Бронфман, Леонид Израилевич
Поделись знанием:
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Леонид Израилевич Бронфман (род. 1932, Кишинёв) — молдавский советский инженер-механик, изобретатель в области сельско-хозяйственной техники. Доктор технических наук (1975), профессор (1975).
Биография
Окончил механический факультет Кишинёвского сельскохозяйственного института в 1955 году.[1][2] Работал инженером на машинно-тракторной станции в Бардаре. В 1958—1975 годах — научный сотрудник и заведующий отделом Молдавского научно-исследовательского института животноводства и ветеринарии. После защиты докторской диссертации в 1975 году работал в Кишинёвском сельскохозяйственном институте и научно-производственном объединении Молдптицепром.
Автор научных работ и 19 изобретений в области механизации сельскохозяйственных процессов, гидропоники, по тепличному хозяйству и микроклимату животноводческих помещений.
С 1994 года — в Израиле.[3] Автор книги воспоминаний «Полвека как один день» (2005), посвящённой 50-летию первого выпуска инженеров-механиков Кишинёвского сельскохозяйственного института (КСХИ).[4]
Монографии
- Малая механизация при крупно-групповом содержании свиней. Кишинёв: Картя молдовеняскэ, 1961.
- Механизация погрузочно-разгрузочных работ в сельском хозяйстве. Кишинёв: Картя молдовеняскэ, 1962.
- Механизация транспортных и погрузочно-разгрузочных работ на фермах (с Л. С. Полонским). Кишинёв: Картя молдовеняскэ, 1963.
- Mecanizarea transportului şi lucrărilor de încărcare şi descărcare la fermele de vite (с Л. С. Полонским). Кишинёв: Картя молдовеняскэ, 1963.
- Гидропонные установки для выращивания зелёных кормов. Кишинёв: Картя молдовеняскэ, 1963.
- Colectării fînului — o tehnologie nouă (с Г. С. Червоненко). Кишинёв: Картя молдовеняскэ, 1971.
- Воздушный режим птицеводческих помещений. М.: Россельхозиздат, 1974.
- Микроклимат помещений в промышленном животноводстве и птицеводстве. Кишинёв: Штиинца, 1984.
- Полвека как один день: первому выпуску инженеров-механиков Кишинёвского сельскохозяйственного института имени М. В. Фрунзе (Государственного аграрного университета Молдовы) — 50 лет. Бат-Ям: Шварцман, 2005.
Напишите отзыв о статье "Бронфман, Леонид Израилевич"
Примечания
- ↑ [dorledor.info/node/6737 Неугомонный Бронфман]
- ↑ [www.dorledor.info/node/7450 Alma mater — на всю жизнь]
- ↑ [www.aen.ru/index.php?page=brief&article_id=17265 Тёплая встреча]
- ↑ [dorledor.info/article/%D0%BE%D0%B4%D0%B8%D0%BD-%D0%B8%D0%B7-%D1%81%D0%BB%D0%B0%D0%B2%D0%BD%D0%BE%D0%B9-%D0%BA%D0%BE%D0%B3%D0%BE%D1%80%D1%82%D1%8B Один из славной когорты]
|
Это заготовка статьи об учёном. Вы можете помочь проекту, дополнив её. Это примечание по возможности следует заменить более точным. |
Отрывок, характеризующий Бронфман, Леонид Израилевич
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
