Георг Датский

Георг Датский англ. George of Denmark дат. Jørgen af Danmark<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет кисти Микаэля Даля, ок. 1705 года</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб Геога Датского</td></tr>
Герцог Камберленд
10 апреля 1689 — 28 октября 1708
Монарх:	Вильгельм III и Мария II, Анна
Предшественник:	Руперт Пфальцский креация 1644 года
Преемник:	Уильям Август Ганноверский креация 1726 года
Принц-консорт Англии, Ирландии и Шотландии
8 марта 1702 — 1 мая 1707
Предшественник:	Мария Моденская как королева-консорт
Принц-консорт Великобритании и Ирландии
1 мая 1707 — 28 октября 1708
Преемник:	Каролина Бранденбург-Ансбахская как королева-консорт
Лорд-адмирал
20 мая 1702 — 28 октября 1708
Предшественник:	Томас Герберт, 8-й граф Пембрук
Преемник:	королева Анна
Лорд-смотритель Пяти портов
май 1702 — 28 октября 1708
Предшественник:	Генри Сидни, 1-й граф Ромни
Преемник:	Лионель Секвиль, 1-й герцог Дорсет
Вероисповедание:	лютеранство
Рождение:	2 апреля 1653(1653-04-02) Копенгагенский замок, Слотсхольмен, Копенгаген, королевство Дания
Смерть:	28 октября 1708(1708-10-28) (55 лет) Кенсингтонский дворец, Лондон, королевство Великобритания
Место погребения:	13 ноября 1708 года, Вестминстерское аббатство
Род:	Ольденбургская династия
Имя при рождении:	Йорген Датский
Отец:	Фредерик III
Мать:	София Амалия Брауншвейг-Люнебургская
Супруга:	Анна Стюарт
Дети:	Уильям, герцог Глостерский и другие
Награды:

Гео́рг Да́тский и Норве́жский, ге́рцог Ка́мберленд (2 апреля 1653, Копенгаген — 20 ноября 1708, Лондон) — датский принц, сын короля Фредерика III и Софии Амалии Брауншвейг-Люнебургской; супруг королевы Англии, Шотландии и Ирландии (с 1707 года — Великобритании и Ирландии) Анны Стюарт.

Брак Георга с Анной был организован в начале 1680-х годов с целью заключения англо-датского союза в попытке сдерживания морских сил Нидерландов, в результате чего Георг оказался в конфронтации к Вильгельму Оранскому, который был женат на Марии — старшей сестре Анны. Вильгельм и Мария стали монархами Англии и Шотландии в 1689 году в результате свержения тестя Георга Якова II; супруга Георга стала предполагаемой наследницей при новых монархах.

Вильгельм отстранил Георга от действительной военной службы, и ни принц, ни его супруга не обладали большим влиянием вплоть до смерти Вильгельма, который после 1694 года правил единолично. Со смертью зятя Анна стала королевой, и во время её правления Георг поддерживал супругу, даже если не был согласен с ней. Он предпочитал тихую семейную жизнь и почти не интересовался политикой; в 1702 году Георг был назначен на пост лорд-адмирала, однако этот пост для принца в большей степени являлся знаком почтения, нежели реальной должностью.

Семнадцать беременностей Анны окончились выкидышами или появлением на свет мёртвых младенцев, смертью четверых детей в детстве или младенчестве и рождением принца Уильяма, прожившего одиннадцать лет. Несмотря на неспособность Анны родить здорового наследника, отношения королевы с супругом всегда оставались тёплыми. Георг умер в возрасте 55 лет от периодических и хронических заболеваний дыхательных путей и был похоронен в Вестминстерском аббатстве. После смерти супруги Георга в 1714 году на британском троне воцарилась Ганноверская династия.

Ранняя жизнь

Георг Датский родился по разным данным 2 апреля, 21 апреля или 11 ноября 1653 года в Копенгагенском замке и был пятым ребёнком и третьим сыном короля Дании и Норвегии Фредерика III и Софии Амалии Брауншвейг-Люнебургской. Мать Георга была родной сестрой Эрнста Августа Брауншвейг-Люнебургского, будущего курфюрста Ганновера и отца короля Великобритании Георга I, сменившего на престоле королеву Анну.

С 1661 года воспитанием принца занимался гувернёр Отто Гроте цу Шауэн, ставший позднее ганноверским посланником в Дании. Гроте давал лишь поверхностное образование Георгу, поскольку являлся «больше придворным и государственным деятелем, нежели учителем». В 1665 году Гроте отбыл к Ганноверскому двору и воспитанием принца занялся более подходящий для этого Кристен Йенсен Лодберг — датский епископ и историк. Георг получил военное образование и совершил гран-тур по Европе, проведя восемь месяцев в 1668—1669 годах во Франции и половину 1669 года в Англии. В конце 1669 — начале 1770 года Георг отбыл в Италию, где получил весть о смерти отца и восшествии на датский престол старшего брата Кристиана V. Георг вернулся домой, по пути на несколько дней остановившись в Германии. В 1672—1673 годах принц снова побывал в Германии, где навестил сестёр Анну Софию и Вильгельмину Эрнестину, которые были замужем за курфюрстами Саксонии и Пфальца соответственно.

В 1674 году Георг рассматривался в качестве кандидата на роль выборного короля Польско-Литовского государства; в этом деле принца поддерживал французский король Людовик XIV, однако из-за своей религии — Георг был ярым лютеранином, в то время как Польша являлась страной католической — отказался от этой затеи и королём был избран Ян Собеский. В 1677 году Георг с отличием служил своему брату Кристиану во время Датско-шведской войны. Его брат был захвачен шведами в битве при Ландскруне и Георг «пробивался через множество врагов и спас его, несмотря на риск для собственной жизни».

Вероятно, в 1669 году, когда Георг посетил английский королевский двор, появились первые планы относительно его брака с племянницей короля Карла II леди Анной. Георг и Анна были дальними родственниками: оба они были потомками короля Дании Фредерика II. Они никогда не встречались ранее и во время визита Георга в Лондон Анна гостила у тётки во Франции. Король Карл II искал такого жениха для племянницы, который одновременно устроил бы и протестантов-подданных, и католического союзника Людовика XIV. Людовик XIV одобрил союз между Англией и Данией, являвшейся также союзником Франции, поскольку он ограничивал силу голландцев; отец Анны также охотно согласился на союз с Данией, поскольку другим его зятем был влиятельный штатгальтер Нидерландов Вильгельм Оранский, выступавший против этого союза. Над заключением брачного договора между Анной и Георгом трудились дядя Анны по матери Лоуренс Хайд и английский государственный секретарь Северного департамента граф Сандерленд.

Брак

Брачная церемония Георга и Анны состоялась 28 июля 1683 года в Королевской капелле Сент-Джеймсского дворца под руководством Генри Комптона, епископа Лондонского. Среди множества знатных гостей на свадьбе присутствовали королевская чета и отец Анны с супругой. По решению парламента Анна получала после свадьбы содержание в размере двадцати тысяч фунтов в год, в то время как сам Георг получал в качестве дохода от датских поместий только десять тысяч; выплаты из Дании были нерегулярными и неполными, и потому Георг в некоторой степени финансово зависел от жены. Резиденцией пары в Лондоне по распоряжению короля стал комплекс зданий в Уайтхолле близ современной Даунинг-стрит, известный как Кокпит. Георг не был честолюбив и надеялся жить тихой семейной жизнью с Анной. Он писал другу: «Мы тут думаем отправиться на чаепитие или в Винчестер, или куда угодно, лишь бы не сидеть на месте всё лето, что в общем-то было пределом моих мечтаний. Да пошлёт мне Бог спокойной жизни где-нибудь, ибо я не способен более переносить эти постоянные метания».

Вскоре после свадьбы Анна забеременела, но в мае 1684 года ребёнок — девочка — родился мёртвым. Анна отправилась на лечение в курортный город на западе Кента и в течение следующих двух лет она родила двоих дочерей — Марию и Анну Софию. В начале 1687 года, в считанные дни, Георг и обе его малолетних дочери заболели оспой, а у Анны случился выкидыш; Георг выздоровел, но обе его дочери умерли с разницей в шесть дней. Леди Рассел писала, что Георг и Анна «очень тяжело восприняли [эти смерти]. Первое облегчение в этом горе наступило в результате угрозы ещё большего горя, [когда] Принц заболел горячкой. Я никогда не знала отношений более трогательных, чем [тех, что были у них], когда они вместе. Иногда они плакали, иногда вели скорбные беседы; потом сидели молча, голова к голове; он больной [лежал] в постели, а она была более заботливой сиделкой для него, чем можно себе представить». В середине 1687 года, оправившись от горя и болезни, Георг совершил двухмесячный визит в Данию; Анна же оставалась в это время в Англии. Позднее в том же году, после возвращения супруга, Анна вновь родила мёртвого ребёнка, на этот раз мальчика.

В феврале 1685 года умер король Карл II, не оставив законного наследника. Новым королём стал тесть Георга — католик Яков II. Георг вошёл в Тайный совет и мог присутствовать на заседаниях Кабинета министров, хотя и не имел власти влиять на его решения. Вильгельм Оранский отказался присутствовать на коронации Якова II, поскольку считал, что на церемонии Георг будет иметь приоритет перед ним: хотя оба они были зятьями нового короля, Вильгельм, хоть и был одновременно его племянником, являлся всего лишь избранным штатгальтером, а не принцем королевской крови как Георг.

После восшествия на престол Якова II протестантская оппозиция, ранее сосредотачивавшаяся вокруг предполагаемой наследницы леди Марии, проживавшей с 1677 года с супругом в Нидерландах, теперь обратила внимание на Георга и Анну. Социальная и политическая оппозиционная группировка, ориентировавшаяся на пару, стала известна по названию резиденции Георга и Анны — «Кокпитский кружок». 5 ноября 1688 года Вильгельм Оранский вторгся в Англию и спустя несколько дней сверг своего тестя. Георг был предупрежден датским послом в Лондоне Фредериком Герсдорфом о том, что Вильгельм собирает флот для вторжения. Георг сообщил Герсдорфу, что армия Якова пребывает в недовольстве, и в результате он откажется от любого командования под управлением короля, однако останется служить в качестве добровольца. Герсдорф разработал план по эвакуации принца с супругой в Данию и ознакомил с ним Георга, однако тот сразу же отверг его.

В середине ноября 1688 года Георг сопровождал войска тестя в Солсбери, где стало ясно, что многие солдаты и представители знати перешли на сторону Вильгельма. По сообщениям очевидцев, с каждым новым побегом Георг возмущался: «Как такое возможно?»; однако 24 ноября он сам перешёл на сторону свояка, на что Яков II якобы заметил «Что ж, „Как такое возможно“ тоже ушёл». В своих воспоминаниях Яков называл бегство Георга незначительным, говоря, что потеря одного хорошего мерина имела бы большие последствия; тем не менее, Герсдорф сообщал, что массовое дезертирство, в том числе и принца, беспокоило короля. События ноября 1688 года способствовали окончательному падению Якова: в декабре король бежал во Францию и в начале следующего года Вильгельм и Мария были объявлены монархами-соправителями. В начале апреля 1689 года Вильгельм одобрил билль о натурализации Георга в качестве английского подданного, а также даровал принцу титулы герцога Камберленда, графа Кендала и барона Окингема. Георг занял своё место в палате лордов 20 апреля 1689 года, будучи представленным герцогами Сомерсетом и Ормондом.

Герцог Камберленд

Разногласия между Георгом и Вильгельмом были улажены на краткий период во время революции в 1688—1689 годах, однако вскоре противостояние возобновилось и длилось в течение всего правления Вильгельма. Георг был вынужден заложить владения на Фемарне, а также в Тремсбюттеле и Штайнхорсте, которые он отказался передать герцогу Гольштейнскому по Альтонскому мирному договору от 1689 года между Данией и Швецией. Вильгельм был согласен выплатить Георгу проценты и некоторую сумму в качестве компенсации, однако Георг не получил ни того, ни другого. Во время военной кампании против сторонников Якова в Ирландии Георг сопровождал войска вильямитов за свой счёт, но был исключён из командования и получил отказ в разрешении на выезд в карете свояка. Пренебрежительное отношение армии Вильгельма заставило Георга стремиться войти в состав военно-морского флота, без звания, но Вильгельм снова помешал ему. Когда голландская гвардия Вильгельма не отдала честь Георгу, Анна решила, что они действовали по приказу её зятя. Георг с супругой покинул двор. В некоторой степени примирение было достигнуто после внезапной смерти королевы Марии от оспы в 1694 году, сделавшей Анну предполагаемой наследницей Вильгельма. В ноябре 1699 года Вильгельм наконец рекомендовал парламенту оплатить по закладной долг Георга и в начале следующего года оплата была совершена.

К 1700 году супруга Георга была беременна по меньшей мере семнадцать раз: двенадцать беременностей окончились выкидышами или появлением на свет мертворождённых детей; двое из пяти детей, родившихся живыми, умерли почти сразу после рождения. Единственным ребёнком пары, пережившим младенчество и детские годы, был Уильям, герцог Глостерский, однако он умер в июле 1700 года в возрасте одиннадцати лет. Со смертью Глостера супруга Георга вновь стала единственным Стюартом-протестантом в линии престолонаследия, установленной «Славной революцией». Чтобы продлить линию и укрепить протестантскую преемственность, парламент принял в 1701 году акт о престолонаследии, который назначил следующими после Анны в очереди на престол кузенов Анны и Вильгельма из Ганноверской династии.

Супруг королевы

Георг не играл значительной роли в правительстве пока его супруга не стала королевой после смерти Вильгельма в 1702 году. Георг возглавлял похоронную процессию покойного короля. Анна назначила супруга на пост генералиссимуса всех вооружённых сил Англии 17 мая, а 20 мая Георг стал верховным лорд-адмиралом королевского флота. Должность лорд-адмирала была одновременно официальной и номинальной: реальная власть в Адмиралтействе принадлежала Джорджу Черчиллю, чей старший брат Джон, герцог Мальборо, был близким другом королевы и капитан-лейтенантом английских сухопутных войск. Георг был хорошо знаком с Черчиллями: ещё один брат герцога Чарльз был одним из постельничих Георга в Дании, а сам Мальборо сопровождал Георга во время поездки из Дании в Англию для женитьбы на Анне в 1683 году. Секретарём Георга в 1680-х годах был полковник Эдвард Гриффит, зять герцогини Мальборо, которая, в свою очередь, была близкой подругой и конфиденткой королевы Анны. После смерти Вильгельма III Георг стал капитан-генералом почётной артиллерийской роты и лордом-смотрителем Пяти портов. Однако Анне не удалось убедить Генеральные штаты Нидерландов избрать Георга капитан-генералом всех голландских сил, чтобы сохранить единое командование морских держав, созданное Вильгельмом III. Анне удалось добиться назначения парламентом пособия в размере 100 000 фунтов в год для Георга в случае её смерти. Акт об этом назначении легко прошёл Палату общин, однако с трудом пробился через Палату лордов. Мальборо поддержал акт, однако одним из лордов, выступивших против, оказался его собственный зять — Чарльз Спенсер, граф Сандерленд. В это же время Анна планировала обратиться к парламенту с просьбой сделать «её горячо любимого супруга королём-консортом», однако Мальборо, осознававший, что такое предложение в парламенте скорее всего встретит ожесточённое сопротивление, отговорил её.

Как правило, во время правления Анны Георг с супругой проводил зиму в Кенсингтоне и Сент-Джеймсском дворце, а лето в Виндзорском замке и Хэмптон-корте, где воздух был гораздо свежее. У Георга периодически случались приступы астмы и чистый воздух за пределами Центрального Лондона облегчал дыхание принца. По совету доктора Георга королевская чета дважды (в середине 1702 и 1703 годов) посетила курортный город Бат. Иногда они посещали Ньюмаркет, Суффолк, где проходили скачки; в один из таких визитов Анна приобрела супругу лошадь по кличке Лидс за огромную по тем временам сумму в тысячу гиней.

В конце 1702 года в парламент был внесён билль, по которому диссентеры-протестанты отстранялись от государственных должностей; этот билль был призван закрыть пробел в Акте о присяге, который ограничивал количество должностей для конформистов. Действующим законодательством разрешалось нонконформистам вступать в должность, при условии принятия ими англиканского причастия раз в год. Анна выступала в пользу этой меры и вынудила Георга голосовать за законопроект в Палате лордов, хотя сам он был лютеранином и, таким образом, конформистом. Во время голосования, как сообщали современники, Георг говорил противникам билля, что «сердцем он с ними». Билль не получил достаточной поддержки в парламенте и был отложен; в следующем году рассмотрение билля было возобновлено, однако на этот раз Анна отказалась поддержать билль, опасаясь, что повторное внесение на рассмотрение вызовет раздор между двумя основными политическими группировками — тори, поддержавшими билль, и вигами, которые выступали против него. Принятие билля снова провалилось, а Георг так и не стал членом Церкви Англии, которую на протяжении всего правления возглавляла его жена; он оставался лютеранином и посещал собственную церковь.

В первые годы правления Анны виги получили больше власти и влияния, чем тори. В качестве лорда-смотрителя Пяти портов Георг имел влияния в парламентских боро на южном побережье Англии, которые он использовал для поддержки кандидатов от партии вигов на выборах 1705 года. В том же году на выборах спикера Палаты общин Георг и Анна поддержали кандидата от вигов Джона Смита. Георг также призывал своего секретаря Джорджа Кларка, который был членом парламента, голосовать за Смита, но Кларк отказался и вместо этого поддержал кандидата от тори Уильяма Бромли. За отказ Георг уволил Кларка, а спикером всё же был избран Смит.

Болезнь и смерть

В марте и апреле 1706 года Георг был тяжело болен: в его мокроте была кровь. К началу мая он, казалось стал восстанавливаться, однако эффект был недолгим: в июне он не смог присутствовать на благодарственном молебне в соборе Святого Павла, совершённого в честь победы англичан в битве при Рамильи. Георг пропустил ещё один молебен в мае 1707 года, совершённый в честь празднования заключения союза между Англией и Шотландией; в это время принц находился на лечении в Хэмптон-корте.

Сицилийская морская катастрофа 1707 года показала разруху в адмиралтействе, номинальным главой которого являлся Георг. Всё нарастающее давление со стороны политиков требовало замены адмирала Черчилля на кого-то более деятельного. К октябрю 1708 года пятеро влиятельных политиков — лорды Сомерс, Галифакс, Орфорд, Уортон и Сандерленд — известных как Хунта вигов, требовали смещения как Черчилля, так и самого Георга. Мальборо отправил брату письмо с просьбой добровольно уйти в отставку, однако Джордж отказался, уповая на поддержку принца.

Во время политического давления Георг уже находился на смертном одре, страдая тяжёлой формой астмы и отёками. 28 октября в половине второго утра принц умер в Кенсингтонском дворце. Королева была безутешна; Джеймс Бриджес, член парламента от Херефорда, писал генералу Кэдогану: «Его смерть ввергла королеву в невыразимую скорбь. Она не оставляла его, пока он не умер, но продолжал целовать его в тот самый момент, когда его дух покинул тело, и потом леди Мальборо с трудом уговорила её оставить его». Анна писала племяннику Георга королю Фредерику IV: «потеря мужа, который любил меня так нежно и так преданно, слишком тяжела для меня, чтобы я могла нести её так, как полагается [королеве]». Королева отчаянно жаждала остаться в Кенсингтоне рядом с телом супруга, однако, ещё до похорон принца, под давлением герцогини Мальборо она нехотя отправилась в Сент-Джеймсский дворец. Георг был похоронен в частном порядке в полночь 13 ноября в Вестминстерском аббатстве.

Анна обижалась на навязчивые действия герцогини, которая сначала убрала портрет Георга из спальни королевы, а затем отказалась вернуть его, убеждённая тем, что это было естественно «не видеть бумаг или то, что принадлежало ему одному, то, что он любил». При жизни Георга, несмотря на политические разногласия, Анна была близка с герцогиней, однако смерть принца разрушила их отношения.

Наследие

Поначалу Анна отказалась назначить нового лорд-адмирала и настоял на том, что сама будет исполнять все обязанности в его офисе, а также не стала назначать нового члена правительства на место Георга. Когда в первый раз ей принесли бумаги на подпись, королева плакала. Хунта была не согласна с действиями Анны и настаивала на назначении на пост первого лорда адмиралтейства её члена — графа Орфорда, являвшегося главным критиком работы Георга, смещённого с этого поста в 1699 году. Адмирал Черчилль был отправлен в отставку, но вместо того, чтобы выполнить желание хунты вигов, Анна назначила главой адмиралтейства графа Пембрука, принадлежавшего к партии тори. Тем не менее, члены хунты Сомерс и Уортон были назначены на посты, освобождённые Пембруком, — лорд-председателя Совета и лорд-лейтенанта Ирландии. Однако виги оставались недовольны и продолжали давить на Пембрука и королеву и в итоге Пембрук ушёл в отставку меньше, чем через год, а месяц спустя, в ноябре 1709 года, Анна согласилась назначить Орфорда на вожделенный им пост.

Характер и образ Георга

Король Карл II, дядя Анны, однажды сказал о Георге: «Я судил о нём пьяном, я судил о нём трезвом и не нашёл в нём ничего». Он был настолько тихим и скромным, что шотландский шпион Джон Маки считал его «[имевшим] привычно лёгкий нрав с хорошим, здравым пониманием, но слишком скромным, чтобы показать его… очень полным, любившим новости, его фляжку и Королеву». Высмеивая астму Георга, лорд Малгрейв говорил, что принц был вынужден тяжело дышать на случай, если люди ошибочно принимали его мёртвого и собирались похоронить. Ко времени правления королевы Виктории у Георга сложилась репутация дурачка, что сделало его объектом презрения; сама Виктория надеялась, что её собственный супруг принц Альберт никогда не займёт ту «подчинённую позицию, которую занимал глупый и ничтожный супруг королевы Анны». В 1930-х годах Уинстон Черчилль говорил, что Георг «мало значил» для всех, кроме самой Анны. Он мало повлиял на состояние военно-морского флота, но был достаточно заинтересован в навигации и безопасности в море, чтобы спонсировать издание Observations Джона Флемстида в 1704 году. Он не был одним из самых ярких политических персонажей своего времени и предпочитал тратить своё время на создание моделей кораблей, но при этом он был верным и заботливым мужем королевы Анны. Супруги были преданными, любящими и верными, хотя и сталкивались с личными трагедиями.

Вильгельм Оранский, супруг предыдущей королевы, правившей в собственном праве, стал равноправным королём по отношению к жене, а не её подданным. При этом брак Вильгельма и Марии был примером традиционных гендерных отношений семнадцатого века в Европе: Мария была послушной женой, а Вильгельм находился у власти. Георг и Анна поменялись ролями: он был послушным мужем, а она получила все королевские прерогативы. Вильгельм ошибочно полагал, что Георг будет использовать свой брак с Анной в качестве средства формирования отдельной базы влияния в Великобритании, но Георг никогда не оспаривал авторитет своей жены и никогда не стремился оказаться у власти. Анна иногда использовала образ добродетельной жены, чтобы избежать неприятных ситуаций, утверждая, что как женщина, она «не знает ничего, кроме того, что говорит мне принц», но это была всего лишь хитрость. В те времена мужья имели законное право на собственность своей жены, и утверждалось, что для мужа подчиняться своей жене было противоестественно и против учения церкви. Георг же не высказывал никаких притязаний или требований на этот счёт — он был доволен тем, что оставался принцем и герцогом; он говорил: «Я подданный Её Величества. Я буду делать лишь то, что она приказывает мне». По словам историка Энн Сомерсет, «тот факт, что принца многие считали ничтожеством, помог примирить людей с его аномальным статусом, и так, почти случайно, Георг достиг крупного продвижения феминизма». Уинстон Черчилль писал, что «он был красивым мужчиной, высоким, светловолосым и добродушным… он не был ни талантливым, ни эрудированным — [был] простым, обычным человеком без зависти или честолюбия, и обладал отменным аппетитом и жаждал все яства на столе. Известный вердикт Карла… не [был] справедлив к домашним добродетелям и неизменно хорошему предрасположению его степенного и надежного характера».

Георгу был посвящён «Марш принца Датского» Джеремайи Кларка, написанный примерно в 1700 году; также в честь него был назван округ в Мэриленде. Существует множество портретов Георга: портреты кисти сэра Годфрида Кнеллера хранятся в Национальном морском музее в Гринвиче, замке Драмлэнриг в Дамфрисшире и (совместный портрет с Джорджем Кларком) в колледже Всех Душ в Оксфорде; «датские» портреты среди прочих включают один кисти Виллема Виссинга, хранящийся в коллекции Reedtz-Thott, и один кисти Карела ван Мандера III, хранящийся в национальной коллекции Фредериксборгского замка.

Потомство

В браке Анны и Георга родилось одиннадцать детей; все они, кроме Уильяма, герцога Глостерского, были мертворождёнными или умерли в раннем детстве. Кроме того, у Анны было шесть выкидышей. Последняя беременность Анны, окончившаяся появлением на свет мертворождённого сына, произошла за два года до восшествия супругов на престол. Дети Георга и Анны:

• Мертворождённая дочь (12 мая 1684)
• Мария (2 июня 1685 — 8 февраля 1687)
• Анна София (12 мая 1686 — 2 февраля 1687)
• Выкидыш (21 января 1687)
• Мертворождённый сын (22 октября 1687)
• Выкидыш (16 апреля 1688)
• Уильям (24 июля 1689 — 30 июля 1700) — герцог Глостерский.
• Мария (14 октября 1690)
• Джордж (17 апреля 1692)
• Мертворождённая дочь (23 марта 1693)
• Мертворождённый (21 января 1694)
• Выкидыш (девочка; 17 или 18 февраля 1696)
• Выкидыш (мальчик или мальчики-близнецы; 20 сентября 1696)
• Выкидыш (25 марта 1697)
• Выкидыш (мальчик или мальчики-близнецы; начало декабря 1697)
• Мертворождённый сын (15 сентября 1698)
• Мертворождённый сын (24 января 1700)

Герб, генеалогия, титулование

Герб

Герб Георга Датского основан на королевском гербе Дании, обременённом серебряным турнирным воротничком с девятью горностаями на трёх зубцах. Щит увенчан короной принца Датского с серебряным шлемом и горностаево-золотым намётом; шлем увенчан герцогской короной, увенчанной восстающим лазоревым, коронованным и вооружённым червленью львом. Щитодержатели: на золотом основании два бородатых дикаря [лесных человека] с дубиной. Щит окружён лентой ордена Подвязки: в лазоревом поле золотая надпись Honi soit qui mal y pense [Пусть стыдится подумавший плохо об этом].

Щит четверочастный, разделён серебряным крестом на червлёном фоне (Даннеброг); в оконечности щита в червлёном поле золотой, коронованный золотом дракон (Царство вандалов). В первой части в золотом поле три коронованных лазоревых леопардовых льва [идущих льва настороже], вооружённых червленью и окружённые червлёными сердцами (Дания). Во второй части в червлёном поле золотой, коронованный и вооружённый золотом лев, держащий в передних лапах серебряную алебарду с золотым древком (Норвегия). В третьей части в лазоревом поле три золотые короны (Кальмарская уния). В четвёртой части в золотом поле лазоревый леопард [идущий лев настороже], вооружённых червленью и крадущийся по девяти червлёным сердцам (Царство готов). Щит обременён щитком: щит четверочастный, обременённый рассечённым щитком (слева — в золотом поле два червлёных пояса [Ольденбурги], справа — в лазоревом поле золотой крест [Дельменхорст]); в первой части в золотом поле два лазоревых леопарда [идущих льва настороже], вооружённых червленью один над другим (Шлезвиг); во второй части в червлёном поле пересечённый щиток (серебро — вверху, червлень — внизу) в окружении частей листа крапивы (Гольштейн); в третьей части в червлёном поле серебряный лебедь, увенчанный наподобие ошейника золотой короной (Штормарн); в четвёртой части в червлёном поле серебряный всадник в латах на серебряном же коне с поднятым в правой руке над головой мечом того же металла, в левой руке лазоревый щит с золотым двойным крестом, седло и узда лазоревые, рукоятка меча, стремена, соединения упряжи и другие детали — золотые (Погоня).

Генеалогия

Предки Георга Датского

16. Кристиан III король Дании и Норвегии               8. Фредерик II король Дании и Норвегии                       17. Доротея Саксен-Лауэнбургская               4. Кристиан IV король Дании и Норвегии                             18. Ульрих III, герцог Мекленбурга               9. София Мекленбург-Гюстровская                       19. Елизавета Датская               2. Фредерик III король Дании и Норвегии                                   20. Иоганн Георг, курфюрст Бранденбурга               10. Иоахим III Фридрих, курфюрст Бранденбурга                       21. София Легницкая               5. Анна Екатерина Бранденбургская                             22. Иоганн, маркграф Бранденбург-Кюстрина               11. Екатерина Кюстринская                       23. Екатерина Брауншвейг-Вольфенбюттельская               1. Георг Датский                                         24. Эрнст I, герцог Брауншвейг-Люнебурга               12. Вильгельм Младший, герцог Брауншвейг-Люнебурга                       25. София Мекленбург-Шверинская               6. Георг Бруаншвейг-Люнебургский, князь Каленберга                             26. Кристиан III король Дании и Норвегии (=16)               13. Доротея Датская                       27. Доротея Саксен-Лауэнбургская (=17)               3. София Амалия Брауншвейг-Люнебургская                                   28. Георг I, ландграф Гессен-Дармштадта               14. Людвиг V, ландграф Гессен-Дармштадта                       29. Магдалена Липпская               7. Анна Элеонора Гессен-Дармштадтская                             30. Иоганн Георг, курфюрст Бранденбурга (=20)               15. Магдалена Бранденбургская                       31. Елизавета Ангальтская

Титулование и награды

С рождения (2 апреля 1653) и до натурализации биллем и получения герцогского титула (10 апреля 1689) Георг именовался «Его Королевское Высочество принц Георг Датский и Норвежский», затем до самой своей смерти он именовался «Его Королевское Высочество принц Георг Датский и Норвежский, герцог Камберленд».

Сразу после рождения принц был награждён датским Орденом Слона; 1 января 1684 года он также был посвящён в рыцари Ордена Подвязки.

Литература

• Beatty, Michael A. [books.google.ru/books?id=2xNmOeE7LH8C The English Royal Family of America, from Jamestown to the American Revolution]. — McFarland, 2003. — P. 82—85. — 261 p. — ISBN 0786415584, 9780786415588.
• Historical Manuscripts Commission: The Hastings Manuscripts / ed. Francis Bickley. — London: HMSO, 1930. — Т. II.
• Churchill, Winston. [books.google.ru/books?id=0wEqAAAAYAAJ Marlborough, his life and times]. — London: George G. Harrop & Co, 1947. — Т. 1.
• Churchill, Winston. [books.google.ru/books?id=SCUJAQAAIAAJ Marlborough, his life and times]. — C. Scribner's Sons, 1933. — Т. 2.
• Curtis, Gila. [books.google.ru/books?id=qDXkPwAACAAJ The Life and Times of Queen Anne]. — London: Weidenfeld and Nicolson, 1972. — 223 p. — ISBN 0297995715, 9780297995715.
• Fisher, George. [books.google.ru/books?id=H78IAQAAMAAJ A Genealogical Companion and Key to the History of England]. — London: Simpkin & Marshall, 1832. — Т. 1.
• Gibbs, Vicary; Doubleday, H. A. Complete Peerage. — London: St Catherine's Press, 1913. — Т. 3.
• Green, David Brontë. [books.google.ru/books?id=3lpnAAAAMAAJ Queen Anne]. — London: HarperCollins Publishers Limited, 1970. — 399 p. — ISBN 0002116936, 9780002116930.
• Gregg, Edward. [books.google.ru/books?id=qMdwAAAAIAAJ Queen Anne]. — Routledge & Kegan Paul, 1980. — 483 p. — ISBN 0710004001, 9780710004000.
• Laursen, L. [runeberg.org/dbl/9/0016.html Jørgen (Georg), 1653-1708] // Dansk biografisk Lexikon / Carl Frederik Bricka. — Copenhagen: Gyldendalske Boghandels, 1895. — Vol. IX. — P. 14—18.
• Luttrell, Narcissus. A Brief Historical Relation of State Affairs from September 1678 to April 1714. — Oxford: Oxford University Press, 1857. — Т. III.
• Luttrell, Narcissus. A Brief Historical Relation of State Affairs from September 1678 to April 1714. — Oxford: Oxford University Press, 1857. — Т. IV.
• Matikkala, Antti. [books.google.ru/books?id=5FiStjP2VXgC The Orders of Knighthood and the Formation of the British Honours System, 1660-1760]. — Rochester, New York: Boydell & Brewer Ltd, 2008. — 470 p. — ISBN 1843834235, 9781843834236.
• Paget, Gerald. [books.google.ru/books?id=giYwYAAACAAJ The Lineage and Ancestry of H.R.H. Prince Charles, Prince of Wales]. — Genealogical Publishing Company, 1977. — 927 p. — ISBN 0806307781, 9780806307787.
• Pinches, John Harvey; Pinches, Rosemary. [books.google.ru/books?id=Io9kQgAACAAJ The Royal Heraldry of England]. — Heraldry Today, 1974. — P. 260. — 334 p. — ISBN 090045525X, 9780900455254.
• Somerset, Anne. [books.google.ru/books?id=MjFNvaDHaWQC Queen Anne: The Politics of Passion]. — London: HarperCollins UK, 2012. — 416 p. — ISBN 0007457049, 9780007457045.
• W. A. Speck. [www.oxforddnb.com/index/10/101010543/ George, prince of Denmark and duke of Cumberland] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford University Press, 2004.
• Weir, Alison. [books.google.ru/books?id=7nZ90l1_IzAC Britain's Royal Families: The Complete Genealogy]. — Random House, 2011. — 400 p. — ISBN 1446449114, 9781446449110.
• Wójcik, Zbigniew. [books.google.ru/books?id=k1YdAAAAMAAJ Jan Sobieski, 1629-1696]. — Warsaw: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1983. — 617 p. — ISBN 830600888X, 9788306008883.

Ссылки

• [www.npg.org.uk/collections/search/person.php?LinkID=mp01754 Prince George of Denmark, Duke of Cumberland] (англ.). National Portrait Gallery, London. Проверено 3 июля 2016.
• [www.jacobite.ca/documents/1688george.htm Letter of Prince George of Denmark to King James II, November 1688] (англ.). The Jacobite Heritage. Проверено 3 июля 2016.

Отрывок, характеризующий Георг Датский

– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.