Богданов-Березовский, Михаил Валерьянович

Михаил Валерьянович Богданов-Березовский (1867—1921) — русский отоларинголог и дефектолог.

Михаил Валерьянович Богданов-Березовский
Дата рождения:	1867(1867)
Дата смерти:	1921(1921)
Страна:	Подданство Российская империя Российская империя
Научная сфера:	отоларингология,дефектология
Место работы:	Военно-медицинская академия в Санкт-Петербурге
Учёная степень:	доктор медицины
Учёное звание:	профессор
Известен как:	выдающийся дефектолог

Биография

Всю свою жизнь посвящает вопросам изучения, лечения и организации воспитания и обучения людей с нарушениями слуха.

Защитил докторскую диссертацию по медицине. Работал приват-доцентом Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге.

Работал врачом в Петербургском училище глухонемых. В 1897 году в клинике профессора Н. П. Симановского М. В. Богданов-Березовский приступает к клинико-педагогическим исследованиям, посвящённым изучению и развитию слухового восприятия у людей с нарушением слуха. С момента создания Попечительства о глухонемых входит в него как член комитета.

Редактировал журнал «Вестник Попечительства о глухонемых». М. В. Богданов-Березовский возглавлял специальную кафедру, занимавшуюся проблемами педагогики глухонемых в Петербургском психоневрологическом институте.

Умер в 1921 г.

Вклад в развитие отечественной сурдопедагогики

М. В. Богданов-Березовский проводил значительные клинико-педагогические исследования.

Основной научный труд

В 1901 году выходит его фундаментальный труд «Положение глухонемых в России: с обзором современного состояния вопроса о восстановлении слуха у глухонемых». Работа касается разных сторон проблемы глухонемоты в России: демография, воспитание, лечение. Много места посвящено исследованию глухонемых детей, проведенного автором. Автор отмечает, что ещё в прошлом веке медицина пренебрежительно относилась к лечению людей с нарушением слуха, и помощь глухонемым со стороны врачей практически не оказывалась. В последнее время, благодаря развитию науки, по мнению автора ситуация изменилась. «К счастью, теперь, благодаря целому ряду работ выдающихся физиологов и врачей, отиатрия поднялась на достаточную высоту, почувствовала под ногами твёрдую научную почву, и с этого времени круг деятельности и компетенции ушных врачей должен значительно расшириться. И самым широким и многообещающим полем их деятельности должны быть глухонемые». В своей работе М. В. Богданов-Березовский касается разнообразных вопросов воспитания и обучения глухонемых, его необходимости, дифференциальной диагностики глухонемоты.

Он резко критикует бытующие в обществе взгляды о бесполезности воспитания и обучения глухонемых. Опровергая мнение о коренных отличиях глухонемого человека от слышащего, он пишет: «Кто же дал нам право ставить такие преграды к духовному развитию глухонемых, духовная и психическая организация которых почти такова же, как и у людей нормальных».

Касаясь вопросов дифференциальной диагностики глухонемых, поступающих в учебные заведения, М. В. Богданов-Березовский отмечает, что часто в училища для глухонемых попадают дети с «психической глухотой», которые слышат речь, но не понимают её из-за поражения центра Wernike в головном мозге. Отметим, что если говорить в современных терминах, речь идёт о детях с сенсорной алалией. М. В. Богданов-Березовский отмечает вред попадания таких детей в училища для глухонемых. «При поступлении в школу глухонемых детей с психической глухотой нам, врачам, следует убеждать родителей учить их дома среди слышащих особыми педагогическими приёмами, выставляя на вид весь вред, который могут принести таким детям их глухонемые товарищи». Проводя дифференциальную диагностику среди людей, страдающих глухотой, автор выделяет целую группу глухонемых, имеющих те или иные нарушения в головном мозге. «У большинства глухонемых мы находим или частичные афазии, или частично выраженную психическую глухоту, или расстройство чувствительности или повышенную рефлекторную деятельность, или какие-либо иные признаки страданий головного мозга». Автор отмечает редкость абсолютной глухоты: «Если бы мы устроили такой нормальный тип школы для глухонемых, в которую принимали бы только действительно глухих, и стали бы ближе наблюдать их, то увидели бы, что даже и среди них, безусловно глухих нет почти вовсе». Учитывая различия в состоянии слуха у разных людей, относимых обычно к одной категории «глухонемые», М. В. Богданов-Березовский предлагает: «…не следует ли учеников с остатками слуха удалять из школ глухонемых или, по крайней мере, составлять из них особые классы?».

М. В. Богданов-Березовский указывает на крайнюю неразработанность важной проблемы развития слухового восприятия у глухонемых людей в России. «Слуховые упражнения у глухонемых в русских училищах применялись далеко не в широких размерах, а результаты их на страницы врачебной печати, к сожалению, не попали». Исследований, направленных на изучение влияния слуховых упражнений на развитие глухонемых, по мнению автора, крайне мало. «Что же касается до слуховых упражнений, то бедность наблюдений в этом отношении в России резко бросается в глаза всякому, занимающемуся этим делом». В связи с тем, что М. В. Богданов-Березовский видел большие возможности в развитии слухового восприятия у глухонемых, он приступил к исследованиям в этой области.

Эксперимент по развитию слухового восприятия

В 1897 году в клинике профессора Н. П. Симоновского М. В. Богданов-Березовский приступает к клинико-педагогическим исследованиям, посвящённым изучению и развитию слухового восприятия у людей с нарушением слуха. Автор на примере глухонемого ребёнка, которого он изучал длительное время и проводил с ним слуховые упражнения, показывает эффективность развития слухового восприятия. На момент обследования глухонемой мальчик 16 лет практически не воспринимал речь на слух. Больной показывал лишь возможность воспринимать музыкальные инструменты (музыкальная скалка, органная трубка, свисток). Исследователь приступил к слуховым упражнениям с мальчиком. «… начаты были мною слуховые упражнения в гласных звуках, сперва с помощью простой гуттаперчевой слуховой трубки. Занятия велись 2 месяца… За это время была проведена через оба уха вся русская азбука и односложные слоги. Летом 1897 г. мальчик выучился писать… мальчик стал слышать все громко произносимые над самым ухом даже и сложные слоги и до 50 простейших слов. Камертонное исследование дало расширение границы слуха приблизительно на ½ октавы вверх для обоих ушей». Помимо слуховых упражнений исследователю пришлось заниматься общим психическим развитием ребёнка, поскольку оно находилось на очень низком уровне, что тормозило и работу по развитию слуха. Приходилось объяснять, что такое пространство и время, добро и зло и пр. Занятия по развитию познавательных способностей ребёнка шли с успехом. Также были видны значительные улучшения состояния слуха.

«В настоящее время мальчик слышит на правое ухо знакомые ему фразы на расстоянии от двух до трёх аршин; по слогам же может повторить и всякое незнакомое ему слово. Левое ухо воспринимает громкую и знакомую речь лишь у самой ушной раковины. Лексикон его доведён до 200 с лишком слов. В отношении слуха на музыкальные тона в данное время мальчик слышит все имеющиеся в наборе Bezold’а камертоны на оба уха». В 1897 г. с разрешения почётного опекуна И. Н. Мердера, попечителя Санкт-Петербургского училища глухонемых, занятия по развитию слухового восприятия, проводимые М. В. Богдановым-Березовским, были перенесены на воспитанников училища. Под его руководством в дальнейшем, занятия проводили специалисты: Языкова и Рауда. Подводя итоги своих исследований глухонемых за несколько лет, М. В. Богданов-Березовский отмечает: «… из наблюдений над слухом глухонемых, которые прошли через мои руки, за последние 3 года, я вынес твёрдое и ясное убеждение в возможности улучшать слуховую способность путём словесных и музыкальных упражнений…».

Труды

• Богданов-Березовский М. В. Положение глухонемых в России: с обзором современного состояния вопроса о восстановлении слуха у глухонемых.- СПб: Санкт-Петербургское Мариинское училище для глухонемых,1901.- 296 с.

Источники

• Богданов-Березовский М. В. Положение глухонемых в России: с обзором современного состояния вопроса о восстановлении слуха у глухонемых.- СПб: Санкт-Петербургское Мариинское училище для глухонемых,1901.- С. 57, 245, 271, 276, 277,281, 282, 283.

Отрывок, характеризующий Богданов-Березовский, Михаил Валерьянович

– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.