The New Republic

The New Republic
Язык:	английский
Страна:	США США
Веб-сайт:	[www.newrepublic.com republic.com]

Новая Республика (англ. The New Republic) — американский журнал о политике, литературе, и искусстве. Выходит два раза в месяц. Политические взгляды, которых придерживается журнал — обычно левые / либеральные. Главный редактор — Мартин Перец и Леон Уисельтир.

Политические взгляды

По мнению главного редактора издания Фрэнклина Фоера, высказанному в 2011 году, по отношению к внутренней политике США TNR придерживался современного либерализма в социальной и финансовой политике. Журналист считал, что его издание «придумало современное использование термина „либерал“, что является нашим историческим наследием и обязательством для участвующих в продолжающейся дискуссии по поводу того, что означает и какие ценности отстаивает либерализм». В 2004 году, некоторые, например Анна Косседд и Стивен Рэндалл, утверждали что журнал не настолько либерален, каким он был до 1974 года.

Воззрения журнала связаны с Советом демократического лидерства, центристской фракцией «Новые демократы», и такими политиками, как бывшие президент США Билл Клинтон и сенатор от штата Коннектикут Джозеф Либерман. Последний получил одобрение издания на президентских праймериз демократической партии США в 2004 году, как и Барак Обама в 2008. Защищая федеральные программы Medicare и EPA, издание также отстаивало идеи использования рыночных методов для прекращения традиционных программ социальной поддержки, за что его называют «бизнес ориентированным». Примером этого является поддержка редакцией в 1990-х годах вместе с изданием DLC идеи повышения высокой предельной ставки подоходного налога и реформы федеральной программы социального обеспечения. Экономическая теория предложения как и предложение снизить высокую предельную ставку подоходного налога были жёстко раскритикованы главным редактор "TNR" Джонатаном Чэйтом. Издание поддерживает идею всеобщего здравоохранения, как и однополые браки, иногда оно могло быть более прогрессивистским, чем демократический мэйнстрим. В марте 2007 года издание опубликовало статью Пола Старра War and Liberalism («Война и либерализм») (со-основателя главного конкурента на либеральном поле — журнала The American Prospect), описавшего в ней тип современного либерализма :

Либерализм считает, что государство... может быть сильным, но с ограничениями – сильным из-за ограничений... Право на образование и другие требования в области человеческого развития и безопасности направлены на обеспечение равных возможностей и человеческого достоинства и стимулирование творческого и продуктивного общества. Чтобы гарантировать эти права, либералы поддерживают большее социальное и экономическое участие государства, уравновешивая его более надежными гарантиями гражданских свобод и более широкой социальной системы сдержек и противовесов, опирающихся на независимую прессу и плюрализм общества. Paul Starr, The New Republic volume 236, pp. 21–24

Развитие журнала в наше время

The New Republic был основан в 1914 году и всегда придерживался либеральных взглядов. К  годам журнал превратился в одно из главных либеральных изданий США и образец качественной американской журналистики со всеми её традиционными форматами — от редакционных колонок до многостраничных и тщательно проверенных расследований. Как и любое издание с продолжительной историей, TNR не раз оказывался в центре скандалов.

В середине нулевых TNR постигла та же участь, что и остальную американскую прессу — сокращение тиражей и уход рекламодателей, и, как следствие, убытки. До последних событий The New Republic выходил раз в две недели тиражом в 50 тысяч экземпляров, ежегодные убытки издания, по данным The New York Times, составляли около 5 млн долларов.

С 2012 года The New Republic принадлежит Крису Хьюзу, одному из основателей социальной сети Facebook. Молодой инвестор сперва почти не интересовался редакционной политикой журнала, разве что TNR начал чаще писать о событиях за пределами политической жизни Вашингтона. Именно Хьюз предложил Фоэру, в прошлом уже редактировавшему TNR, вернуться в журнал и вновь заняться качественной журналистикой. Нового владельца в издании воспринимали как человека, согласного терпеть TNR таким, какой он есть (со всеми его убытками), ради сохранения традиции вашингтонской либеральной журналистики. Поначалу именно так Хьюз себя и вел.

Впервые Хьюз отошёл от сложившегося образа, когда назначил в октябре 2014 года нового генерального директора TNR — бывшего главу Yahoo! News Гая Видру, человека из Кремниевой долины, как и сам владелец журнала. Видра и Хьюз решили превратить TNR в «вертикально интегрированную медийную цифровую компанию» и переместиться из Вашингтона на Манхэттен. 

Франклину Фоэру эта идея не понравилась. Во время встреч с главным редактором Хьюз часто рассуждал, что нужны более «вкусные» темы, обращал внимание редакции на важность интернета и предлагал создать новое приложение The New Republic для мобильных телефонов, которое присылало бы уведомление о срочных новостях. Хьюз утверждал, что главный редактор не разделял его планов на будущее TNR; Фоэр, в свою очередь, не понимал, чего от него хочет владелец — шансов договориться было немного.

В итоге в декабре место Фоэра занял Гэбриэл Снайдер, работавший в The Atlantic Wire (редактором) и Bloomberg (советником по диджитал). Предполагается, что с переездом в  TNR сконцентрируется на своей , бумажная версия журнала будет выходить 10 раз в год — в два раза реже, чем сейчас.

«The New Republic — это своего рода доверительный фонд, преследующий цели. Все предыдущие владельцы и издатели TNR это понимали, а сейчас наследие журнала и доверие к нему уничтожается», — говорится в открытом письме бывших сотрудников The New Republic.

После увольнения Фоэра в американской прессе вышли многочисленные некрологи The New Republic: многие издания, в основном либерального толка, уход старого главреда называли «смертью классической журналистики». Издание The Daily Beast в едком материале прямо написало, что «принц фейсбука уничтожил» The New Republic. В статье приводились высказывания журналистов, осуждавших увольнение Фоэра и сожалевших о том, что качественную журналистику принесли в жертву . New York Magazine в статье о TNR «Элегия The New Republic» пишет, что развал редакции журнала сообщает о кончине традиционной журналистики и непонимании владельца роли издания в общественной жизни страны. Хьюз и Видра оперируют словами «бренд» и рассуждают о количествах просмотров страниц, но ни слова не говорят о журналистских ценностях, сетует автор статьи Джонатан Чаит, в своё время работавший в The New Republic.

«Фрэнк Фоэр покидает The New Republic не потому, что он недостаточно хорош как главный редактор. Он уходит, потому что Крис Хьюз недостаточно хорош как владелец», — пишет Чаит в New York Magazine.

На колонку Чаита отреагировал один из самых влиятельных молодых журналистов в США Эзра Кляйн, главный редактор и создатель проекта Vox.com. По слова Кляйна, ситуация с The New Republic действительно выглядит не очень красиво, особенно если учесть, что Фрэнк Фоэр узнал о своем увольнении постфактум. Однако хоронить журнал, по его словам, пока рано. По мнению Кляйна, TNR под руководством нового главреда Гэбриела Снайдера может расцвести, хотя никогда не станет прежним The New Republic — просто потому, что тот, старый журнал уже давно умер, как и другие прежде влиятельные политические журналы Вашингтона. Президент США на борту своего самолета, скорее всего, читает iPad, а не TNR (как делали Джон Кеннеди и Билл Клинтон), а события политической жизни Вашингтона помимо печатных журналов освещают десятки блогов и , включая Vox и Politico.

«Нельзя критиковать Фоэра, при котором TNR опубликовал достаточное количество выдающихся материалов. Но можно критиковать TNR за желание видеть в своих потенциальных подписчиках 100 тысяч человек или меньше. Это никогда бы не обрадовало владельца с его надеждами на ежемесячную  в десятки миллионов человек», — пишет Кляйн.

В другой публикации на Vox отмечается, что увольнение Фоэра — далеко не первый и далеко не самый темный эпизод в истории журнала. Марти Перец, предыдущий владелец The New Republic, многие годы публиковал в журнале откровенно расистские статьи и колонки, неизменно занимал позицию Израиля по вопросу конфликта на Ближнем Востоке, а среди сотрудников редакции практически не было афроамериканцев. Многие журналисты нисколько не разделяли позицию Переца, но не спешили увольняться. Когда же новый владелец уволил главного редактора — такого же белого и обеспеченного представителя американского общества, как и они — последовали протесты.

Владелец The New Republic отреагировал на некрологи колонкой в The Washington Post. По словам Хьюза, TNR играет слишком большую роль в обществе, чтобы эти увольнения означали смерть издания. «Если ты заботишься об издании и хочешь, чтобы оно жило долгое годы, ты не уходишь. Ты закатываешь рукава, работаешь за двоих ради борьбы за свои идеалы в постоянно меняющемся мире, и ты борешься. А за это издание со  историей стоит побороться», — заключает Хьюз.

Афера Стивена Гласса

На протяжении трёх лет своей работы в TNR журналист Стивен Гласс сфабриковал около 27 статей, ему удавалось обманывать читателей и коллег, продвигаясь при этом по карьерной лестнице.

Его аферу раскрыли после выхода статьи «Hack Heaven» в мае 1998 года, для которой он создал сайт несуществующей фирмы, подделывал сообщения в голосовой почте и даже оставил записи в своем блокноте, чтобы создать видимость настоящей журналистской работы. Раскрыть подлог удалось журналисту Forbes, занявшимся фактчекингом (проверкой фактов) с целью узнать источники сенсационного материала.

Как выяснилось впоследствии, 27 статей (из ) Стивена Гласса в The New Republic в той или иной степени были сфабрикованы. Он был с позором уволен и лишился шанса вернуться в журналистику, а The New Republic оказался в центре самого крупного скандала за всю историю журнала. В  вышла книжка Гласса «The Fabulist» и фильм «Афера Стивена Гласса» — о скандале с выдуманными публикациями; с тех пор Гласс не давал интервью.

Бывшая коллега Гласса Ханна Розин в год  The New Republic решила вернуться к самому тёмному эпизоду в истории журнала. Она встретилась со Стивеном Глассом спустя 16 лет после его разоблачения.

Последний раз Ханна говорила со Стивеном весной 1998 года: он умолял свою подругу и коллегу защитить его перед редактором. Тогда Ханна не могла даже предположить, что Гласс, ставший за три года лицом журнала и восходящей звездой журналистики, сфабриковал половину своих статей.

В разговоре с Розин Гласс объясняет, что лгал и выдумывал факты, чтобы «будоражить своих коллег». Он объясняет, что лгать было совсем невесело — напротив, Гласс постоянно нервничал и боялся, что его разоблачат.

Прошлое до сих пор не отпускает Гласса. С начала нулевых он пытался вступить в коллегию адвокатов, но ему отказывали. Розин отмечает: это довольно необычно, ведь даже бывшие преступники работают адвокатами. Однако в коллегии сочли: Гласс так и не смог доказать, что исправился и стал другим человеком. Сейчас он работает в юридической фирме и готовит клиентов к судебному процессу. Первым делом Гласс рассказывает клиентам свою историю — по словам его начальника Питера Цукермана, так у него получается войти в доверие к клиентам, которые обычно боятся раскрывать деликатные подробности своих дел.

Недавно Гласс помог бродяге, которого сбил мусоровоз — он выиграл дело и получил $2,1 млн компенсации. По словам Цукермана, бродяга пришел в офис с улицы — грязный и вшивый; Гласс сумел найти для него приют и наладить контакт с органами социальной опеки.

В разговоре с Розин Гласс извиняется за всё, что сделал.

Бывший редактор Гласса Чак Лейн не настроен верить его извинениям: «Нельзя вернуть девственность! Просто нельзя! Стив сделал нечто настолько бесчестное и значительное в мировом масштабе, что этот поступок будет преследовать его всю жизнь, что вполне справедливо. Люди теперь обязаны не доверять ему».

Ханна Розин после встречи с Глассом признаётся, что простила своего бывшего коллегу.

См. также

• Пресса в США

Отрывок, характеризующий The New Republic

– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.