Мелосский диалог

Мелосский диалог — отрывок, содержащийся в «Истории Пелопоннесской войны» Фукидида, который описывает проблему противостояния между народом о.Мелос (находился в южной части Эгейского моря) и афинянами в 416—415 гг.до н. э.

Фукидид

Год рождения его в точности неизвестен, примерно около 470—450 гг.до н. э. Скорее всего он родился в Афинах и был современником Эврипида,Сократа и софистов.

Первые годы Пелопоннесской войны историк провёл в Афинах; во время эпидемии, разразившейся на второй год войны, он сам заболел этой страшной болезнью, которую потом описал. После своего восстановления, он был назначен командующим небольшого отряда кораблей, но не успел предотвратить переход Амфиполя на сторону Брасида (приняв лишь меры к защите Эйона). После этого Фукидид попал в немилость к афинянам и был сослан в 424 г. до н. э.в своё поместье, что дало ему достаточно времени, чтобы описывать события Пелопоннесской войны. Высокий социальный статус Фукидида и благосостояние его семьи были необходимы для работы по написанию «Истории».

Фукидид пишет, что две стороны провели встречу, на которой они представили свои аргументы за и против вторжения. Она была проведена между высшими слоями Мелоса и посланниками Афин, поскольку мелосская знать боялась того, что простой народ может поддерживать афинскую позицию. Многие философы и историки считают, что диалог, описанный в «Истории Пелопоннесской войны» является лишь личным мнением Фукидида о причинах нападения на Мелос и не передает конкретных фактов самой встречи.

История

Исходя из упоминаний самого Фукидида, до 416 г.до н. э. взаимоотношения между Афинами и Мелосом развивались следующим образом. Во II книге говорится, что в начале Пелопоннесской войны в 431 г. Мелос, не считая Фер, был единственным Кикладским островом, не присоединившимся к Афинам.

В 426 г.до н. э. афиняне отправили на Мелос 60 кораблей и 2000 гоплитов под командованием Никия, однако, поскольку даже после опустошения их земель жители не соглашались подчиниться, Никию пришлось отплыть ни с чем. После этого инцидента вплоть до 416 г. полису удавалось сохранять нейтралитет.

В 416 г. Афины снова направили на Мелос посольство с требованием отказаться от нейтралитета и выступить в Пелопоннесской войне на стороне Афинского морского союза.

Тематически диалог можно разделить на две части: первая посвящена целесообразности вынуждать Мелос присоединиться к Афинскому союзу, во второй речь идет о том, какова вероятность успешного сопротивления со стороны мелосцев.

Аргументы

Афиняне предлагают мелосцам ультиматум: или сдаться, или быть уничтоженными.

Мелосцы утверждают, что они являются нейтральным островом и не враг Афинам, так что Афины не должны их бояться и уничтожать. Также они говорят о том, что вторжение в Мелос будет тревожить другие нейтральные греческие государства, которые сразу же пойдут против Афин, опасаясь вторжения к себе: «Неужели вы хотите все нейтральные города сделать своими врагами? Ведь, увидев нашу участь, они поймут, что когда-нибудь придет и их черед. Разве этим вы ещё больше не усилите ваших нынешних врагов и не заставите против воли стать вашими врагами тех, кто и не помышлял об этом?».

Афиняне возражают, что греческие государства на материке вряд ли будут так думать, поскольку почти все они уже покорены и те не возьмут в руки оружие против них: «Нам вовсе не так опасны какие-то материковые города, которые ещё долго будут медлить с мероприятиями для защиты своей свободы. Мы опасаемся скорее независимых островитян вроде вас и всех, которые уже раздражены необходимостью подчиниться нам. Ведь эти ещё не покоренные города, дав волю своему безрассудству, скорее всего подвергнут и самих себя, и нас явной опасности».

Мелосцы утверждают, что им было бы позорно сдаться без боя. Здесь также можно привести цитату из Фукидида: «Действительно, если и вы идете на столь великую опасность, чтобы сохранить своё господство, и уже порабощенные города—чтобы освободиться от него, то для нас, ещё свободных, было бы величайшей низостью и трусостью не испробовать все средства спасения, прежде чем стать рабами». Афиняне возражают и здесь: ведь дискуссия идет не о чести, а о самосохранении.

Мелосцы так же заявляют, что отказываются от порабощения, потому что считают, что боги смогут их защитить-«Однако мы все же верим, что божество нас не умалит, ибо мы благочестиво противостоим вам, поступающим неправедно». Афиняне возражают-«Благость богов, надеемся, не оставит и нас, ибо мы не оправдываем и не делаем ничего противоречащего человеческой вере в божество или в то, что люди между собой признают справедливым. Ведь о богах мы предполагаем, о людях же из опыта знаем, что они по природной необходимости властвуют там, где имеют для этого силу».

Мелосцы настаивают, что их спартанская семья придет на их защиту: «Недостаток военных сил нам возместит союз с лакедемонянами, которые, хотя бы ради племенного родства и из чувства чести, должны оказать нам помощь. Поэтому-то наша решимость сопротивляться не так уже неразумна».

Афиняне утверждают, что «Лакедемоняне сами по себе в большинстве своих внутренних установлений проявляют много доблести. О внешней же их политике многое можно было бы сказать, но лучше, пожалуй, обобщая, охарактеризовать её так: среди всех известных нам людей они с наибольшей откровенностью отождествляют приятное для них — с честным, а выгодное — со справедливым. А при таком образе их мыслей видеть в них вашу надежду на спасение в нынешних условиях неосновательно».

Итогом диалога стал решительный ответ мелосцев: «Афиняне! Наше мнение и воля неизменны, и мы не желаем в один миг отказываться от свободы в городе, существующем уже 700 лет. Полагаясь на судьбу, до сих пор по божественной воле хранившую нас, и на помощь людей и в их числе лакедемонян, мы попытаемся сохранить нашу свободу. Мы предлагаем вам мир и дружбу, но в войне желаем остаться нейтральными и просим вас покинуть нашу страну, заключив приемлемый для обеих сторон договор».

Анализ

Мелосский диалог занимает особое место в «Истории Пелопоннесской войны»-это единственный пассаж, написанный в жанре собственно диалога. Все остальные моменты, когда Фукидид передает слова персонажей оформлены либо в виде длинных подготовленных речей, либо как обмен такими речами. Кроме того, здесь задача говорящих-убедить друг друга, а не третью сторону. По мнению исследователя С.Хорнблоуэра, позицию самого Фукидида непосредственно из текста мелосского диалога вывести нельзя, читатель свободен в выборе своего отношения к описываемым события. А,например, для Жаклин де Ромийи, жители Мелоса предстают как жертвы, отважно сопротивляющиеся беспощадному агрессору. Если последовать за А.Б. Босвортом, то афинянам было не чуждо милосердие, а их попытка убедить мелосских олигархов будет выглядеть как гуманитарная миссия, направленная на спасения имущества города и жизней граждан от неминуемой осады. Известный антиковед Г.Грэнди считает, что весь мелосский диалог является негласной критикой доктрины «сила есть право» как «примера человеческого безрассудства».

Результаты

В конечном итоге мелосцы отказались сдаться афинянам. Их полис, согласно ультиматуму афинян был немедленно осажден и несмотря на сопротивление жителей, взят в 415 г. до н. э. По решению афинян, все мужчины, способные держать оружие, были казнены, женщины и дети проданы в рабство, а на мелосскую землю поселены клерухи.

Источники

Фукидид. История

Список литературы

• [elibrary.ru/item.asp?id=9515112 Кессиди Ф. Х. «Мелосский диалог» или политика с позиции силы // Философия и общество. Волгоград, 2007. № 2. С. 119—127.]

Отрывок, характеризующий Мелосский диалог

– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.