The Weavers

The Weavers
Основная информация
Жанры	фолк
Годы	1948 - 1952 1955 - 1964
Страна	США США
Город	Гринвич Виллидж Нью-Йорк
Лейблы	Universal Special Products Decca Records Vanguard Records AP Records Loom Records
Бывшие участники	Пит Сигер Ронни Гилберт Ли Хэйз Фред Хеллерман Эрик Дарлинг Фрэнк Хэмилтон Берни Краузе

The Weavers — американская фолк-группа, образовавшаяся в 1948 году в Гринвич Виллидж, Нью-Йорк, и оказавшая значительное влияние на развитие современной музыки, положив начало фолк-буму 1950—1960-х годов и став (согласно Allmusic) ключевым звеном, которое связало фолк-сцену с поп-культурой. Квартет, в репертуар которого входил традиционный фолк, версии народных песен разных стран мира, блюз, госпел, рабочие гимны и детские песни, прошёл короткий, но драматический путь — от огромной коммерческой популярности до полного неприятия, став жертвой маккартизма и развернувшейся в начале 1950-х годов «охоты на ведьм».

Пластинки и концерты The Weavers способствовали популяризации песен, которые впоследствии приобрели статус «стандартов»: в их числе — «Goodnight, Irene» (13 недель #1 US), «On Top of Old Smoky», «Follow the Drinking Gourd», «Kisses Sweeter than Wine», «The Wreck of the John B» (известная также как «Sloop John B»), «Rock Island Line», «Midnight Special», «Pay Me My Money Down», «Darling Corey».

История группы

The Weavers образовались в 1948 году в составе: Ронни Гилберт (англ. Ronnie Gilbert), Ли Хэйз англ. Lee Hays), Фред Хеллерман (англ. Fred Hellerman) и Пит Сигер англ. Pete Seeger); последний в 1940—1941-х годах возглавлял ансамбль Almanac Singers, в состав которого (наряду с Вуди Гатри и Миллардом Лэмпеллом) входил Хэйз. Хеллерман и Гилберт познакомились с Сигером и Хэйзом будучи участниками «Народной песни» (англ. People’s Songs) — кружка авторов и исполнителей, встречавшихся в 1946 году в подвале дома Сигера в Гринвич Виллидж. В 1948 году Хэйз предложил собрать коллектив, аналогичный Almanac Singers, но более организованный и сплочённый.

Некоторое время группа была квинтетом (с Джекки Гибсоном, позже состав покинувшим) и выступала как The No-Name Quartet (сначала в нью-йоркских клубах, а затем на радио, при поддержке фолк-певца Оскара Бранда). Затем, став квартетом, приняла название The Weavers (рус. Ткачи), заимствовав его у пьесы Герхарта Гауптмана (1892).

Поражение левых. Первые трудности

Некоторое время People’s Songs считались перспективным творческим союзом: свои надежды он связывал с президентской кампанией Генри Уоллеса и Глена Тейлора. Однако после поражения тандема на выборах 1948 года у квартета начались трудности: некоторое время он не мог найти себе постоянную работу.

Первый же год существования группы явился для неё испытанием. Предполагалось, что основной сферой её деятельности будет поддержка профсоюзных съездов, акций и других «прогрессивных» мероприятий, но после поражения Уоллеса выяснилось, что таковых просто не происходит. 1949 год ознаменовался контратакой правых сил в Конгрессе. В некоторых случаях группе приходилось выдерживать физические атаки: например, летом 1949 года на концерте в Пикскилле, Нью-Йорк, в зале началась драка, инициированная группами ветеранов, которых возмутило присутствие на сцене Поля Робсона.

Группа получала в лучшем случае $15 за концерт (в основном, выступая в школах с детским репертуаром) и на большее претендовать не могла. Тем не менее, The Weavers сделали летом и ранней осенью 1949 года несколько записей для небольшого лейбла Charter Records, которым руководил Марио Касетта (англ. Mario Casetta), в недавнем прошлом — союзник People’s Songs, но почти все они оказались неизданными: из-за финансовых трудностей фирма в 1950 году закрылась.

Vanguard Club

Почти отчаявшись выжить в сложившейся ситуации, группа накануне Рождества 1949 года пришла на прослушивание в Village Vanguard, нью-йоркский клуб, которым владел Макс Гордон, специалист по джазу. The Weavers имели такой успех, что клуб продлил с ним контракт до начала следующего лета, выплачивая по $250 в неделю. Как отмечали впоследствии специалисты по истории современной музыки, фолк к этому времени стал «артовой» формой музыкального искусства, замкнутой в рамках академической среды. The Weavers предложили публике нечто, до тех пор неслыханное: совершенно бесхитростную и искреннюю манеру исполнения народных песен.

Полгода, проведённые в Vanguard, оказались поворотными в карьере группы. Статус клуба и стремительно растущая популярность группы привели к появлению о ней множества хвалебных статей в прессе. Музыканты познакомились с молодым издателем Харольдом Левенталем, который в свою очередь свёл их с менеджером Питом Камероном (англ. Pete Kameron). Одновременно на The Weavers обратил внимание Гордон Дженкинс, один из ведущих аранжировщиков и оркестровых руководителей тех лет. Дженкинс привел квартет в офис Decca Records (компании, с которой в тот момент работал по контракту), на прослушивание к главе компании Дэйву Кэппу (англ. Dave Kapp). Выступление The Weavers произвело на присутствующих сильнейшее впечатление, но некоторые (согласно биографии на Allmusic) «никто не мог понять, что делать с белыми исполнителями, работающими в столь широком жанровом диапазоне». Decca спохватилась лишь после того, как Митч Миллер из Columbia Records предложил группе контракт и — по настоянию, опять-таки, Дженкинса — наконец подписала квартет.

Контракт с Decca

Первый релиз группы на Decca, сборник рождественских песен, выпущенных долгоиграющей пластинкой в 10"-формате, не привлек к себе внимания. Но уже вторая студийная сессия The Weavers 1950 года, проведённая вскоре после ухода квартета из клуба Vanguard, стала прорывной. Сначала «Tzena Tzena Tzena», в 1941 году написанная на иврите И. Мироном (англ. Issachar Miron) и Дж. Хаггес (англ. Jehiel Hagges) и позже аранжированная Гордоном Дженкинсом, поднялась до #2 в списках бестселлеров журнала Billboard.

Затем «Goodnight Irene», песня из репертуара Ледбелли, записанная 26 мая 1950 года, 30 июня возглавила хит-парад и продержалась на его вершине 13 недель. В конечном итоге обе песни были выпущены двух-А-сторонним синглом, который разошёлся двухмиллионым тиражом.

Этот успех оказался неожиданным для самых музыкантов. Незадолго до этого вышедшая замуж Гилберт вспоминала, что, отправившись в свадебное путешествие: не могла поверить своим ушам: песню «Tzena Tzena Tzena» играли и музыкальные автоматы, и радиостанции. Более того, вскоре ей пришлось прервать поездку и вернуться в Нью-Йорк: группе необходимо было выполнять концертные обязательства, которых у менеджера Камерона внезапно возникло множество.

В 1950 году в хит-парад вошёл также сингл «The Roving Kind—Pop» (#11). За ним последовали аранжированная Сигером песня Аппалачи «On Top of Old Smokey» (#1 Cash Box, #2 Billboard, #8 Country chart, июнь 1951), записанная и выпущенная под псевдонимом Joel Newman and Paul Campbell «Kisses Sweeter than Wine» (#19, 1951), композиция Вуди Гатри «So Long (It’s Been to Know Yuh)» (#4 Billboard), записанная в Чикаго «When the Saints Go Marching In» (#27, 1951) и «Wimoweh», чант племени Зулу, аранжированный Сигером (#14, 1951).

Сохранилось немного документальных кадров с выступлениям группы. The Weavers снялись в мюзикле «Disc Jockey» (1951) и засняли пять своих хитов — «Goodnight, Irene», «Tzena, Tzena, Tzena», «So Long», «Around the World» и «The Roving Kind» — для телепродюсера Лу Снейдера.

Позже многие критиковали Дженкинса за то, что тот использовал аранжировки со струнными и духовыми инструментами, заметно «расширяя» звучание квартета — в частности, в оригинальных версиях таких песен, как «Goodnight Irene», «Midnight Special» и «Wimoweh». Но, как отмечается в биографии на Allmusic, в то время против этого не возражали ни публика, ни сами музыканты. Напротив, участники группы говорили о том, что им доставил огромное моральное удовлетворение коммерческий успех «Goodnight Irene» (за что благодарить следовало прежде всего Дженкинса с его «пышной» аранжировкой), пусть даже через год после смерти Ледбелли, который так и не дождался этого триумфа. Decca также активно экспериментировала с форматами и аранжировкам; для участия в записи «On Top of Old Smoky» был приглашен фолк-сингер Терри Гилкисон.

1950—1952: годы маккартизма

В течение всего времени, пока группа была на взлёте, менеджер Камерон прилагал все усилия, чтобы к её репертуару никто не мог придраться. Не подписывал он её и к политическим мероприятиям. Более того, концерты The Weavers в политическом отношении были настолько безобидными, что высмеивались левой прессой; в частности, их критиковал (на страницах журнала Sing Out!) бывший коллега Сигера и Хэйза по «Народной песне» Ирвин Зильбер.

Но летом 1950 года, в тот самый момент, когда The Weavers получили предложение вести на телевидении собственную 15-минутную еженедельную программу, антикоммунистическая газета Red Channels выступила с осуждением группы, подвергнув сомнению политическую благонадёжность её участников.

Интерес к группе со стороны концертных промоутеров резко сошёл на нет. Группу не приняли на телевидение. Правда, она записала несколько выступлений для Snader TV и продолжала пользоваться коммерческим успехом: в 1951 году материал The Weavers разошёлся двухмиллионным тиражом, в основном благодаря успеху «Kisses Sweeter Than Wine», версии ирландской народной песни, которую участникам группы также «подарил» Ледбелли.

Но к этому времени The Weavers уже находились под наблюдением ФБР как «сочувствующие коммунистам». Первые проблемы такого рода у Сигера и Хэйза начались ещё в Almanach Singers. Сначала они, будучи коммунистами, выступали с пацифистских позиций, затем, после вторжения нацистской Германии в СССР, изменили свои взгляды на противоположные, за что уже тогда подверглись критике. Во время Второй мировой войны и после неё Сигер и Хэйз активно поддерживали движение левых, в частности, по вопросам разоружения, борьбы за гражданские права и права рабочих. Постепенно за ними прочно закрепилась репутация «коммунистов», проповедовавших опасные, подрывные идеи.

В течение двух лет Камерон ухитрялся обеспечивать группу работой, в основном в маленьких клубах на северо-востоке США, но и здесь каждый раз, когда объявлялось о приезде Weavers, владельцы клубов получали массу угроз в письмах и по телефону.

Распад и воссоединение

К концу 1952 года группа решила прекратить свою деятельность. Decca больше не хотела их записывать, потому что было практически невозможно даже поставлять их пластинки в магазины, на радио их песни больше не звучали. Лейбл продолжал платить музыкантам деньги до окончания их контракта, который истек в 1953 году.

В течение следующих трёх казалось, что о группе забыли: её пластинок не было в магазинах, песни не звучали в радиоэфире. Ронни Гилберт с мужем переехала в Калифорнию, Фред Хеллерман стал преподавать музыку, Ли Хэйз на радио взялся за сочинение рекламных роликов. Лишь Пит Сигер продолжал выступать — в тех немногочисленных студенческих залах, которые соглашались принять его.

Но в 1955 году Харольд Левенталь предложил квартету воссоединиться и дать хотя был один концерт. Попытка забронировать с этой целью нью-йорский Town Hall оказалась безуспешной: для большинства поп-промоутеров группа по-прежнему оставалась «запрещённой». И тогда Левенталь пошёл на авантюрный шаг, 9 лет спустя повторенный Брайаном Эпстайном: он забронировал Карнеги-холл, чьё руководство было до такой степени далеко от политики и погружено в мир классической музыки, что не задумывалось о возможных последствиях. Реюнион The Weavers прошёл с аншлагом, концерт был записан и пленка была издана Vanguard Records, небольшим, но предприимчивым лейблом, руководители которого, братья Мэйнард и Сеймур Соломоны проводили крайне независимую политику.

Альбом At Carnegie Hall имел успех, последовало продолжение (Vol.2), после чего лейбл заключил с квартетом полноценный контракт. Записи Vanguard, отмеченные простым звучанием, без добавления наложенных партий, оцениваются специалистами (как отмечает Allmusic) более высоко, чем материал Decca.

Уход Пита Сигера

В 1958 году, разочарованный решением группы принять участие в записи телевизионного ролика, рекламировавшего табачные изделия, Пит Сигер покинул состав и начал сольную карьеру. К этому времени сенатор Маккарти окончательно себя дискредитировал и правые (по выражению Allmusic) «ушли в глухую защиту». В США уже активно развивалась фолк-сцена, возникшая практически под влиянием The Weavers: её ведущими представилеями были Easy Riders (во главе с Терри Гилкисоном; здесь же играли двое участников «People’s Songs», Фрэнк Миллер и Ричард Дёр), и Kingston Trio, чей хит «Tom Dooley» (1958) считается основным стимулом последовавшего затем фолк-бума. В новой обстановке даже «отягощённый репутацией диссидента-ветерана» Пит Сигер сумел без труда получить контракт в Columbia Records.

В состав The Weavers по рекомендации Сигера вошёл Эрик Дарлинг, участник группы The Tarriers: он оставался участником коллектива вплоть до июня 1962, после чего начал соло-карьеру (а позже вошёл в состав джаз-фолк-трио The Rooftop Singers). Сменивший его Фрэнк Хэмилтон провёл в группе менее года: он объявил об уходе незадолго до того, как Weavers должны были отметить своё 15-летние двумя концертами в Карнеги-холле в марте 1963 года.

Фолк-певец Берни Краузе (позже — один из тех, кто первыми использовал муг-синтезатор в популярной музыке) был последним, кто занял «кресло Сигера». В 1964 году The Weavers распались окончательно, дав в Карнеги-холл прощальный концерт.

После распада

После 1964 года в центре внимания музыкальной общественности продолжал оставаться лишь Пит Сигер. Именно он, признанный мэтр, представил начинающего автора Боба Дилана солидной фолк-аудитории. Позже получили определённый резонанс и некоторые его новые песни, в частности, «Waist Deep in the Big Muddy» о вьетнамской войне.

Определённый успех выпал и на долю Хэйза: песня «Wreck of the John B», написанная им в соавторстве с Карлом Сэндбергом, под новым заголовком, «Sloop John B» стала хитом в исполнении Beach Boys. Позже Хэйз стал своего рода ментором Дона Маклина; последний выступал также и с Питом Сигером.

В ноябре 1980 года квартет в оригинальном составе дал два концерта в Карнеги-холле: об этом попросил Хэйз, выехавший на сцену в инвалидном кресле (он умер год спустя). Записи этого концерта были использованы в фильме «Wasn’t That a Time», документировавший историю Weavers. В 1988 году вышла биографическая книга Дори Уилленс о Хэйзе «Lonesome Traveler».

Ронни Гилберт после распада группы занялась изучением психологии. Позже она время от времени продолжала гастролировать по США с сольными выступлениями.

Эрик Дарлинг умер 3 августа 2008 года в Чепел-хилле, Северная Каролина, в возрасте 74 лет.

В последние годы вышли два бокс-сета: Wasn’t That a Time (Vanguard), куда вошли записи 1950—1964 годов и Goodnight Irene: The Weavers 1949—1953 (Bear Family). Двойной CD Kisses Sweeter Than Wine, собравший ранее не выпускавшийся материал 1950—1953 годов вышел на Omega Records (лейбле-правопреемнике Vanguard Records).

В 2001 году The Weavers были введены в Vocal Group Hall of Fame. В феврале 2006 года группа получила Grammy (Lifetime Achievement Award); награда была вручена Ронни Гилберт и Фреду Хеллерману, приехавшим на церемонию.

Дискография

Альбомы (избранное)

• 1952 — We Wish You a Merry Christmas (Universal Special Products)
• 1957 — The Weavers at Carnegie Hall [live] (Vanguard)
• 1959 — Traveling on With the Weavers
• 1959 — Folk Songs Around the World (Decca)
• 1960 — The Weavers at Carnegie Hall, Vol. 2 [live] (Vanguard)
• 1962 — The Weavers at Home
• 1963 — Reunion at Carnegie Hall, 1963 [live] (AP Records)
• 1963 — The Reunion at Carnegie Hall, 1963, Pt. 2 [live] (Vanguard)
• 1963 — The Weavers' Almanac
• 1965 — Songbook
• 1970 — The Weavers on Tour [live]
• 1984 — Together Again Loom Records
• 1995 — Goodnight Irene (Universal Special Products)

Ссылки

• [www.folkmusicarchives.org/weavers.htm Folk music archives: The Weavers]
• [pisigin.ru/books/ocherki-ob-anglo-amerikanskoj-muzyke-tom2 Валерий Писигин. Очерки об англо-американской музыке 50-х и 60-х годов ХХ века. Т.2. Глава 4. «Америка». Москва: ЭПИцентр, 2004.]

Отрывок, характеризующий The Weavers

Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2 го градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.
– Любезные братья, – начал он, краснея и запинаясь и держа в руке написанную речь. – Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства – нужно действовать… действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать. – Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
«Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.
«Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем мире вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют нам весьма много – нынешние политические учреждения. Что же делать при таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё ниспровергнуть, изгнать силу силой?… Нет, мы весьма далеки от того. Всякая насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет нужды в насилии.
«Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей твердых, добродетельных и связанных единством убеждения, убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет иметь власть – нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми, и для собственной своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.
«Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было, конечно, одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек, управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести. Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворять своим страстям в пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому средства.
«Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в каждом государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно между собой соединятся – тогда всё будет возможно для ордена, который втайне успел уже сделать многое ко благу человечества».
Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение в ложе. Большинство же братьев, видевшее в этой речи опасные замыслы иллюминатства, с удивившею Пьера холодностью приняло его речь. Великий мастер стал возражать Пьеру. Пьер с большим и большим жаром стал развивать свои мысли. Давно не было столь бурного заседания. Составились партии: одни обвиняли Пьера, осуждая его в иллюминатстве; другие поддерживали его. Пьера в первый раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям. Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому точно так, как он сам понимал ее.
По окончании заседания великий мастер с недоброжелательством и иронией сделал Безухому замечание о его горячности и о том, что не одна любовь к добродетели, но и увлечение борьбы руководило им в споре. Пьер не отвечал ему и коротко спросил, будет ли принято его предложение. Ему сказали, что нет, и Пьер, не дожидаясь обычных формальностей, вышел из ложи и уехал домой.


На Пьера опять нашла та тоска, которой он так боялся. Он три дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и никуда не выезжая.
В это время он получил письмо от жены, которая умоляла его о свидании, писала о своей грусти по нем и о желании посвятить ему всю свою жизнь.
В конце письма она извещала его, что на днях приедет в Петербург из за границы.
Вслед за письмом в уединение Пьера ворвался один из менее других уважаемых им братьев масонов и, наведя разговор на супружеские отношения Пьера, в виде братского совета, высказал ему мысль о том, что строгость его к жене несправедлива, и что Пьер отступает от первых правил масона, не прощая кающуюся.
В это же самое время теща его, жена князя Василья, присылала за ним, умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма важном деле. Пьер видел, что был заговор против него, что его хотели соединить с женою, и это было даже не неприятно ему в том состоянии, в котором он находился. Ему было всё равно: Пьер ничто в жизни не считал делом большой важности, и под влиянием тоски, которая теперь овладела им, он не дорожил ни своею свободою, ни своим упорством в наказании жены.
«Никто не прав, никто не виноват, стало быть и она не виновата», думал он. – Ежели Пьер не изъявил тотчас же согласия на соединение с женою, то только потому, что в состоянии тоски, в котором он находился, он не был в силах ничего предпринять. Ежели бы жена приехала к нему, он бы теперь не прогнал ее. Разве не всё равно было в сравнении с тем, что занимало Пьера, жить или не жить с женою?
Не отвечая ничего ни жене, ни теще, Пьер раз поздним вечером собрался в дорогу и уехал в Москву, чтобы повидаться с Иосифом Алексеевичем. Вот что писал Пьер в дневнике своем.
«Москва, 17 го ноября.
Сейчас только приехал от благодетеля, и спешу записать всё, что я испытал при этом. Иосиф Алексеевич живет бедно и страдает третий год мучительною болезнью пузыря. Никто никогда не слыхал от него стона, или слова ропота. С утра и до поздней ночи, за исключением часов, в которые он кушает самую простую пищу, он работает над наукой. Он принял меня милостиво и посадил на кровати, на которой он лежал; я сделал ему знак рыцарей Востока и Иерусалима, он ответил мне тем же, и с кроткой улыбкой спросил меня о том, что я узнал и приобрел в прусских и шотландских ложах. Я рассказал ему всё, как умел, передав те основания, которые я предлагал в нашей петербургской ложе и сообщил о дурном приеме, сделанном мне, и о разрыве, происшедшем между мною и братьями. Иосиф Алексеевич, изрядно помолчав и подумав, на всё это изложил мне свой взгляд, который мгновенно осветил мне всё прошедшее и весь будущий путь, предлежащий мне. Он удивил меня, спросив о том, помню ли я, в чем состоит троякая цель ордена: 1) в хранении и познании таинства; 2) в очищении и исправлении себя для воспринятия оного и 3) в исправлении рода человеческого чрез стремление к таковому очищению. Какая есть главнейшая и первая цель из этих трех? Конечно собственное исправление и очищение. Только к этой цели мы можем всегда стремиться независимо от всех обстоятельств. Но вместе с тем эта то цель и требует от нас наиболее трудов, и потому, заблуждаясь гордостью, мы, упуская эту цель, беремся либо за таинство, которое недостойны воспринять по нечистоте своей, либо беремся за исправление рода человеческого, когда сами из себя являем пример мерзости и разврата. Иллюминатство не есть чистое учение именно потому, что оно увлеклось общественной деятельностью и преисполнено гордости. На этом основании Иосиф Алексеевич осудил мою речь и всю мою деятельность. Я согласился с ним в глубине души своей. По случаю разговора нашего о моих семейных делах, он сказал мне: – Главная обязанность истинного масона, как я сказал вам, состоит в совершенствовании самого себя. Но часто мы думаем, что, удалив от себя все трудности нашей жизни, мы скорее достигнем этой цели; напротив, государь мой, сказал он мне, только в среде светских волнений можем мы достигнуть трех главных целей: 1) самопознания, ибо человек может познавать себя только через сравнение, 2) совершенствования, только борьбой достигается оно, и 3) достигнуть главной добродетели – любви к смерти. Только превратности жизни могут показать нам тщету ее и могут содействовать – нашей врожденной любви к смерти или возрождению к новой жизни. Слова эти тем более замечательны, что Иосиф Алексеевич, несмотря на свои тяжкие физические страдания, никогда не тяготится жизнию, а любит смерть, к которой он, несмотря на всю чистоту и высоту своего внутреннего человека, не чувствует еще себя достаточно готовым. Потом благодетель объяснил мне вполне значение великого квадрата мироздания и указал на то, что тройственное и седьмое число суть основание всего. Он советовал мне не отстраняться от общения с петербургскими братьями и, занимая в ложе только должности 2 го градуса, стараться, отвлекая братьев от увлечений гордости, обращать их на истинный путь самопознания и совершенствования. Кроме того для себя лично советовал мне первее всего следить за самим собою, и с этою целью дал мне тетрадь, ту самую, в которой я пишу и буду вписывать впредь все свои поступки».
«Петербург, 23 го ноября.
«Я опять живу с женой. Теща моя в слезах приехала ко мне и сказала, что Элен здесь и что она умоляет меня выслушать ее, что она невинна, что она несчастна моим оставлением, и многое другое. Я знал, что ежели я только допущу себя увидать ее, то не в силах буду более отказать ей в ее желании. В сомнении своем я не знал, к чьей помощи и совету прибегнуть. Ежели бы благодетель был здесь, он бы сказал мне. Я удалился к себе, перечел письма Иосифа Алексеевича, вспомнил свои беседы с ним, и из всего вывел то, что я не должен отказывать просящему и должен подать руку помощи всякому, тем более человеку столь связанному со мною, и должен нести крест свой. Но ежели я для добродетели простил ее, то пускай и будет мое соединение с нею иметь одну духовную цель. Так я решил и так написал Иосифу Алексеевичу. Я сказал жене, что прошу ее забыть всё старое, прошу простить мне то, в чем я мог быть виноват перед нею, а что мне прощать ей нечего. Мне радостно было сказать ей это. Пусть она не знает, как тяжело мне было вновь увидать ее. Устроился в большом доме в верхних покоях и испытываю счастливое чувство обновления».