Знаменский женский монастырь в селе Ключищи

Монастырь
Знаменский женский монастырь в селе Ключищи
Страна	Россия
Местоположение	село Яковщина , Рузаевский район, Мордовия
Тип	женский
Основатель	Юлия Федоровна Кожина
Дата основания	август 1870
Основные даты: 1870 — община 1900 — монастырь
Дата упразднения	1918
Здания: сохрались лишь руины Знаменской церкви
Известные насельники	игумения Параскева (Анна Семёновна Осипова)
Состояние	недействующий

Знаменский женский монастырь — недействующий женский монастырь, располагался в селе Ключищи (Яковщина , Рузаевский район, республика Мордовия), в 30 км от районного центра и железнодорожной станции Рузаевка.

История монастыря начинается с построением каменной Знаменской церкви в 1792 году. Церковь заложена в память трагически погибшей здесь, во время пугачевского бунта, семьи местного помещика Кожина. В августе 1870 года именным соизволением Александра Второго утверждено открытие женской монашеской общины.

В 1884 году Святейший Синод еще раз утвердил официальный статус общины. В 1900 году община утверждена в статусе монастыря третьего класса со штатом в 100 человек. В монастыре числилась деревянная домовая церковь во имя Смоленской иконы Божией Матери. Храм примыкал к деревянному больничному корпусу. Кроме того, два одноэтажных келейных корпуса и два деревянных же флигеля, в одном из которых размещалась школа. Существовали многочисленные хозпостройки. Монастырь имел тесные связи с земскими врачами, участвовал в организации амбулаторного обслуживания населения. Второе направление было направлено на просвещение, налаживалась работа в школах.

Знаменская община прекратила свое существование сразу после революции. В сентябре 1918 г. в огне революции монастырь разграблен, в ходе потасовок погибла 18-тилетняя женщина-чекист Паша (Прасковья) Путилова. Для монастыря карательный рейд чекистов имел роковые последствия, он стал последней точкой в истории обители. Монахини разбежались, и Знаменская община прекратила свое существование. Сегодня от нее ничего не осталось, кроме руин приходской каменной церкви, построенной над прахом жертв Пугачевщины.

События 1774г.

В 1774 году во время Пугачевского восстания в селе Ключищи прозошли трагические события. Бунтовщики, поддержанные местными крестьянами, убили всю семью местных помещиков Кожиных: главу семьи коллежского асессора Ивана Ивановича Кожина, его жену Татьяну Сергеевну, их малолетних дочерей Аграфену, Авдотью, Варвару, мать хозяина Авдотью Николаевну. К несчастью, у Кожиных гостили в то время несколько родственников, – убили и их. Гибели избежали брат казненного Василий Иванович Кожин с дочерью, они были в отъезде. (Полное собрание сочинений А. С. Пушкина, М., 1882 г., «Истории Пугачевского бунта»). Наследники Кожиных, избежавшие смерти, мстить своим крестьянам, принимавшим участие в расправе, не стали. В 1792 году в память погибших в укор злодеям построили над их могилой каменную Знаменскую церковь.

Обитель

В 1864 году ( через девяносто лет пугачевщины ) внучка В.И.Кожина, помещица Юлия Федоровна Кожина вспомнила о семейной трагедии еще раз. Она увековечила память предков богоугодным делом. Подала прошение на имя епископа Пензенского Антония, в котором, напомнив обстоятельства гибели своего рода, предложила «в память несчастного происшествия и для вечного поминовения родных… устроить при этой церкви (Знаменской) женскую общину именем Вознесенской». Помещица имела желание превратить предполагаемый монастырь в усыпальницу рода Кожиных. Разумеется, благотворительница брала на себя обязательство обеспечить общину материально: она предложила использовать уже построенный большой дом при храме и расположенную рядом усадьбу, годную под огород, 22 десятины конопляника, 42 десятины леса и 34 десятины пахотной земли. Всего этого хватило бы на прокорм вполне сформировавшегося монастыря со штатом в 30 человек. Отдавала Кожина и целый комплекс надворных построек, но они вскоре сгорели дотла. Основное направление для монастыря избиралось социально- просветительское: сестры, как думалось основательнице, займутся общественным призрением и народным образованием. Нужно отдать должное Ю.Ф.Кожиной, позднее она последовательно проводила свою идею в жизнь. Но на первых порах помещицу преследовали неудачи: Министерство внутренних дел, рассматривавшее документы на предмет проверки дееспособности и материального состояния дарительницы, неожиданно порекомендовало Синоду направить средства Кожиной на поддержку только что открывшегося неподалеку Пайгармского монастыря.Сбить с намеченного курса помещицу оказалось делом непростым: она поехала в C-Петербург, добилась покровительства самой императрицы Марии Александровны. Одновременно в доме, отведенном сестрам, она устроила церковь во имя Воздвижения Честнаго и Животворящего Креста Господня (освящение произошло 8 октября 1866 года) и сразу подала в Пензенское духовное управление прошение на постройку еще одной церкви, уже «настоящей», а не домовой. В прошении на имя императрицы Кожина обязалась открыть при общине больницу и школу, а что касается клира, то он тоже должен был содержаться за ее счет. Священника к тому времени уже нашли. Им стал представитель разветвленного в Пензенской губернии рода Охотиных – Иосиф Дмитриевич, служивший ранее в нескольких приходах Нижне-Ломовского и Инсарского уездов. В августе 1870 года именным соизволением Александра Второго открытие общины было утверждено. Помогло заступничество императрицы, пожелавшей, чтобы в далекой провинции появились сестры милосердия наподобие, тех, что существовали в Петербурге. Настоящие трудности начались только тогда, когда двери, как говорится, открылись настежь. Как выяснилось, экономическими вопросами в общине заниматься было некому, а сама помещица переехала на место жительства в Москву. Земли, отданные монастырю, лежали «впусте», доводить начатые постройки никто не желал. Монахини, переводимые в Знаменское из других монастырей для руководства общиной, испытаний не выдерживали и одна за другой возвращались в прежние обители. Они объясняли невозможность работы в Ключищах самыми разными причинами: слишком много вокруг татар-мусульман, мешающих распространению монашеского влияния на окрестное население, а также слишком много накопилось бытовых неурядиц в самом общественном хозяйстве. Крыши протекали, домовая церковь, сооруженная в спешке, дала осадку и накренилась. Денег не хватало, сестер, знакомых с азами педагогики и медицины, не имелось вообще. Между тем, Ю.Ф.Кожина умерла в Москве, и те несколько сестер, что остались в Ключищах, совсем опустили руки. Пензенское духовное управление вознамерилось было передать Знаменскую общину под крыло петербургских сестер милосердия, но Синод решительно воспротивился и пресек такую задумку, еще раз подтвердив в 1884 году официальный статус общины. Все шло к тому, чтобы затянувшееся становление монастыря завершилось его тихой кончиной. Вот тогда и появился человек, поднявший обитель с колен. Дело поручили рясофорной пайгармской инокине Анне Семеновне Осиповой, имевшей богатый опыт хозяйственной деятельности. Ей принадлежала честь устроения настоящего сестринского общежития, руководствовавшегося монастырским уставом. Осиповой досталось рухнувшее хозяйство. Даже стекол в окнах не было. Уже в первые годы настоятельства ей удалось собрать сестер, обработать землю, найти деньги на ремонт зданий. Привлекла Осипова и новых благотворителей, начав с себя: она передала общине свои личные земельные наделы, всего сто с лишним десятин плодородной пашни, а также сад и некоторые постройки. К 1897 году земельные владения общины достигли уже 267 десятин, каждая пядь которых плодоносила и приносила доход. Тогда же рядом с деревянной Смоленской церковью, срубленной в 1890 году, настоятельница заложила каменную, построила новые корпуса келий, отдельное здание для больницы и школы, дом для причта, хозяйственные службы, в том числе кузницу, каменные кладовые, молотильный сарай с машиной на конном приводе и т.д. Анна Осипова, в монашестве Параскева, сделала больше, чем от нее ожидали. Она наладила не только экономическую сторону дела, но и духовную, перевела жизнь сестер на строгий устав Пайгармского монастыря. Она сумела дать нескольким монахиням первоначальное медицинское образование, открыла в 1895 году приют. Она начала с того, что приняла под покровительство общины шесть женщин-инвалидов. Потом по мере обучения монахинь профессии сестер милосердия расширяла приют год от года. Рос и штат обители. В 1895 году в монастыре подвизались 48 инокинь, к 1907 году их было уже 65 человек, треть которых обучалась на фельдшерских курсах. Завязались тесные связи с земскими врачами, встал вопрос об организации амбулаторного обслуживания населения. Работа в школе тоже наладилась, причем во всей Пензенской епархии из 19 монастырей принципиально наращивали педагогический потенциал, направленный на просвещение населения, только три обители – Пайгармская, Флегонтова и Знаменская. Игуменья Параскева сумела подключить к содержанию школы в Ключищах уездные власти, снизивтаким образом прямые расходы монастыря на бытовую школьную текучку и направив освободившиеся средства на методическое обеспечение учебного процесса: приобретение книг, прописей, тетрадей и т.п. В начале века власти взяли на свой кошт наем учительницы, и тогда естественным путем школа стала переходить с церковно-приходской методики на светскую. Количество учеников в монастырских классах колебалось от 20 до 40 человек. Это немного, но в большинстве деревень и того не наблюдалось. О перспективах приходского школярства мужики порой слышать не желали,потому что для содержания школ требовалось раскошеливаться, что прижимистые селяне делать не любили. По большому счету при всех скромных возможностях знаменские инокини занимались тем, чем должно было заниматься государство – привнесением в деревенскую жизнь цивилизованных форм хозяйствования и межличностного общения. Урожай монахини выращивали такой, какой крестьянам, природным земледельцам, и не снился. Хлеба собирали до трех тысяч пудов, овощи, фрукты имели свои, корм для скота также не покупался. Каждый год излишки вывозились на рынки. Держали конюшню на 30 лошадей, разводили крупный рогатый скот, овец. Работали не покладая рук, причем продукция животноводства на монашеский стол не шла. В 1900 году Синод утвердил Знаменскую общину в статусе монастыря третьего класса со штатом в 100 человек.

Строения монастыря

По документам в монастыре числилась деревянная домовая церковь во имя Смоленской иконы Божией Матери, переделанная в 1890 году из старого храма еще времен Кожиной. Храм примыкал к деревянному больничному корпусу. Кроме того, добротными считались еще два одноэтажных келейных корпуса и два деревянных же флигеля, в одном из которых размещалась школа. Существовали многочисленные хозпостройки. Каменный храм закладывался не в самом монастыре, а за его границами… и задумывался он как придельный к каменной церкви Знамения Божией Матери 1792 года. Этот пристрой дошел до нас с небольшими потерями. Исчезла лишь небольшая главка. Основной храм строился по методу классицизма: куб завершенный строгим фронтоном с «греческим поясом», четко делился по фасадам широкими пилястрами. Окна и дверь – прямоугольные, что роднило церковь с гражданскими зданиями. На четверик зодчие поставили мощный восьмерик, перекрытый куполом по граням, а венчал здание барабанчик, перетянутый у яблока тугим пояском. Эклектичное здание получилось. Как будто первый свет проектировал адепт классицизма, а второй свет – поклонник барокко. Роднило оба яруса то, что окна на восьмерике конструктивно повторяли окна первого света. Что касается придельной церкви и колокольни, то они проектировались и строились уже по псевдовизантийской моде конца XIX – начала XX века. Отказавшись от типовых разработок, зодчие создали оригинальное здание, соотносившееся с «тоновским» стилем храмовой архитектуры. У создателей пристроя хватило такта выровнять новое здание со старым по высоте, примиряющее смотрелись и треугольные фронтоны на южном и северном фасадах. А все остальное имело к зданию 1792 года только косвенное отношение: высокие и узкие полукруглые окна, приземленность фасадов, как бы растекшихся по земле, рустованные пилястры… Колокольня была с двумя звонными ярусами, благородно детализированная, с перепадами объемов, с графически выявленной тягой к восмигранности, она плавно росла к небу. Может причиной тому, было нарочито резкое завершение пологим и плавным куполом последнего яруса, скромность которого подчеркивал фронтон звонного ряда. В качестве компенсации за прерванный рост зодчие увенчали колокольню шпилем. А все вместе – храм, придельная зимняя церковь и колокольня смотрелась как ансамбль из нескольких зданий, а не единое целое. Завершение строительства храма датировалось 1910-ми годами. Храм был возведен последним в мордовском крае в дореволюционные годы.

События 1917 год

Революция подрубила Знаменский монастырь под корень. Все началось с массового ограбления монастыря крестьянами села Яковщина, - теми самыми, кого лечили сестры и чьих детей учили. Настоятельница доносила епархиальному начальству, что 31 октября 1917 года крестьяне большой толпой пришли в обитель и заявили, что они решили «отнять хлеб и уничтожить все хозяйство». Уговоры монахинь не подействовали. Мужики кинулись на конный двор, а женщины – в кельи выгребать личное имущество монахинь. Сестры ударили в набат. Но тщетно. Ниоткуда не было помощи от посторонних лиц, мужики и женщины бегали по всему монастырю с великим криком, брали скот, ломали замки и растаскивали все хозяйство, потом приступили к каменной кладовой и стали рубить дверь. Ночью приехал отряд солдат, человек пятнадцать. Наутро «защитники» равнодушно наблюдали за продолжением погрома. Монастырь разом лишился всего, впереди замаячила перспектива голода. Знаменскому монастырю вскоре пришлось пережить еще один кошмар. Эта темная история до сих пор не прояснена до конца. По официальной версии (выдержанной в традициях советского исторического материализма и ярого антихристианства) монахини в Яковщине выступили как организаторы контрреволюционного заговора. Как происходило дело, рассказал в своих мемуарах некто Генрих Пфафродт (партийная кличка – Бруно). Его женой была юная большевичка Паша (Прасковья) Путилова, участвовавшая вместе с мужем в подавлении крестьянского сопротивления в пензенской губернии. 4 сентября 1918 года были получены тревожные сведения о том, что «в верстах 20-30 от Рузаевки в Яковщицком женском монастыре свито контрреволюционное гнездо. Оттуда по деревням и селам велась черносотенная пропаганда». Совместно с четырьмя красноармейцами и сотрудником ЧК Шкурихиным Паша взялась проверить живущих в монастыре и в случае надобности произвести аресты. Вся контрреволюционная нечисть под утро собралась на дворе монастыря. Перепуганные прибытием вооруженного отряда, крестьяне пришли в монастырь. Они попросили представителей власти объяснить цель визита. Согласно показаниям Шкурихина, в руках у них были колья и вилы. Разъяренные люди окружили его и Путилову, стали избивать, отобрали у красноармейцев несколько винтовок. Отряд рассыпался — некоторые бойцы бежали в соседнее село Болдово. На выручку к чекистам поспешили 50 человек с двумя пулеметами и на двух автомобилях. В деле зафиксированы слова председателя Рузаевской ЧК Михаила Альфина: «Подъехав к селу, я узнал, что уже поздно: Путилову растерзали». Шкурихину и четырем красноармейцам удалось вырваться из кольца и спастись от смерти. Это случилось утром 5 сентября 1918 года». Юной чекистке было всего 18 лет, когда трагически оборвалась ее жизнь. Из всей истории подавления мятежа упоминается только то, что активные участники бунта братья Поршиковы и Исайкин сбежали. Зато каратели поставили к стенке помещицу Екатерину Слепцову, (из Рязанской губернии, проживающей в монастыре и пожертвовавшей обители весь свой капитал) ее келейницу инокиню Феклу Объезчикову и троих крестьян… как «виновных в косвенном возбуждении убийства». Во время обыска у помещицы нашли дамский револьвер системы «бульдог» и фотографию царя Николая II с семьей. ...300 крестьян взяты в заложники, монастырь ликвидирован. На село наложена контрибуция в размере 50 тыс. руб.

Позже в честь первой в Мордовии женщины-чекиста Прасковьи Путиловой назвали улицу в Рузаевке и открыли мемориальную доску. Уроженка сибирского города Минусинска еще учась в гимназии, он была членом подпольного революционного кружка. Уже подержала в руках настоящий наган, переехала из сибирской глубинки в Мордовию для выслеживания иностранных агентов и «борьбы с белочехами». Для монастыря карательный рейд чекистов имел роковые последствия, он стал последней точкой в истории обители. Монахини разбежались, и Знаменская община прекратила свое существование. Сегодня от нее ничего не осталось, кроме приходской каменной церкви, построенной над прахом жертв Пугачевщины

Ссылки

• [stolica-s.su/news/17682 За что и как убивали первую женщину-чекиста Мордовии: «У народа нужно изъять все лишнее»]
• [yuldash-sputnik.ru/35/515-2013-09-03-12-36-28.html Что такое церковь для татарки?]

Отрывок, характеризующий Знаменский женский монастырь в селе Ключищи

Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:
«Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».
В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.
Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.
– Ну, что, князь? – спросил Козловский.
– Приказано составить записку, почему нейдем вперед.
– А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
– Нет известия от Мака? – спросил Козловский.
– Нет.
– Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.
– Вероятно, – сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии Терезии на шее. Князь Андрей остановился.
– Генерал аншеф Кутузов? – быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.
– Генерал аншеф занят, – сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. – Как прикажете доложить?
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.
– Генерал аншеф занят, – спокойно повторил Козловский.
Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.
– Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите несчастного Мака.] – проговорил он сорвавшимся голосом.
Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.
Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.
Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова.
Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя.
Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему то смеялись.
– Что ты так мрачен? – спросил Несвицкий, заметив бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея.
– Веселиться нечему, – отвечал Болконский.
В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:
– Идут!… идут!… посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.
– Ваше превосходительство, – сказал он по немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. – Имею честь поздравить.
Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
– Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только немного тут зашибся, – прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
– Gott, wie naiv! [Боже мой, как он прост!] – сказал он сердито, отойдя несколько шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.
– Если вы, милостивый государь, – заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, – хотите быть шутом , то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.
Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.
– Что ж, я поздравил только, – сказал Жерков.
– Я не шучу с вами, извольте молчать! – крикнул Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не находившего, что ответить.
– Ну, что ты, братец, – успокоивая сказал Несвицкий.
– Как что? – заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. – Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела. Quarante milles hommes massacres et l'ario mee de nos allies detruite, et vous trouvez la le mot pour rire, – сказал он, как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. – C'est bien pour un garcon de rien, comme cet individu, dont vous avez fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous. [Сорок тысяч человек погибло и союзная нам армия уничтожена, а вы можете при этом шутить. Это простительно ничтожному мальчишке, как вот этот господин, которого вы сделали себе другом, но не вам, не вам.] Мальчишкам только можно так забавляться, – сказал князь Андрей по русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его.