Серебренников, Иван Иннокентьевич
Поделись знанием:
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Иван Иннокентьевич Серебренников (14 июля 1882, с. Знаменское Верхоленского уезда Иркутской губ. — ок. 1940, США (?) или 1953) — сибирский областник, деятель Сибирского отдела Русского географического общества. Учёный (работы по статистике и этнографии Сибири), писатель, журналист.
Содержание
Биография
В 1901-1902 годах учился в Военно-медицинской академии, оставил учебу после первого курса.
В 1913-1917 годах работал секретарем городской думы в Иркутске.
В 1914-1917 гг. Серебренников был членом иркутского комитета Всероссийского союза городов.
В Российском правительстве адмирала Колчака — министр продовольствия, после крушения Восточного фронта эмигрировал в Харбин, затем в США через Японию.
Напишите отзыв о статье "Серебренников, Иван Иннокентьевич"
Ссылки
- Шиловский М. В. [oblastnichestvo.lib.tomsk.ru/page.php?id=49 СЕРЕБРЕННИКОВ ИВАН ИННОКЕНТЬЕВИЧ (1882 - ок. 1940)] на сайте Томская областная универсальная научная библиотека имени А.С. Пушкина
Библиография
- «Красные» дни в Иркутске: [Очерки] / И. Серебренников // Сиб. вопросы. – 1907. – 9 авг. (№ 20). – С. 13-23; 19 авг. (№ 21). – С. 11-16; 25 авг. (№ 22). – С. 13-18; 31 авг. (№ 23). – С. 10-17; 16 сент. (№ 25). – С. 6-10; 23 сент. (№ 26). – С. 6-12; 30 сент. (№ 27). – С. 4-9; 8 окт. (№ 28). – С. 5-9. Публикация была посвящена М. Е. Амосовой (см. № 20, с. 13). (О революционных событиях, происходивших в Иркутске в октябре – декабре 1905 г. и в начале января 1906 г.)
- Открытое письмо в редакцию «Сибирских вопросов» к редакторам и издателям сибирских газет / Е. Д. Пахоруков, И. И. Серебренников, Ц. Жамцарано // Сиб. вопросы. – 1907. – 3 июня (№ 12). – С. 31. (Авторы письма просили издателей и редакторов сибирских газет присылать экземпляры своих изданий в Императорскую Публичную библиотеку.)
- «Дни свободы» на севере Сибири: (К истории освободительного движения в Сибири) / И. Серебренников // Сиб. вопросы. – 1908. – 29 февр. (№ 8). – С. 31-36.
- О движении крестьян в Верхнеленском уезде и волнениях среди якутов в 1905 г.
- Заселенность Сибири русскими: [На основе материалов Первой Всерос. переписи населения 1897 г.] / И. Серебренников // Сиб. вопросы. – 1908. – 23 февр. (№ 7). – С. 22-27: табл.
- Населенность Сибири и Средней Азии в 1908 г. / И. Серебренников // Сиб. вопросы. – 1908. – 16 марта (№ 10). – С. 26-29: табл.
- Половой состав русского и инородческого населения Сибири / И. Серебренников // Сиб. вопросы. – 1908. – 8 марта (№ 9). – С. 24-30: табл.
- Якуты по данным переписи 1897 г. / И. Серебренников // Сиб. вопросы. – 1908. – 22 авг. (№ 19-20). – С. 70-76: табл.
- Иркутск: (О судьбах Восточно-Сибирского отдела Императорского Русского Географического Общества): [Из отд. «Сибирские письма»] / И. Серебренников // Сиб. вопросы. – 1909. – 16 июня (№ 22). – С. 31-34.
- Посевная площадь и урожай хлебов в Иркутской губернии за десятилетие 1900-1909 года / И. И. С. // Изв. Вост.-Сиб. отд. Имп. Рус. Геогр. о-ва. – 1911. – Т. XLII. – С. 41-64: табл.
- Распространение слепоты среди сибирских инородцев / И. И. С. [И. И. Серебренников?] // Изв. Вост.-Сиб. отд. ИРГО. - 1911. - Т. 42. - С. 87-92. - Подпись: И. И. С.
- Записка об экономическом положении района железной дороги Иркутск — Жигалово (Устьилга), вероятном грузообороте этой ж/д и о продолжении её до г. Бодайбо: С прил. карты района вариантов ж.-д. от Сиб. магистрали на р. Лену /
Иркутское городское обществ. упр. – Иркутск: Паровая тип. И.П. Казанцева, 1912. – 308 с., 1 л. карт.
- Иркутская губерния в изображении «Чертежной книги Сибири» Семена Ремезова / И. И. Серебренников // Сиб. архив. – 1913. – № 4. – С. 169-190; То же: [отд. отт.]. – Иркутск: Электротип. «Т-ва Окунева», 1913. - 22 с.
Война 1914 г. и её размеры: (Очерк). – Иркутск: Лекционная комис. при Вост.- Сиб. отд. ИРГО. – 1914. – 45 с.
- Инородцы Восточной Сибири, их состав и занятия: (Стат. очерк) / И. И. Серебренников // Изв. Вост.-Сиб. отд. Имп. Рус. Геогр. о-ва. – 1914. – Т. 43. – С. 121-168: табл.
- Покорение Иркутской губернии: (К истории Иркут. губ. и г. Иркутска): [изложено преимущественно по «Сиб. истории» Фишера 1774 г.] / И. Серебренников // Календарь-справочник по г. Иркутску и Иркутской губернии на 1914 / изд. В. Ф. Хардина и И. И. Серебренникова. - Иркутск, 1914. - С. 80-98; То же: [изложено преимущественно по Фишеру и Оглоблину: Доп. и испр.] / И. И. Серебренников; изд. В. Ф. Хардина. – Иркутск: паровая тип. И. П. Казанцева, 1914. – 80 с. - Под загл.: Покорение и первоначальное заселение Иркутской губернии: (материалы к истории Иркут. губ. и г. Иркутска); То же // Изв. Вост.-Сиб. отд. ИРГО. – 1915. – Т. 44.
- Памятники старинного деревянного зодчества в Иркутской губернии / Вост. Сиб. отд. ИРГО. – Иркутск: Паровая тип. И. П. Казанцева, 1915. – [2], 11 с., 10 л. фото, ил. – Библиогр. в примеч.
- Адрианов А. Литературные труды Д. А. Клеменса (1884-1910 гг.) / А. Адрианов, И. Серебренников // Изв. Вост.-Сиб. отд. ИРГО. – 1916 (1917). – Т. 45. – С. 273-312. - Библиогр.: 66 назв.; То же: [Отд. отт.]. - Иркутск, 1917. - 40 с.
О творчестве известного революционера, сибирского ученого и общественного деятеля Д. А. Клеменца.
- О деятельности Д. А. Клеменца в Восточно-Сибирском отделе ИРГО // Изв. Вост.- Сиб. отд. ИРГО. - 1916. - Т. 45. - С. 140-211.
- Об автономии Сибири. – Иркутск: Коммерческая электротип., 1917. – 15 с. – (Б-ка сиб. областников-автономистов; [Вып.] 1). Текст доклада, прочитанного на первом общем собрании областников-автономистов в Иркутске 21
мая 1917 г.
- Инородческий вопрос в Сибири. – Иркутск: Коммерческая электротип. : Автономная Сибирь, 1917. – 16 с. – (Б-ка сиб. областников-автономистов; [Вып.] 2).
- Материалы к вопросу о состоянии скотоводства у бурят Иркутской губернии и Забайкальской области. – Харбин: Изд. Монгол. экспедиции по заготовке мяса для действующей армии, 1920. – 83 с.
- Материалы к вопросу о численности и составе скота в Сибири. – Харбин: Изд. Монгол. экспедиции по заготовке мяса для действующей армии, 1920.
- Программы обследования животноводства в Монголии: Экон. программа. – Харбин: Изд. Монгол. экспедиции по заготовке мяса для действующей армии, 1920.
- Сибиреведение: конспект лекций по сибиреведению, читанных на Кооп. курсах в Харбине в мае-июне 1920 г. – Харбин, 1920. – 210, III с.
- К характеристике быта линейных служащих Китайской Восточной ж.д. // Рус. обозрение (Пекин). – 1921. – № 5.
- Памяти Г. Н. Потанина // Там же. – 1921. – Дек.
- Албазинцы: Ист. очерк // Китайский благовестник (Пекин). – 1922. – № 1.
- Русский путеводитель по Пекину и его окрестностям: Изд. для туристов. Пекин, 1923.
- Буряты: их хозяйственный быт и землепользование. Т. 1 / Под ред. проф. Н. Н. Козьмина; [Бурят-Монгол. науч. о-во им. Доржи Банзарова]. – Верхнеудинск: Бурят-Монгол. изд-во, 1925. – VIII, 226 с. Рец.: Карено // Сиб. огни. – 1925. – № 4-5. – С. 256. – Подпись: Карено.
- Новости сибиреведения // Вестник Азии (Харбин). – 1925. – № 52.
- Очерк экономической географии Китая // Вестник Азии (Харбин). – 1925. – Кн. 53. – С. 1-113.
- Бэйпин: Ист. справка // Гун-Бао (Харбин). – 1928. – № 267.
- Из пекинских легенд и рассказов // Вестн. рус. нац. общины (Тяньцзин). – 1928. – № 22.
- К пересмотру сибирских вопросов // Сибирь (Токио). – 1928. – Июнь. – На яп. яз.
- Китайские народные поверья // Вестник Маньчжурии (Харбин). – 1928. – № 4.
- Русские в китайских войсках: Ист. справка // Вестн. рус. нац. общины (Тяньцзин). – 1928. – № 2.
- Аборигены южного Китая // Вестн. Маньчжурии (Харбин). – 1929. – № 9.
- К вопросу о бюджетных исследованиях крестьянского населения Китая // Экон. бюл.: Прил. к журн. «Вестн. Маньчжурии». – 1929. – № 20.
- К характеристике перевязочных средств в Китае: (бытовые и экон. факторы) // Экон. бюл.: Прил. к журн. «Вестн. Маньчжурии». – 1929. – № 23-24.
- Экономическое положение Советской России // Япония и японцы (Токио). – 1929. – Нояб. – На яп. яз.
- В Храме неба: Рассказ // Слово (Шанхай). – 1930. – № 460.
- Возмездие: Рассказ из китайской жизни // Слово (Шанхай). – 1930. – № 472.
- Мифы и религиозный культ в Китае: поверья. Обычаи. Обряды // Вест. Маньчжурии (Харбин). – 1930. – № 4.
- На поле битвы: Рассказ из китайской жизни // Слово (Шанхай). – 1930. – № 448.
- Тихоокеанская проблема с экономической точки зрения // Вольная Сибирь (Прага). – 1930. – Т. 9.
- Блуждающие души: Рассказ // Слово: Ил. прил. к газ. (Шанхай). – 1931. – 17 мая.
- К сорокалетию Сибирской железной дороги // Слово (Шанхай). – 1931. – № 769.
- Красные пики: Рассказ // Слово (Шанхай). – 1931. – № 819.
- Проделки гуя: Рассказ // Слово (Шанхай). – 1931. – № 717.
- Outer Mongolia today // Foreign Affairs (New York). – 1931. – April.
- Из воспоминаний // Китайский благовестник (Пекин). – 1932. – № 2-3.
- Иркутская группа областников: Из воспоминаний // Слово: Рождественское ил. прил. к газ. (Шанхай). – 1932. – 18 дек.
- Сибирская реликвия в Пекине // Слово: Рождественское ил. прил. к газ. (Шанхай). – 1932. – 18 дек.
- Текущий китайский фольклор и китайские суеверия. – Тяньцзин: Знание, 1932.
- Albazinians // The China Journal (Shanghai). – 1932. – July.
- Strange Figures of Chinese Handicraft // Там же. – 1932. – September.
- Знамя Ермака // Слово (Шанхай). – 1933. – № 1339.
- О шаманизме в Китае // Парус (Шанхай). – 1933. – № 11.
- Русские интересы в Китае // Парус (Шанхай). – 1933. – № 17, 18.
- Четырнадцатая наложница. Рассказ из китайской жизни // Парус (Шанхай). – 1933. – № 10.
- Отвоеванное благополучие: Рассказ из китайской жизни // Там же.
- Funeral Money of China // Там же. – 1933. – April.
- Russian Investments in China: [Chapter XVIII] // Remer C. F. Forcing Investments of China / Prof. C.F. Remer. – New York, 1933.
- Transportation of wool on the Hang Но // Там же. – 1933. – September.
- Барон Унгерн: Опыт характеристики // Слово (Шанхай). – 1934. – № 1769.
- Смерть адмирала Колчака // Слово (Шанхай). – 1934. – 7 февр.
- The Siberian Autonomous movement and its Future // The Pacific Historical Review (Clendale, California). – 1934.
- Из сказок Азии // Феникс (Шанхай). – 1935. – № 12, 16, 20.
- О русских в Китае в XVIII и XIX столетиях // Феникс (Шанхай). – 1935. – № 10.
- О русских в Сибири и Аляске до Ермака // Слово (Шанхай). – 1935. – № 2144.
- В бирюльки: Из сиб. воспоминаний // Феникс (Шанхай). – 1936. – № 24.
- Великий отход: Рассеяние по Азии белых русских армий, 1919-1923. – Харбин, 1936. – 264 с.
- Китайские религиозные гимны // Вестн. Китая (Тяньцзин). – 1936. – № 3.
- Мои воспоминания: [в 2 т.]. – Тяньцзин: [Наши знания?], 1937, 1940.
- Т. 1: В революции, (1917-1919). – [Наши знания?], 1937. – 289 с.
- Т. 2: В эмиграции, (1920-1924). – 1940. – 262 с. – В прил.: Серебренникова А. Н. Дорожные записки: с чехами от Иркутска до Харбина.
- То же: [фрагменты] // Сиб. архив (Прага). – 1929. – Вып. 1. – С. 5-22. - Под загл.: К истории Сибирского правительства.
- Первый гонец в Китай: (Сиб. казак Иван Петлин) // Возрождение Азии (Тяньцзин). – 1938. – № 1820.
- Посольство к Алтын-Хану // Возрождение Азии (Тяньцзин). – 1938. – № 1830.
- Последний день последнего Императора династии Мин // Возрождение Азии (Тяньцзин). – 1938. – № 1837.
- Темучин // Возрождение Азии (Тяньцзин). – 1938. – № 1848.
- Первые русские синологии // Возрождение Азии (Тяньцзин). – 1938. – № 1854.
- Русские в гвардии китайских императоров // Новая заря (Харбин). – 1938. – 6 авг.
- Русские войска спасли иностранный Тяньцзин // Возрождение Азии (Тяньцзин). – 1938. – № 1857.
- Серебрянникова А. Н. Цветы китайской поэзии: Сб. стихотворений / А. Н. Серебрянникова, И. И. Серебрянников. – Тяньцзин: Изд. авторов, 1938.
- Абахай // Возрождение Азии (Харбин). – 1939. – № 2085.
- Памяти генерала Катанаева // Возрождение Азии (Харбин). – 1939. – № 2083.
- Поэзия Китая // Возрождение Азии (Харбин). – 1939. – № 2081.
- Старожил: Из тяньцзинской старины // Возрождение Азии (Харбин). – 1939. – № 2096.
- The Tanna-Tuva Republic // The China Journal (Shanghai). – 1939. – November.
- За ученьем в столицу: Из воспоминаний // Возрождение Азии (Харбин). – 1940. – № 2371.
- Из моих встреч с адмиралом Колчаком // Возрождение Азии (Харбин). – 1940. – № 2377.
- Из области военной статистики // Возрождение Азии (Харбин). – 1940. – № 2461.
- Иркутские купцы // Возрождение Азии (Харбин). – 1940. – № 2362.
- Китайский Новый год // Возрождение Азии (Харбин). – 1940. – № 2378.
- Конфуций // Возрождение Азии (Харбин). – 1940. – № 2467.
- Праздник Пятой Луны // Возрождение Азии (Харбин). – 1940. – № 2480.
- Пристанище Старого Гуляки: Из китайской прозы // Так же. – № 2369.
- Учение Конфуция // Возрождение Азии (Харбин). – 1940. – № 2477.
- К истории Азии. – Тяньцзин, 1941.
Литература
- Гинс Г. Маститый сибиряк: К юбилею И. И. Серебренникова // Заря (Харбин). – 1941.
- Выдающийся сибиряк: 5 лет со дня смерти в Тяньцзине 19 июля 1953 г. И. И. Серебренникова / Б. П. // Рус. жизнь (Сан-Франциско). – 1958. – 24 июня (№ 4136). – Подпись: Б. П.
- Балакшин П. Финал в Китае: возникновение, развитие и исчезновение белой эмиграции на Дальнем Востоке. Т. 1. – Сан-Франциско; Париж; Нью-Йорк, 1959.
- Шейнфельд М. Б. Проблемы истории Сибири у областников // Историография Сибири (конец XIX – начало ХХ вв.) / М. Б. Шейнфельд. – Красноярск, 1973. – С. 220-253.
- Указатель библиографических пособий по Сибири и Дальнему Востоку (XIX в. - 1968 г.) / Сост. А. Н. Лебедева, Г. А. Озерова, Л. С. Панкратова; ГПНТБ СО АН СССР; Гос. публич. б-ка им. М. Е. Салыткова-Щедрина. - Новосибирск: Б. и., 1975. - 631 с. - (Библиография краеведческой библиографии РСФСР; вып. 8, 9, 10). - Вспом. указатели: с. 527-629. Об И.И. Серебренникове, с. 105.
- Русская литература Сибири XVII в. - 1970 г.: Библиогр. указ.: В 2 ч. Ч. 1 / [сост.: Д. П. Маслов и др.; отв. ред. Ю. С. Постнов; предисл. Ю. С. Постнова, Р. И. Курускановой]; СО АН СССР, Ин-т истории, филологии и философии; М-во высш. и сред. спец. образования РСФСР, Том. гос. ун-т, Науч. б-ка. - Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1976. - 551 с. - Имен. указ.: с. 519-547. Об И.И. Серебренникове см. Именной указатель, с. 540.
- Голинков Д. Л. Крушение антисоветского подполья в СССР: [в 2 кн.] кн. 1. – 4-е изд. – М.: Политиздат, 1986. – 332,[1] с. Об И.И. Серебренникове, с. 107.
- Вибе П. П. Судьбы русской эмиграции: На примере некоторых лидеров белого движения в Сибири // Научная конференция, посвященная памяти Николая Михайловича Ядринцева (Омск, 29-30 окт. 1992 г.): Тез. докл. – Омск, 1992. – Секция: «Проблемы отечественной истории». – С. 98-102. О жизни и деятельности И.И. Серебренникова и И. А. Якушева в эмиграции (Китай, Чехия).
- Пашуто В. Т. Русские историки-эмигранты в Европе: [сб.] / АН СССР, архив АН СССР; отв. ред. Б. В. Лёвшин. – М.: Наука, 1992. – 400 с.: портр. Потанин Г. Н. Письма: В 5 т. Т. 5 / [Редкол. изд.: Ю. П. Козлов (отв. ред.) и др.;
Отв. ред. 5-го т.: Н. А. Логачев, С. Ф. Коваль; Сост. 5-го т.: А. Г. Грум-Гржимайло, С. Ф. Коваль, Н. Н. Яновский]. – Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1992. – 270,[2] с.: портр. – Имен. указ.: с. 267-271. Об И.И. Серебренникове, с. 105, 196.
- Хисамутдинов А. Загадка архива Серебренниковых // Восток России (Магадан). – 1993. – Май (№ 19 (93)). – С. 21.
- Вибе П. П. Серебренников Иван Иннокентьевич (1881-?): [Ист. портрет] / Вибе П. П. // Вибе П. П. Омский историко-краеведческий словарь / П. П. Вибе, А. П. Михеева, Н. М. Пугачева // Вибе П. П. Омский историко-краеведческий словарь. – М., 1994. – С. 236-237: портр.
- Шиловский М. В. Хроника областнического движения в Сибири // Материалы к хронике общественного движения в Сибири в 1895-1917 гг. - Томск, 1994. – [Вып. 1]. – С. 6-16. – Библиогр. в тексте; Об И. И. Серебренникове, с. 6, 14, 15.
- Шиловский М. В. Хроника областнического движения в Сибири // Сибирское областничество: Биобиблиогр. справ. - Томск, 2001. - С. 263-275. Об И. И. Серебренникове, с. 263, 272-274.
- Мелихов Г. В. Русские в Китае 1917—1924 гг. / Г. В. Мелихов. – М., 1997. Об И.И. Серебренникове, с. 211.
- Шиловский М. В. Сибирские областники в 1917 г.: К историографии проблемы // Историческая наука на рубеже веков: Материалы Всерос. науч. конф., посвящ. 120-летию Томского гос. ун-та, [Томск, 27-28 мая 1998 г.: Сб.]. – Томск, 1999. – Т. 2. – С. 88-99.
Отрывок, характеризующий Серебренников, Иван Иннокентьевич
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
