The Mothers of Invention

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
The Mothers of Invention

The Mothers of Invention, 1971
Основная информация
Жанр

блюз-рок (1964-1966), экспериментальный рок, прогрессивный рок, психоделический рок, конкретная музыка, джаз-фьюжн, прото-панк

Годы

1964-1969
1970-1971
1973-1976

Страна

США США

Другое название

The Soul Giants, Mothers, The Mothers, Zappa/Beefheart/Mothers

Лейблы

Verve, Reprise, Bizarre, DiscReet

Бывшие
участники

Фрэнк Заппа
Рэй Коллинз
Дон Престон
Арт Трипп III
Рой Эстрада
Джимми Карл Блэк
Джеймс Шервуд
Банк Гарднер
Йен Андервуд
Билл Манди
Дон ван Влиет
Эллиот Ингбер
Наполеон Мерфи Брок
Марк Вольман
Говард Кейлан
Джордж Дюк

Другие
проекты

Canned Heat
Little Feat
The Turtles
Ruben and the Jets
Flo & Eddie
Captain Beefheart & The Magic Band
The Fraternity of Man

The Mothers of InventionThe Mothers of Invention

The Mothers of Invention — американская рок-группа из Калифорнии под руководством Фрэнка Заппы.

Работы группы характеризуются использованием необычных звуковых эффектов, причудливыми обложками альбомов, а также высоким уровнем исполнительского мастерства на концертах. Состав группы никогда не был стабильным и часто менялся. Единственным постоянным участником на протяжении всего периода существования группы являлся Фрэнк Заппа.

Группа была сформирована из музыкантов ритм-н-блюзового коллектива The Soul Giants, в состав которого входили Рэй Коллинз, Дэвид Коронадо, Рэй Хант, Рой Эстрада и Джимми Карл Блэк. Рэй Коллинз, вокалист коллектива, в 1965 году предложил Заппе войти в его состав группы вместо ушедшего гитариста Рэя Ханта, который конфликтовал с ним. Заппа настоял на том, чтобы группа исполняла его песни и сменила название на The Mothers. Под его руководством группа подписала контракт с Verve Records и выпустила в 1966 году дебютный альбом Freak Out!. На тот момент оригинальный состав выглядел так:

В годы лидерства Фрэнка Заппы группа выпустила несколько альбомов, которые стали довольно известными, в том числе Absolutely Free, We’re Only in It for the Money и Uncle Meat. В 1969 году по инициативе Фрэнка Заппы группа распалась. В 1970 году Заппа возродил группу, в новый состав которой вошли Йен Андервуд, Джефф Симмонс (англ.), Джордж Дюк, Эйнсли Данбар, а также вокальный дуэт Flo & Eddie (англ.), включавший себя Марка Фольмана (англ.) и Говарда Кейлана (англ.). Позже в состав вошёл бывший участник группы The Turtles, басист Джим Понс (англ.). Этот состав просуществовал до конца 1971 года, когда в результате падения в оркестровую яму Заппа почти на год оказался прикованным к инвалидной коляске.

Во время восстановления от полученной травмы Заппа сосредоточился на биг-бэндах и оркестровой музыке. Последний состав The Mothers Заппа сформировал в 1973 году, в который вошли Ральф Хамфри, Сал Маркес, Наполеон Мёрфи Брок, Джордж Дьюк, Том и Брюс Фаулеры, Рут и Йен Андервуды. Последний альбом The Mothers of Invention Bongo Fury был выпущен в 1975 году, во время записи которого также участвовали Капитан Бифхарт, гитарист Денни Уолли и барабанщик Терри Боззио. Последние два музыканта после распада группы продолжили играть с Фрэнком Заппой, который на тот момент стал независимым музыкантом.





История группы (1964—1969)

Группа The Soul Giants образовалась в 1964 году в результате встречи в ломбарде двух её основателей: басиста Роя Эстрады и барабанщика Джимми Карла Блэка, продававшего свои тарелки от ударной установки, чтобы раздобыть себе денег на жизнь[1]. Позднее к ним примкнули саксофонист Дэйв Коронадо и гитарист Рэй Хант. Первоначально коллектив играл кавер-версии ритм-н-блюзовых песен. Когда группа прослушивались в клубе для постоянной работы, владелец клуба настоял, чтобы участники наняли вокалиста Рэя Коллинза[2]. Во время работы группы между Коллинзом и Хантом возникли конфликты, которые закончились увольнением последнего. После случившегося инцидента Рэй Коллинз был вынужден обратиться к Фрэнку Заппе с просьбой присоединиться к группе[3]. Заппа согласился и вскоре стал лидером группы, а также её вторым вокалистом (хотя никогда он не считал себя певцом)[4]. В первый состав группы вошли: гитарист и вокалист Фрэнк Заппа, вокалист Рэй Коллинз, бас-гитарист Рой Эстрада, ударник Джимми Карл Блэк и саксофонист Дэвид «Дэйв» Коронадо. Заппа убедил коллектив, что для получения контракта со звукозаписывающим лейблом нужно было играть его песни[5]. После появления Заппы группа сначала была переименована в Сaptain glasspack & his magic mufflers[6], а затем в The Mothers по аллюзии с праздником день матери[7]. После этого группу покинул саксофонист Дэвид Коронадо, на место которого сначала пришла фолк-гитаристка и певица Элис Стюарт, а затем гитарист Генри Вестайн, который в дальнейшем прославился в группе Canned Heat[6]. После того, как началось сотрудничество с менеджером Хербом Коэном группа привлекла к себе внимание расцветающей андеграундной сцены Лос-Анджелеса, те самым увеличив доходы с концертов[8]. В начале 1966 года группа, игравшая песню Trouble Every Day, посвящённую расовым беспорядкам в Уоттсе, была замечена продюсером Томом Уилсоном, который стал известен благодаря сотрудничеству с Бобом Диланом и c дуэтом Simon and Garfunkel[9].

Благодаря Уилсону The Mothers подписали контракт с Verve Records, подразделением MGM Records, получившим известность в музыкальной индустрии за релизы современных джазовых пластинок 1940-х — 1950-х годов, адаптированных под поп и рок-музыку[9]. Компания настаивала, чтобы группа поменяла название, так как слово mother на сленге являлось сокращением от motherfucker, означавшего «ублюдок» (это слово также могло обозначать очень опытного музыканта[10]). Лейбл предложил новое название — The Mothers Auxiliary, но Заппа придумал более оригинальное название, и группа была переименована в The Mothers of Invention, а Генри Вестайна заменили гитаристы Джеймс Гарсио и Стив Манн, которые потом уступили место Эллиоту Ингберу.[6]

Дебютный альбом Freak Out! (1966)

«Motherly Love»
Отрывок песни «Motherly Love» с дебютного альбома 1966 года Freak Out!
Помощь по воспроизведению

Вместе с Томом Уилсоном группа при участии студийного оркестра в 1966 году записала новаторский альбом Freak Out!. Среди гостей на альбоме были Ким Фоули, Доктор Джон, а также главный представитель Лос-Анджелесского андерграунда и тогдашний промоутер группы Карл Францони[6]. Эта пластинка стала вторым в истории рока двойным альбомом (после Blonde on Blonde Боба Дилана)[11]. Данный альбом представлял собой смесь ритм-н-блюза, ду-вопа, конкретной и экспериментальной музыки, завоевав «наркотическую» аудиторию Лос-Анджелеса того времени[12]. Также на данном альбоме присутствовали элементы протопанка и раннего альтернативного рока. Заппа был недоволен результатами записи, в интервью конца 1960-х годов (включённом в посмертный альбом MOFO Project/Object) он отмечал, что последняя композиция «Return of the Son of Monster Magnett» должна была стать ключевым треком и предполагалась более концептуальной, но фирма звукозаписи не дала завершить работу[13]. Тем не менее, благодаря альбому Заппу отметили как «новый голос в рок-музыке» и как «противоядие жестокой потребительской культуре Америки»[13]. Несмотря на сырой звук, альбом содержал довольно сложные аранжировки, во время записи альбома некоторые сессионные музыканты были удивлены тем, что Заппа требовал от них читать ноты с листа, чего обычно не требовалось при работе над стандартными рок-записями[14]. Тексты песен альбома отмечены как нонконформистские, написанные с пренебрежением к авторитетам и несущие дадаистские элементы[15]. Тем не менее, в этом альбоме нашлось место, казалось бы, обычным песням о любви[15]. Все композиции альбома были написаны Заппой[16], в процессе записи он полностью контролировал работу над аранжировками и музыкальными решениями, сделав большое количество наложений[16]. Уилсон, пользуясь своими связями в музыкальной индустрии обеспечивал финансирование создания альбома[16]. После выхода альбома Фрэнк решил добавить к ритм-секции второго барабанщика и пригласил на эту вакансию Денни Брюса, который некоторое время был участником группы, но выбыл по причине инфекционного мононуклеоза.[17] Его заменил перкуссионист Билл Манди, и состав укомплектовался в виде секстета, а осенью 1966 года состав группы кардинально поменялся: ушёл Эллиот Ингбер, чтобы создать свой проект The Fraternity of Man. На концертах временно были задействованы клавишник Ван Дайк Паркс и гитарист Дел Катчер[6], а затем Заппа пригласил на постоянной основе следующих музыкантов: Дон Престон (клавишные), Банк Гарднер (деревянные духовые инструменты), гитарист (а также бас-гитарист) Джим Филдер (вскоре ушёл в Buffalo Springfield).

В 1967 году Уилсон спродюсировал второй альбом группы под названием Absolutely Free, который был записан в ноябре 1966 года, а сведён в Нью-Йорке, большую часть записи контролировал Заппа[18]. Этот альбом продемонстрировал широкие исполнительские возможности The Mothers of Invention, отмечен резкими сменами ритма в песнях, сплавом музыкальных жанров, характерным для стиля Фрэнка Заппы[18]. В текстах песен Plastic People и Brown Shoes Don’t Make It высмеиваются лицемерие и конформизм американского общества, а также эстетика контркультуры 1960-х (англ.)[19]. По поводу альбома Заппа выразился так: «Мы сатирики, пришедшие всё высмеивать»[20].

Нью-йоркский период (1966—1968)

В конце 1966 года в Нью-Йорке прошло первое выступление The Mothers of Invention, а в 1967 году во время Пасхи был заключён контракт, согласно которому группа выступила в Garrick Theater (англ.) в Нью-Йорке[21]. Выступление оказалось успешным, и Херб Коэн продлил тур, который в итоге растянулся на полгода[21], результате вся группа The Mothers of Invention вместе с Заппой и его женой переехали в Нью-Йорк[21]. Выступления группы сочетали строгость исполнения (Заппа управлял исполнением дирижёрскими жестами) с индивидуальными импровизациями участников группы[22]. В выступлениях часто принимали участие приглашённые музыканты, на сцену регулярно приглашались зрители[23], например, на одном из выступлений Заппа выманил на сцену нескольких американских морских пехотинцев, обзывая выставленную большую куклу прозвищем «гук», пехотинцы прямо на сцене куклу разорвали[23].

Находясь всё время в Нью-Йорке (с перерывом только на один европейский тур), группа записала альбом We’re Only in It for the Money, оцениваемый как лучший в творчестве группы 1960-х годов[24]. Альбом был практически целиком спродюсирован Заппой, Уилсон выполнял лишь административные функции[25]. С этого времени Заппа начал продюсировать все альбомы группы (а также свои собственные)[25]. При записи альбома использовано множество изобретательских приёмов, какие только были известны в поп-музыке того времени[25], тексты песен пронизаны едкой сатирой на субкультуру хиппи и идеологию «власти цветов» (англ.)[25]. Обложка альбома, созданная Кэлом Шенкелем (англ.) пародировала альбом The Beatles Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band[26]. Тем временем к группе присоединились саксофонист Джеймс «Моторхэд» Шервуд и мультиинструменталист Йен Андервуд, игравший в основном на духовых и клавишных инструментах (иногда на гитаре).

Отражая эклектичный подход Заппы к музыке, следующий альбом, выпущенный в 1968 году под названием Cruising with Ruben & the Jets, сильно отличался от своих предшественников: это был сборник пародийных ду-воп-песен, Заппа отмечал, что альбом был задуман как отсылка к неоклассическому творчеству Стравинского: «Если он смог принять формы и клише классической музыки и извратить их, так почему бы мне не сделать то же самое с ду-вопом пятидесятых годов?»[27]. На одной из песен альбома прослеживается тема балета «Весна священная»[27]. В Нью-Йорке Заппа чаще стал пользоваться монтажом плёнки в качестве инструмента при сочинении песен[28]. Ярким образцом подобной техники является двойной альбом Uncle Meat, где в композицию King Kong были вмонтированы различные записи студийных и «живых» выступлений[29]. Заппа начал регулярно записывать свои концерты, и за счёт настройки своего музыкального инструмента и точной синхронизации ему удалось увеличить свою производительность в студии[30]. Позднее, Фрэнк начал объединять записи различных композиций в новые части, независимо от темпа или метров[31]. Фрэнк назвал этот процесс «ксенохронией» (чужеродной синхронизацией)[30]. Название «ксенохрония» является сочетанием двух греческих слов: ксено- «чужеродный» или «незнакомый» и хроно- «время»[30]. Фрэнк также развил композиционный подход, назвав его «концептуальной целостностью», означавшей, что любая композиция или альбом становились частью более крупного проекта[28][32]. Концептуальные ключи целостности композиций проявлялись в течение всего творчества Фрэнка Заппы.

В конце 60-х годов Заппа продолжил развивать деловые стороны своей карьеры. Он и Херб Коэн основали фирмы Bizarre и Straight Records, являвшиеся подразделениями Warner Brothers Records, которые должны были помочь финансированию проектов и повысить творческий контроль[33]. Заппа стал продюсером двойного альбома Капитана Бифхарта Trout Mask Replica и пластинок Элиса Купера, Вайлд Мэна Фишера и группы The GTOs, а также последнего концерта Ленни Брюса[33].

Роспуск группы (1969)

«Willie The Pimp»
Отрывок песни «Willie The Pimp» с альбома 1969 года Hot Rats
Помощь по воспроизведению

После выпуска альбома Cruising with Ruben & the Jets Фрэнк Заппа и его группа вернулись в Лос-Анджелес летом 1968 года. Несмотря на успех среди европейских поклонников, финансовые дела группы шли не очень хорошо[34]. Первые записи группы ориентировались на вокальную музыку, однако после написания композиций в жанрах инструментальный джаз и классическая музыка зрители окончательно запутались в направлении группы[35][36]. Заппа почувствовал, что зрители не оценили его «электрическую камерную музыку»[35][36].

К 1969 году в группе было девять членов, которых Заппа поддерживал за счёт своих гонораров, независимо от того выступала ли они или нет[34]. За это время вновь произошла смена состава: на место Билла Манди, ушедшего в свою собственную группу и подписавшего контракт с Elektra Rhinoceros, пришли перкуссионист Арт Трипп, гитарист Лоуэлл Джордж(покинул группу незадолго до роспуска) и трубач Базз Гарднер (брат Банка Гарднера)[34]. Также в 1969 году у Фрэнка возник конфликт с MGM Records, результатом которого стало расторжение контракта и подписание нового с Reprise Records, где могли бы издаваться записи Фрэнка и The Mothers of Invention[35]. В конце 1969 года группа The Mothers of Invention распалась[35]. В качестве основной причины распада Фрэнк часто ссылался на финансовые трудности, а также на отсутствие у участников группы больших творческих усилий[37][38]. Многие члены группы были обижены на решение Заппы, а некоторые из них восприняли это как «музыкальное совершенствование Заппы за счёт человеческих чувств»[35]. Другие же были недовольны его «диктатурой», ссылаясь на тот факт, что Фрэнк никогда не находился в том же отеле, что и участники группы[16][39]. Оставшиеся записи группы были выпущены в виде двух сборников под названиями Weasels Ripped My Flesh и Burnt Weeny Sandwich (оба выпущены в 1970 году)[16].

После того, как группа The Mothers of Invention была распущена, в 1969 году Фрэнк выпустил самый известный сольный альбом под названием Hot Rats[40][41]. Этот диск впервые содержал продолжительные партии соло — гитары, а также одну из самых устойчивых композиций под названием Peaches en Regalia, которая несколько раз появлялась на альбомах Заппы[42]. В записи приняли участие многие известные музыканты, работавшие в таких жанрах, как джаз, блюз и ритм-н-блюз, в том числе скрипач Дон «Sugarcane» Харрис, барабанщики Джон Герин и Пол Хамфри, мультиинструменталист и бывший член группы The Mothers of Invention Йен Андервуд, бас-гитарист Шегги Отис, а также Капитан Бифхарт, вокал которого был записан для единственной песни Willie the Pimp[42]. Эта пластинка стала очень популярным альбомом в Англии[43] и оказала большое влияние на развитие джаз-фьюжн[41][42].

В 1970 году Заппа познакомился с дирижёром Зубином Мета[43]. В мае 1970 года они организовали концерт, где Мета был дирижёром Лос-Анджелесского филармонического оркестра для рок-группы Фрэнка Заппы[43]. По мнению Фрэнка, большая часть музыкального материала была написана в отелях во время тура с группой The Mothers of Invention[43]. Несколько композиций позже фигурировали в фильме 200 Motels[43]. Несмотря на то, что концерт прошёл с успехом, Фрэнк не был доволен работой симфонического оркестра[27]. Недовольство работой оркестра было постоянной проблемой на протяжении всей карьеры Заппы[27]. Фрэнк зачастую считал, что качество исполнения его материала, предоставленного оркестру, не было соразмерено с денежными затратами, которые он расходовал на оркестровые концерты и записи[44].Тогда же в мае, Заппа для этой цели реанимировал The Mothers of Invention, собрав временный состав под этим названием, включавший от старого состава Билла Манди, Рэя Коллинза (в послений раз участвовавшего в The Mothers), Джеймса Шервуда, Йена Андервуда, Дона Престона и новых музыкантов; басиста Джеффа Симмонса и британского барабанщика Эйнсли Данбара (вместо Роя Эстрады и Джимми Карл Блэка), и вместе с Лос-Анджелесским филармоническим оркестром дали несколько выступлений.[45]

История группы (1970—1975)

Возрождение и кинопроизводство (1970)

В июне того же года Фрэнк сформировал новый постоянный состав The Mothers[45](вторая часть названия группы с момента возрождения часто опускалась), в который вошли барабанщик Эйнсли Данбар, клавишник Джордж Дюк, мультиинструменталист Йен Андервуд, бас-гитарист и ритм-гитарист Джефф Симмонс, а также три участника группы The Turtles: бас-гитарист Джим Понс, а также вокалисты Марк Фольман и Говард Кейлан, которые из-за постоянных юридических и контрактных проблем, приняли сценическое имя The Phlorescent Leech и Eddie[46]. Этот состав The Mothers дебютировал на следующем сольном диске Заппы Chunga's Revenge, который стал двойным альбомом к фильму 200 Motels[47]. В этом фильме участвовали группа The Mothers, Королевский филармонический оркестр, Ринго Старр, Теодор Байкель и Кит Мун[47]. Фильм, со-режиссёрами которого были Заппа и Тони Палмер, был снят за неделю на Pinewood Studios в пригороде Лондона[48]. Во время съёмок фильма была напряжённость в отношениях между Заппой, актёрами и членами группы The Mothers[48]. Основной идеей фильма была свободная жизнь рок-музыкантов в дороге[49]. Эта картина стала первым сфотографированным фильмом, который был вставлен в видеокассету с 35 миллиметровой плёнкой, позволив создать новые визуальные эффекты[50]. Фильм получил различные отзывы критиков[51]. Несмотря на то, что музыка к фильму в значительной степени была оркестровой, недовольство Заппы с миром классической музыки только усилилось, когда концерт, запланированный в Роял Альберт-холле после съёмок, был отменен из-за обнаруженных в некоторых текстах песен непристойных выражений[52]. В 1975 году Заппа проиграл судебный процесс против Роял Альберт-холла из-за нарушения договора[52].

После фильма 200 Motels группа отправилась в тур, результатом которого стали два концертных альбома: Fillmore East — June 1971 и Just Another Band from L.A.. Последний альбом включает в себя двадцатиминутную композицию Billy the Mountain, которая была сатирой на рок-оперу, устроенную в Южной Калифорнии[53]. Эта композиция представляла собой театральное представление группы, эскизы песен которого были использованы для основы фильма 200 Motels, а также новые сцены, зачастую изображавшие сексуальные контакты членов группы The Mothers во время переездов[33].

Пожар в Казино де Монтрё, падение в оркестровую яму и их последствия (1971—1972)

В 1971 году происходит смена состава группы: место ушедшего бас-гитариста Джеффа Симмонса окончательно занимает бывший член группы The Turtles Джим Понс, а на место клавишника Джорджа Дюка сначала приходит Боб Харрис, а затем органист из оригинального состава The Mothers Дон Престон[54]. В таком составе группа просуществовала до декабря 1971 года, когда произошло два происшествия, которые оказали серьёзное влияние на дальнейшую творческую деятельность Фрэнка Заппы.

Во время выступления в Казино де Монтрё в Швейцарии произошёл пожар, в результате которого казино и аппаратура группы The Mothers были уничтожены[54]. Событие, увековеченное в песне Smoke On The Water группы Deep Purple, и его последствия можно услышать в песне на бутлеге Swiss Cheese/Fire, который был выпущен как часть компиляции Beat the Boots II[54]. После недельного перерыва группа The Mothers выступила в лондонском Rainbow Theatre, арендовав музыкальную аппаратуру[54]. Во время выхода на бис один из поклонников столкнул Фрэнка Заппу со сцены на бетонированный пол оркестровой ямы[54]. Группа думала, что Заппа погиб, однако тот отделался серьёзными переломами, травмами головы, спины, ног и шеи, а также расщеплением связок гортани, которое в конечном итоге стало причиной понижения голоса на большую терцию после лечения[54]. В результате этого несчастного случая Заппа находился в инвалидной коляске на протяжении более полугода[54].

«It just might be a one shot deal»
Отрывок песни «It just might be a one shot deal» с альбома 1972 года Waka/Jawaka
Помощь по воспроизведению

В 1971—1972 годов во время вынужденного гастрольного перерыва Заппа выпустил две джазовые сольные пластинки Waka/Jawaka и The Grand Wazoo, на запись которых были приглашены сессионные музыканты и бывшие участники The Mothers[55]. В музыкальном плане альбом был похож на Hot Rats[56]. Проведя в инвалидной коляске более полугода, Фрэнк вернулся на сцену в сентябре 1972 года[56]. В это время Заппа всё ещё носил скобу, что было заметно по его хромоте и невозможности долгое время стоять на сцене[56]. Первой попыткой возвращения на сцену стала серия концертов в сентябре 1972 года вместе с биг-бэндом под названием Grand Wazoo[56]. С октября по декабрь 1972 года прошли американские гастроли, во время которых Фрэнк Заппа выступал с уменьшенным составом Grand Wazoo, известным как Petit Wazoo[56]. Заппа отметил, что одна нога исцелилась «быстрее, чем другие части тела» (об этом позже упоминается в текстах песен Zomby Woof и Dancin' Fool), являясь следствием хронических болей в спине[54]. Тем временем The Mothers находились в неопределенности и в конце концов образовали ядро группы Flo & Eddie, с которой они отправились в своё турне[54].

Выпуск новых альбомов и распад группы (1973—1975)

После выпуска двух сольных джазовых альбомов Wakka/Jawakka и The Grand Wazoo Заппа начинает гастролировать с маленькими группами, в которых в разное время числились мультиинструменталист Йен Андервуд, перкуссионистка Рут Андервуд, трубач и вокалист Сэл Маркес, саксофонист и вокалист Наполеон Мерфи Брок, тромбонист Брюс Фаулер, бас-гитарист Том Фаулер, ударники Честер Томпсон и Ральф Хамфри, клавишник Джордж Дюк, а также скрипач Жан-Люк Понти.

Заппа продолжал поддерживать высокий уровень своих работ в первой половине 70-х годов. В 1974 году вышел сольный альбом Apostrophe ('), который достиг десятого места в чарте Billboard[57] за счёт сингла Don’t Eat The Yellow Snow[58]. Следующими альбомами этого периода стали Over-Nite Sensation, Roxy & Elsewhere и One Size Fits All, выпущенные, соответственно, в 1973, 1974 и 1975 годах[59]. Альбом Over-Nite Sensation содержит такие песни, как Dinah-Moe Humm и Montana, которые в будущем стали регулярно исполнятся на концертах Фрэнка Заппы[59]. Альбомы Roxy & Elsewhere и One Size Fits All содержат изменённые версии композиций, отличающиеся напряжённым исполнением крайне трудных джаз-фьюжн песен особенно в композициях Inca Roads, Echidna’s Arf (Of You) и Be-Bop Tango (Of the Old Jazzmen’s Church)[59]. Запись живого выступления 1974 года под названием You Can’t Do That on Stage Anymore, Vol. 2, выпущенная в 1988 году, показала «полное превосходство духа группы в 1973-75 годах»[59].

В 1975 году Заппа выпустил альбом Bongo Fury, который включал в себя концертные записи тура, во время которого Фрэнк воссоединился на короткий период времени с Капитаном Бифхартом[60]. Впоследствии они отдалились друг от друга на несколько лет, однако всегда поддерживали контакты друг с другом вплоть до смерти Фрэнка Заппы от рака простаты[61]. Bongo Fury стал последним альбомом группы The Mothers[61]. Начиная с 1976 года, все свои последующие коллективы Фрэнк именовал просто Zappa.[6]

В 1993 году Заппа выпустил альбом под названием Ahead Of Their Time, на котором был записан материал оригинального состава группы The Mothers of Invention[61]. В 2008 году в Германии от рака лёгких скончался Джимми Карл Блэк[62]. 25 декабря 2011 от неизвестной болезни умер саксофонист Джеймс Шервуд[63]. В 2012 году бас-гитариста Роя Эстраду приговорили к 25 годам лишения свободы за растление несовершеннолетней[64]. 24 декабря 2012 года в Клермонте от остановки сердца скончался оригинальный вокалист Рэй Коллинз[65]. 5 августа 2013 года в возрасте 67 лет скончался Джордж Дюк[66].

Составы группы

Дискография

Студийные альбомы
Сборники
Концертные альбомы

Напишите отзыв о статье "The Mothers of Invention"

Литература

  • Day Nancy. Censorship: Or Freedom of Expression?. — Minneapolis: Twenty-First Century Books, Lerner Publications, 2001. — ISBN 0-8225-2628-X.
  • Frank Zappa, Captain Beefheart and the Secret History of Maximalism. — Oxford: Salt Publishing, 2005. — ISBN 978-1-84471-059-1.
  • The Rolling Stone Illustrated History of Rock & Roll / DeCurtis, Anthony; Henke, James with Holly George-Warren. — 3rd. — New York: Random House, 1992. — ISBN 0-679-73728-6.
  • Gray Michael. Mother! Is the Story of Frank Zappa. — London: Proteus Books, 1984. — ISBN 0-86276-146-8.
  • James Billy. Necessity Is ...: The Early Years of Frank Zappa & The Mothers of Invention. — London: SAF Publishing Ltd., 2000. — ISBN 0-946719-51-9.
  • Lowe Kelly Fisher. The Words and Music of Frank Zappa. — Westport: Praeger Publishers, 2006. — ISBN 0-275-98779-5.
  • Martin Bill. Avant Rock: Experimental Music from the Beatles to Björk. — Peru, Illinois: Open Court Publishing Company, 2002. — ISBN 0-8126-9500-3.
  • MacDonald Ian. Revolution in the head: The Beatles' Records and the Sixties. — Fourth Estate Ltd., 1994. — ISBN 1-85702-099-5.
  • Miles Barry. Frank Zappa. — London: Atlantic Books, 2004. — ISBN 1-84354-092-4.
  • Slaven Neil. Electric Don Quixote: The Definitive Story of Frank Zappa. — London: Omnibus Press, 2003. — ISBN 0-7119-9436-6.
  • Sparks Michael. Cocaine Fiends and Reefer Madness: An Illustrated History of Drugs in the Movies. — New York: Cornwall Books, 1982. — ISBN 0-8453-4504-4.
  • Walley David. No Commercial Potential. The Saga of Frank Zappa. Then and Now. — New York: E. P. Dutton, 1980. — ISBN 0-525-93153-8.
  • Watson Ben. Frank Zappa: The Negative Dialectics of Poodle Play. — New York: St. Martin's Griffin, 1996. — ISBN 0-312-14124-6.
  • Watson Ben. Frank Zappa. The Complete Guide to His Music. — London: Omnibus Press, 2005. — ISBN 1-84449-865-4.
  • Zappa Frank with Occhiogrosso, Peter. The Real Frank Zappa Book. — New York: Poseidon Press, 1989. — ISBN 0-671-63870-X.
  • "Frank Zappa", The New Rolling Stone Encyclopedia of Rock & Roll, New York: Simon & Schuster Inc, 1993, ISBN 0-684-81044-1 

Примечания

  1. Hopkins, Jerry (1968). «[www.afka.net/articles/1968-07_Rolling_Stone.htm Frank Zappa Interview]». Rolling Stone.
  2. [www.dailybulletin.com/ci_12484780 Please greet Ray Collins, Claremont’s own Mother — DailyBulletin.com] (недоступная ссылка с 03-09-2013 (3860 дней) — историякопия)
  3. The New Rolling Stone Encyclopedia of Rock & Roll, 1993.
  4. Swenson, John (March 1980), Frank Zappa: America's Weirdest Rock Star Comes Clean, High Times 
  5. Zappa with Occhiogrosso, 1989, The Real Frank Zappa Book, pp. 65-66.
  6. 1 2 3 4 5 6 [globalia.net/donlope/fz/chronology/1965-1969.html FZ chronology]
  7. Slaven, 2003, Electric Don Quixote, p. 42.
  8. Walley, 1980, No Commercial Potential, p. 58.
  9. 1 2 Miles, 2004, Frank Zappa, p. 103.
  10. Interview with Frank Zappa, UMRK, Los Angeles, CA: BBC [TV Show], March 1993 
  11. Lowe, 2006, The Words and Music of Frank Zappa, p. 25.
  12. Walley, 1980, No Commercial Potential, pp. 60-61.
  13. 1 2 Miles, 2004, Frank Zappa, p. 115.
  14. Miles, 2004, Frank Zappa, p. 112.
  15. 1 2 Watson, 2005, Frank Zappa. The Complete Guide to His Music, pp. 10-11.
  16. 1 2 3 4 5 Miles, 2004, Frank Zappa, p. 123.
  17. [translate.googleusercontent.com/translate_c?depth=1&ei=91qlUI3jMav24QScwIGgAQ&hl=ru&langpair=en%7Cru&rurl=translate.google.ru&twu=1&u=globalia.net/donlope/fz/misc/1965-69.html&usg=ALkJrhg2qFdWF9hdGlQuuWBjA_YZJco5gg Переводчик Google]
  18. 1 2 Lowe, 2006, The Words and Music of Frank Zappa, p. 5.
  19. Lowe, 2006, The Words and Music of Frank Zappa, pp. 38-43.
  20. Miles, 2004, Frank Zappa, pp. 135—138.
  21. 1 2 3 James, 2000, Necessity Is … , pp. 62-69.
  22. Miles, 2004, Frank Zappa, p. 147.
  23. 1 2 Zappa with Occhiogrosso, 1989, The Real Frank Zappa Book, p. 94.
  24. Huey, Steve, [www.allmusic.com/album/were-only-in-it-for-the-money-mw0000628302 We're Only in It for the Money. Review], Allmusic.com, <www.allmusic.com/album/were-only-in-it-for-the-money-mw0000628302> . Retrieved on January 2, 2008.
  25. 1 2 3 4 Watson, 2005, Frank Zappa. The Complete Guide to His Music, p. 15. Walley, 1980, No Commercial Potential, p. 90.
  26. . Miles, 2004, Frank Zappa, p. 151.
  27. 1 2 3 4 Zappa with Occhiogrosso, 1989, The Real Frank Zappa Book, p. 88.
  28. 1 2 Miles, 2004, Frank Zappa, p. 160.
  29. James, 2000, Necessity Is …, p. 104.
  30. 1 2 3 Chris Michie (January 2003), [mixonline.com/recording/business/audio_mothers_sound/ We are The Mothers...and This Is What We Sound Like!], MixOnline.com, <mixonline.com/recording/business/audio_mothers_sound/> . Retrieved on January 4, 2008.
  31. Bob Marshall, "Interview with Frank Zappa, " October 22, 1988.
  32. For a comprehensive list of the appearance of parts of «old» compositions or quotes from others' music in Zappa’s catalogue, see Albertos, Román García, [globalia.net/donlope/fz/quotes.html FZ Musical Quotes], Information is Not Knowledge, globia.net/donlope, <globalia.net/donlope/fz/quotes.html> . Retrieved on January 21, 2008.
  33. 1 2 3 Miles, 2004, Frank Zappa, pp. 173—175.
  34. 1 2 3 Walley, 1980, No Commercial Potential, p. 116.
  35. 1 2 3 4 5 Miles, 2004, Frank Zappa, pp. 185—187.
  36. 1 2 Slaven, 2003, Electric Don Quixote, pp. 119—120.
  37. Zappa with Occhiogrosso, 1989, The Real Frank Zappa Book, p. 107.
  38. Slaven, 2003, Electric Don Quixote, p. 120.
  39. Miles, 2004, Frank Zappa, p. 116.
  40. Huey, Steve, [www.allmusic.com/album/hot-rats-mw0000651162 Hot Rats. Review], Allmusic.com, <www.allmusic.com/album/hot-rats-mw0000651162> . Retrieved on January 2, 2008.
  41. 1 2 Miles, 2004, Frank Zappa, p. 194.
  42. 1 2 3 Lowe, 2006, The Words and Music of Frank Zappa, p. 74.
  43. 1 2 3 4 5 Zappa with Occhiogrosso, 1989, The Real Frank Zappa Book, p. 109.
  44. Zappa with Occhiogrosso, 1989, The Real Frank Zappa Book, pp. 142—156.
  45. 1 2 [globalia.net/donlope/fz/chronology/1970-1972.html FZ chronology]. Проверено 30 декабря 2012. [www.webcitation.org/6DRctEcha Архивировано из первоисточника 5 января 2013].
  46. Miles, 2004, Frank Zappa, p. 201.
  47. 1 2 Miles, 2004, Frank Zappa, p. 205.
  48. 1 2 Watson, 1996, Frank Zappa: The Negative Dialectics of Poodle Play, p. 183.
  49. Miles, 2004, Frank Zappa, p. 207.
  50. Starks, 1982, Cocaine Fiends and Reefer Madness, p. 153.
  51. Lowe, 2006, The Words and Music of Frank Zappa, p. 94.
  52. 1 2 Zappa with Occhiogrosso, 1989, The Real Frank Zappa Book, pp. 119—137.
  53. Miles, 2004, Frank Zappa, pp. 203—204.
  54. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Zappa with Occhiogrosso, 1989, The Real Frank Zappa Book, pp. 112—115.
  55. Lowe, 2006, The Words and Music of Frank Zappa, p. 101.
  56. 1 2 3 4 5 Miles, 2004, Frank Zappa, pp. 225—226.
  57. [www.allmusic.com/artist/frank-zappa-mn0000138699/awards Frank Zappa > Charts and Awards > Billboard Albums], Allmusic.com, <www.allmusic.com/artist/frank-zappa-mn0000138699/awards> . Retrieved on January 3, 2008.
  58. Huey, Steve, [www.allmusic.com/album/apostrophe--mw0000073616 Apostrophe ('). Review], Allmusic.com, <www.allmusic.com/album/apostrophe--mw0000073616> . Retrieved on January 3, 2008.
  59. 1 2 3 4 Lowe, 2006, The Words and Music of Frank Zappa, pp. 114—122.
  60. Miles, 2004, Frank Zappa, p. 248.
  61. 1 2 3 Miles, 2004, Frank Zappa, p. 372.
  62. Kreps, Daniel (2008). «[www.rollingstone.com/music/news/mothers-of-invention-drummer-jimmy-carl-black-dead-at-70-20081104 Mothers of Invention Drummer Jimmy Carl Black Dead at 70]». Rolling Stone.
  63. Sweeting, Adam (2011). «[www.guardian.co.uk/music/2011/dec/27/jim-sherwood Jim Sherwood obituary]». The Guardian.
  64. Kreps, Daniel (2012). «[www.nme.com/news/frank-zappa/62252 Ex-Frank Zappa bassist Roy Estrada is jailed for 25 years for child abuse]». NME.
  65. [www.variety.com/article/VR1118063951/ Rocker Ray Collins dies at 73 | Variety]
  66. [izvestia.ru/news/555004 Скончался известный джазмен Джордж Дюк - Известия]

Ссылки

  • [www.allmusic.com/artist/p196790 The Mothers of Invention] (англ.) на сайте Allmusic
  • [www.jimmycarlblack.com Jimmy Carl Black website]
  • [www.myspace.com/grandemothersreinvented «The Grande Mothers Re:Invented» — MySpace page]


Отрывок, характеризующий The Mothers of Invention

С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.