Свинарник

Свина́рник — ферма, одиночное сооружение для выращивания и откорма свиней. В свинарниках, как правило, присутствуют области с грязью. Есть три причины, по которым свиньи, преимущественно чистые животные, создают такие условия жизни:

• Свиньи очень прожорливы и съедают все растения в своём загоне, так что не остаётся ничего, что бы удерживало почву.
• Свиньи — роющие животные и они будут пытаться добывать еду в земле, продолжая нарушать почву.
• У свиней нет потовых желёз, потому они должны быть обеспечены водой и грязью, чтобы регулировать температуру собственного тела.

Крупные сооружения для разведения свиней обычно называют свинофермами. В отличие от свинарников, которые зачастую можно найти на смешанных фермах, свинофермы являются специализированными предприятиями.

Семейные свинофермы

Частные свинофермы представляют собой небольшие сооружения в системе свиноводства и существенно отличаются от современных американских свиноферм. В современных свинокомплексах США в среднем выращивается от 2000 голов, а на крупных свинофермах до 10 тысяч. На частных фермах свиней стали разводить с начала 1900-х годов, хотя свиноводство в то время ещё не начинало развиваться.

См. также

• Свинокомплекс
• Свиноводство

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Свинарник

Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.