USS Langley (CV-1)
«Лэ́нгли» (англ. CV-1 Langley) — первый авианосец ВМС США. Переоборудован в 1920 году из угольщика «Юпитер» (AC-3). Перед Второй мировой войной переоборудован в авиатранспорт (AV-3). 27 февраля 1942 года во время транспортировки самолётов на остров Ява был тяжело повреждён японскими бомбардировщиками и потоплен кораблями эскорта.
Содержание
Предыстория
До вступления США в Первую мировую войну американская морская авиация не получила сколько-нибудь серьёзного развития[1]. Американские специалисты изучали английский опыт строительства авианосцев, но флот не предпринимал никаких шагов в этом направлении. Даже несмотря на то, что вступление США в Первую мировую войну вызвало быстрый рост численности морской авиации (с 54 самолётов в апреле 1917 года до 2107 в марте 1919 года), к концу войны США не имели ни одного авианосца.
Одним из сторонников строительства авианосцев был адмирал У. Симс, командующий ВМС США в Европе, который предлагал строить гидроавианосцы, однако скептически относился к авиации как серьёзной боевой силе. Авиация воспринималась как вспомогательное средство, которое не могло оказать решающего влияния на ход боевых действий. С учётом крайне низких боевых возможностей существовавших тогда самолётов, это мнение было небезосновательным.
В сентябре 1918 года Генеральный совет американского флота, проведя опрос среди наиболее опытных морских лётчиков, принял решение построить 6 авианесущих кораблей с полётной палубой длиной 200 м, скоростью 35 узлов и дальностью плавания 10 000 миль, однако 2 ноября министр флота Джозеф Даниэлс наложил вето на проект, мотивируя это крайне неудовлетворительными характеристиками боевых самолётов. Через месяц, когда война в Европе кончилась, этот вопрос потерял актуальность.
Единственными авианесущими кораблями американского флота оставались линкоры, на вращающихся башнях которых в экспериментальных целях устанавливались деревянные платформы для взлёта лёгких самолётов. Всего платформами было оборудовано 6 линкоров, с которых взлетали английские самолёты «Кэмэл», французские «Ньюпор-28», американские «Анрио HD-1» и «Воут VE-7». Эксперименты продлились до марта 1920 года, после чего началась серия экспериментов с гидросамолётами. В качестве носителей гидросамолётов выступали эсминцы, патрульные корабли и минные заградители. В 1921 году в состав флота вошла база гидросамолётов «Райт», переоборудованная из торгового судна.
Сочтя проведённые эксперименты удачными, Конгресс летом 1919 года принял «Акт о военно-морских ассигнованиях», где выделялись средства на переоборудование в настоящий авианосец вспомогательного судна. Для перестройки был выбран угольщик ВМС США «Юпитер»
История угольщика «Юпитер»
Угольщик «Юпитер» (Jupiter, AC-3) был заложен 18 октября 1911 года на верфи Маре Айленд, спущен на воду 14 августа 1912 года, вступил в строй 7 апреля 1913 года под командованием капитана 2-го ранга Джозефа Ривза (Comdr. Joseph M. Reeves)[2].
«Юпитер» стал первым кораблем ВМС США, оснащенным турбоэлектрической двигательной установкой.
После успешных испытаний «Юпитер» 27 апреля 1914 года был направлен в Масатлан на тихоокеанском побережье Мексики для усиления американского флота во время инцидента в Веракрусе. Он оставался на тихоокеанском побережье до 10 октября 1914 года, а затем отбыл в Филадельфию. Пройдя через Панамский канал, «Юпитер» стал первым судном, прошедшим его с запада на восток.
Перед вступлением США в Первую мировую войну 6 апреля 1917 года он был приписан к вспомогательному подразделению Атлантического флота в Норфолке, и действовал в Атлантике и Мексиканском заливе. Кроме перевозки угля, он в рамках NOTS (Naval Overseas Transport Service) совершил в июне 1917 и октябре 1918 года два грузовых рейса во Францию. 23 января 1919 года он возвратился в Норфолк, откуда 8 марта 1919 года отбыл в Брест (Франция) для снабжения углем кораблей, которые перевозили в США американские подразделения, участвовавшие в Первой мировой войне. По возвращении в Норфолк 17 августа 1919 года судно было переведено на западное побережье США. 11 июля 1919 года было решено переоборудовать «Юпитер» в авианосец, 12 декабря 1919 года он отбыл в Хэмптон-Роудс, где 24 марта 1920 года был выведен из состава флота.
Тактико-технические характеристики угольщика «Юпитер»:
- Водоизмещение — 19 360 т
- Длина – 165,2 м
- Ширина – 19,8 м
- Осадка – 8,43 м
- Скорость максимальная – 15 уз.
- Экипаж — 163 чел.
- Артиллерийское вооружение – 4 × 102-мм АУ
Конструкция
В 1920-х годах в США не было опыта строительства авианосцев, поэтому проект изобиловал техническими нестыковками, с которыми приходилось мириться или устранять в процессе проведения работ[3].
В целом проект реконструкции был достаточно примитивен и рассчитан на минимальные изменения в конструкции корабля. Всё оборудование для погрузки угля с верхней палубы было демонтировано, и над ней на 13 стальных пиллерсах была установлена полётная палуба размером 160×20 м. Мостик «Юпитера» остался на «Лэнгли» без изменений и располагался под полётной палубой, в результате чего видимость была крайне ограниченной. Из шести угольных трюмов «Юпитера» первый (передний) был использован для хранения авиационного бензина, в четвёртом размещался арсенал и механизмы элеватора. В остальных четырёх трюмах в разобранном виде хранилось от 30 до 40 самолётов.
Ангара в современном понимании на «Лэнгли» не было. Палубой ангара служили крышки угольных трюмов, а подволоком – полётная палуба. Под подволоком по продольным направляющим перемещались два 3-тонных мостовых крана, при помощи которых самолёты из трюма перемещались в ангар или на платформу элеватора, где собирались. Единственный элеватор находился в средней части полётной палубы. Платформа элеватора в верхнем положении составляла часть полётной палубы, а в нижнем находилась на высоте 2,4 м над палубой ангара.
Дым отводился из котельного отделения через две трубы – по одной трубе с левого и правого борта. Специальный клапан позволял переключаться между левой и правой трубой в зависимости от направления ветра. Труба правого борта представляла собой отверстие в борту, снабжённое форсунками для охлаждения отработанных газов и уменьшения задымления; труба левого борта располагалась вертикально за краем полётной палубы и во время полётов могла опускаться, отводя дым вниз. Со временем от трубы правого борта отказались, а слева сделали две шарнирно закреплённые трубы, которые во время полётов опускались в горизонтальное положение.
На полётной палубе «Лэнгли» имелись две телескопические мачты, которые в случае необходимости опускались в специальные колодцы.
Во время переоборудования корабля в авианосец ещё не существовало устоявшейся конструкции аэрофинишёра, поэтому эксперименты по его усовершенствованию проводились параллельно с переоборудованием. В первоначальном варианте посадочное устройство представлял собой совокупность продольного аэрофинишёра, используемого в Англии, и поперечного аэрофинишёра, который применялся во время первых посадок американских самолётов на палубы крейсеров.
Продольный аэрофинишёр представлял собой множество продольных параллельных тросов на расстоянии 30 см друг от друга, которые поддерживались на высоте 25 см специальными опорами. Эти тросы захватывались крюками на оси шасси и останавливали самолёт за счёт трения крюка о трос. Кроме торможения продольный аэрофинишёр удерживал самолёт на посадочной полосе в случае неудачного манёвра или порыва бокового ветра.
Поперечный аэрофинишёр представлял собой пять поперечных тросов, натянутых над палубой на той же высоте. Тросы цеплялись тяжёлым крюком, прикреплённый к фюзеляжу металлическими стропами и свисавшим под хвостовой частью самолёта. Первоначально к тросам крепились 25-кг мешки с песком, которые волочились по палубе вслед за самолётом. В дальнейшем тросы через систему блоков натягивались металлическими грузами, которые после отцепления крюка опускались вниз, приводя аэрофинишёр в исходное положение.
Тросы поддерживались на нужной высоте большим количеством (около 500) незакреплённых опор, которые при посадке разлетались в разные стороны, поэтому приведение аэрофинишёра в рабочее состояние требовало около получаса ручного труда. В дальнейшем опоры были закреплены на палубе и могли одновременно подниматься/опускаться при помощи механического привода.
Поскольку авианосец рассматривался также как база для гидропланов, размещённых на линкорах и крейсерах, на верхней палубе «Лэнгли» были установлены две катапульты Mk I, представлявшие собой направляющие длиной 29 м с салазками, на которые ставились для разгона бесколёсные гидросамолёты. Запас энергии для запуска создавался раскручиванием массивного маховика. В дальнейшем катапульты Mk I были заменены на пневматические Mk III. После 1925 года катапульты не использовались, а в 1928 году были демонтированы.
До второй мировой войны, когда аэропланы были достаточно лёгкими и имели малую взлётную скорость, катапульты для запуска самолётов на колёсном шасси применялись очень редко. Для взлёта самолёта было достаточно разбега 45–60 м, а время взлёта составляло 30 с, тогда как рабочий цикл катапульты составлял около 45 с.
Для подъёма гидросамолётов с поверхности воды на палубу на «Лэнгли» были установлены побортно два подъёмных крана.
История авианосца «Лэнгли»
Угольщик «Юпитер» был перестроен в экспериментальный авианосец на Военно-морской верфи в Норфолке (Norfolk, шт. Вирджиния)[2]. 11 апреля 1920 года он был переклассифицирован и переименован в CV-1 «Лэнгли» и 20 марта 1922 года вошёл в состав флота под командованием капитана 2 ранга К. Уитинга (Cdr. Kenneth Whiting).
Как первый авианосец ВМС США, «Лэнгли» стал участником многих знаменательных событий. 17 октября 1922 года капитан-лейтенант В. Гриффин (Lt. Virgil C. Griffin) на самолёте Vought VE-7SF совершил первый взлёт с палубы авианосца. Несмотря на то, что ранее самолёты взлетали со специально оборудованных платформ на кораблях других классов, это события имеет особое значение для США, где авианосцы являются предметом национальной гордости и основной боевой силой флота. Через девять дней капитан 3 ранга Г. Шевалье (Lt. Cdr. G. De C. Chevalier) совершил первую посадку на самолёте Aeromarine 39B. 18 ноября 1922 года капитан 2 ранга К. Уитинг, управляя самолётом PT, впервые взлетел с авианосца при помощи катапульты.
В 1923 году в состав авиагруппы «Лэнгли» входили истребители Curtiss TF-1 (первый специализированный палубный самолёт) и разведчики Vought UO-1. В 1924 году на нём появились бомбардировщики-торпедоносцы Douglas DT-2, придав составу авиагруппы функциональную законченность[4].
15 января 1923 года «Лэнгли», находясь в Карибском море, начал серию тренировочных полётов и испытаний. В июне он отбыл в Вашингтон для проведения показательных выступлений перед высокопоставленными военными и гражданскими лицами. 13 июня 1923 года он отбыл в Норфолк, а затем до конца года продолжил тренировочные полёты в Атлантике и Карибском море.
В 1924 году он участвовал в манёврах и показательных выступлениях, летом прошёл ремонт и модернизацию в Норфолке, затем отправился на Западное побережье США в Сан-Диего и 29 ноября 1924 года вошёл в состав Тихоокеанского линейного флота.
Последующие 12 лет он действовал у побережья Калифорнии и Гавайских о-вов, участвуя в тренировках, экспериментальных полётах, обучении пилотов, тактических учениях флота. 25 октября 1936 года на военно-морской верфи Маре Айленд (Mare Island Navy Yard, шт. Калифорния) он прошёл реконструкцию и переоборудование в авиатранспорт. Хотя его служба в качестве авианосца закончилась, подготовленные на нём пилоты составили ядро авиагрупп новых американских авианосцев CV-2 «Лексингтон» и CV-3 «Саратога».
26 февраля 1937 года «Лэнгли» закончил реконструкцию, был переклассифицирован в AV-3, 11 апреля приписан к Воздушным разведывательным силам (Aircraft Scouting Force) и приступил к транспортировке самолётов в районах Сиэтла, Ситки (Sitka), Перл-Харбора и Сан-Диего. С 1 февраля по 10 июля 1939 года он был кратковременно откомандирован в Атлантический флот, затем вернулся на Тихоокеанский флот и 24 сентября 1939 года прибыл в Манилу.
В момент начала Второй мировой Войны «Лэнгли» находился в порту Кавите (Cavite, Филиппины). 8 декабря 1939 года он отбыл в Баликпапан (Balikpapan, о. Борнео), а затем в Дарвин (Австралия), куда прибыл 1 января 1942 года. До 11 января 1942 года он совместно с австралийскими ВВС участвовал в противолодочном патрулировании Дарвина, а затем приписан к международным американо-англо-голландско-австралийским силам в Голландской Ост-Индии, созданным с целью остановить продвижение Японии в этом районе. 22 февраля 1942 года он отбыл из Фримантла (Freemantle, Австралия) чтобы доставить в Чилачап (Tjilatjap, о. Ява) 32 самолёта P-40.
Гибель «Лэнгли»
В феврале 1942 года началось японское вторжение на остров Ява[1]. Чтобы противостоять японской авиации, необходима была срочная переброска истребителей. До 20 февраля американские истребители перелетали на Яву из Австралии, делая промежуточную посадку с дозаправкой на о. Тимор, однако 20 февраля он оказался в руках японцев. После этого доставка самолётов на Яву стала возможна только морским путём.
22 февраля, имея на борту 32 истребителя P-40E, пилотов и 12 механиков, «Лэнгли» вышел из Фримантла вместе с транспортом «Си Уитч», который вёз 27 истребителей в разобранном виде. Единственным портом на Яве, куда можно было зайти относительно свободно, был Чилачап. Вечером 26 февраля «Лэнгли» соединился со своим противолодочным эскортом в составе эсминцев DD-217 «Уиппл» (Whipple) и DD-219 «Эдсолл» (Edsall) и утром 27 февраля на скорости 14 узлов направился в Чилачап, находясь в 100 милях к югу от него. В 11.40 он был атакован девятью двухмоторными японскими бомбардировщиками. Корабль открыл огонь из двух 76-мм зенитных орудий. Благодаря умелому маневрированию две первых атаки оказались безрезультатными, но во время третьей атаки бомбардировщики добились 5 попаданий и 2 близких разрывов. Рулевое управление и гирокомпас вышли из строя, самолёты на полётной палубе охватило пламя. Корабль получил крен 10° на левый борт. Затем его начали обстреливать 6 японских истребителей «Зеро».
Несмотря на безнадёжное положение, командир корабля капитан 1 ранга Макконнел сделал попытку спасти корабль. Выбросив горящие самолёты за борт и уменьшив крен контрзатоплением, он направил «Лэнгли» к Яве, чтобы выброситься на берег. Однако вскоре оказались затопленными машинные отделения, и корабль потерял ход. В 13.32 командир приказал команде покинуть корабль. Армейские лётчики и экипаж, кроме 16 погибших, были спасены эсминцами эскорта. После этого эсминцы выпустили по «Лэнгли» 9 снарядов из 102-мм орудий и две торпеды, и авиатранспорт затонул в 75 милях к югу от Чилачапа.
Рано утром 1 марта 1942 года эсминцы «Эдсолл» и «Уиппл» передали спасённых с «Лэнгли» на танкер «Пекос», находившийся недалеко от острова Рождества. В тот же день в 15:48 танкер был потоплен японской авиацией. Ночью 2 марта эсминец «Уиппл» спас 232 человека, многие из которых были с «Лэнгли», и сумел добраться до Австралии.
8 марта 1942 года японцы захватили Чилачап, а 9 марта полностью оккупировали о. Ява.
Интересные факты
- «Лэнгли», соответственно его необычному для боевого корабля внешнему виду, имел на флоте прозвище «Старый вагон с крышей» (Old Covered Wagon)[4].
- При переоборудовании угольщика «Юпитер» в авианосец «Лэнгли», часть угольных погребов для балласта была залита бетоном. Ходили слухи, что для увеличения веса в бетон опустили 406-мм орудия, снятые с линейных крейсеров «Лексингтон» и «Саратога». По этому поводу на флоте шутили, что самыми большими орудиями в США вооружён «Лэнгли»[5].
- Пионер американского авианосного флота и первый командир «Лэнгли» Кеннет Уитинг (Kenneth Whiting) был кадровым подводником. Он первым вышел из подводной лодки через торпедный аппарат, доказав тем самым, что экипаж потопленной лодки имеет возможность спастись (кроме одного человека, который должен открывать и закрывать крышки торпедного аппарата). Вернувшись на лодку после всплытия, он сказал: «Это легко!»[5]
- На каждом самолёте, базировавшемся на «Лэнгли», были голуби для посылки сообщений на авианосец. Для них в кормовой части ангара была построена голубятня и дважды в день под руководством квартирмейстера (специалиста по связи) проводились тренировки. Со временем голубей заменила беспроводная связь, а голубятню перестроили в каюту старшего помощника[5].
- Как углевоз, "Юпитер" был построен в числе серии из четырех однотипных кораблей по проекту "Протеус". Что примечательно, все три его систершипа: "Протеус", "Нереус" и "Циклоп" - в разное время пропали без вести в Бермудском Треугольнике.
- "Лэнгли" присутствует в игре "World of Warships"
См. также
Напишите отзыв о статье "USS Langley (CV-1)"
Примечания
- ↑ 1 2 Весь материал данного раздела, кроме абзацев, где источник указан особо, взят из Полмар Н. Авианосцы, т. 1. — М.: АСТ, 1999.
- ↑ 1 2 Весь материал данного раздела, кроме абзацев, где источник указан особо, взят из Dictionary of American Fighting Ships, Vol. IV, p. 45–47.
- ↑ Весь материал данного раздела, кроме абзацев, где источник указан особо, взят из Tate J.R. Covered Wagon Days // Naval Aviation News. — 1970. — № 12. — P. 28—37.
- ↑ 1 2 Chester G. Hearn. Carriers in Combat: The Air War at Sea. — Stackpole Books, 2007. — 317 с. — ISBN 081173398X, 9780811733984..
- ↑ 1 2 3 Tate J.R. [www.history.navy.mil/nan/backissues/1970s/1970/dec70.pdf Covered Wagon Days] (англ.) // Naval Aviation News. — 1970. — No. 12. — P. 28—37.
Ссылки
- [www.history.navy.mil/photos/sh-usn/usnsh-l/cv1.htm USS Langley (CV-1, later AV-3), 1922-1942. Naval Historical Center].
- [www.navsource.org/archives/02/01.htm USS Langley (CV-1). NavSource Online].
- [www.navsource.org/archives/09/02/0203.htm USS Langley (AV-3) ex USS Langley (CV-1) (1922 - 1937) ex USS Jupiter (Collier #3) (1913 - 1922). NavSource Online].
- [www.history.navy.mil/danfs/l3/langley-i.htm Langley. Dictionary of American Naval Fighting Ships]
- [www.navsource.org/archives/09/02/0203n.htm Newspaper Account of the Sinking of Aircraft Tender AV-3 Langley. NavSource Online].
Координаты: 8°51′ с. ш. 109°02′ в. д. / 8.850° с. ш. 109.033° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=8.850&mlon=109.033&zoom=14 (O)] (Я)
Отрывок, характеризующий USS Langley (CV-1)
Ростов задумался.– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.
Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.
3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
