Долгиев, Адиль-Гирей Олмазович
| Адиль-Гирей Олмазович Долгиев | |
 | |
| Род деятельности: |
общественный деятель и просветитель, ингушский революционер |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: |
аул Дахкильг-Юрт Терской области, Российская империя[1] |
| Гражданство: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
Адиль-Гирей Олмазович Долгиев (ок. 1850—1903) — российский и ингушский общественный деятель и просветитель XIX века, член студенческих революционных организаций.
Содержание
Биография
Родился около 1850 года[2] в ауле Дахкильг-Юрт Терской области (ныне село Долаково Ингушетии) в семье Олмаза и Изи Долгиевых[3]. Юность прошла среди сверстников в родном ауле. После подавления восстания ингушского крестьянства в мае 1858 года («Назрановское возмущение»), крестьяне Дахкильг-Юрта, Той-Юрта, Черки-Юрта и других поселений лишились своих пахотных земель, сенокосов и лесов, которыми они пользовались. Окончил одно из первых учебных заведений на Кавказе, Ставропольскую мужскую гимназию, вместе с будущим ингушским просветителем и этнографом Чахом Ахриевым[4].
Получив среднее образование в гимназии, решил продолжить обучение в Петербурге. Однако ни отец, ни старший брат Бунахо не смогли оказать ему материальной помощи. Заручившись поддержкой сельского схода, обратился с прошением к властям Терской области об оказании ему помощи в поездке на учёбу в Петербург и установлении ему стипендии. Администрация области отказала в ассигнованиях на стипендию, но выделила 30 рублей на дорожные расходы[4]. Поступил на юридический факультет в Петербургский университет. В университете связался с кавказским землячеством, участвовал в кружках и сходках студентов. Под воздействие произведений Чернышевского, Добролюбова, Герцена, Белинского, и статей в журнале «Современник» проникся идеями русской революционной демократии[3].
Весной 1869 года вспыхнула волна студенческих выступлений, в ходе которых студенты Петербургского университета, медико-хирургической академии и технологического института требовали свободы собраний и права создания студенческих организаций. За участие в «студенческих беспорядках» арестован и в течение месяца содержался в каземате Петропавловской крепости «за принятие участия в преступных замыслах против священной особы»[3]. 12 апреля 1869 года по распоряжению главы военно-следственной комиссии, начальника секретного отделения охранки действительного статского советника Колышкина выслан под строгий надзор полиции на родину в Терскую область[5] и лишён права поступления в высшие учебные заведения[4].
В течение двух лет безуспешно пытался поступить на службу, найти какое-либо применение своим знаниям[4]. В декабре 1871 года освобождён от надзора[5]. После снятия политического надзора ему удалось устроиться в Назрановскую горскую школу, открытую 14 февраля 1868 года «для вольноприходящих» учеников. Адиль-Гирей Олмазович участвовал в улучшении условий обучения в горской школе, обращал большое внимание на физическое развитие ребят, а также отмечал, что крестьянство чувствовало «необходимость знания русского языка и грамоты». В своей статье «Несколько слов о Назрановской горской школе» («Терские ведомости», Владикавказ, 12 февраля 1870) он, в частности, оценил своих учеников так: «В самое короткое время мальчики, особенно старшего отделения, выучились весьма правильно читать по-русски и бывали в состоянии сознательно передавать многое из прочитанного». При этом в то время неграмотные дети горцев, для которых русским язык не являлся родным, поступали в школу совершенно неподготовленными[3].
Активно сотрудничал с газетой «Терские ведомости», редактором которой работал Адиль-Гирей Кешев. Периодически газета выходила под редакцией Адиль-Гирея Долгиева. Позднее в газете публиковались историк-этнограф С. А. Туккаев, публицист Г. М. Цаголов, поэт-демократ Коста Хетагуров[3].
Адиль-Гирей Олмазович мечтал завершить высшее образование и обращался по этому поводу в главное управление наместника Кавказа и к самому наместнику[3]. В мае 1872 года получил разрешение приехать в Петербург и в августе 1873 года поступил в медико-хирургическую академию[5].
Снова стал активно участвовать в студенческих кружках и познакомился с народническим движением. Был повторно арестован и выслан в Терскую область. В 1877 году в Чечне началось восстание под руководством Алибека-Хаджи Алданова, которое могло перерасти в новую Кавказскую войну. Как к политически «неблагонадежному» к нему были применены особые меры: был отправлен в ссылку в Закавказье. Работал в Тифлисе (ныне Тбилиси) в железнодорожной библиотеке. Умер в 1903 году в Тифлисе, там же похоронен[3][6].
Семья
Старшие братья[4]:
- Бунахо — поступил на военную службу в Русскую императорскую армию, чему поспособствовал его дядя Малсаг Уцигович Долгиев, штаб-ротмистр русской армии. По его ходатайству Бунахо был переведен из Ейского казачьего полка в состав Ингушского дивизиона Терско-горского конно-иррегулярного полка в чине майора. В 1877—1878 годах участвовал в русско-турецкой войне).
- Джанчор — также вступил «охотником»-добровольцем в Ингушский дивизион Терско-горского конно-иррегулярного полка.
- Эсто — умер рано.
Напишите отзыв о статье "Долгиев, Адиль-Гирей Олмазович"
Примечания
- ↑ нын село Долаково Ингушетии
- ↑ По документам Петербургского университета и материалам тайной полиции; по другим данным — в 1845 году, по другим — в 1847 году. См.: Дахкильгов Ш. Э., 1989
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Амирова М. [www.ingush.ru/serdalo3_3.asp Просветитель из Ингушей]. Газета "Сердало". Проверено 19 января 2013. [www.webcitation.org/6E3tMaRrp Архивировано из первоисточника 30 января 2013].
- ↑ 1 2 3 4 5 Дахкильгов Ш. Э., 1989
- ↑ 1 2 3 Деятели революционного движения в России, 1927—1934
- ↑ Кодзоев Н. Д. Просветитель Адиль-Гирей Олмазович Долгиев (1845-1903), Глава 5. Ингушетия в XIX в. // История ингушского народа с древнейших времен до конца XIX века: Уч.пособ. для 7-9 классов общеобразовательных школ. — Магас, 2002.
Литература
- Дахкильгов Ш. Э. [ghalghay.com/2009/11/24/%D0%B0-%E2%80%93%D0%B3-%D0%BE-%D0%B4%D0%BE%D0%BB%D0%B3%D0%B8%D0%B5%D0%B2-%D0%B1%D0%BE%D1%80%D0%B5%D1%86-%D0%BC%D1%8B%D1%81%D0%BB%D0%B8%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C-%D0%BF%D0%BE%D0%B1%D0%BE%D1%80/ Адиль-Гирей Долгиев: борец, мыслитель, поборник просвещения] / Слово о родном крае: Записки краеведа. — Грозный: Чечено-Ингушское издательство, 1989. — 152 с. — С. 117—131.
- Нечаевск. дело (III Отдел.). — Татищев, Рев. движение, гл. XI.
- Долгиев Адиль-Гирей // Деятели революционного движения в России : в 5 т. / под ред. Ф. Я. Кона и др. — М. : Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльнопоселенцев, 1927—1934.</span>
|
Эта статья входит в число добротных статей русскоязычного раздела Википедии. |
Отрывок, характеризующий Долгиев, Адиль-Гирей Олмазович
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
