Госс, Этьен

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Этьен Госс
Род деятельности:

писатель, прозаик, поэт, драматург, журналист

Этьен Госс (фр. Étienne Gosse; 1773—1834) — французский поэт, журналист и драматург.





Биография

Этьен Госс родился в 1773 году в городе Бордо на юго-западе Франции.

В 1793 году, после начала вандейских событий, пошёл служить добровольцем; в 1796 году был ранен и после этого оставил службу. Ещё во времена Первой французской республики он написал множество пьес, из которых наибольшую известность приобрела «Femmes politiques» опубликованная Госсом в 1797 году[1].

Среди комедий писателя наибольший успех имела «Médisance» изданная в 1816 году. Известны также «Auguste ou l’Enfant naturel» — драма; «Le nouveau Mentor» — комедия; «Susceptible par honneur» — комедия; «Le Flatteur» — комедия; «Manon Lescaut» — мелодрама; «Les Jésuites ou les Autres Tartufes»[1].

Перу Э. Госса принадлежат романы: «Gasparin ou le Héros provençal», «Amants vendéens» и др., комические оперы: «L’Esclave par amour» и «Le Roman» (1800), сатирические поэмы «Les Bêtes parlantes» (1827), нескольких политических брошюр и другие произведения (см. раздел Библиография)[1].

Этьен Госс умер 21 февраля 1834 года в городе Тулоне.

Библиография

Напишите отзыв о статье "Госс, Этьен"

Примечания

  1. 1 2 3 Гос, Этьен // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

  • [www.ruedesfables.net/etienne-gosse/ Étienne Gosse].

Отрывок, характеризующий Госс, Этьен

– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.