Хведченя, Тимофей

Тимофей Хведченя (также Федосеня, псевдонимы: Вишневский, Кулевский; 9 июня 1893 , деревня Заравичи, ныне Лунинецкий район, Брестская область, Белоруссия — 1977, Варшава, Польша) — российский и польский белорусский военный и общественно-политический деятель, деятель белорусского национализма, антипольский и впоследствии антисоветский партизан, по профессии учитель.

Родился деревне Заравичи под Лунинцом. Обучался в гимназии в Слуцке, в 1916 году закончил шесть классов гимназии. В 1916 году также окончил 6-месячные офицерские курсы. В 1917 году был демобилизован из российской армии. В декабре 1917 года был поручиком 1-го белорусского пехотного полка в Минске, который формировался с разрешения главнокомандующего российской армии большевика Н. Крыленко. Однако командир Западного фронта А. Мясников приказал расформировать полк и включить его солдат в 289-й запасной полк. Когда немцы двинулись на восток, Тимофей Хведченя был среди белорусских военных, которые 19 февраля 1918 года подняли в Минске восстание и временно взяли власть в городе. Принимал участие в создании 1-го Минского Белорусского национального полка. Однако немцы не позволили сформировать белорусскую армию.

После этого Хведченя, вероятно, вернулся в родные места, так как в конце 1918 году он служил в Пинско-Волынском добровольческом батальоне. В 1919 году он был уже командиром батальона Красной армии в Слуцке. Во время польского наступления в Белоруссии Хведашчэня поднял антибольшевицкое восстание в своём батальоне и присоединился к 1-му белорусскому партизанскому отряду под командованием Лукаша Семеника, действовавшему в районе Борисова. Потерпев поражение от Красной армии, отряд скрывался в лесах. Когда польские войска подошли к Борисову, руководство отряда достигло соглашения с польским командованием и вывело его вместе с польским 3-м уланским полком в тылы Красной армии, что ускорило оступление последней от Борисова. Отряд Семеника, в котором служил Хведченя, оставался на фронте до ноября 1919 года. С июля 1919 по лето 1920 года Хведченя служил в Войске Польском как сотрудник II отдела (разведка и контрразведка) при командовании 2-й дивизии (позже 6-й дивизии).

Осенью 1920 года Хведченя как командир группы минских партизанских отрядов вместе с Вячеславом Адамовичем, председателем Белорусского политического комитета, Алесюком и другими с целью начать сотрудничество ради освобождения Белоруссии подписал телеграмму-обращение в адрес председателя Российского политического комитета во главе с Борисом Савинковым и Станиславом Булак-Балаховичем, в которой говорилось: «Страдая под игом захватчиков-большевиков, белорусский народ зовёт помочь ему освободиться и осуществить заветную мечту многих поколений о самостоятельной демократической Беларуси».

Затем занимался вербовкой добровольцев в Слуцке в армию генерала С. Булак-Балаховича. Воссоздал свой партизанский отряд, который в 1920 году присоединился к балаховцам. В условиях военных действий отряд Хведчени, по оценкам современников, отличался от других подразделений своими моралью и дисциплиной, имел собственное знамя и даже небольшой оркестр. Отряд капитана Хведчени был присоединён как Отдельный Белорусский батальон (вместе с кавалерийским взводом насчитывал 700 человек) ко 2-й Минской дивизии под командованием полковника Медарда Микоши. Капитан Хведченя принимал участие в военном походе генерала Булак-Балаховича против Красной армии. В составе группы полковника Микоши, которой была поставлена задача захватить Жлобин, участвовал боях под Мозырем, Петриковом, Калинковичами, Домановичах.

После интернирования армии генерала Булак-Балаховича поляками в конце ноября 1920 года Хведченя решил продолжить сопротивление польской армии и отошёл со своим отрядом в Слуцк, где выступал как командир Минского отдела народной добровольческой армии. Он бы враждебно принят эсеровским руководством Слуцкой рады и потому вскоре направился в Визну. На момент начала столкновений с Красной армией стал офицером 1-й Слуцкой бригады. От Мороча, бывшего последним опорным пунктом повстанцев в ходе Слуцкого восстания, вместе с несколькими другими бойцами он отступил в Давид-Городок. После того как бригада закончила боевые действия и была интернирована поляками, Хведченя всё равно продолжать борьбу. После освобождения из польского плена направился в Лунинец, где размещался главный штаб отрядов Крестьянской партии «Зелёного Дуба» , вооружённые отряды которого периодически устраивали нападения на пограничные территории, контролировавшиеся Красной армией. С конца декабря 1920 года Хведченя был одним из атаманов «Зелёного Дуба» (использовал псевдонимы «Вишневский» и «Кулевский»).

Польское командование пыталось организовать несколько тысяч белорусских военнослужащих, которые были интернированы под Несвижем, и создавать из них «рабочие дружины», которые занимались бы восстановлением мостов, ремонтом дорог и другими работами в прифронтовой зоне, а из наиболее преданных поляка и агрессивно настроенных по отношению к большевикам лиц формировать диверсионные группы, которые перебрасывались бы на контролируемые РСФСР территории. В феврале 1921 года командиром этих отрядов стал Хведченя. Однако уже весной 1921 года польское командование решило распустить белорусские отряды, которые совершали вооружённые нападения и на польские войска. В конце апреля 1921 года капитан Хведченя был арестован поляками и передан для наказания атаману Адамовичу. После освобождения из-под ареста 10 июня 1921 года он тайно проник на территорию Советской Белоруссии и начал организовывать подполье на территории Бобруйского и Слуцкого уездов, организовав приход в лесные массивы Воробьёвых гор некоторых своих соратников-«зеленодубцев», а также сумев привлечь некоторое количество дезертиров из Красной армии. Хведченя разделил их на четыре отряда по 250 человек под командованием своих офицеров, быстро создал сеть информаторов по деревням и организовал «пятёрки», которые распространяли литературу, вели агитацию среди крестьян и солдат Красной армии и занимались разведкой.

Предполагается, что Хведченя находился на территории Советской Белоруссии только до 29 июня 1921 года, после чего вернулся на польские территории и связался с организацией Народный союз «За Родину», созданной выходцем из Слуцка Арсением Павлюкевичем (с которым был знаком летом 1921 года и поставившей своей целью «освобождение Родины из рук коммунистов и образование Независимой Нераздельной Беларуси в её этнографических границах». Штаб Павлюкевича создал партизанские отряды, во главе которых был поставлен Хведченя. В октябре 1921 года был арестован II отделом 2-й армии Войска Польского около Мороча по обвинению в должностных и финансовых злоупотреблениях, но 24 декабря был освобождён из-под стражи в Бресте. В июле 1923 года проживал е в Беловеже, вероятно, организовав там поселение многих балаховцев. Комендантура Политической полиции Вильнюса, находившегося под польским управлением, которая в то время проводила верификацию антироссийских белорусских деятелей, посчитала его пропольскии настроенным белорусским военным. В скором времени женился, 11 ноября 1928 года был награждён медалью «Участник войны 1918-1921». В январе 1939 года жил в Гайновке; обратился в Министерство военных дел с просьбой рассмотреть его заявление с просьбой о награждении Крестом Независимости. С 1939 по 1941 год работал школьным учителем в Беловеже.

После немецкой оккупации стал председателем отделения Белорусского объединения в Беловеже, которое насчитывало 84 человека. Организовал белорусскую школу и стал её руководителем. Занимался также культурной деятельностью. В 1942 году организовал концерт певца Забейды-Сумицкого. Хведчене также принадлежал магазин с письменными материалами и газетами, в которой торговала его старшая дочь - Тамара. В нем можно было купить белорусские газеты, белостокскую «Новую Дорогу» и берлинскую «Утро». В 1944 году, когда в Белоруссии началось масштабное наступление советских войск, вместе с семьёй выехал в Польшу, тогда ещё оккупированную немцами, или в Германию.

После войны вернулся в Польшу и стал полковником Войска Польского, служил в авиации. Дочь Тамара училась в 1947 году в Академии политических наук на факультете журналистики. В 1947 году был арестован коммунистическими польскими властями, но в 1954 году освобождён из тюрьмы и остаток жизни прожил в Варшаве.

Ссылки

• [niva.bialystok.pl/issue/2008/48/art_11.htm Биография]  (белор.)

К:Википедия:Изолированные статьи (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Хведченя, Тимофей

В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!