Парки

Эта статья о богинях. См. также слово «парк».

Па́рки (лат. Parcae) — три богини судьбы в древнеримской мифологии. Соответствовали мойрам в древнегреческой мифологии:

• Нона (лат. Nona) — тянет пряжу, прядя нить человеческой жизни (то же что мойра Клото),
• Децима (лат. Decima) — наматывает кудель на веретено, распределяя судьбу (то же что мойра Лахесис),
• Морта (лат. Morta) — перерезает нить, заканчивая жизнь человека (то же что мойра Атропос).

Образ в литературе

Парки часто используются как художественный образ в литературе. Его, например, использовал в одном из своих стихотворений немецкий поэт Генрих Гейне, где он рисует Парок в виде трёх безобразных старух:

Три старухи, одна с другой схожи, У дороги сидят, И прядут, и сурово глядят… Все такие противные рожи! Прялка в пальцах у первой старухи. Ей приходится нитки сучить, Нитку каждую надо смочить — Оттого у ней губы отвислые сухи. Под руками второй всё быстрее, быстрее Пляшет веретено — Как-то странно смешно… Глаза у старухи сандала краснее. Держит ножницы третья Парка; И зловеще мрачна, Miserere мурлычет она… Острый нос у неё, на носу бородавка. О, не медли! Не мучь моего ожиданья! Перережь поскорей Эту нить злополучную жизни моей, Чтоб покончились страшные эти страданья! Оригинальный текст (нем.)   Es sitzen am Kreuzweg drei Frauen, Sie grinsen und spinnen, Sie seufzen und sinnen; Sie sind gar häßlich anzuschauen. Die erste trägt den Rocken, Sie dreht die Fäden, Befeuchtet jeden; Deshalb ist die Hängelippe so trocken. Die zweite läßt tanzen die Spindel; Das wirbelt im Kreise, In drolliger Weise; Die Augen der Alten sind rot wie Zindel. Es hält die dritte Parze In Händen die Schere, Sie summt Miserere; Die Nase ist spitz, drauf sitzt eine Warze. O spute dich und zerschneide Den Faden, den bösen, Und laß mich genesen Von diesem schrecklichen Lebensleide! — Генрих Гейне, Zum Lazarus, X, «Es sitzen am Kreuzweg drei Frauen…» («Три старухи, одна с другой схожи…», перевод П. И. Вейнберга)

См. также

• Верпея
• Судженицы
• Мойры

Отрывок, характеризующий Парки

Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.