Морская блокада Юга

Гражданская война в США
	Морская блокада – Восток – Запад – Юго-Восток – Транс-Миссисипи – Побережье Тихого океана

Морская блокада Юга — политическая, военная и экономическая акция властей Соединённых Штатов Америки против Конфедерации во время Гражданской войны в США. Блокада являлась частью плана «Анаконда» и была поддержана практически всеми властями Севера. Гедеон Уиллес, морской секретарь США, считал блокаду весомым вкладом ВМФ США в войну против Юга.

Морская блокада была установлена вдоль восточного побережья КША. Её целью было отрезать морское сообщение Конфедерации в первую очередь с такими европейскими странами, как Франция и Великобритания, а также предотвратить ввоз товаров по морю на Юг. Для облегчения блокады северяне разделили всё побережье на четыре зоны, в каждой из которых дежурило по одной эскадре.

На обеспечение блокады КША затрачивалось множество ресурсов. В первые её годы США несли огромные затраты денег и угля для постоянного содержания своего флота у побережья Конфедерации. Так, в 1862 году каждая из блокирующих эскадр ежедневно требовала 3 000 тонн угля только для того, чтобы пароходы постоянно оставались в боеготовности. Для этого пароходы время от времени заходили в Порт-Ройял. Ещё одной проблемой было то, что часть кораблей США была устаревшей и не могла выдержать непогоду. Тем не менее, блокада имела смысл, оказывая огромный негативный эффект на экономику и военные возможности Конфедерации. Практически не имея собственной промышленности, Конфедерация крайне зависела от торговли с Европой, а блокада сократила эту торговлю до небольшого количества товаров, провозимых контрабандой по сильно завышенным ценам. Блокада привела к сильнейшему дефициту товаров в Конфедерации (особенно это касалось товаров промышленного производства), стремительному росту цен, массовому оттоку золотовалютных запасов и, самое главное - серьезнейшим образом затруднила закупки вооружения и военного снаряжения за границей.

Блокада

1865

В начале 1865 года, блокада юга стала практически непроницаемой. К этому времени, северяне захватили или полностью изолировали большую часть портов юга, что позволило высвободить корабли для плотной блокады немногих оставшихся.

Фактически, единственным конфедеративным портом, через который еще осуществлялась некоторая связь с Европой, оставался Уилмингтон в штате Северная Каролина. Через Уилмингтон осуществлялось снабжение армии генерала Ли, защищавшей Ричмонд, и державшейся лишь благодаря тем небольшим военным запасам, которые удавалось доставлять через блокаду.

Стремясь полностью лишить Конфедерацию связи с окружающим миром, федеральный флот принял решение захватить форт Фишер, прикрывающий вход в гавань Уилмингтона. С этой целью, 13 января крупная федеральная эскадра подвергла форт интенсивной двухдневной бомбардировке, за которой последовала высадка комбинированных сил армии и морской пехоты, взявших форт Фишер штурмом. Эта крупнейшая в XIX веке амфибийная операция увенчалась полным успехом; с падением форта, федеральный флот смог ввести свои корабли в устье реки Кейп-Фиар и сделать полностью невозможным проход блокадопрорывателей в Уилмингтон.

Эффект блокады

Блокада, несмотря на изначальную низкую эффективность, тем не менее, была важным фактором, обусловившим победу северян в Гражданской Войне по целому ряду причин

• Затруднение поставок военного снаряжения - не имея развитой военной промышленности (и практически не имея промышленности вообще), Конфедерация испытывала огромные сложности с вооружением и снаряжением своей армии и флота. Конфедеративное правительство интенсивно пыталось компенсировать нехватку оружия, боеприпасов и снаряжения закупками таковых в Европе, но ввиду блокады, доставка такового была крайне затруднена. Так как блокадопрорыватели представляли собой, как правило, небольшие быстроходные суда, на них в порты Конфедерации могло ввозиться только небольшое количество оружия и снаряжения. При этом значительное количество ввозимых военных материалов было перехвачено северянами.
• Прерывание импорта - до войны, на территории штатов Конфедерации имелось очень мало промышленных предприятий, практически не велась добыча железа и меди, было ограничено изготовление товаров народного потребления. По большей части, все промышленные товары либо ввозились с промышленно развитого севера (что стало невозможным с началом войны), либо закупались в Европе. Блокада привела к жестокому дефициту самых разнообразных товаров, включая продовольствие, одежду, инструменты, оборудование и медикаменты, и стремительному росту цен. Собственная промышленность южан, перегруженная военными заказами, не могла справиться с дефицитом, и единственным источником необходимых товаров для населения оставалась контрабанда, провозимая из Европы и продаваемая по спекулятивным ценам.
• Прерывание экспорта - практически все денежные средства правительство Конфедерации выручало от вывоза и продажи хлопка в Европе. Хлопок являлся практически единственным экспортным продуктом Конфедерации; единственным, продажа которого могла приносить денежные средства. Блокада привела к 95% снижению экспорта хлопка, с 10000000 тюков хлопка за 1858-1860-ый до едва-едва 500000 тюков хлопка за 1861-1865. С учетом того, что каждая кипа хлопка, проданная в Европу приносила прибыль порядка 0,125 фунта, общий экономический урон только от невозможности экспорта хлопка составил порядка 1,1 миллиона фунтов стерлингов, без учета прочих последствий.
• Нарушение каботажных операций - территория Конфедерации обладала сравнительно невысокой транспортной связностью. Железных дорог было мало, и кроме того отдельные линии не были связаны друг с другом из-за конкуренции между компаниями. Большая часть транспортных перевозок осуществлялась либо по внутренним речным маршрутам, либо каботажным мореплаванием вдоль протяженного побережья. Блокада закрыла возможности для каботажных перевозок, вынуждая правительство Конфедерации перевозить все грузы и войска сухопутными маршрутами, емкости которых постоянно не хватало. Это повлекло за собой нарушение экономических связей и перегрузило железнодорожную сеть, до крайности затруднив возможности маневра войсками.
• Нейтрализация конфедеративного флота - блокада заперла немногочисленные военные корабли, находившиеся в распоряжении Конфедерации, во внутренних водах. Хотя Конфедерация построила и мобилизовала значительное количество кораблей, все они были разбросаны по отдельным гаваням и не могли выходить в море иначе как с огромным риском.

Как следствие, влияние блокады на ход военных действий было значительным. Блокада не позволяла Конфедерации преодолеть за счет импорта кризис в снабжении вооруженных сил, и вынудила переориентировать практически всю поддающуюся государственному контролю промышленность на военные нужды. Блокада истощала валютные резервы как правительства так и населения Конфедерации, сведя к минимуму основной источник средств - экспорт хлопка - и спровоцировав постоянный отток валюты вовне, в виде оплаты за провозимые контрабандой товары. По мере того, как Конфедерация теряла контроль над своей периферией и бассейном реки Миссисипи, эффект блокады становился все значимей - конфедеративная транспортная система деградировала, возлагая непосильную нагрузку на ограниченные возможности железных дорог. Хотя на территории Конфедерации производилось достаточное количество продовольствия, доставка и распределение такового были затруднены до крайности, что поставило ситуацию во многих местах на грань голода.

Блокадопрорыватели

Установление блокады спровоцировало появление особой формы контрабандистской деятельности — нелегальный ввоз европейских товаров на территорию Конфедерации.

Как было уже упомянуто выше, Конфедерация крайне зависела от импорта как военного снаряжения, так и товаров народного потребления, так как её собственная промышленность не могла производить в приемлемых количествах ни то ни другое. До войны, население южных штатов ввозило необходимые ему промышленные товары с севера; начало военных действий сделало это невозможным. На территории Конфедерации возник острый дефицит промышленных изделий, материалов, медикаментов и даже продовольствия — что, в свою очередь, привело к немедленному и стремительному росту цен на подобные товары. Армия Конфедерации испытывала нехватку оружия, боеприпасов, и снаряжение.

Все это делало экономически обоснованной полулегальную деятельность, связанную с провозом через блокаду товаров европейского производства на территорию Конфедерации. Потенциальная прибыль с лихвой перевешивала риск захвата при прорыве мимо блокадных эскадр федералистов.

Схема прорыва блокады была следующей. Промышленные товары и военное снаряжение, произведенные в Европе, доставлялись обычными грузами на территорию европейских колоний в Западном Полушарии. Особую роль в контрабандной торговле с Европой играл порт Нассау на Багамских Островах, где доставленные из Европы грузы перегружались на специальные блокадопрорыватели — небольшие быстроходные пароходы с низким, малозаметным силуэтом. Блокадопрорыватели осуществляли морской переход, за счет своей высокой скорости уклоняясь от встречи с федеральными военными кораблями, и по ночам, в условиях слабой видимости, прокрадывались мимо блокирующих эскадр в порты Конфедерации. Там доставленные товары выгружались и продавались, а блокадопрорыватели загружались хлопком — единственным экспортным товаром Конфедерации — и затем совершали обратный прорыв, вывозя груз хлопка для продажи в европейские колонии.

Деятельность блокадопрорывателей была чрезвычайно выгодна для их владельцев и команды за счет чрезвычайно высоких цен на территории Конфедерации. Так, например, тонна поваренной соли в Нассау стоила 7,5 долларов — в то время как в столице Конфедерации, Ричмонде, цена соли к 1862 году достигла 1700 долларов за тонну. При подобной разнице в ценах, приобретение и снаряжение парохода могли окупиться и принести значительную прибыль его владельцу буквально за один рейс.

Оборотной стороной спекулятивно высоких цен стало то, что частные владельцы блокадопрорывателей неохотно брались за доставку оружия и военного снаряжения. Емкость блокадопрорывателей была очень ограничена ввиду их небольшого водоизмещения, и владельцы блокадопрорывателей предпочитали ввозить дефицитные товары и предметы роскоши для населения Конфедерации, которые затем продавались на аукционе — чем ввозить военное снаряжение и оружие для правительства Конфедерации, которые продавались по фиксированным ценам.

Самыми важными потребностями южан были порох, оружие, патроны, обмундирование, лекарства, перевязочные средства, а также соль. Как сообщалось в одной из конфедератских депеш, сталь, железо, медь, артиллерия, химические продукты, кислоты и котельное железо являлись предметами, в которых ощущалась крайняя нужда{132}. Из этого не следует, однако же, чтобы то, в чем была особенно сильная потребность, непременно бы и ввозилось. В Нассау фрахтовая плата за тонну достигала 100 фунтов стерлингов золотом, или в три раза больше, чем обычно. Загружать суда тяжелыми предметами не входило в расчет судовладельцев и спекулянтов, они охотнее принимали легкие товары, которые доставляли хороший заработок и легко могли быть погружены. Таким образом, Гобарт-паша ввез тысячи корсетов для дам Юга; другие же ввозили шелк, тонкие полотняные и шерстяные ткани, галантерею, спирт и скобяные товары. Вызывалось это тем, что все привозимое раскупалось нарасхват. Х. Вильсон «Ironclads in action, 1898»

Подобная деятельность блокадопрорывателей приводила к стремительному оттоку валюты с территории Конфедерации за границу. Пытаясь воспрепятствовать этому, правительство Конфедерации с большим запозданием ввело в конце 1864 года законы, запрещавшие спекуляцию и устанавливающие предельные цены на ввозимые товары. Эта акция, верная по сути, сильно запоздала, и вместе с ужесточением блокады в 1864-1865 году привела к стремительному упадку контрабандной деятельности. Большинство владельцев частных блокадопрорывателей, лишившись перспективы получения сверхприбылей от ввоза предметов роскоши, предпочло ликвидировать свой бизнес, чем ввозить военное снаряжение по фиксированным ценам. К концу войны, большинство еще действующих блокадопрорывателей принадлежали либо правительству либо гражданам Конфедерации.

См. также

• Гражданская война в США

Отрывок, характеризующий Морская блокада Юга

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.