Чершенский, Смага Степанович

Иван Степанович Чертенский<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Оттиск печати Войска Донского, XVII век.</td></tr>
Выборный атаман Войска Донского
1603—1616; 1623
Монарх:	Михаил Фёдорович
Род:	Чершенские
Военная служба
Принадлежность:	Войско Донское
Звание:	атаман

Иван Степанович Чертенский (даты жизни не установлены) — Войсковой атаман Войска Донского в 1603—1617 гг. Противник Бориса Годунова, союзник Лжедмитрия I. По происхождению своему, возможно, русский князь из небогатого рода Чершенских (Чертенских).

Биография

В дворовых списках царя Ивана IV князья Чертенские были записаны в низший разряд «Литвы дворовой». Не исключено, что именно из этого рода происходил и знаменитый Донской атаман.

В 1603 году Войсковой атаман Смага Чертенский написал письмо Лжедмитрию I, обещая ему помощь от имени всего Донского казачьего войска. Атаман был осторожным человеком. В письме к Лжедмитрию, которое пытались доставить самозванцу атаманы зимовой станицы Андрей Корела, Михаил Межаков и 5 казаков, Смага называл себя «донским низовым атаманом Ивашкой Степановым».

В своих грамотах в Москву атаман именовал себя Смагой Чертенским. В царских грамотах его называли Смагой Степановым. Он считался с настроениями рядовых казаков - и в то же время последовательно придерживался московской ориентации. Чертенский не выполнил обещания оказать немедленную помощь самозванцу и оставался в Раздорах на Дону, пока Лжедмирий вёл борьбу с царскими войсками.

Смерть царя Бориса, восстания под Кромами и в Москве в 1605 году принесли самозванцу победу, и лишь после этого Чертенский со своим войском явился на поклон к нему в Тулу. Здесь, в Туле Смага был допущен к руке Лжедмитрия раньше бояр, в угоду самозванцу с казаками до полусмерти избил боярина Андрея Телятевского. Однако, донской атаман не принял никакого реального участия в войне первого самозванца.

Не поддержал Смага и агентов второго самозванца - «Царевича Петра Фёдоровича» — Илейку и Ивана Болотникова. Поскольку царь Василий Шуйский прислал на Дон 1000 рублей денежного жалованья, 1000 фунтов пороха и 1000 фунтов свинца. И Смага держал нейтралитет. Столь же осторожным был Смага Чертенский в своих взаимоотношениях непосредственно с «Тушинским вором». Он ждал, когда Лжедмитрий II займёт Москву, а до того прислал к нему на помощь всего 500 казаков своей станицы Романовской; сам же предпочитал оставаться на Дону.

Кроме Чертенского, выходцами из феодального сословия были известные донские атаманы князь И. В. Друцкий, С. Воейков, Л. Т. Безобразов. Атаманы из дворян были тесно связаны с казацкой верхушкой и придерживались московской ориентации. В 1617 г. донские казаки изгнали атамана Ивана Степановича Смагу Чертенского с Дона. Вероятно причиной было то, что он получил поместье от Романовых. Но в период с 1603 по 1617 гг. он пребывал Донским Войсковым атаманом.

Память

Памятник Смаге Чершенскому установлен в 2008 г. в станице Романовской, основанной им в 1613 г.

Литература

• Скрынников Р. Г. Россия в начале XVII в. Смута — М.: Мысль, 1988. — 290 с.
• Скрынников Р. Г. Три Лжедмитрия — М.: Астрель, 2003. — 480 с.

Ссылки

• Астапенко М. [pohodd.ru/article_info.php?articles_id=700 Иван Степанович Чершенский (Чертенский)]. Казачья лавка (9 марта 2009). — по книге: Астапенко М. Донские казачьи атаманы (1550—1920 гг.). Проверено 9 января 2013. [www.webcitation.org/6DbSBkF0e Архивировано из первоисточника 12 января 2013].

Отрывок, характеризующий Чершенский, Смага Степанович

– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.