она. В апреле Бейнс заменила Ивон Поулетт (англ. Yvonne Pawlett), а Брауна — Эрик Макганн из аккомпанирующего состава Джона Купера Кларка, известный также под псевдонимами Eric Ferret, Eric Random и Rick Goldstraw. После ухода Бейнс, участвовавшей в создании текстов, Марк Э. Смит стал в группе основным автором.

В мае The Fall выступили в Кройдоне в первом отделении Siouxsie and the Banshees. По рекомендации того же Бейкера из Melody Maker сюда пришёл радиопродюсер Джон Уолтерс, и некоторое время спустя The Fall получили от него письменное приглашение записаться для программы Джона Пила. «Вы — худшая группа из всех, какие я когда-либо видел, худшая в истории человечества… Вы даже хуже, чем Siouxsie and the Banshees, что, мне казалось, уже невозможно… Именно так и написал. И добавил: пожалуйста, приезжайте на сессию», — со смехом вспоминал позже Смит. 30 мая 1978 года The Fall с продюсером Тони Уилсоном записали свою первую Peel Session, которая вышла в эфир 15 июня. По пути в студию группа лишилась очередного участника: Макганн был уволен за отказ ехать на запись (он выразил недовольство тем, что водитель группы Стив Дэвис был приглашён на роль перкуссиониста), так что в студии партию бас-гитары исполнил за него Мартин Брама. Джон Пил, ставший вскоре фанатом группы, записал её у себя впоследствии рекордные 27 раз, и в этом была закономерность: «Они так здорово вписались в программу Джона Пила, потому что словно бы вышли из неё; The Fall — это, собственно, и есть к ней — общая звуковая дорожка», — замечал позже Пол Морли.

В мае группа выступила в Льюишеме, в зале Студенческого совета Колледжа Голдсмита вместе с The Passage, новой группой Тони Фрила, Джоном Купером Кларком и Патриком Фицджеральдом, а также в манчестерском «Сквоте» в поддержку Rock Against Racism, с разогревщиками Nives и The Mekons. В июне 1978 года в состав вошёл (на тот момент шестнадцатилетний) бас-гитарист Марк Райли, прежде подрабатывавший рабочим сцены; 11 июня он дебютировал в составе The Fall на сцене клуба Band on the Wall, затем сыграл с группой на фестивалях Deeply Vale People и New Wave Afternoon. Бутлег с записью второго из этих двух выступлений, сделанной кем-то из зрителей (и отличавшейся крайне низким качеством звучания) вышел в 2005 году на Ozit Records.

В июле The Fall записали дебютный «Bingo-Master’s Break-Out!» EP. Релиз, который, как отмечалось в одной из рецензий, соединил в себе «панк-агрессию с чёрным манкунианским юмором и дадаистским мировоззрением», вышел 11 августа 1978 года на Step Forward Records — лейбле, контракт с которым обеспечил The Fall опять-таки Бэйкер. Здесь же (в тексте одноимённой песни и пресс-релизе) была сформулирована концепция «повторяемости» как музыкальной первоосновы, ставшая своего рода манифестом The Fall.

Осенью этого года The Fall активно гастролировали, в частности — с Here & Now, Wilful Damage, Protex и Alternative TV. Ремастеринг кассетной записи одного из этих концертов, в ливерпульском Mr. Pickwick’s, вышел в на Cog Sinister/Voiceprint (2001). В ноябре The Fall выпустили второй сингл «It’s the New Thing». Между тем, тур с Here & Now группе пришлось завершить досрочно. О причинах такого решения Смит говорил:

Таким людям, как мы, нет места. Мы существуем ниже уровня бедности. Потому что — в другой системе: все деньги зарабатываем сами: это не авансы записывающих компаний… Нам говорят: 'Ну, теперь-то у вас все в порядке, видел вашу фотку на прошлой неделе: должно быть, в деньгах купаетесь'. Или — человек в магазине работает, получает 80 фунтов в неделю, а нам говорит: 'Да вы продались!' А мы и двадцати-то фунтов в неделю не зарабатываем. Вот почему мы вышли из этого бесплатного тура, с Here & Now. Играть приходилось для сытых деток. Мы сами — не ели два дня, а у деток <в зале> — по бутылке бренди, у каждого. Марк Э. Смит. NME, 1980

15 декабря The Fall прибыли в лондонскую студию Camden Sound Suite, записали здесь весь материал дебютного альбома Live at the Witch Trials, а на следующий день смикшировали плёнки. В заголовке дебютного альбома отразилось самоощущение музыкантов; они (и Смит — в первую очередь) чувствовали себя, как на средневековом судилище, жестоко третируемые — прежде всего на юге страны. «В Лондоне нас забрасывали бутылками — не потому что мы играли плохо, а потому что мы не были панками. Это было неприятно, потому что я считал что мы являлись частью движения в самый момент его зарождения. Так что, с самого начала мы настроились по отношению к панку весьма цинично», — позже говорил Смит. «Нас пинали со всех сторон: волосатые — за то что мы не исполняли тяжёлый рок, интеллектуалы за то, что мы не были студентами, панки — за то что не носили булавок. Мне же всегда казалось, что панк это переодетый хэви метал», — вспоминал лидер группы.

В декабре, после того, как группа дала несколько концертов в Лондоне, Карл Бёрнс покинул состав; его заменил Майк Ли (англ. Mike Leigh). «Иногда кажется, будто The Fall — группа без памяти, без истории: из-за постоянных перемен состава она — <плоская>, словно рекламный щит», — писал по поводу ротации музыкантов New Musical Express. Смит, уже имевший в прессе репутацию «диктатора», возражал: «Энергия, впрыскиваемая в группу сменами состава, невероятна», — говорил он в интервью Jamming! Magazine.

1979: Dragnet

В феврале The Fall выступили в лондонском «Лицеуме» под эгидой Straight Music, вновь представ перед враждебной панк-аудиторией (хедлайнерами программы были Generation X). Ненависть к группе приняла уродливые формы в ходе концерта (при участии Stiff Little Fingers, Gang of Four, Human League, The Mekons и Good Missionaries), объявленного в прессе «гигом столетия». Инцидент, когда скинхед, выскочив на сцену, нанёс Смиту несколько ударов в лицо и тут же безнаказанно спрыгнул обратно в зал, вызвал негодование в прессе и дал повод Чарльзу Ш. Мюррею объявить о том, что панк — умершее явление, что наступает эпоха постпанка. Марк Э. Смит соглашался с тем, что группа на концерте звучала неряшливо. «Звучание только ещё начинало формироваться, народу это могло не понравиться, тут — всё правильно. Но <хуже было, что> другие группы нас не поддержали: никто и слова не сказал: для них главное было, чтобы самих банками не забросали. Единственно, Human League попытались вступиться, чем меня удивили: нужно было обладать для этого смелостью!..», — говорил он позже в интервью NME.

16 марта 1979 года вышел записанный с продюсером Бобом Сарджентом в декабре дебютный альбом Live at the Witch Trials, явивший слушателю «…хорошо организованный диссонанс», отмеченный одновременно — «панк-прямолинейностью и поэтическими претензиями» и получивший хорошую прессу, в частности, 5/5 от Record Mirror. Впрочем, — «Witch Trials… это было плохое для меня время: в группе царила демократия, продюсировал Боб Сарджент: я рад, что альбом не взлетел, иначе это означало бы для нас немедленный конец», — позже утверждал Смит. 17 марта 1979 года The Fall вышли в британское турне, которое пришлось прервать 18 апреля после того, как Мартин Брама объявил об уходе. Уже в мае, в абердинском Music Hall группа предстала перед зрителями в новом составе, куда вошли гитарист Крэйг Скэнлон и басист Стив Хэнли. «The Fall: чувства юмора — ноль, но что панки они — несомненно», — написала по поводу этого концерта местная газета Music Express.

В июле 1979 года вышел третий сингл «Rowche Rumble», пресс-релиз к которому, в частности, сообщал: «The Fall намерены задержаться надолго, а фанатов к себе привлекают в возрастном диапазоне от 12 до 40 лет: всегда ведь находятся люди, которым не по вкусу то, что им насильно пихают в глотку; люди, которым по вкусу эзотерическая музыка с хорошим ритмом». В июле того же года состав покинула Поулетт, дав свой последний концерт в манчестерском Factory. Полгода спустя в интервью NME Смит так объяснял уход Ивонн и Мартина: «Слишком всё перемешалось: музыка, взаимоотношения…». Dragnet, по его словам, был записан за несколько дней, через неделю после ухода клавишницы. «Прежде группа привлекала к себе многих из элитарной аудитории, этих на-Ино-молящихся-болванов, но уход Ивонн этому положил конец», — добавлял он.

9 сентября The Fall выступили на сцене первого лидского рок-фестиваля Futurama, в клубе Queen’s Hall, в числе участников которого были PiL, Joy Division и Hawkwind. «На нас пришла десятая часть <зрителей>: остальные глазели на то, как Hawkwind устанавливают аппаратуру, ха-ха!.. Мы были единственной группой, которая с каждой песней делала что-то новое: у остальных было — бррр-стоп-хлоп-thank you», — так вспоминал Смит об этом выступлении. «Возможно, The Fall — это PiL для мыслящей аудитории», — так подытожил рецензент Melody Maker свои впечатления от ноябрьского концерта группы в ливерпульском Eric’s.

26 октября вышел второй альбом группы Dragnet; он ознаменовал ужесточение звучания The Fall и вызвал неоднозначную, но оживленную реакцию британской музыкальной критики. Melody Maker, в частности, назвал группу 'Yes на удвоенной скорости…', признав: цель Смита — '…заставить работать слушателя головой так же напряжённо, как работал он сам в момент создания текстов'. В Dragnet, звучание которого уже во многом определялось характерно «оцарапывающим» гитарным звуком Скэнлона, критики выделили два трека, впоследствии признанных для репертуара группы «классическими»: «Spectre vs. Rector» и «A Figure Walks», посвящение Г. Ф. Лавкрафту, одному из любимых авторов Смита.

Первое американское турне

Первую половину декабря The Fall провели в США, где гастролировали, большей частью сопровождая Buzzcocks. О концерте на сцене нью-йоркского Palladium Theater New York Rocker писал:

Вторые в программке, The Fall с моей точки зрения и спасли вечер. Ну и сила у этих парней: они вели себя, как если бы аудитории вообще не существовало! Вокалист Марк Э. Смит время от времени прохаживался по сцене, засунув руку в карман; при этом он пел, кричал, визжал и проповедовал — поверх убойного, угрожающего грохота. Лишённые традиционной рок-н-ролльной динамики, The Fall сконструировали впечатляющую стену звука… Позже Смит так и сказал NYR: 'Для группы важен не рок-н-ролл, а идеи'. Интригующий, в высшей степени оригинальный бэнд.

— Гай Эвальд, New York Rocker. Декабрь 1979

Позже корреспондент New Musical Express удивлялся тому, что в США группа была встречена в целом тепло. «The Fall выглядят английским национальным достоянием; трудно понять, как вообще американский зритель может установить с ними хоть какой-то контакт», — замечал Э. Гилл. Смиту поездка понравилась: «Думаю, там у The Fall больше шансов… Видите ли, дело в том, что в Америке музыка настолько дрянная, что всё <от неё> отличное сразу отфильтровывается и проникает к ним в нутро». Музыканты отметили потребительское отношение американцев к року. Марк Райли о выступлении The Fall с Игги Попом (Catamaran Hotel, Сан-Диего, Калифорния) рассказывал: «Это напоминало программу 'Talk Of The Town': парами люди сидят за столиками, едят, пьют вино и только несколько пар стоят перед сценой и на тебя глазеют. Очень странно. На кабаре похоже». Публика, ожидавшая хедлайнера, освистывала The Fall; Смит злился сильнее обычного, чем, в конечном итоге, на сочувствующую часть аудитории и произвел сильное впечатление. Зато группу прекрасно приняли в лос-анджелесском Anticlub; Марк Райли говорил позже, что этот концерт остался в его памяти лучшим из всех, что он провёл в составе группы.

1980: Grotesque (After the Gramme)

В январе 1980 года вышел четвёртый сингл группы «Fiery Jack» (#4 в UK Indie Charts), ставший, как позже писала критика, первым образом нового, изобретённого Смитом жанра «Country & Northern» (по аналогии с Country & Western). Сингл стал последним релизом The Fall на Step Forward, лейбле, который, как утверждал Смит, не заплатил группе ни пенни. Покинувшего состав Майка Ли заменил Пол Хенли (англ. Paul Hanley), шестнадцатилетний брат басиста Стива. В новом составе The Fall (уже на Rough Trade Records) выпустили Totale's Turns (It's Now or Never). Концертный сборник, записанный в 1979—1980 годах на концертах в Донкастере и Брэдфорде, обратил на себя внимание обозревателей, помимо прочего, репликами Смита, ругающего не только публику, но и собственных музыкантов. Необычный заголовок альбома объяснялся тем, что, начиная с января 1980 года, Смит взял нечто вроде псевдонима: Роман Тоталь Семнадцатый. Концепцию призвано было прояснить «Письмо Тоталя Семнадцатого Матфею», опубликованное в феврале, но оно осталось всеми непонятым, а в скором времени и забытым. «Смит понимает: лучше, чтобы зритель интерпретировал продукт, а не просто его потреблял. Отсюда — комментарии вымышленного (отчасти самопародийного) персонажа Roman Totale XVIII и его сына Джо… Умышленно туманные и недооформленные, они предоставляют широкие возможности не только для интерпретаций, но и для самопроекций; в лучших же случаях — служат методом самокритики», — объяснял смысл такого «раздвоения» Энди Гилл в NME. Totale’s Turns (It’s Now or Never) ознаменовал первый успех группы в UK Indie Charts; он поднялся до #1 и продержался в списках 31 неделю.

Альбом записывался во враждебной атмосфере: в своей привычной провокационной манере The Fall дали эти концерты в северных рабочих пабах, где их (как позже писал The Listener) «встречали или оскорблениями, или ошеломлённым молчанием, в котором слышался скрип отвисших челюстей». При этом альбом продемонстрировал важный факт: группа всегда с уважением относилась к любой, даже негативно настроенной аудитории. «Они лишь часть общей ситуации, не так ли? Например, в Донкастере (где была записана часть альбома Totale’s Turns)… сплошной шел негатив, мертвенный холод. <…> Но невозможно сказать, какая аудитогрия лучше, позитивная или негативная. Главное, наверное, чтобы люди были открыты…», — говорил Марк Райли. NME впоследствии называл Totate’s Turns лучшим — и самым честным — концертным альбомом 1980 года. «Его внешняя невзрачность <скрывает> под собой стальное сердце; тут ощущается непоколебимое самоуважение, которое само по себе более чем компенсирует все недостатки, связанные с качеством записи», — писал рецензент Энди Гилл. «Этот состав <группы настолько хорош, что> меня даже пугает. Он таков, каким должен быть. Это первый вариант Fall, из которого я могу уйти, и мне не будет стыдно», — говорил Смит в интервью NME.

По окончании июньского турне The Fall по Голландии Хэнли-младшему пришлось вернуться домой для сдачи школьных экзаменов O-Levels; его временно заменил Стив Дэвис (англ. Steve 'Cowbell' Davies), обратная замена произошла в начале июля. 11 июля на Rough Trade вышел пятый сингл группы «How I Wrote Elastic Man», поднявшийся до #2 в UK Indie Charts. После того, как сентябрьский (шестой) сингл «Totally Wired» повторил этот результат, группа выступила в Ирландии (Arcadia Ballroom, Корк), с Chant, Chant, Chant и Microdisney, где была принята очень тепло.

17 ноября 1980 года вышел альбом Grotesque (After the Gramme), где, как отметили рецензенты, в полную силу проявил себя дуэт Райли-Скэнлон. Сказалось и присутствие в студии сразу трёх (работавших поочерёдно) продюсеров (Грант Шоубиз, Джефф Трэвис, Мэйо Томпсон): музыка группы зазвучала чисто, но от этого не менее яростно и бескомпромиссно — прежде всего в этом смысле отмечалась программная композиция «The N.W.R.A.», своего рода футуристическая фантазия на тему гипотетической британской революции. К этому времени сформировался и оригинальный стиль дизайна обложек The Fall: затемнённые фотографии музыкантов, загадочные «паутинообразные» диаграммы, нацарапанные Смитом обрывки фраз, содержащие информацию самого туманного свойства. «К тому моменту, как вы вынимали пластинку из конверта (а мы говорим о виниле, и стоил он всегда меньше 4 фунтов), вы уже нервничали слегка напуганы и невероятно любопытны», — писал позже Volume.

1981: Slates

Серия британских концертов, начавших 1981 год, дала повод Смиту выразить удовлетворение по поводу того, что аудитория группы меняется: в ней появляются 12-13-летние зрители. Мини-альбом («10» EP) Slates, выпущенный в апреле, стал последним релизом группы на Rough Trade. Пластинка была тепло встречена критиками, отметившими улучшение качества звучания и попытку «реструктурирования — от панка к прогу, в самом непретенциозном значении последнего слова», и поднялась до #3 в UK Indie Charts. Slates, говорил Смит, был «очень классово осознанной вещью», «попыткой достучаться до тысячи избранных — рабочих или интеллигентов, которые не слушают музыку и не покупают пластинок», а в каком-то отношении — и «ответом Rough Trade». Одна из самых известных песен альбома, «Prole Art Threat», положила начало своего рода концепции (развивавшейся не столько самой группой, сколько музыкальной прессой), которую связывали с постепенным изменением имиджа группы в «пролетарскую» сторону. Смит отмечал позже, что альбом записывался в нелёгкие для группы времена: «В 81-м мы арендовали студии, где никто с нами и разговаривать не желал; работали с людьми, которые не имели ни малейшего представления о том, что мы делаем. Первой нашей реакцией было — поскорее записать всё, что можно, и убраться восвояси как можно скорее».

О первом этапе сотрудничества с Roght Trade (которому неожиданно суждено было возобновиться два года спустя) у Смита остались смешанные впечатления. Он отдавал лейблу должное, признавая, что, по крайней мере, группа получила там все причитавшиеся ей деньги. «Не то, что Step Forward, где мы выпустили первые синглы и два первых альбома, и от которых не увидели ни пенни. При этом буквально умирали с голоду. It’s A New Thing был признан синглом года, а денег принёс — ноль», — жаловался он. Но были у него и претензии, связанные с «уравниловкой», склонностью рафтрейдовцев вмешиваться в творческой процесс.

В мае 1981 года The Fall дали концерты в Бельгии, Голландии (выступление в Гронингене было показан по голландскому ТВ и существует в бутлег-версии под двумя заголовками: 26 April 1982 и Swedish TV 1981) и Германии: запись, сделанная в клубе Alter Bahnhof, в Хофе, также вышла бутлегом, дополненным плёнками с берлинского концерта, состоявшегося на следующий день. В конце мая The Fall вылетели в США, где провели продолжительное турне из 32 концертов, правда — без Пола Хенли: ему отказали в разрешении на работу из-за юного возраста. Смит обвинял в случившемся британские власти, требовавшие отчёта о датах прибытия, чего он делать не хотел, по каким-то своим причинами рассматривая вояж как «очень секретную операцию».

The Fall в Исландии

После того, как газета «Dagbladid» вышла с фотографией Fall на первой странице под сенсационным заголовком: «Грубый британский рок прибыл в Исландию!», все билеты на первый концерт были распроданы. Зрители, однако, начали покидать зал уже во время второй песни. Колин Ирвин сравнил оставшихся с «одержимыми» (предположив, что странности их поведения объяснимы, разве что, огромным количеством поглощённой водки):
Вот один из одержимых пробирается прямо к сцене; его лицо на уровне лица Марка Смита, он пытается его «переглядеть» — безуспешно. А вот второй: всходит на сцену, берет микрофон и кричит в него, обращаясь к группе: «Исландцы — счастливые! А вы вот — почему не счастливые?»

В какой-то момент Смит едва уклонился от стула, брошенного в него одним из «одержимых» — как выяснилось после концерта, от избытка «любви».

Melody Maker, 1981

В сентябре вышел сборник Early Years 77-79; «доисторические синглы», записанные ещё с Бейнс и Брамой, были собраны на одной стороне, вторая содержала более свежий сингловый материал. В сентябре 1981 года группа The Fall дали три концерта в Исландии, став четвёртой британской группой, побывшей здесь за три года (после The Clash, Stranglers и Any Trouble) К этому времени у The Fall появилась группа фанатов, которую возглавлял Эйнар из группы Purkurr Pilnikk, выступившей в качестве разогревщиков на концертах. Здесь The Fall записали три песни, вошедшие в следующий альбом Hex Enduction Hour.

В ноябре, по завершении британских гастролей, The Fall выпустили свой седьмой сингл группы «Lie Dream Of a Casino Soul» (Kamera Records; #5 UK Indie Charts); увлечение Смита «северным соул» проявилось здесь уже в полной мере. «Песня вызвала на севере <Англии> нездоровые чувства: её восприняли как снобистскую по отношению к старым соул-исполнителям, хотя этого там не было и в помине. Потому что я вырос с людьми, которые слушали Northern Soul за пять лет до того, как южане о нем вообще услышали. Но <на Севере> это оставили позади, и песня как раз об этом; в ней нет ничего оскорбительного», — так объяснял свою позицию автор. В записи сингла приняли участие сразу два ударника: Хэнли и Карл Бёрнс. Смит первоначально рассматривал возвращение второго из них как временный ход, но тот задержался в группе надолго. «Карл здесь — для создания баланса: он очень высокотехничный музыкант… а Пол — ударник-самоучка», — замечал фронтмен. «Карл придал новое измерение новому материалу. Было бы глупо позволить ему уйти после окончания тура… Карл может многое: играть на гитаре, басу, что соответствует моим взглядам… на сцене это несколько сумбурно, но здо́рово», — говорил Смит в другом интервью. В итоговых списках New Musical Express The Fall заняли 4-е место в категории «Лучшая группа года», Марк Э. Смит — то же 4-е место в списке лучших авторов.

1982: Hex Enduction Hour

Марк Э. Смит считал, что к концу 1981 года группа «загнала себя в угол»: наполнилась таким замесом «первобытной ярости, который мог вызвать лишь саморазрушение». Идея следующего альбома, по его словам, состояла в том, чтобы всё это «выпустить из системы». Записанный с таким настроением Hex Enduction Hour вышел 8 марта 1982 года на Kamera Records и поднялся до #2 в UK Indie Charts. Пластинка впоследствии была признана одной из лучших в истории группы и получила восторженные рецензии в прессе. «Если бы мы продолжили линию, начатую Slates, могли бы получить грандиозный рок-саунд, но он-то нам как раз и не нравится», — говорил Смит.

Выпустив в марте кассетой (на лейбле Chaos Tapes Records) второй концертный альбом группы Live in London 1980, записанный в лондонском Acklam Hall (ныне — Subterranea) 11 сентября 1980 года, группа провела британское турне. «Много хорошего было сказано о двух ударниках, но сегодня Хэнли и Бёрнс, скрытые в глубине сцены, создают, скорее, шумовое покрывало, нежели ритм», — писал NME об апрельском концерте группы в Blue Note, Дерби, отмечая также, что Purrkur Pilnikk «куда более подходили бы для первого отделения Killing Joke». Ещё более неожиданные «разогревщики» выступили с группой в Йорке 29 апреля: The March Violets и Sisters of Mercy.

1 мая 1982 года на Cottage Records вышел третий концертный альбом группы A Part of America Therein (#9 UK Indie Charts), записанный в ходе американского турне 1981 года. С 22 июля по 21 августа The Fall провели гастроли по Австралии и Новой Зеландии (единственной к этому моменту стране, где группа попала в чарты — c альбомом Grotesque), дав 26 концертов в течение 7 недель. Карл Бёрнс вынужден был пропустить здесь ряд выступлений; его паспорт во время турне в США в 1981 году украла групи, а дубликат (если верить его же заявлению) уже в Британии съела собака. На реплики прессы о непредсказуемости плей-листа The Fall Смит отвечал: «Есть что-то отвратительное в галереях хитов: это как плевок в аудиторию. Особенно если 7 раз играешь в одном городе, кто-то же приходит не один раз… Я составляю сет, и если что-то с песней не так, её тут же вычеркиваю». Ещё более странную привычку выходить играть «на бис», даже когда его об этом не просят, фронтмен аргументировал так: «Играть на бис — банально, но отказываться от этого только потому, что это банально, — ещё ведь банальнее?». В интервью Смит открыто критиковал собственных музыкантов за склонность «скатываться к формулам» и пояснял: как раз чтобы «поддержать напряжённость» в группе, он не открывает своим музыкантам, какие песни будут играться, так что все узнают об этом в последний момент. «Я отношусь к концерту как к репетиции. Не умею репетировать в комнате, это не стимулирует. Музыкантам нужна реакция», — добавлял Смит.

Rip It Up восторженно отозвался о группе, отметив её уникальность. Были другие мнения: «Марк Смит — циничный и озлобленный критик английского общества. Он, кроме того, груб и саркастичен. Мне очень он не понравился», — писал М. Райан в журнале RAM. В целом The Fall для Австралии явились полной неожиданностью. Смит предполагал, что в Сиднее от них ждали «чего-то среднего между UB40 и The Jam»: «Было здорово видеть их лица, когда мы начинали играть. Мы дали шесть концертов, на первый пришли 1200 зрителей, на последний — около двухсот», — замечал фронтмен. Его же в Австралии поразила прежде всего всеобщая апатия. «Я сражался там постоянно, сражался за свою жизнь: опусти руки, и был бы втянут зыбучими песками их сонливости», — признавался он.

18 сентября в Афинах группа выступила на концерте, объявленном «Первым в истории фестивалем независимого рок-н-ролла» (First Ever Festival of Independent Rock ‘n’ Roll). За день до Fall здесь выступили Birthday Party, а на следующий день после Fall — New Order. Смиту понравился концерт, группа находилась на сцене несколько часов, и, по его словам, публика вряд ли что-то поняла — «сначала Birthday Party их смяли, потом мы…». В конце сентября на Kamera Records вышел мини-альбом Room to Live (#5 в UK Indie Charts), записанный Кэй Кэрролл (в качестве продюсера) при участии приглашённых музыкантов: гитариста Артура Кэдмана (англ. Arthur Cadman) и саксофониста Эдриана Нимана (англ. Adrian Niman) и вернувший группу к гаражному рокабилли, характерному для Grotesque. В комментарии на обложке отмечалось, что содержание пластинки отражает события британской весны 1982 года: Фолклендский кризис и визит Папы в Британию. Действительно, рецензенты отметили прежде всего «Marquis Cha Cha» — сатирическую зарисовку на тему фолклендской войны. Впрочем, сингл вышел год спустя, с большим опозданием, и утратил к этому времени актуальность. «У нас никогда не будет хита, потому что уже прежде чем подписать контракт, нужно превратиться в отстой. Всю свою творческую энергию перевести в канал ублажения кретинов», — сетовал Смит.

22 декабря 1982 года Марк Райли в последний раз выступил в составе The Fall на концерте в манчестерском Lesser Free Trade Hall; Смит уволил его без объяснений, в своей обычной безапелляционной манере. Впрочем, год спустя, в интервью NME, рассуждая о том, что группе нельзя «оглядываться назад», он замечал: «Именно поэтому пришлось уйти Марку Райли, который постоянно сетовал: 'Ох, это же хуже чем то, что мы делали год назад'. Так мыслить The Fall не должны».

1983: Perverted by Language

В 1983 году The Fall продолжили, по выражению Ричарда Кука, «линию на разъедание потребительского музыкального рынка». «В год, когда их ранние современники окончательно порвали со своей первоначальной аудиторией, The Fall выглядят сильнее, чем когда бы то ни было», — писал он в январском NME. «Наша аудитория улучшилась: мне теперь начинает казаться, — это тот тип зрителя, какой привлекает к себе хороший сценический юморист», — заметил Смит после серии концертов в Йоркшире. В феврале The Fall выступили в Швейцарии, Бельгии и Голландии, а в апреле вылетели в США. 17 апреля, после концерта в бостонском клубе The Rathskeller музыканты направились в местный бар, где по какой-то причине Кэй Кэрролл было отказано в обслуживании. Она захотела уйти в другой бар, Смит настоял на том, чтобы остаться, а когда группа готова была уже отправиться в Монреаль, выяснилось, что Кэй ехать туда не намерена. С этого момента она прекратила с The Fall всякие отношения.

Из Канады The Fall вернулись в США; после концерта в чикагском клубе Metro 23 апреля Марк Смит в баре Smart (располагавшемся в подвальном помещении клуба) познакомился с Лорой Элиз Сэлинджер, известной также как Брикс, вскоре ставшей его женой. В мае группа дала один концерт в Исландии, запись которого позже была издана на CD под заголовком Reykjavik 83. В июне — первоначально на Flying Nun Records, в Новой Зеландии, вышел концертный In a Hole, записанный 21 августа 1982 года в Окленде.

Первую половину июля группа провела в Австрии и Германии, затем выпустила (временно вернувшись на Rough Trade) записанный уже без Райли в январе сингл «The Man Whose Head Expanded» (#3 UK Indie Charts), за которым в сентябре последовал «Kicker Conspiracy»/«Wings» (#3 UK Indie Charts). «Wings» сам Смит называл «научно-фантастическим рассказом, положенным на музыку», о «Kicker Conspiracy» (сатирической зарисовке на футбольную тему) говорил: «<это> одно из тех диких упражнений в провокации, к каким я иногда прибегаю». В начале сентября The Fall вернулись в США, дав первый концерт очередного утра в вашингтонском Night Club. Присоединившаяся к составу Брикс Смит дебютировала 21 сентября на сцене уэйкфилдского Hellfire Club. Как позже объяснял Смит, он даже не знал, что Брикс играет на гитаре: «The Fall в тот момент нуждались в басисте… То, как она обращалась с гитарой, произвело на меня сильное впечатление, и я предложил ей войти в состав. Она не хотела, но я убедил её — и она вскоре по этому поводу преисполнилась бо́льшим энтузиазмом, чем даже я», — рассказывал позже Марк.

Концерт The Fall в Ньюкасле 25 ноября был впервые показан в телепрограмме BBC Channel 4 The Tube. «Я изменил своему основному принципу <ничего не делать задаром> ради того, чтобы вывести их на телевидение. Когда меня спросили, сколько я хочу получить за программу, я сказал: нисколько, если вы мне позволите снять мою любимую группу», — рассказывал Джон Пил. На Марка Э. Смита произвёл сильное впечатление комплимент Бо Дидли, который смотрел эту программу, и потом заявил ему при личной встрече: «Всё остальное было дрянь: Элтон Джон, Пола Йейтс… там была одна классная рок-н-ролльная группа: ваша!».

Этому выступление предшествовало британское турне, вновь оказавшееся беспокойным: так, во время концерта в университетском клубе в Гилдфорде одна из брошенных на сцену пивных банок попала в Смита; позже не сцену вторглась компания скинхедов. Тем не менее, — «На концертах Fall достигли удивительной слаженности… На сцене теперь по глубине звука они могут сравниться с адскими глубинами The Birthday Party в самые зловещие их минуты…», — писал о концертах того времени журнал ZigZag.

Брикс Смит приняла участие в записи двух треков седьмого студийного альбома Perverted by Language (Rough Trade Records), вышедшего 5 декабря и поднявшегося на вершину британских «независимых» списков. Поскольку «царапающе-разношёрстный» Room To Live был год назад встречен прессой в штыки, в Perverted By Language была предпринята попытка изменить стиль: «абразивный и ввёрнутый в себя, он пылал энергией ранних релизов», хотя, как отмечал впоследствии New Musical Express, не воспроизводил в адекватной степени атмосферу напряжённости, какой те же треки были заряжены на концертах группы.

1984: The Wonderful and Frightening World of The Fall

В марте 1984 года The Fall провели шотландские гастроли, в сопровождении Del Amitry. «Смит-персонаж крадучись, сгорбленно передвигается по сцене, как богомол, в то время как группа — два барабанщика, гитары, бас, плюс миниатюрная девушка (миссис Смит) — обеспечивают ритмический, шумовой фон для его рявкающих проповедей. Не думаю, что есть другая группа, настолько лишённая имиджа», — писал Боб Флинн в Melody Maker о концерте в клубе Teazers, Данди. В марте-апреле прошли концерты The Fall в Германии (с заездом в Голландию). Выступление группы 4 апреля в Alabamahalle, Мюнхен, было записано Bayerischer Rundfunk и позже издано бутлегом (без двух последних треков) как C.R.E.E.P. Show.

The Fall vs. Motown
В 1984 году едва не осуществился, казалось бы, невероятный союз The Fall и компании Motown, представители которой решили прослушать все «горячие» группы Британии.
Марк Э. Смит</small>:
Я получил письмо, и всё такое прочее, но эти жирные коты в Лос-Анджелесе наложили вето: должно быть, услышали трек в Hex Enduction Hour со строчкой про 'вездесущих ниггеров'... Это было ужасно смешно. Они выдали мне альбом Rare Earth, ну, этой проэкологической, первой белой группы на Motown, и стали мне рассказывать о том, что у нас есть все шансы стать после них вторыми. Меня это очень развеселило. Но в каком-то смысле они сослужили нам добрую службу, потому что многие другие компании, услышав об этом, стали нами интересоваться.

Результатом этого всеобщего любопытства и явился последовавший вскоре контракт с Beggars Banquet.

Затем последовала смена лейбла. Начало 1984 года, как позже говорил Смит, ознаменовал низшую точку в истории группы. «Kamera вот-вот должна была прекратить своё существование. Мы это предвидели и предусмотрительно оттуда ушли. Но вернуться в Rough Trade было бы просто позорно», — говорил он позже. Тут-то и последовало новое предложение. — «The Beggars свалились на нас, как снег на голову. Мы были на самом дне, в огромных долгах: я ведь решил, что никогда больше не стану записываться на Rough Trade, лучше умру с голода», — говорил Смит. Главным с его точки зрения достоинством новых работодателей было отсутствие плотного графика, позволявшего группе самой определять сроки релизов, невмешательство в творческий процесс, а также то, что на лейбле не записывались группы, похожие на Fall. «В Rough Trade был десяток групп подобных нам, они постоянно воровали наши идеи, да и… всё остальное тоже», — утверждал Смит.

Первым релизом The Fall на Beggars Banquet Records стал вышедший 8 июня сингл «Oh! Brother». Союз с «полумажорным» лейблом (как писал Jamming) не только не охладил «разлагающего порыва» The Fall, но и «придал атаке больше последовательности». Впрочем, как отмечалось там же, «Oh! Brother», зазубренный и желчный, «принёс некоторое разочарование — отсутствием художественности высшего образца, характерной для Fall». 4 августа The Fall выступили на фестивале Совета Большого Лондона (GLC Festival) в брикстонском Броквелл-парке, где, как отмечали рецензенты, выглядели более чем достойно под градом пивных банок (так проявили себя фанаты New Model Army). 24 августа на Beggars Banquet вышел сингл «c.r.e.e.p.», отмеченный поп- и dance-влияниями; отличаясь сравнительно мягким звучанием и изящной аранжировкой, он практически впервые вывел The Fall в радиоэфир.

В октябре вышел The Wonderful and Frightening World of The Fall. Участники коллектива оценивали альбом по-разному: Брикс считала его достоинством разнообразие, достигнутое тщательным трудом, Марк утверждал, что альбом, напротив, хорош спонтанностью. «Моя проблема в том, что я слишком много думаю над каждой песней. А лучше просто выдавать их с первой попытки», — добавлял он. В NME альбом был назван образцом «устрашающего великолепия», музыкальным потоком «отвращения и ненависти», социопатическим «купанием в современном помойном мире, где царят подлость, мелочность, лицемерие, паранойя…» «После этой пластинки The Fall практически всё звучит банально и сентиментально… Смит, вырыв для себя нишу, перестал быть изгоем: он стал фигурой истеблишмента в британском роке», гораздо более близкой по статусу к Лу Риду и мало напоминающую того «бескомпромиссно неотёсанного антигероя, которого он являл собою несколько лет назад», — писал Мэтт Сноу. Отмечалось также влияние Брикс Смит, смягчившей и приукрасившей звучание коллектива.

Октябрь-ноябрь The Fall провели в гастролях по Британии и Ирландии. «Иногда кажется, будто песни Fall — будучи не более, чем зарисовками, — каждый раз вырастают из своего сырого, невнятного состояния, в <полноценные> композиции, — исключительно благодаря тому мастерству, с каким М. Э. Смит заставляет свои твердокаменную идиоматичность, дикцию с фразеологией (не говоря уже о выдающемся воображении во всём, что касается звучания) балансировать на грани случайного…», — писал Melody Maker об одном из концертов.

После выхода Call for Escape Route EP группа выступила в манчестерском клубе Hacienda, в очередной раз столкнувшись (согласно журналу Debris) с аудиторией, «погружённой в глубины безмозглости». «Такая волнующая, возбуждающая группа, как Fall, заслуживает аудиторию более высокого уровня», — заключала корреспондентка журнала Милли Ренер. Том Дингволл из Sounds, описывая концерт 22 октября в Kelvin Centre, Глазго (где появились также The Membranes), выделял Брикс, отмечая, что та «играет на гитаре как светловолосая, женственная версия Роберта Смита». «Стена ритма, генерируемая братьями Хэнли, мощна, а верный Карл Бёрнс масштабен и брутален. Крэйг Скэнлон и Брикс Смит вбуравливают шокирующе суровый гитарный металл в самое сердце зверя», — так писал Дэнни Келли о концерте группы 30 октября в лондонском «Лицеуме». Он же замечал, что если ещё недавно Смит был своего рода «словесником от городской герильи» — подвижным, фрагментированным, полагавшимся на случайность, — то теперь он стоит «во главе чёрной непобедимой военной машины». После концерта 3 ноября в Brighton Polytechnic Пол Хэнли ушёл из группы и собрал собственный состав Kiss the Blade. Начиная с декабря в течение следующих четырёх месяцев The Fall оставались квинтетом.

1985: This Nation’s Saving Grace

В марте 1985 года The Fall выпустили свой второй сборник Hip Priests and Kamerads (#4, UK Indie Chart), куда вошёл лишь материал, выпускавшийся на Kamera Records. Промоконцерт 7 марта в Tawn Hall (Хаммерсмит, Лондон), прошёл при поддержке Khmer Rouge, группы, где играла Марша Скофилд (англ. Marcia Schofield), впоследствии — участница The Fall. Без временно выбывшего Стива Хэнли (у него родился ребёнок), с приглашённым ему на замену клавишником и бас-гитаристом Саймоном Роджерсом (англ. Simon Rogers) группа вылетела в США, где провёла продолжительное турне по Западному побережью. Возвращение Хэнли в мае не повлекло за собою уход Роджерса: последний всего лишь переключился на клавишные. Смит высоко оценивал его вклад; признавая, что сам, будучи музыкальным неучем, в присутствии этого высокообразованного музыканта обретает дополнительную свободу самовыражения, он говорил, что Роджерс — единственный участник группы, которому дарована полная независимость с возможностью заниматься любыми сторонними проектами.

В июне вышел сингл «Couldn’t Get Ahead», включённый в следующий альбом. К этому времени The Fall, чья популярность неуклонно росла, перестали появляться в Indie-чартах: с переходом на Beggars Banquet они автоматически оказались вне пределов «независимости». «Beggars вывели из indie charts потому что у них нет независимого распределения. Поэтому мы не попадаем в инди-чарты. Это своего рода внутренний расизм… хотя, и зависть тоже», — сетовал Смит. Заметным было и летнее выступление The Fall на открытом концерте в Замке Клитероу, частично транслировавшемся в программе «On the Wire» (BBC Radio Lancashire). Рецензируя концерт в манчестерском International (19 июня), Мик Миддлс из Sounds отмечал как общий энтузиазм, продемонстрированный музыкантами, так и неожиданно скромную позицию, которую занял на сцене Марк Э. Смит, явно предоставивший основное пространство сцены для Брикс. В июле The Fall выступили на фестивале W.O.M.A.D. в Эссексе. «Мы — The Fall, и мы из Первого мира», — так представил группу Марк Смит. Настаивая на активной гастрольной деятельности (и понимая, что именно «живые» выступления всегда были сильнейшим козырем The Fall), Смит признавал, что «играть ради хлеба насущного и оставаться на должном уровне становится всё труднее». «Мы отыграли уже слишком много. Не стану утверждать, будто концерты Fall сейчас такие же, какими был прежде», — признавался он.

23 сентября на Beggars Banquet вышел девятый студийный альбом группы This Nation’s Saving Grace, собравший в целом положительные, но неоднозначные отзывы прессы. Так, Village Voice писал о том, что альбом знаменовал отказ от поворота к облегчённому звучанию, наметившегося в предыдущем альбоме, и сравнивал его с релизами «трудных» американских групп (Swans и Sonic Youth). В более поздних ретроспективных обзорах This Nation’s Saving Grace рассматривался всё же как часть самого светлого, относительно «мейнстримовского» периода в истории группы. Многие обозреватели отметили удачную работу продюсера Джона Лекки, благодаря которому The Fall впервые сумели продемонстрировать на виниле сильнейшие стороны своего звучания. В октябре вышел сингл «Cruiser’s Creek», после чего месяц The Fall концертировали по клубам Великобритании, записав в Ньюкасле для The Tube две песни: «Bombast» и «Cruiser’s Creek». Это было второе и последнее появление группы в этой концертной телепрограмме BBC.

1986: Bend Sinister

1986 год The Fall открыли серией британских концертов, после чего Бёрнс покинул состав — отчасти из-за проблем со здоровьем, но в основном в силу обострившегося взаимного антагонизма со Смитом. «Им позволяется всё. Я выпроваживаю их восвояси, лишь когда они начинают покрикивать на рабочих сцены и вести себя как рок-звезды», — так формулировал (в августовском NME) Марк Э. Смит основной принцип своей кадровой политики. Впрочем, «они <играют в Fall> исключительно по любви, и это по-своему трогательно», — добавлял он. В прессе появилась шутка о том, что «Смит увольняет своих музыкантов, как только те овладевают своими инструментами», но, как отмечал NME, ближе к истине другое предположение: Смит точно чувствует момент, когда требуется «освежить группу», тем самым предохранив её от «самодовольства и самоповторов»; умеет найти «приём для подножки» каждый раз, когда группа достигает «рутинного уровня мастерства».

27 февраля группа вылетела на свои пятые по счёту американо-канадские гастроли, завершившиеся 22 марта. Некоторое время Бёрнса подменял Пол Хэнли, затем в июне участником группы стал барабанщик Саймон Уолстенкрофт (англ. Simon Wolstencroft). В те же дни вышел сингл «Living Too Late». На июльском концерте в лондонском Town and Country группа выходила на бис 7 (!) раз — правда, если верить, рецензенту Melody Maker, не столько по воле зрителей, сколько вопреки ей. Также в июле The Fall выступили на Festival of the 10th Summer (на одной сцене с Джоном К. Кларком, Virgin Prunes, Wayne Fontana and the Mindbenders и др.) а позже по специальному приглашению The Damned, отмечавших свою десятую годовщину, — в лондонском Финсбери-парке. Фестивали с участием The Fall прошли и в Голландии; выступление группы на Sneekwave Festival, как писал NME, «не продемонстрировал привычного конфронтационного напряжения, которое делает группу особенной». Более того, здесь Смит даже пообщался, и вполне дружески, с Джоном Лэнгфордом из Three Johns, который прежде не раз «испытывал на себе высокомерный гнев» фронтмена Fall. 1 сентября вышел сингл «Mr. Pharmacist» (#75 UK), после чего группа продолжила гастролировать по Британии (в сопровождении, в частности, Zor Gabor и The Wonderstuff).

29 сентября вышел 10-й студийный альбом Bend Sinister; как писал NME, политические и социальные монологи Смита уступили здесь место «более случайным наблюдениям, обрывистым кратким фразам, произносимым настолько сдавленно, что ни о какой понятности быть не может и речи». «…По растрёпанным страницам Roget Thesaurus Марк Смит за канонами английского языка гоняется — с топором», — заключал рецензент. Альбом стал последним релизом для Роджерса, который, впрочем, продолжал сотрудничать с The Fall на гастролях в течение двух последующих лет.

В начале октября в Ипсвиче «репетиционный» концерт в составе провела Марша Скофилд прежде игравшая в Khmer Rouge. Четыре года спустя она вспоминала:

Зал был полон, передо мной были все эти обрывки бумаг, а кроме как на саундчеке я с группой не репетировала… Ужасно! На бис мы исполнили две песни, которых я прежде не слыхала вообще. Вот оно, крещение огнём! «Это был твой лучший с нами концерт», — позже часто повторял Марк. Марша Скофилд, Bitch Mental, 1990

Согласившись принять участие в австрийской поездке, Марша по почте получила все альбомы The Fall и письменные инструкции по разучиванию партий. С нею во второй половине октября The Fall провели американские гастроли. «Марк Смит, сгорбившись над микрофоном, выплевывает тёмные сюрреалистические тексты в манере насмешливого сержанта на плацу, заставляя Рекса Харрисона перевернуться в могиле (если, конечно, он мёртв)… <Брикс> извлекает из Rickenbacker, который вообще-то считается утонченным, звучным инструментом, самые злобные звуки, какие только можно себе представить», — писал М. Азеррад о концерте группы 25 октября в нью-йоркском Ritz. Корреспондент отметил также, что позы гитаристки и её «крашено-блондинистая миловидность» служат приятным контрастом «спине Марка, которая часто обращена к зрителям», и его в целом «не слишком артистичной» манере поведения. О своей привычке комментировать песни Смит в беседе с Only Music замечал следующее: «Иногда я вбрасываю <в зал> шутки, но только… это не шутки: они бессмысленны. Просто возникает чувство, что именно эти слова следует передать в зал. Иногда я вставляю их в песни. Неудивительно, что люди не всё в них понимают».

В декабре The Fall выпустили сингл «Hey! Luciani» (#59 UK), концепция заглавной песни которого легла в основу пьесы «Hey! Luciani: The Life and Codex of John Paul I», которая в течение двух недель шла в Riverside Studios. Пьеса и спектакль получили неоднозначные отклики; критики нашли игру актёров «смехотворно слабой», а представление — «невразумительным», но сам Смит полагал, что сценической опыт для музыкантов, в пьесе имевших каждый свою роль, стал дисциплинирующей встряской. Литературно-драматический эксперимент и ему, как он считал, помог вернуться к утраченной на некоторое время «объективности»; альбом Bend Sinister Смит считал излишне личным, лишённым персонажей, что рассматривал как недостаток.

22 декабря The Fall выступили на благотворительном концерте Manchester Festive Party в Free Trade Hall, средства от которого пошли в фонд помощи безработным. Отношение аудитории к группе сформировалось сразу же после того, как Смит, обращаясь к залу, заявил: «Наконец-то — аудитория, с которой у нас есть хоть что-то общее. Мы тоже бьём баклуши целыми днями». Публика пришла в негодование, и на The Fall обрушился град пивных банок. Проблемы на этом не закончились. Согласно Melody Maker, «В разгар одной из песен Смит заметил ухажёра, карабкавшегося из аудитории на сцену в надежде обратить на себя внимание его жены. То, что Брикс слегка развлекло, у Смита вызвало психический приступ. Под градом ударов и пинков юный романтик покинул сцену, а потом и наёмный громила-охранник, явившийся наводить порядок, тоже получил освежающий пинок смитовского ботинка». И всё же, в конечном итоге из этого очередного противостояния с залом The Fall вышли победителями. «Lucifer Over Lancashire оказался таким динамитом, что даже самые громогласные враги примолкли под этим дьявольским натиском», — писал рецензент Билли Смит. К моменту, когда зазвучал «Hey Luciani», толпа (согласно Melody Maker), «была уже совершенно загипнотизирована — наверное, мыслью, о том, как же стремительно всё меняется в нашем переменчивом мире».

1987—1988: The Frenz Experiment

1987 год The Fall начали гастролями в Европе и Британии, а также выпуском сингла «There’s a Ghost in My House» (#30 UK Singles Charts). Один из концертов продолжившихся британских гастролей, 19 мая в ноттингемском Rock City, транслировался на BBC Radio 1 в программе Live in Concert (25 мая); рецензент Melody Maker вновь отметил здесь умение группы привлечь на свою сторону, казалось бы, совершенно невосприимчивую аудиторию семнадцатилетних подростков, которые о ней прежде явно не слышали. Другой концерт, 1 июля на стадионе Elland Road в Лидсе группа дала, открывая шоу U2, заменив в последний момент World Party. Смит говорил, что The Fall не хотели играть здесь, но согласились лишь, чтобы «помочь группе, лишившейся разогревщиков». В результате им пришлось «выдержать всю ненависть религиозных фанатов U2», для которых Fall были едва ли не сатанистами.

25 июля под эгидой JLP Concerts был организован концерт Under Canvas (с подзаголовком: «Единственный летний концерт Siouxsie and the Banshees»). В Финсбери-парке в качестве приглашенных группой гостей выступили The Fall, Wire, Psychic TV и Gaye Bykers on Acid. «Марк Э. Смит — по-прежнему Папа Римский абстрактного экспрессионизма на грани постпанка и пре-гребо», — написал по поводу этого выступления NME. 28 августа The Fall выступили на фестивале в Рединге. Смит говорил, что не хотел бы впоследствии повторить подобный опыт: «там было 3 тысяч человек впереди, которые пришли на нас, и за ними — 20 тысяч совершенно пьяных Quо-фэнов, которые бросали бутылки на сцену».

В сингле «Hit the North» (#57 UK Singles Chart) пресса отметила влияние хип-хопа. К этому времени Смит уже провозгласил себя «первым рэпером» ('the original rapper'), — сменив раннее самоопределение, ставшее для прессы расхожим штампом: «белая шваль, которая огрызается» («the white crap that talks back»). За синглом последовал декабрьский сборник Palace of Swords Reversed, представивший компиляцию старых записей Rough Trade и ставший первым релизом нового лейбла Cog Sinister Records Limited, незадолго до этого созданного Марком Э. Смитом. «У меня весь чердак заставлен старыми пленками Fall и там же находятся все авторские права. Это — ещё от тех дней, когда я рвал любые предлагавшиеся контракты. Просто не верил им. Тогда это многим казалось безумием, но сейчас оно окупилось. Группе пришлось поголодать — как раз ради этого», — так объяснял лидер группы начавшуюся таким образом серию архивных переизданий.

Первым релизом 1988 года стал сингл «Victoria» (#45 UK); песня была (к крайнему неудовольствию Смита, считавшего её не кавером, а «оригинальной интерпретацией») вычеркнута из плей-листа BBC. Дабы хоть что-то противопоставить запрету, группа решила выпустить видеоклип; он был снят Эммой Бердж, при участии хореографа и танцора Майкла Кларка. «Он… интересен. У него чудесное лицо, не правда ли?» — говорила режиссёр клипа, признавая, впрочем, что снимать Смита «…непросто: очень уж по-своему он интерпретирует свою роль».

Вышедший в феврале 1988 года альбом The Frenz Experiment, поднялся до #19 в UK Singles Chart, ознаменовав наивысшее на тот момент достижение группы в британских чартах. Пластинка, многим показавшаяся сольным альбомом Марка Смита, была записана в студии Abbey Road где у группы впервые на всё было достаточно времени. «Все ждали от нас коммерческого альбома…, но именно этого мы делать и не собирались. То что альбом в чём-то прост, — часть эксперимента», — говорил Смит. За весенними гастролями в Великобритании и на континенте последовал американский тур, начавшийся 5 мая; один из концертов, в бостонском The Channel, целиком транслировался радиостанцией WFNX 101.7.

I Am Kurious Oranj

21 июля в амстердамском Stadsschouwburg состоялась премьера экспериментального рок-балета «I Am Curious, Orange», поставленного хореографом Майклом Кларком, песни к которому написали The Fall. Идея произведения, приуроченного к 300-летней годовщине со дня восхождения на трон Уильяма (Вильгельма) III Оранского, изначально состояла в том, чтобы предложить новый взгляд на исторический эпизод трёхсотлетней давности и «понять, как мало за 300 лет изменились отношения католиков и протестантов». С 15 по 20 августа концерты группы и балета прошли в эдинбургском Королевском театре. Выступление здесь The Fall 17 августа было записано и в 2000 году вышло под заголовком I Am Pure as Oranj на лейбле Burning Airlines.

Внешние видеофайлы
Фрагмент балета I Am Kurios Oranj The Fall и труппа Майкла Кларка
	[www.youtube.com/watch?v=utjyI3WpGNg «New Big Prinz»]. Идея классная, ведь не только вы получаете сжатый, кристаллизованный концерт Fall, но - устав от лицезрения Марка Э. и компании, отдыхаете на 14-дюймовых шпильках, мельницах-причёсках, танцующих лимонах и апельсинах, обменивающихся дольками. А когда надоедают танцы (которыми, наряду с профессионалами, занимаются дилетанты, в частности, эпизодически, Брикс Смит) - можете сконцентрироваться на группе. Идеальный спектакль для переключи-канал-поколения; здесь есть всё для каждого и ничто не длится слишком долго.... Из рецензии Карен Майерс.

С 20 сентября по 8 октября балет (с концертными выступлениями группы) шёл в лондонском театре Sadler’s Wells. New Musical Express, описывая полную растерянность зрительского зала, который «не мог понять, какое отношение имеет хаос, творившийся на сцене, к Вильгельму Оранскому и творчеству The Fall», отметил, тем не менее, что группа явилась своего рода «музыкальным эквивалентом всему, что должен был показать танец, продемонстрировав тотальный, мастерски сработанный примитивизм». «Смит и компания никогда не звучали так остро и чисто», — заключал рецензент Шон О’Хаген. Признавая, что «вся эта мишура призвана <была> скрыть отсутствие глубины», Карен Майерс, рецензировавшая спектакль в эдинбургском Королевском театре, отмечала: «Если в чём-то чистенькая, вест-эндовского типа аудитория и осталась разочарованной, то она не подала вида. И сливки общества, и Fall-фэны выглядели радостными и счастливыми». «Это было ужасно смешно. Группа играла превосходно, временами танец был фантастически хорош. Майкл руководил классной труппой точно в том же духе, в каком Марк руководил классной группой», — вспоминал Ричард Бун.

В октябре 1988 года вышел студийный альбом I Am Kurious Oranj, который получил высокие оценки критиков (8/10 от NME), но впоследствии оценивался неоднозначно (рецензент Allmusic утверждал, что его трудно воспринимать как цельное произведение). Группа регулярно исполняла материал альбома на концертах 1988 года, где Смит каждый раз, по своему обыкновению, импровизируя, неожиданными репликами комментировал исторический контекст, исследовавшийся в сюжете рок-пьесы. В ноябре вышел двойной сингл «Jerusalem»/«Big New Prinz», за которым последовало десятидневное турне по городам Великобритании. Брикс Смит продолжила здесь «добавлять гламура», раздавая оцелованные медиаторы зрителям первых рядов.

1989: Seminal Live

1989 год The Fall начали концертами в Западной Европе, а в июне выпустили пятый концертный альбом Seminal Live, куда вошёл материал, записанный на концертах в Рочдейле, Эдинбурге (1989) и Вене (апрель 1988). Рецензенты, отметив смешные импровизационные моменты в «Elf Prefix»/«LA» и «Pinball Machine», мощь «Dead Beat Descendent» и «невыносимое однообразие» экспериментальной композиции «Mollusc In Tyrol», не восприняли всерьёз этот релиз, явно задуманный как шаг для завершения контрактных обязательств перед Beggars Banquet. Впрочем, — «такой поиск по сусекам мог бы принести и худшие результаты», — замечал рецензент Record Mirror. Альбом продавался за дёшево: «Я не захотел ломать спину ради рекорд-компании, которая даёт мне всего две недели студии на пол-альбома, и настоял на бюджетной цене: L3.99», — так объяснял Смит наличие соответствующего стикера на обложке. «Beggars платили неплохо… но недостаточно… Мы истязали себя до смерти и ничего за это не получали. В прошлом году мы играли по три концерта в неделю. Я не против, но… 'Seminal Live' — можно было бы назвать 'Half Dead'», — говорил он в интервью Sounds. Тогда же вышел сингл «Cab It Up», поднявшийся до #81 в UK Singles Charts.

Тем временем в группу вернулся Мартин Брама, гитарист первого состава. Он позвонил Смиту сам, признавшись, что «…сыт всем по горло и больше больше не собирается играть в чужих группах, а намерен писать свои песни». «Мы написали с ним пару песен, и они оказались классными. Мы не виделись до этого пять лет», — позже рассказывал Смит. С Мартином Брамой The Fall вылетели в Южную Америку, где сыграли в конце июля на Tucano Artes Festival в Рио-де-Жанейро, а по возвращении, 29 августа, — на концерте, посвящённом 50-летию Джона Пила, куда свою любимую группу пригласил сам юбиляр. В числе семи исполненных песен была «Race With the Devil» Джина Винсента, которую Смит посвятил Пилу (заметив перед вступлением: «А вот это мы разучили специально к дню рождения Джона»). Весь сет транслировался по BBC Radio 1.

Начиная с момента одновременного выхода Seminal Live и дебютного альбома Adult Net The Honey Tangle в прессе стали появляться намёки на то, что дни Брикс в The Fall сочтены. Осенью они получили себе подтверждение. «С The Fall покончено. Я отдала группе шесть лет и сейчас концентрируюсь на Adult Net… Сказать прямо, музыка, которую я хочу играть, совершенно непохжа на ту, что играют The Fall. Все эти проблемы стали сказываться на моих отношениях с Марком, потому что все тут было очень драматично переплетено… В результате я больше не участница The Fall и я теперь не замужем», — с таким заявлением выступила Брикс в ноябре 1989 года. Развод с Брикс и уход её из группы, смена лейблов, смерть отца Смита, почти полное бездействие Cog Sinister, — всё это сделало 1989-й самым тяжёлым годом в истории The Fall. О том, что группа находится и в творческом кризисе, свидетельствовал также тот факт, что в 1989 Festive 50, списке лучших песен года Джона Пила, появилась лишь «Dead Beat Descendant» — на скромном 38 месте.

1990: Extricate

1990 год The Fall начали выпуском на Cog Sinister/Fontana Records сингла «Telephone Thing» (# 58 UK). Песня Coldcut первоначально была отдана Лисе Стэнсфилд. «Их 'Telephone Thing' сам себя дискредитировал. Они ведь сочиняют всё на машинах, я же заставил группу разучить всё и сыграть естественно. Так что, песня получилась совсем иная», — говорил Смит. За синглом последовал альбом Extricate (#31 UK); записанный без Брикс, но с вернувшимся Брамой, он вернул The Fall к мрачному, резкому звучанию, напоминавшему ранние релизы группы, и получил наивысшие оценки от New Musical Express (Джеймс Браун назвал здесь Extricate самым выдающимся «альбомом <The Fall> за последние пять лет») и Melody Maker. Позитивная реакция прессы успокоила Смита, переживавшего нелёгкие времена. «Последние 12 месяцев были для меня очень напряжёнными — как в музыкальном, так и в личном плане. Я рад, что альбом вышел — по крайней мере следующие полгода я поживу не в долг», — признавался он.

Выпустив в марте сингл «Popcorn Double Feature», группа вышла в британское турне. Концерт в манчестерском клубе Hacienda произвёл сильное впечатление на Клинта Буна, фронтмена Inspiral Carpets, впоследствии пригласившего её к сотрудничеству. Внимание прессы было устремлено и на клавишницу Маршу Скофилд: «сексапильная и глянцевая, мягкая и желанная, <она> — полная противоположность тому, как звучат The Fall, и это комплимент в обе стороны… Есть что-то внутренне соблазнительное в соединении логики и похотливости», — писал NME. За британскими концертами последовали европейские (записи, сделанные в Загребе и Белграде, позже вышли на CD, изданном Cog Sinister/Voiceprint), американские и азиатские гастроли. Концерт 14 июля в сиднейском Selina’s оказался последним для уволенных Смитом Мартина Брамы и Марши Скофилд. «Мартин с самого начала был лишь заменой. Марша — великолепная клавишница, классный имидж и все такое. Но я хотел изменить звучание, сделать его даже ещё более разреженным, чем сейчас. Эти двое выбивались из нашей картины, и я отослал их по домам», — так объяснял своё решение Смит. Постоянным участником нового состава стал и прежде сотрудничавший с группой скрипач и клавишник Кенни Брэди.

13 августа вышли в одном комплекте сингл «White Lightning» и The Dredger EP. «White Lightning», очередной в серии «странных» каверов — песня о питии муншайна, которую исполняли Big Bopper и Джордж Джонс, — оказалась (согласно Select) «избита до неузнаваемости, пока от неё не остались два аккорда и куча невообразимого шума». 26 августа The Fall выступили на фестивале в Рединге, а в октябре впервые посетили Израиль: записи, сделанные в клубе The Roxanne (Тель-Авив), частично вошли в сборник The 27 Points. В Испании с группой впервые сыграл клавишник Дэйв Буш, после чего The Fall вернулись в Англию и в новом составе не произвели впечатления на обозревателя Melody Maker, который отметил, что «…с уходом Брамы и Скофилд группа потеряла нечто большее, чем перкуссионный гитарный рисунок и тонкую клавишную работу, и полагается теперь исключительно на рудиментарные ритмы».

В декабре вышли два сингловых сборника: 458498 A Sides и 458489 B Sides. Реценизируя первый из них, Melody Maker отмечал поп-мотивы, внедрённые Брикс, редкое жанровое разнообразие — рокабилли («Rollin' Dany»), танцевальный рок («Hit The North»), мастерское использование классической поэзии (уникальная интерпретация «Jerusalem») — а также «Living Too Late», по мнению Дэйв Дженнингса, «самый неожиданный трек возможно потому что Смит впервые описывает своего героя и симпатией и состраданием». на рецензента NME второй сборник произвёл двойственное впечатление: «кажется, что группа собрала здесь свои самые эзотерические моменты и слишком умничает», — написал Джон Харрис. Затем вышел сингл «High Tension Line» — «грубый, резкий грохот, замешанный на завораживающей повторяемости, бесчувственной агрессии и меланхолии», — после чего группа завершила год гастролями по британским университетским залам. Рецензируя концерт в Brixton Fridge, куда пришла лишь самая «информированная» публика, Sounds в составе «новых Fall, обнажённых по пояс и готовых к драке», отмечал Брэди, добавлявшего мощи звучанию, но прежде всего — Скэнлона и Хэнли, которые «сияли ярко, как никогда». Подводя итоги, Sounds пришёл к выводу, что «1990 был, несомненно, хорошим годом для The Fall». Смит, посетовав на изменения конъюнктуры, замечал: «…Пришлось почти остановиться, чтобы понять, какую же музыку мы хотим делать. Всё труднее становится возвращаться к основам; старомодное понятие, но именно к этому мы всегда стремились и именно это делали».

1991—1992: Shift-Work и Code: Selfish

В апреле 1991 года на Fontana Records вышел 14-й студийный альбом группы Shift-Work (#17 UK). Отчасти на невысоком качестве материала пластинки сказался уход Брамы; из всех песен, им подготовленных, сюда вошла только одна, неожиданно лиричная «Rose». Марк Э. Смит считал, что, в очередной раз изменив состав, нашёл «идеальную формулу», которая «…работает великолепно. Гораздо более импровизационна. Во всем мире нет такого гитариста как Крэйг Скэнлон. Его нужно было вывести на первый план и единственный способ сделать это — был сократить состав». Летом The Fall провели гастроли в Германии, Австрии и Нидерландах, после чего к составу присоединился клавишник Дэйв Буш, с которым группа выступила на фестивале в Рединге.

В марте 1992 года вышел альбом Code: Selfish; он поднялся в Британии до #21. Релизу предшествовал Free Range EP — «четыре жёстких, цепляющих трека в великой фолловской традиции рифф-и-повтор», в первый из которых, как отмечал Trouser Press, на удивление удачно был использован элемент музыки техно. Все 4 песни (несколько изменёнными) вошли в Code: Selfish и (согласно тому же источнику) оказались лучшими в альбоме, который по стандартам группы оказался бледным и заторможенным.

Весной The Fall провели британские гастроли, один из концертов которого, в нориджском Waterfront, (как часть BBC Sound City) транслировался на BBC Radio 1. В мае в Глазго разогревщиками The Fall выступили тогда ещё не имевшие контракта Suede. В июне, вернувшись из непродолжительного европейского турне, группа выпустила сингл «Ed’s Babe», который стал последним её релизом на Phonogram: лейбл (как объяснял Смт) в конечном итоге решил, что Fall — не из тех исполнителей, которые приносят прибыль. «Мы продавали мало пластинок только потому, что они экономили на промоушне. Всё та же логика: во всём виноват рабочий — и в угольной промышленности так, и в футболе», — сетовал лидер группы. При этом он признавал своё решение поспешным: компромисс был бы возможен. «Мы могли бы подождать, они бы выпустили альбом летом… но мы не Dire Straits, мы рабочая группа. Я хочу выпускать по 2-3 сингла в год, и желательно столько же альбомов», — говорил он. Остальные музыканты в этом решении поддержали своего фронтмена: «Я пришел в группу и сказал: Слушайте, я сделал поспешный шаг: ушел из компании. И они мне: 'Давно было пора, Марк'. Значит, я поступил правильно». Смит подписал новый контракт, с мажорно-финансируемым «коттеджным» лейблом Permanent Records, удобным в том смысле, что руководил им старый знакомый Джон Леонард, когда-то работавший менеджером The Fall. Осенью 1992 года группа дала серию британских концертов, а в октябре в третий раз выступила в Греции.

1993—1995: The Infotainment Scan и Middle Class Revolt

В феврале 1993 года на Cog Sinister (через Permanent) вышел промосингл «The Re-Mixer», за которым послледовали два сборника: альбом The Collection (Castle Records) и сингл «Kimble» (5 треков Peel-сессий, на Strange Fruit Records). В записи студийного сингла «Why Are People Grudgeful» принял участие вернувшийся в состав барабанщик Карл Бёрнс. В 1993 году The Fall подписали новый контракт — с Matador Records, впервые за долгие годы получив возможность выйти на американский рынок, в частности — с The Infotainment Scan, вышедшим 26 апреля, поднявшимся до #9 в UK Album Chart, что явилось наивысшим здесь результатом группы за всю её историю. Звучание альбома, практически стопроцентно гитарное, было отмечено и необычайным стилистическим разнообразием (элементы ска, краут-рока, постдиско — в альбом вошёл кавер на «Lost in Music» Chic). После выхода концертного альбома BBC Radio 1 Live in Concert, записанного в Ноттингеме 25 мая 1987 года, The Fall отправились на гастроли в Европу и завершили год концертами в Португалии.

1994 год The Fall начали тремя концертами в ливерпульском Lomax (здесь впервые прозвучала песня «Hey! Student», развившаяся из более ранней «Hey! Fascist») выпустив затем сингл «15 Ways», 10-дюймовый вариант которого вышел на «чистом» виниле. 3 мая вышел Middle Class Revolt, альбом неровный и разношёрстный; он получил хорошие отзывы прессы (в ретроспективе критики были к нему много строже), в коммерческий успех не реализовавшиеся (#48 UK). После серии британских концертов The Fall 28 мая 1994 года выступили на Вильнюсском рок-фестивале, а в августе к составу вновь присоединилась Брикс. Концерт 15 августа 1994 года в The Acropolis, Эдинбург, был омрачен очередным выплеском агрессии со стороны Смита; он набросился с кулаками на звукоинженера и Карла Бёрнса и лишь после долгих уговоров согласился продолжить концерт. В сентябре The Fall вылетели на гастроли по США и Канаде. Американцы сочувственно встретили Брикс — в частности, вопросом: каково ей вновь играть в группе бывшего мужа после всех тех гадостей, что он наговорил ей в своих недавних песнях? «Я спросила Марка, эти песни были про меня? Он уверил меня, что — нет. Дело в том, что Марк женился повторно сразу же после нашего развода, этот брак завершился очень быстро и некрасиво: он совершил ошибку. Наверное, те песни были о его второй жене», — миролюбиво отвечала она.

Девятнадцатый студийный альбом группы Cerebral Caustic, записанный с продюсером Майком Беннеттом, вышел в феврале 1995 года; незадолго до этого в состав вошла клавишница Джулия Нейгл (англ. Julia Nagle). Звучание, лишённое синтезаторов, показалось критикам бедноватым, но в целом пластинка была оценена высоко: именно возвращение Брикс (написавшей со Смитом яростный автобиографический дуэт «Don’t Call Me Darling») по общему мнению привнесло в неё драматизм. «Она сама позвонила мне полтора года назад и явилась, ну просто как дар с небес: я уж к тому времени совсем как-то сник, стал опускаться… Она дала группе хорошенького пинка!» — говорил Смит после выхода пластинки. Однако, альбом оказался последним для Крэйга Скэнлона, гитариста, в течение многих лет игравшего важнейшую роль в формировании звучания группы, а также Буша, приступившего к сотрудничеству с Elastica. В марте группа дала несколько концертов в Манчестере, а в апреле-мае выступила во Франции и Португалии. 7 августа вышел The Twenty-Seven Points — «не столько живой альбом в привычном смысле слова, сколько краткий дневник деятельности группы в начале 1990-х годов». Составленный из концертных записей, сырых демо и случайных включений из Глазго, Праги и Тель-Авива, двойной CD-сет оказался крайне неровен, но точно отразил атмосферу в группе.

1996—1997: The Light User Syndrome

В начале 1996 года вышла Sinister Waltz — первая из последовавшей затем серии компиляций самого разнообразного уровня и качества звучания. За нею последовали Fiend With a Violin и Oswald Defence Lawyer. В феврале 1996 года на Jet Records вышел сингл «The Chiselers», за которым последовал The Light User Syndrome, альбом, отмеченный возвращением к «гаражному» звучанию. В июне 1996 года The Fall приняли участие в Roskilde Festival, записавшись здесь же для для датского радио, а по возвращении выступили на Phoenix Festival.

В сентябре-октябре прошло британское турне The Fall; к этому времени отношения Марка и Брикс резко ухудшились. Один из зрителей, попавших в гримёрку группы 4 октября в Челтенхеме, чтобы взять у Марка интервью для университетской газеты, стал свидетелем закулисной ссоры между бывшими супругами; концерт в уортингском зале Assembly Rooms Стив Хэнли позже называл худшим за всю историю группы. Последним для Брикс стал выход на сцену лондонского «Форума» 11 октября, вслед за ней в декабре покинул The Fall и Карл Бёрнс; вскоре их заменили Люси Риммер (клавишные, бэк-вокал) и Эдриан Фланаган (англ. Adrian Flanagan, гитара).

1997 год ознаменовался потоком компиляций, концертных сборников и переизданий (In the City, 15 Ways To Leave Your Man — Live, Archive Series (Rialto Records) и др.) В феврале в состав The Fall вошёл Киэр Стюарт (англ. Kier Stewart, клавишные), а в мае — гитарист Томми Крукс (англ. Tommy Crooks), свой первый концерт отыгравший в манчестерском Jilly’s Rockworld. В мае Карл Бёрнс вернулся в группу, провёл с ней турне и принял участие в записи Levitate, альбома, который вышел в конце сентября на Artful Records; функции продюсера здесь взял на себя Марк Смит. С уходом Брикс на первый план выдвинулась Нэйгл; группа в этот период начала активно экспериментировать с элементами drum-and-bass/techno.

Осенью 1997 года The Fall начали ирландское турне, в ходе которого проблемы с алкоголем у фронтмена стали очевидными. 8 ноября в Белфасте пьяный Смит уволил всех участников группы, после чего учинил потасовку в отеле. Тем не менее, менеджмент тут же опроверг слухи о возможном распаде группы; уже 13 ноября она в прежнем составе и в прекрасном настроении вышла на сцену манчестерского Sankey’s Soap. В ньюкаслском The Riverside 19 ноября The Fall, по отзывам очевидцев, выглядели великолепно, а Смит был трезв и сконцентрирован. До конца года группа в продолжала британское турне в прежнем составе.

1998—1999

Начало 1998 года было отмечено обострением внутреннего кризиса, наметившегося в группе. «Всё пришло в упадок; начались финансовые трудности, отменялись концерты… и тогда мы направились в Америку — почему-то в тот момент это казалось хорошей идеей», — вспоминал Стив Хэнли. 30 марта, после выхода сингла «Masquerade», группа начала американское турне в поддержку Levitate. Практически каждое её выступление оказывалось омрачено новым конфликтом. Турне завершилось досрочно 7 апреля после того, как во время концерта в нью-йоркском клубе Brownies на сцене началась (судя по свидетельствам очевидцев, спровоцированная Смитом) постасовка. Тем же вечером Хэнли, Бёрнс и Крукс покинули The Fall. Смиту, арестованному в три часа ночи, были предъявлены обвинения в хулиганском поведении и нападении на одного из участников собственного ансамбля. Сутки спустя фронтмен The Fall был отпущен под залог, а ещё через два дня предстал перед судом, где ему было предписано лечение от алкоголизма и прохождение программы контроля за поведением.

Вопреки ожиданиям группа не распалась: уже к концу апреля к дуэту Смит-Нэйгл присоединилась барабанщица Кейт Темен (англ. Kate Themen) из Polythene, и трио вышло в британское турне. Концерты «минималистского» состава (в частности, в лондонском Dingwalls) носили экспериментальный характер: на сцену в качестве второго вокалиста выходил (без особого успеха) хореограф Майкл Кларк, в редингском Alleycat на гитаре сыграл Стюарт Эстел, один из основателей сайта группы. Затем состав поочередно вошли: бас-гитаристка Карен Летэм (англ. Karen Leatham), вскоре уступившая место Адаму Халалу (англ. Adam Halal), барабанщик Том Хед (англ. Tom Head) и гитарист Невилл Уилдинг (англ. Neville Wilding).

В начале 1999 года вышли: сборник записей у Джона Пила Touch Sensitive, новая серия переизданий и 21-й студиный альбом The Marshall Suite, от предыдущих отличавшийся, в частности, присустствием струнных (аранжировавший их Стив Хичкок выступил и в качестве сопродюсера). В целом критика отметила — как его сходство с Levitate, так и наличие в аранжировках элементов почти традиционного рок-н-ролла. Одна из кавер-версий, «F-oldin' Money» Томми Блэйка, была выпущена синглом.

При том, что майские концерты The Fall фэнами были оценены положительно, в одной из рецензий (на концерт в бирмингемском Foundry) говорилось: «Удивительно, что люди всё ещё готовы платить немалые деньги за удовольствие лицезреть никому не нужных старых алкашей, которые бродят по сцене и рычат нечто похожее на старые хиты, которых никто не помнит…» Упоминая в числе таковых Шона Райдера, Пола Хитона и Шейна Макгоуэна, газета добавляла: «Но хуже всех этот <…> Марк Э. Смит. Буйный, беззубый и бесталанный, он вынужден в эти дни колотить свою гитаристку, чтобы привлечь к себе хоть какой-нибудь внимание прессы». Перед самым выходом группы на сцену Редингского фестиваля 27 августа Том Хэд был уволен; на сцене его подменил Ник Дьюи, тогдашний менеджер Chemical Brothers. На следующий день The Fall выступили на Лидском фестивале, после чего дали концерты в Голландии и Бельгии.

2000—2002

В марте 2000 года на Artful вышел концертный альбом Live 1977; пластинка, отмеченная крайне сырым звучанием, познакомила слушателя с самыми ранними «живыми» выступлениями первого состава. Продолжались и британские гастроли: мартовский концерт The Fall в Wellington Club (Халл) был отменен в знак солидарности с группами, которые незадолго до этого здесь выступали, но денег не получили. Перед концертом в лидском Duchess of York Марк случайно встретил Скэнлона в пабе и пригласил его сыграть на сцене; тот пообещал приехать, но больше в группе так и не появился. После выхода сборника A Past Gone Mad, куда вошли лучшие песни десятилетия, The Fall вышли в британское турне. Некоторые их выступления завершались катастрофически быстро: так, концерт в Абердинском Glow 303 длился 12 минут; Смит дважды падал, и после второго падения, пробормотав нечто нечленораздельное, покинул сцену.

В ноябре 2000 года вышел 22-й студийный альбом The Fall The Unutterable, записанный продюсерским дуэтом Смит — Грант Шоубиз. Звучание пластинки (в целом не продемонстрировавшей новых идей) показалось рецензентам неожиданно бодрым — «сновно бы студия находилась у кислородного бара», — и идеально точно спродюсированным; песни — блестяще сконструированными, хоть и по-прежнему трудными для понимания.

Начало 2001 года ознаменовалось новыми радикальными переменами в составе: альбом Are You Are Missing Winner записывался при участии новых музыкантов: Спенсера Бёртуистла (англ. Spencer Birtwistle), Бена Притчарда (англ. Ben Pritchard) и Джима Уоттса, заменивших Хэда, Уилдинга и Халала (соответственно). С уходом Нейгл в звучании группы вновь воспреобладала «гаражность»; рецензенты Trouser Press сочли, что стилистическим мотивом здесь стал рокабилли, в качестве единственной запоминающейся вещи отметив «My Ex-Classmates' Kids». В апреле группа выехала на гастроли в Нидерланды, затем продолжила тур в Британии. Согласно одной из рецензий, в мейдстоновском Union Bar «Марк вел себя прилично, группа играла довольно-таки слаженно и, что самое замечательное, клавишных Джулии Нейгл почти не было слышно… Они исполнили потрясающую версию 'I Am Damo Suzuki': Марк не мог остановиться, остальные глядели на него и друг на друга несколько обеспокоенно». Тем же летом The Fall выпустили два сборника архивного концертного материала, Liverpool 78 и Live in Zagreb и сингл «Rude (All the Time)». К моменту выхода (в ноябре) Are You Are Missing Winner в группу пришли гитарист Брайан Фэннинг (англ. Brian Fanning) и Эд Блэйни, исполнявший партии бэк-вокала. Затем Спенсера Бертуистла в составе заменил Дэйв Милнер (англ. Dave Milner). Британские гастроли были продолжены в Европе (Нидерланды, Германия, Дания, Швеция), группа дала также несколько концертов в США.

2002 год The Fall начали концертами в Южной и Центральной Европе (Греция, Чехия, Австрия, Италия, Германия). Планировавшийся на апрель американский тур был отменён из-за того, что группа не сумела вовремя оформить визы. 10 июня вышел 2G+2, подборка американского концертного материала с добавлением трёх новых студийных треков («New Formation Sermon», «I Wake Up in the City» и «Distilled Mug Art»). За ним последовали удачные, высоко оценённые критикой компиляции: Totally Wired: The Rough Trade Anthology и Listening In: Lost Singles Tracks 1990-92. В сентябре 2002 года Смит ввёл в состав The Fall свою новую, третью жену, клавишницу Елену Поулу. В конце того же года The Fall вошли в список «50 Bands to See Before You Die», составленный журналом Q. Год завершился выходом 2 декабря сингла «The Fall vs. 2003».

2003—2006

В марте 2003 года, незадолго до начала гастролей группы в Турции, её бас-гитаристом стал Стив Эветс (англ. Steve Evets), которого месяц спустя заменил Саймон Арчер (англ. Simon Archer). В конце месяца увидел свет сборник It’s the New Thing! The Step Forward Years, за которым последовали бокс-сет Time Enough at Last и Words of Expectation — BBC Sessions. В июне группа вылетела на американские гастроли, которые продолжались до 17 июля.

The Fall уже почти завершили работу над 24-м студийным альбомом, когда стало известно, что его рабочая версия просочилась в Интернет. Смит заменил несколько треков и перезаписал остальные: этим и объясняется заголовок The Real New Fall LP («Настоящий новый альбом Fall») — пластинки, которую предполагалось назвать Country on the Click. Альбом, вышедший в ноябре 2003 года, получил высокие оценки критики; рецензент Trouser Press счёл его лучшим в новейшей истории группы. Далее последовали: бокс-сет Rebellious Jukebox, британское турне (5-13 декабря) и рождественский сингл «(We Wish You) A Protein Christmas».

В январе 2004 года лейбл Sanctuary Records перевыпустил (с бонус-треками) два первых альбома группы, значительно улучшив качество звучания. Перед началом американских гастролей Смит в Ньюкасле поскользнулся и сломал ногу, причём дважды — второй раз после того, как проходившая мимо женщина неудачно попыталась помочь ему подняться и упала вместе с ним. С металлическим стержнем в бедре Смит, тем не менее, от проведения концертов не отказался: на сцене он пел, восседая на столе.

31 мая на Beggars Banquet вышел первый всеобъемлющий сборник 50,000 Fall Fans Can’t Be Wrong — 39 Golden Greats, за которым последовал сингл «Theme from Sparta F.C. # 2». В это же время басист Арчер перешёл к PJ Harvey и был заменен Стивеном Траффордом. В апреле The Fall начали американское турне, которое 2 мая было прервано с таким объяснением Смита: «Группы, нью-йоркское агентство и гастрольный менеджер совсем обленились. Купившим билеты возвращается 50 %. М. Э. Смит». В августе в группе вновь появился Эд Блэйни. 18 сентября 2004 года The Fall дали концерт в московском клубе «16 тонн»:

Марка Смита, конечно, надо видеть — сутулый человек небольшого роста, с опухшим лицом и огромными синяками под глазами, увидишь такого на улице — отойдешь подальше, чтобы денег просить не стал. Но стоило ему взять в руки микрофон, и энергетика и драйв у этого немолодого панка такие, что большинству молодых-здоровых и не снились. Марк постоянно ходил по сцене, ронял и отбрасывал в сторону стойки, пел в разные микрофоны (отбирая их подчас у собственных музыкантов), рассматривал усилители, норовя что-нибудь на них нажать…

— А. Горбачев, 20 сентября 2004 года

Концерт прошёл бесконфликтно и в конце его Смит принял цветы — «… с таким лицом, будто никогда ничего подобного не видел». Осенью проведя гастроли в Австрии, Германии и США, The Fall выпустили студийно смикшированный, изначально концертный Interim. Концерт 5 декабря на вечеринке «All Tomorrow’s Parties» в Восточном Эссексе) стал последним в группе для Джима Уоттса.

В январе 2005 года о The Fall был снят и показан на BBC 4 документальный фильм «The Fall: The Wonderful and Frightening World of Mark E Smith»; коллектив был охарактеризованы в нём как «одна из самых загадочных, диковинных и хаотичных гаражных групп последнего тридцатилетия». В феврале вышел Rude All the Time EP, в апреле (после мартовского британского тура) — шеститомный ретроспективный бокс-сет Complete Peel Sessions 1978—2004, который оказался (согласно Trouser Press) лучше любого из «хит-сборников», имеющегося в каталоге группы. После серии архивных концертных сборников 3 октября 2005 года вышел 25-й студийный альбом Fall Heads Roll, которому предшествовал в сентябре сингл «I Can Hear the Grass Grow» (кавер-версия песни The Move). В конце года были изданы ещё два сборника раннего концертного материала: Live from the Vaults: Glasgow 1981 и …Hoff Alter Banhoff 1981.

В ходе летнего турне The Fall 2006 года Смит, окончательно войдя «в роль футбольного тренера», уже после четвёртого концерта уволил всех участников группы, кроме жены, а завершил гастроли по США, пригласив в состав Тима Пресли (англ. Tim Presley, гитара), Роба Барбато (англ. Rob Barbato, бас-гитара) и Орфео Маккорда (англ. Orpheo McCord, ударные), участников Darker My Love и экспериментального дуэта The Hill. Осенью Барбато и Пресли вернулись в свой коллектив, и их заменили в The Fall гитарист Пит Гринвей (англ. Pete Greenway из Pubic Fringe, известной также как Das Fringe) и Дэйв Спурр (англ. Dave 'The Eagle' Spurr, бас-гитара). Они дебютировали в составе The Fall на Редингском фестивале 2006 года, после чего группа, в которую время от времени возвращались Барбато и Маккорд, продолжила эксперименты с конфигурациями состава, выступая иногда с двумя басистами и двумя ударниками.

12 февраля 2007 года на Slogan Records (филиале Sanctuary) вышел 26-й студийный альбом группы Reformation Post TLC (в оскорбительной аббревиатуре было зашифровано отношение лидера группы к участникам, её «предавшим». В июне 2007 года Пресли, Барбато и Маккорд дали свой последний концерт в составе The Fall; официального заявления об их уходе не было, с тех пор группа выступала в составе: чета Смитов, Сперр, Пит Гринвей и Кирон Меллинг (двое последних сыгрались в составе группы MotherJohn). Вскоре в состав вернулся и Саймон Арчер, чья группа Bobbie Peru выступала разогревщиками на гастролях The Fall. Критики, едва успевая следить за ротацией состава, вновь вспомнили давнее высказывание Смита: «Подсадите ко мне свою бабушку на конгах — и это уже будет The Fall».

2008 — настоящее время

2008 год группа начала гастролями в Греции, затем сыграла на фестивале Borealis Contemporary Music Festival в Бергене, Норвегия. 27-й студийный альбом Imperial Wax Solvent вышел в апреле 2008 года; кроме Марка и Елены Смитов над ним работали Спурр, Гринвей и Меллинг. Рецензент BBC назвал пластинку «пиком очередного взлёта» The Fall, начавшегося в 2004 году. Вскоре после выступления 30 апреля в лондонском Oxford Circus на вечеринке, приуроченной к церемонии вручения Mojo 2008 Awards The Fall выпустили студийный сборник I’ve Never Felt Better In My Life — 1979—1982. Последовавшие британские концерты в целом высоко оценивались рецензентами; один из них (в Эдинбурге) отметил, что «репутация 'зловредного' Смита либо преувеличена, либо опирается на устаревшие данные, потому что он не только не возражал против вторжения зрителей на сцену, но одного даже приобнял».

В начале 2009 года в турне (сначала — по Скандинавии) вышел дуэт Марка Э. Смита и Эда Блэйни. Мартовские концерты были отменены после того, как Марк вновь оказался в больнице с переломом бедра. В августе 2009 года появился концертный сборник Last Night At The Palais, в сентябре — компиляция Rebellious Jukebox Volume 2. В ноябре группа выпустила синглом «Trippy Floor». В январе 2010 года в Манчестере на сцену с The Fall вышли Мартин Брама и Майк Ли, участники состава 1979 года. Тем временем биографическая книга «The Fallen» британского журналиста Дэйва Симпсона, попытавшегося проследить творческий путь всех музыкантов, когда-либо проходивших через The Fall, встретила резкое неодобрение Смита, который заявил, что сжёг высланный ему экземпляр. «The Fall существуют лишь в настоящем», — заявил он в автобиографии «Renegade».

В марте 2010 года Марк Э. Смит возглавил список 20 величайших культовых фигур (20 Greatest Cult Figures), составленный NME. В апреле 2010 года вышел сингл «Bury!», а в мае — 28-й студийный альбом The Fall Your Future Our Clutter, первый на Domino Records, получивший в целом высокие оценки музыкальных критиков (81/100 согласно рейтингу Metacritic). Рецензент Independent отметил, что тексты Смита как прежде загадочны, но впервые за многие годы они звучат ясно и отчётливо. Как всегда, основная линия пластинки — автобиографическая, в первую очередь — «больничная».

Анализ творчества

На протяжении всей истории The Fall музыкальная пресса отмечала: группа, постоянно менявшая и развивавшая стиль (в основе которого влияния Velvet Underground и краут-рока соединилсь с минималистским гаражным постпанком) усложнялся, обогащаясь сторонними элементами (рокабилли, техно, индастриал и др.) сохраняла собственное, мгновенно узнаваемое лицо. Этот парадокс сформулировал Джон Пил: «The Fall постоянно меняются, оставаясь при этом неизменными». Неслучайно авторы Trouser Press, отмечая огромное влияние, которое оказала она на развитие рок-музыки как в Британии, так и во всем мире, оговариваются: «…При этом есть люди, по-прежнему считающие, что Марк Э. Смит и его компания, в сущности, повторяют одно и то же снова и снова». В течение тех более чем тридцати лет, которые существуют The Fall, музыкальная пресса, констатируя выдающиеся достижения этой культовой группы, постоянно задавалась вопросом о том, что именно обеспечило последней уникальное место в рок-иерархии, и не находила на него однозначного ответа.

Отзывы прессы

Ранние концерты и первые релизы The Fall поначалу привели в замешательно британскую музыкальную прессу. При этом в большинстве своём рок-критики поддержали группу, имевшую смелость играть для агрессивной панк-аудитории, выражая, в сущности, крайне насмешливое отношение к панк-культуре. Одним из первых рок-журналистов, открыто объявивших себя фанатом The Fall, стал в 1978 году Дэнни Бейкер. «Не знаю, какими словами объяснить, насколько важна эта группа — для рок-музыки, для меня и, хотелось бы думать, для вас… Немногие группы достойный того, чтобы облизать медиатор Fall», — писал он в ZigZag, влиятельном фэнзине тех лет. Его коллеги были, в большинстве своём, более сдержанны. Малкольм Хейхоу (NME) охарактеризовал звучание The Fall как «суровую смесь агрессии, угрозы и угрюмости» с оттенками Патти Смит, Doors, Velvets, а в текстах усмотрел «перст, указующий на страхи и слабости, какие есть у всех нас».

Оливер Ловенстайн нашёл у The Fall общее с уже распавшимися к этому времени The Derelicts, а также Alternative TV, отметив что если из трёх главных представителей манчестерской панк-сцены Buzzcocks и Magazine остались в строю лишь номинально, то Fall оказались единственными представителями первой манчестерской волны, которые не изменили изначальным идеалам и провозглашённым целям. Он же, однако, сформулировал и негативный стереотип быстро сформированный прессой: ранних The Fall последняя в основном восприняла как «крайне политизированную, намного более левую, чем Clash, группу, играющая лишь на благотворительных сборах, — нечто минималистское и кошмарное». С другой стороны, как отмечал позже Пол Морли, The Fall тут же заинтересовали всех, кто был знаком с творчеством Игги, Can или Captain Beefheart: «тут были — того же рода столкновение странных ритмов с разрозненными пластами звука, скрежещущими, как по стеклу, — ну и, этот странный парень у микрофона со своими воплями».

1978—1979, NME: Статьи Пенмана и Мюррея

Миф о «политизированности» The Fall вскоре рассеялся. Но тогда же, в 1978 году в NME появился и первый негативно-критический анализ творчества группы. Автор статьи Иэн Пенман раскритиковал Смита за то, что тот «много говорит, но мало сообщает» и ещё меньше «говорит такого, что помогало бы <слушателю> ему поверить». Подметив у группы отсутствие имиджа (особенность, которую его коллеги, в основном, рассматривали как достоинство), журналист заявил, что она при этом не компенсирует его ни «уличным шармом», ни наличием явно выраженных идей или какой бы то ни было позиции. «Они и их музыка — ординарны; не столько бескомпромиссны, сколько — неизобретательны, нединамичны, монотонны», — такой вывод сделал Пенман. Автор статьи обнаружил в творчестве группы тенденцию к тематическому «замозамыканию» («сформулировав своим кредо повторяемость, <она> тут же и выпустила 'Repetition' — песню о, собственно, повторяемости»). Отмечая, что песни группы выражают гнев, фрустрации, враждебность по отношению к внешнему миру, Пенман далее писал:

…Но ни в этих песнях, ни в исполнении нет ничего, что заставило бы человека остановиться и задуматься. У них нет ощущения цели, но при этом они лишены и примитивной наивности… Марк знает, о чём его тексты, но по-видимому не знает, чему они предназначены… Они одноцветны: ни утонченности, ни безумия, ни ущербности — ничего, кроме зеркала (а у меня дома таковых и без них хватает).

— Иэн Пенман, NME, 1978

Пенман нашёл лишь одно «смягчающее обстоятельство», признав, что The Fall действительно «выдержали натиск тренда», но тут же оговорился: сделали они это лишь чтобы «заменить один набор ограничений на другой».

Кардинально противоположные выводы из практически тех же предпосылок сделал в марте 1979 года его коллега по NME Чарльз Шаар Мюррей. Более того, пронаблюдав противостояние The Fall и панк-аудитории на знаменательном сборном концерте в лондонском «Лицеуме» (при участии Mekons, Human League, Gang Of Four и Stiff Little Fingers), известный британский журналист сделал долгосрочный и, как впоследствии было признано, полностью сбывшийся прогноз — о «гибели» панк-рока и рождении на его месте качественно иной музыки, позже названной постпанком. Мюррей заметил, что The Fall («трудные и артовые — так принято интерпретировать их попытки расстаться с ортодоксальными представлениями о том, что такое структура и текстура») звучат угрожающе — «в том смысле, что говорят вам такие вещи, какие вы, возможно, не хотели бы слышать; причём в манере, к которой вы не привыкли». Сравнивая The Fall и Sex Pistols, журналист признавал последних более «комфортными», поскольку они предполагали «некое единение вокруг неких целей. Ничего подобного невозможно с The Fall… Сейчас они — в полном отчуждении: как от общества, так и от любой известной разновидности рока, включая панк», — писал Мюррей.

Дав суровую отповедь (забросавших The Fall бутылками) панкам, которые «в той же степени застряли в 77-м, в какой тедди-бои, атаковавшие когда-то Dr. Feelgood, застряли в 57-м», Мюррей, признавший, что фанатом группы не является («Я ещё не научился любить их пластинки, но группа настолько концертно мощная просто должна научиться каким-то образом выложить все это и в студии»), заявил: реакция зала на Fall оскорбила его лично до такой степени, что не только убила в нём всякий интерес к ортодоксальному панку, но и привела к выводу о том, что сам панк «остался в далёком прошлом».

1980—1983

В 1980 году Иэн Пенман на страницах того же издания продолжил критиковать группу, применив к ней слова У. Берроуза: «…серые, призрачные и безликие». По поводу сингла «Rowche Rumble», отчасти автобиографического (речь шла об использовании антидепрессантов), он писал: «И снова та же проблема — производство музыки, прослушивание музыки и… написании песен об этом же… The Fall опять пишут о специфике <собственного> производства». Но к этому моменту Пенман был в меньшинстве. Крис Уэствуд из Record Mirror, рецензируя первый релиз, в кажущейся спонтанности группы усмотрел «волнующую, электризующую стилизованность». Грэм Локк в New Musical Express в те же дни с восторгом писал о блестящем драмминге Бёрнса, отмечая также «звучный минималистский бас Марка Райли, запоминающиеся три-аккорда Ивонн Полетт, повизгивающую гитару Мартина Брамы».

Высоко оценив тексты — «умышленно туманные, полуоформленные», представляющие широкие возможности «не только для интерпретации, но и для самопроекции», Энди Гилл в New Musical Express (январь 1981) возражал тем, кто считал группу слишком «угрюмой»: «немногие способны понять юмор The Fall, никто не видит улыбку, прячущуюся за ухмылкой». Критик подметил также любопытную особенность феномена Fall: фанаты группы «не клонируют себя под неё», потому что — в ней «нет ничего, что можно было бы клонировать, за что можно было бы зацепиться». Для тех, кого не интересуют внешность и мода, The Fall остались «единственной честной группой», — констатировал Гилл.

Переломным фактором в отношении к группе британской прессы стал альбом Hex Enduction Hour, безоговорочно принятый на «ура». New Musical Express назвал его шедевром, в котором завязана узлом «вся оголенно-нервная энергия рока». Melody Maker по тому же поводу сообщил: на фоне The Fall «практически любая группа мира кажется абсурдно тривиальной». «На волне нескончаемого креативного потока, оставляя позади прихоти моды… The Fall всегда шли против течения, создавая музыку исключительно собственную», — утверждал Sounds. Не отставала и трансконтинентальная пресса. Джордж Кей (Rip It Up, сентябрь 1982) отдал должное Fall — революционным реформаторам, вернувшим рок-н-роллу функцию прямолинейного коммуникационного канала. Крис Нокс (Rip It Up, август 1982) отметил редкую последовательность группы, сохранившей «…всё то, что делало их уникальными, в то время как их современники либо либо сбежали в Штаты или в Top of the Pops, либо оставили попытки сохранить человеческий облик».

Впрочем, уже в эти годы The Fall в своем развитии начали движение к дальним границам мейнстрима. Как писал обозреватель Village Voice, после Hex Enduction Hour группа перешла «в плотно-блюзообразную область, более близкую к раннему Бифхарту или Pere Ubu времен New Picnic Time, чем к собственным ранним пластинкам. А потом, вслед за хаотичным Perverted by Language, сделала резкий поворот к доступности», выпустив The Wonderful and Frightening World of the Fall, свой «самый <на тот момент> понятный альбом».

Новый, классовый элемент в дискуссию о The Fall внёс Барни Хоскинс (NME, ноябрь 1981), который узрел в творчестве группы стремление «отстоять авторитет рабочего человека, его превосходство над представителями других классов». По этому поводу Хелен Фицджеральд (Masterbag, 1982) нашла повод предъявить The Fall свою претензию: они, по мнению журналистки, «…спровоцировали такой обвал жалкого псевдоинтеллектуального журналистского мусора, какого прежде мы не знали». Высмеивая попытки анализировать тексты Смита в почти научных критериях, она писала: «Для меня Fall есть нечто очень простое. Марк Смит никогда не воздвигал себя на какой-то пьедестал, никогда не просил считывать глубокие эзотерические смыслы с его песен… Он оставлял их открытыми для личной интерпретации, а не для интеллектуального сверх-анализа». При этом сама она усматривала сходство между The Fall и Birthday Party, а в ещё большей степени — между Смитом и Кейвом, с их склонностью к «напряжённому самоанализу, проецируемому на обрывистые, искаженные тексты и несколько зловещую, тяжелую, ритмичную музыку», против чего сам Смит (что было для него редкостью) не возражал.

В 1983 году британская пресса уже заговорила о The Fall как о столпах истинного нон-конформизма. «…Они никогда не взрослели, как другие группы, всегда ухитрялись сохранять свою разбойничью независимость… Избегали удавки профессионализма и угасания духа оставаясь верными идее раздевания звука до полной его обнаженности», — писал Джон Уайлд (ZigZag, ноябрь 1983). Ричард Кук (NME, январь 1983) поражался масштабности музыкального прогресса группы, чьи «..яростные формы <раннего стиля> разрослись и восстали к вершинам почти фантастической сложности», превратившись в «постоянно развивающийся вихрь звуковых коллизий, чистого шума, образов, электрифицированных адской <энергией> нищенского недовольства, подхлестнутой отчаянным ритмическим напряжением».

Продолжил теоретизировать на «классовую» тему и Барни Хоскинс, открывший, в частности, что Смит «…основал новый тип фолк-музыки: возвращение к устной традиции, которая разрослась новым букетом уродливых черт, словно бы подсаженных к таким же грубым корням древнего рок-н-ролла». И вновь это подсказало одному из его коллег обобщение:

The Fall — зеркало ваших собственных убеждений. Барни Хоскинс нашёл в них странную форму культурной революции, выраженной в поэзии; Ричард Кук открыл <в Смите> человека, с фиксацией на невероятной музыкальной энергетике, для меня же он — северянин с простоватым чувством чёрного юмора, которому нравятся комиксы и фильмы ужасов…. The Fall — своего рода монстр из научно-фантастического фильма времен холодной войны, который проникает в личность наблюдателя и тому являет — образ его самого.

— Дон Уотсон. New Musical Express. 1 октября 1983

Годы с Брикс

Поворот к «доступности» в музыке The Fall, наметившийся в 1984 году и в полной мере реализовавшийся два года спустя, принято связывать с появлением в составе Брикс Смит. Но, как отмечал М. Сноу (NME), к этому времени Марк Э. Смит, «создав для себя отдельную нишу, перестал быть изгоем: он стал фигурой истеблишмента в британском роке», а группа собственными усилиями «поставила поп-музыку с ног на голову». «Марк всегда делал всё по-своему: поэтому его или любят или ненавидят. Как осыпающаяся статуя, он — английское достояние», — констатировал Sounds. Как писал Саймон Рейнольдс в Melody Maker, «The Fall никого не представляют и ничего не предлагают. Их невозможно подогнать ни под одну схему, прояснить или засунуть в файл». «В годы, когда новая волна, особенно в Англии, всё более наполнялась фальшью, The Fall остались болезненно честными; настолько честными, что даже их самые сомнительные устремления оказывались оправданными», — подытоживал сложившееся в прессе отношение к The Fall американский журналист Ч. Эдди.

Melody Maker о текстах The Fall
Когда замочноскважинное мировоззрение Смита становится слишком личным, язык <его> превращается в почти бесформенную мешанину; словесный салат, который можно было бы назвать бессмысленным, если, конечно, именно смысл считать прямым путём к истине. Великолепие The Fall состоит в умении, не замутняя, словно бы сотрясти ясность картины, лишить её чёткости, — но так, что в тенях этих текст приобретает черты абстракции, которая лежит вне границ нормального восприятия, но при этом является прямым его порождением… Его тексты великолепны, потому что они — не имея мессиджа, будучи неясными, — проникают в вас в любом случае...

Stud Bothers. «Perverted by Language», 1986

Вместе с тем, отмечал Sounds, «когда Брикс вышла за Смита, группа переживала самый зимний период своей истории». Её идеи, «простые, но далеко не простодушные», зажгли «новый свет в картине, которая сделалась к этому времени ужасающе мрачной», привнесли в музыку группы «искру, которой The Fall иногда недоставало». Автор статьи Р. Кук утверждал: именно гламурный «фермент» Брикс позволил крутым «пролетариям из смитовской бригады» превратить «угольную пыль в графит» . Появление Брикс, писал Jamming, «омолодило бурлящий саунд» группы, радикально изменив визуальный аспект. Отмечалось, что в течение двух лет коренным образом изменились и музыка и имидж группы («На сцене улыбка Брикс — антидот оскалу Марка»). «Американская жена» определённо сыграла роль «шарнира, который развернул группу к поп-чартам», не забыв проследить за тем, «чтобы её муж сменил анораки от Milletts на свитера от Armani» (The Listener, 1988).

Появились разговоры о том, что к тридцати годам Смит «размяк, даже продался — со всеми этими своими средненькими кавер-версиями, не говоря уже об авантюре с Hey! Luciani», что музыка группы в течение «приобрела рассчитанный коммерческий блеск». Но даже критики отдавали должное: творчество The Fall: творчество их даже в «гламурный» период оставалось экспериментальным, содержало в себе «определенный процент опасности в сочетании с пониманием того, что происходит вокруг… в музыке и искусстве. В результате стиль Fall, при всей своей эзотеричности, не застоялся, не превратился в формулу».

В 1986 году Смит стал удивлять музыкальную прессу уже в ином масштабе: своими сценическими экспериментами в театральных жанрах. Эти смелые работы не получили однозначных оценок, но даже высмеивая слабости постановки и актёрские неудачи, критики отмечали уникальность происходящего. «Мир — комедия для думающих и трагедия для чувствующих. Марк Смит — мыслитель, это очевидно. Он выхватывает абсурдные вещи из контекста и помещает их в собственный, ещё более абсурдный контекст», — писал Melody Maker. Эксперименты 1986—1988 годов, согласно К. Кэмерону (Sounds), доказали: «The Fall вне пределов досягаемости моды могут проехать с чем угодно без всяких компромиссов с бизнесом. Они, несомненно, — часть бизнеса, но только потому что бизнес решил направиться им навстречу».

Продолжались дискуссии о поэзии Смита. Melody Maker отмечал, что сдвиг к «чартовости» был скомпенсирован лирическим уходом в неопределенность: «… В эти дни даже его мишени стали туманными и неясными. По мере того, как музыка Fall становилась всё жизнерадостнее и доступнее, творчество Смита складывалось во всё более туманные писания, не подлежащие расшифровке». Соглашался с этим и NME, отмечавший, что «…политические и социальные монологи Смита уступили место более случайным наблюдениям, обрывистым кратким фразам, произносимым так сдавленно, что ни о какой доступности быть не может».

The Fall никогда не шли на компромисс: это не в природе Марка Смита. С другой стороны, они и не имели ничего, что можно было бы скомпрометировать — принципов, манифестов, видимых целей, кроме одной: делать то, что им нравится. The Fall — истинно независимый бэнд, доказывающий: инди- или мэйджор-лейбл из записывает, не имеет никакого значения.

Sounds, 1988, Кит Камерон

При этом одни рассматривали The Fall как почти юмористический феномен, «аналог карикатурам Стедмана или шуткам Ленни Брюса», другие оценивали его творчество как разновидность «скорострельного постмодернизма, который мог бы украсить оруэлловский новояз» (М. Азеррад), а музыку группы рассматривали как артовое заявление («The Fall… — предельно артовая группа, которая, скорее, избивает свои инструменты, нежели играет на них, и звуки сдвигает воедино в очень авангардной манере». — Д. Стаббс). Сторонником теории о том, что творчество The Fall — это «новая разновидность провинциального фолка» (с протестной частью, выполненной в берроузовском духе), выступил Брюс Дессау. Р. Кук, реагируя на попытки коллег усмотреть юмористическую сторону в творчестве группы, заявлял: «болтовня о юморе и сатире — чепуха… The Fall совершенно серьёзны». И Смит, по крайней мере, с этим соглашался: «Да, это так. Уиндхэм Льюис говорил, это величайшая болезнь британцев — нездоровое чувство юмора. Мы — народ, для которого смеха ради — всё дозволено». При этом неясности авторского замысла критики не только прощали, но и находили в ней высший смысл, усматривая здесь отражение британского менталитета. Как писал Melody Maker, «У вас должно быть очень спутанное сознание, чтобы вы полюбили The Fall, и, конечно, лучше, если вы — англичанин. Тогда The Fall потрясут вас — как явленное в слове олицетворение нашей всеобщей растерянности». В целом, оценивая этот период творчества группы, многие отмечали, что именно благодаря Брикс «…по странной траектории мода и The Fall пересеклись: последние вдруг стали модными» (Пол Морли). Журнал Mojo в статье «How to buy The Fall» (Что покупать из The Fall, 1998) отмечал, что «подряд все альбомы, начиная с The Wonderful And Frightening World Of The Fall и заканчивая I Am Kurious Oranj, считаются лучшими в карьере группы, хотя первенство здесь принято отдавать This Nation’s Saving Grace». В качестве наиболее подходящих для общего знакомства с лучшими произведениями группы автор статьи Пэт Гилберт рекомендовала сборники 458489 A Sides и B Sides, вышедшие в 1990 году.

1990 — настоящее время

С начала 1990-х годов творчество The Fall оценивалось критиками в целом высоко, но каждый раз — в сопоставлении позиции группы с ранее установленной «планкой»; группа сохранила репутацию уникальной, но — теперь уже по причинам, связанным, в основном, с её умением сохранить себя, не утратив способности к развитию. Более того, отмечалось, что, вопреки привычной тенденции, The Fall с течением времени неуклонно становились «всё более язвительными, циничными и ненормальными, вместо того, чтобы с возрастом размякнуть». На этом пути были и свои взлёты, первый из которых ознаменовал альбом Extricate, который (после ухода Брикс и возвращения Брамы) вернул группу к звучанию, характерному для ранних релизов. Пресса сочла альбом величайшим «прыжком вперёд» после This Nation’s Saving Grace, отметив при этом, что уход Брикс не привёл к «отказу от женственности» — благодаря присутствию клавишницы Скофилд, «сексапильной и глянцевой», но при этом высокопрофессиональной инструменталистки. Появились мнения, что роль ушедшей гитаристки была в своё время переоценённой, что мир Смита «…оставался неизменным, столь же странным, каким был до прихода Брикс». Пресса раз за разом отмечала новаторство Смита, который «из простого сырья — гаражного рока, панка, примитивного рокабилли и элементов авангарда — …выстроил музыку умную и остроумную, даже изобрел новый жанр по пути, Country and Northern», отдавая должное The Fall как необыкновенно сыгранному коллективу, «одному из самых захватывающих на сегодняшний день». По уровню стабильности и последовательности The Fall даже сравнивались с Rolling Stones.

Melody Maker о The Fall
The Fall — одно из маленьких хобби Господа Бога. В свободную минутку, на праздники и во время рекламных пауз он наклеивает несколько острых уголков, новых мнений и несовременных морщинок на коробочку по имени Марк Э. Смит, выпроваживает того в тур и начинает сам выкрикивать заявки с заднего ряда.

Кэтлин Моран после концерта группы в Вулверхэмптоне. Апрель 1992.

Скромные оценки получил Shift-Work, записывавшийся вновь в разгар кадровых перемен (связанных с уходом Брамы). Code: Selfish, хоть и заставил специалистов вновь отметить удивительную способность Смита ассимилировать влияния (в частности, техно), также в целом показался специалистам неубедительным. Очередной взлёт The Fall ознаменовал The Infotainment Scan, гитарный альбомом, вобравший в себя богатый спектр сторонних (в том числе, танцевальных) влияний. Именно его Пэт Гилберт (Mojo, 1998) назвала лучшим произведением группы 1990-х годов, выгодно отличавшимся от пластинок начала десятилетия, в которых, по её мнению, наблюдались «…лишь всплески гениальности среди лениво-монотонного <звукового> наполнителя». Middle Class Revolt, неровный и разношёрстный, хоть и получил хорошие отзывы прессы, в ретроспективе утратил для критиков часть своей привлекательности. «Бедноватым» показалось критикам звучание Cerebral Caustic, зато временное возвращение Брикс добавило пластинке ощущение драматизма, которое лишь усилилось затем в The Light User Syndrome — в связи с уходом важнейшего для группы инструменталиста Крэйга Скэнлона.

После второго и окончательного ухода из группы Брикс заметную роль в ней стала играть Джулия Нейгл; в записанном при её участии Levitate критика вновь отметила умение The Fall соединить корневые принципы раннего панка с новейшими веяниями. The Marshall Suite, записанный после безобразной выходки Смита в США, имевшей для группы катастрофические последствия, продолжил начатую линию на сращивание ранних традиций с современными. Последующие альбомы в целом не продемонстрировали радикально новых идей, но некоторые из них (в частности, The Real New Fall LP) оценивались чрезвычайно высоко, не в последнюю очередь — благодаря умению The Fall в любых обстоятельствах «соответствовать своему статусу легенды». «Сам Смит звучит так, словно начал уже разлагаться… но панк-гаражные аранжировки бьют в точку с сумасшедшей уверенностью», — замечал Дуглас Фолк (Blender), рецензируя Fall Heads Roll. За Reformation Post TLC последовал Imperial Wax Solvent, в котором рецензенты усмотрели «пик очередного взлёта», а в Your Future Our Clutter проявилось и нечто новое: рецензент Independent отметил, что тексты Смита как прежде загадочные, впервые за многие годы зазвучали ясно и отчётливо. В целом специалисты сходятся во мнении: по отношению к группе для любого периода её творчества актуальны слова Джона Пила: «Никогда не знаешь точно, чего ждать от Fall. Иногда это совсем не то, чего хочется. Но каждый раз это — Fall, и это именно то, что нужно».

Дискография

Студийные альбомы

Год	Название
1979	Live at the Witch Trials
1979	Dragnet
1980	Grotesque (After the Gramme)
1981	Slates
1982	Hex Enduction Hour
1982	Room to Live
1983	Perverted by Language
1984	The Wonderful and Frightening World of The Fall
1985	This Nation's Saving Grace
1986	Bend Sinister
1988	The Frenz Experiment
1988	I Am Kurious Oranj
1990	Extricate
1991	Shift-Work
1992	Code: Selfish
1993	The Infotainment Scan
1994	Middle Class Revolt
1995	Cerebral Caustic
1996	The Light User Syndrome
1997	Levitate
1999	The Marshall Suite
2000	The Unutterable
2001	Are You Are Missing Winner
2003	The Real New Fall LP
2005	Fall Heads Roll
2007	Reformation Post TLC
2008	Imperial Wax Solvent
2010	Your Future Our Clutter
2011	Ersatz G.B.
2013	Re-Mit

Примечания

Комментарии

Источники

Ссылки

• [www.dcs.ed.ac.uk/home/cxl/fall/hagiography.html www.dcs.ed.ac.uk]. — Статья Криса Мора.

Отрывок, характеризующий The Fall

Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.