В Википедии есть статьи о других людях с фамилией
Каляев.
 Лев Алексеевич Каляев |
| Общая информация |
|---|
| Дата и место рождения |
16 мая 1929(1929-05-16)
Ленинград, СССР
|
|---|
| Дата и место смерти |
19 августа 1984(1984-08-19) (55 лет)
|
|---|
| Гражданство |
СССР СССР
|
|---|
| Личные рекорды |
|---|
Международные медали |
|---|
|
|
| Последнее обновление: 15 декабря 2012</small> |
</table>
Лев Алексе́евич Каля́ев (16 мая 1929 — 19 августа 1984) — советский легкоатлет, призёр Олимпийских игр.
Лев Каляев родился в 1929 году в Ленинграде. В 1950-х годах был одним из сильнейших спринтеров СССР, выступал за ДСО «Буревестник». В 1950 году стал чемпионом Европы в эстафете 4×100 м[de][1] — 41,5, в 1952 году завоевал серебряную медаль Олимпийских игр в Хельсинки в эстафете 4×100 м, получил звание «Заслуженный мастер спорта СССР». В 1952 и 1953 годах становился чемпионом СССР в беге на 100 м.
Напишите отзыв о статье "Каляев, Лев Алексеевич"
Примечания
Ссылки
- [www.sports-reference.com/olympics/athletes/ka/lev-kalyayev-1.html Лев Каляев] — олимпийская статистика на сайте Sports-Reference.com (англ.)
- [spb-tombs-walkeru.narod.ru/svr/kalyaev.htm Лев Каляев в «Спортивном некрополе»]
Отрывок, характеризующий Каляев, Лев Алексеевич
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
