Кафрские войны

Пограничные («кафрские») войны — установившееся в исторической литературе название войн между южноафриканским народом кóса, которых европейцы назвали кафрами, и Капской колонией в XVIII-XIX веках.

Вооружённое сопротивление кóса европейцам продолжалось с конца 70-х годов XVIII века до начала 80-х годов XIX века (наиболее крупные военные столкновения — в 1779—1781, 1789—1793, 1799—1803, 1811—1812, 1818—1819, 1834—1835, 1846—1847, 1850—1853, 1856—1857, 1877—1879 годах).

Начальный период противостояния

В результате первой (1779—1781), второй (1789—1793) и третьей (1799—1803) войн кóса удалось оттеснить колонистов с части занятых ими территорий на востоке Капской колонии и практически полностью занять территорию Зуурвелда. Восстановить контроль над этими землями британским властям удалось только в 1811—1812 годах в результате четвертой «кафрской» войны. Англичане, окончательно овладевшие Капом в 1806 году, изгнали все общины коса, находившиеся западнее реки Грейт-Фиш (около 20 тысяч человек), за пределы Капской колонии. Войска уничтожали все, что могло быть использовано африканцами для поддержания жизни. Стадами быков вытаптывались посевы, уничтожались жилища. Все эти действия сопровождались крайней жестокостью. Впервые в своей истории коса столкнулись с тактикой тотальной войны и не смогли ей ничего противопоставить.

После победы в войне англичанами была установлена новая система пограничного контроля на востоке Капской колонии. Вдоль границы была создана цепь военных постов, из которых осуществлялось патрулирование прилегающих территорий. Были также введены ограничения на торговлю с пограничными общинами коса, любая торговая деятельность подданных Короны на территориях за пределами колонии признавалась незаконной.

«Закрытие» границы и подчинение коса

В 1817 году состоялась встреча губернатора Ч. Сомерсета с Нгкикой. Губернатор потребовал от Нгкики прекратить воровство скота и возложил на него ответственность за порядок на границе. Согласно свидетельству африканца, бывшего очевидцем встречи, Нгкика ответил Сомерсету: «Наши порядки отличаются от ваших, у вас один вождь, но у нас не так. Хотя я большой человек и правитель коса, однако каждый вождь сам правит и руководит своими собственными людьми».

Под угрозой наведенных на него артиллерийских орудий и ружей Нгкика был вынужден согласиться на все условия. В результате на него была возложена ответственность за поведение коса по всей границе с Капской колонией и возврат фермерам украденного скота. В октябре 1818 года в сражении у Амалинде Нгкика потерпел сокрушительное поражение от своего дяди Ндламбе. В ответ колониальные войска перешли реку Грейт-Фиш, считавшуюся восточной границей Капской колонии, напали на Ндламбе и его союзников, захватив при этом 23 тыс. голов скота. Эта экспедиция послужила поводом начала новой пограничной («кафрской») войны, вошедшей в историю под названием «Война Нкселе» — по имени прорицателя, пользовавшегося в то время огромным авторитетом среди коса. Нкселе встал во главе сопротивления коса колонистам.

Нкселе удалось собрать 10 тыс. воинов. 23 апреля 1819 г. он возглавил атаку объединенных сил коса на Грэхэмстаун, административный центр приграничного дистрикта Олбани. Нкселе уверял своих последователей, что он был послан Утлангой (Великим духом) отомстить за все их обиды, и что он обладал властью призвать на помощь в войне с англичанами умерших предков. Вместе они прогонят захватчиков обратно в море, а затем «сядут на землю и будут вкушать мед». Он призывал не страшиться ружей, так как его магия защитит кóса от пуль и обратит их в простую воду. Этим надеждам не суждено было сбыться. Несмотря на проявленный героизм, граничивший с крайним фанатизмом, когда воины буквально шли с открытой грудью под пули, коса потерпели очередное сокрушительное поражение.

Итоги войны для коса были неутешительны. Только в сражении у Грэхэмстауна коса потеряли до 1,5 тыс. чел. убитыми, земли коса были разорены, колонисты захватили и угнали тысячи голов скота, значительная часть территорий коса в междуречье рек Грейт-Фиш и Кейскамма была отторгнута английскими властями. Здесь была образована так называемая Нейтральная территория, призванная служить буфером между Капской колонией и независимыми африканскими общинами.

В 1835 году в результате очередной «кафрской войны» губернатор Б. Б. Д’Урбан аннексировал значительную часть территорий коса к западу от реки Кей. Находившийся у власти в Великобритании, либеральный кабинет вигов дезавуировал действия губернатора и были восстановлены прежние границы Капской колонии. Правительство снова попыталось вернуться к политике ограничения контактов между колонистами и коса. Но эта система не просуществовала длительное время. В колонии в первой половине XIX века ощущался острый дефицит свободных земель. В 1830—1840 годах одним из главных пунктов обращений колонистов к английским властям было требование расширения границ колонии. Британские власти пересмотрели в 1840-х годах систему пограничных отношений. С этого времени начинается новый натиск на вождества коса, что привело к двум войнам в 1846—1847 и 1850—1853 гг., соответственно, и аннексии значительной части территорий коса, образовавших отдельное владение британской короны — Британскую Кафрарию.

Пророчество Нонгг’авусе и массовый забой скота

См. также: Нонгкавусе

В начале 1856 года по всей восточной границе Капской колонии распространилось новое пророчество. Его провозвестницей стала юная девушка Нонгг’авусе, которой, по её словам, явились посланники давно умерших предков. Они велели передать всем живущим, что мертвые готовятся восстать, но для этого люди должны убить весь свой скот, так как он стал «нечистым» из-за того, что они ухаживали за ним руками, «загрязнёнными» колдовством. Также для выполнения пророчества необходимо было перестать возделывать землю и уничтожить все свои запасы. Тогда их предки восстанут, и к людям вернётся изобилие.

Подавляющее большинство амакоси (вождей) и простых общинников кóса безоговорочно поверили предсказаниям Нонгг’авусе. Около 85 % всех взрослых мужчин Британской Кафрарии и Транскея (так со второй половины XIX века стали называть территории к западу от реки Кей), являвшихся главами домохозяйств, уничтожили весь свой скот и посевы. Было убито 400 тысяч голов скота, а от последовавшего за этим голода умерло 40 тысяч человек. Еще примерно столько же покинуло свои дома в поисках пропитания. Население Британской Кафрарии, насчитывавшее в начале 1857 года 104 тысячи человек, к его концу составляло 37 тысяч. По всей Британской Кафрарии и в Транскее можно было наблюдать ужасные сцены. Были отмечены случаи каннибализма.

Кóса были настолько дезорганизованы, что на целых два десятилетия потеряли способность активного сопротивления. Как указывал южноафриканский историк Дж. Тил, кóса сами признавали впоследствии, что до этого момента они не были завоеваны. В 1835, 1847, 1853 годах они заключали мир с целью получить передышку в войне, но, уничтожив все средства к существованию, они сами себя погубили .

Воспользовавшись тем, что в результате этих событий кóса были полностью дезорганизованы и не могли оказать сопротивления, английская администрация захватила две трети территорий, принадлежавших африканцам в Британской Кафрарии под предлогом, что те оставили её. Все амакоси, участвовавшие в массовом забое скота, лишались субсидий. Наиболее авторитетные и влиятельные лидеры кóса, Макома и Сандиле, были арестованы и отправлены в заключение.

На освободившихся территориях были расселены германские легионеры — солдаты, нанятые британским правительством для войны с Россией в 1854—1856 гг. Земли в Южной Африке были им предоставлены в качестве платы за службу. Как указывал генерал-губернатор Капской колонии Дж. Грей, это должно было решить проблему взаимоотношений с кóса раз и навсегда. Кóса должны были быть выселены со своих земель или ассимилированы европейцами.

Отрывок, характеризующий Кафрские войны

Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.