Гырмачоу Тэкле Хаурьят

Гырмачоу Тэкле Хаурьят (1915, Харари, Эфиопия — 1987) — эфиопский писатель и дипломат.

Родился в городе Хирна, провинция Харари на востоке страны, в семье писателя и политика Тэкле Хаурьята. Образование получил в Швейцарии и Франции, вернувшись на родину в 1935 году. В 1937 году, когда Эфиопия была оккупирована фашистской Италией в результате второй итало-абиссинской войны, был арестован и перевезён в статусе политического заключённого в Италию. Был освобождён в 1943 году и, вернувшись на родину, некоторое время находился на дипломатической работе, а во второй половине 1940-х и 1950-х годах занимал различные должности в государственных ведомствах страны.

Известность получил в первую очередь не как чиновник, а как писатель и драматург. Наиболее известные его произведения — роман «Арайя» (1945, русский перевод — 1960), посвящённый партизанской борьбе эфиопов против итальянцев во время оккупации, и историческая пьеса «Теодрос» (1950), основанная на жизни эфиопского императора XIX века Теодроса II.

Литература

• Bahru Zewde Pioneers of Change in Ethiopia. Oxford: James Currey, 2002.
• Африка. Энциклопедический справочник. Т.2 — М.: «Советская энциклопедия», 1986.

Отрывок, характеризующий Гырмачоу Тэкле Хаурьят

Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.