Шереметева, Надежда Николаевна

Надежда Николаевна Шереметева
Литографическая копия портрета Н. Н. Шереметевой работы Г. И. Белова
Имя при рождении:	Надежда Николаевна Тютчева
Место смерти:	Москва

Надежда Николаевна Шереметева (урождённая Тютчева) (26 сентября 1775 — 11 мая 1850, Москва) — тётка поэта Ф. И. Тютчева, друг Н. В. Гоголя, называвшего её своей «духовной матерью»

Биография

Дочь Николая Андреевича Тютчева (1720—1797) и Пелагеи Денисовны Панютиной (1739—1812). Вышла замуж за отставного гвардии капитан-поручика Василия Петровича Шереметева (1765—1808). Поселилась с ним в его поместье Покровское-Шереметево. Замужество было счастливым, но недолгим. 19 июля 1808 года на холме у самой усадьбы лошади понесли пролётку, в которой Василий Петрович возвращался домой, и разбили её. В. П. Шереметев скончался прямо на месте крушения. Молодая вдова неполных 33 лет осталась с тремя детьми на руках: Алексеем, Пелагеей (1802—1871) (позднее замужем за М. Н. Муравьёвым) и младшей Анастасией (позднее замужем за И. Д. Якушкиным). Василия Петровича похоронили под Троицкой церковью в Саввино-Сторожевском монастыре в Звенигородском уезде, куда впоследствии Надежда Николаевна совершала ежегодные паломничества. Предполагают, что ранняя и трагическая смерть мужа существенно укрепила религиозные настроения Надежды Николаевны. Вскоре после того как Надежда Николаевна оправилась от горя, делом её жизни стала забота о людях, порой ей совсем неизвестных. "Всю свою жизнь, быть может несколько суетливо, — пишет один из её потомков, но без всякого показного эффекта, она хлопотала о самых различных людях", то помещая ребёнка или пожилую женщину в больницу, то навещая мать, потерявшую сына. Ей доверяли значительные средства на самую разнообразную благотворительную помощь.

С начала 1816 года Шереметева с детьми поселилась в доме брата Ивана, отца будущего поэта Ф. И. Тютчева, в Армянском переулке. Переезд в Москву был связан с поступлением сына Алексея в училище колонновожатых. Сын её брата, будущий поэт Ф. И. Тютчев, вырос в тесном общении с членами семьи Н. Н. Шереметевой. Состояла в переписке с В. А. Жуковским. К своим друзьям причисляла и П. Я. Чаадаева. Много сделала для воспитания внуков – детей декабриста И. Д. Якушкина. С Иваном Дмитриевчием была в постоянной переписке, до самой смерти писала непременно раз в неделю. По словам современников, была вспыльчива, но всегда готова прийти на помощь ближнему.

В 1840 году Надежда Николаевна познакомилась с Н. В. Гоголем. Она помогла ему устроить в доме П. И. Раевской одну из его сестер, Е. В. Гоголь, после выпуска из института. Близко познакомился с Н. Н. Шереметевой Гоголь в 1842 году в Москве, где они встречались у Аксаковых. С этого времени начинаются встречи и переписка Гоголя с Шереметевой, продолжавшиеся в течение 8 лет до её смерти. До нас дошло 43 письма Гоголя к Шереметевой и 47 ответных писем Шереметевой. Будучи глубоко верующей, Надежда Николаевна сильно влияла на религиозные настроения Гоголя. Он называл её своей «духовной матерью». А Шереметева, по словам С. Т. Аксакова, «любила Гоголя, как сына». Надежда Николаевна поддерживала намерение Гоголя поехать в Иерусалим и его возраставшие после 1842 года религиозно-мистические настроения. В связи с этим она удостоилась упоминания в эссе В. Набокова "Николай Гоголь". Набоков писал:

Добрая старая дама Надежда Николаевна Шереметева, одна из самых верных и скучных корреспонденток Гоголя (они постоянно молились о спасении души друг друга), проводила его до московской заставы. Бумаги Гоголя были наверняка в полном порядке, однако ему почему-то не хотелось, чтобы его проверяли, и святое паломничество началось с одной из тех мрачных мистификаций, которые он нередко разыгрывал перед полицией. К сожалению, в неё была втянута и старая дама. У заставы она поцеловала паломника, разразилась слезами и осенила его крестом, отчего он крайне расчувствовался. В эту минуту у него спросили документы, чиновник желал узнать, кто именно отъезжает. «Вот эта старушка!» — закричал Гоголь и укатил в своей коляске, оставив госпожу Шереметеву в большом затруднении.

Однако, насколько известно, этот инцидент в январе 1848 года не омрачил отношений Надежды Николаевны и писателя. Считается, что Шереметева даже оказала некоторое влияние на творчество Гоголя. Его фраза из «Выбранных местах из переписки с друзьями»: «Разлуки нет между живущими в Боге <…>, и брат, отошедший от нас, становится ещё ближе к нам от силы любви» — почти дословное повторение одного из писем Надежды Николаевны. Кончина Шереметевой потрясла Гоголя, и, возможно, приблизила его смерть два года спустя.

Отзывы современников

В. А. Жуковский:

Ваше письмо точно Вы сами: та же простая, чистая доброта в нём дышит, какую я нашёл в Вас самих.

Н. В. Гоголь:

В мои болезненные минуты, когда падает мой дух, я всегда нахожу в них <письмах Н. Н. Ш.> утешение и благодарю всякую минуту руку провидения за встречу мою с Вами.

Е. Ф. Фон Брадке

Одна богатая и знатная дама, госпожа Шереметева, утратила всякое к себе уважение за то, что ездила в дрожках, обрезала себе волосы и одевалась просто.

Семья

• Брат — Дмитрий (1765 — до 1829)
• Брат — Николай (1767—1832)
• Брат — Иван (1768—1846), отец поэта Фёдора Тютчева.
• Сестра — Анастасия (1769—1830) замужем за Алексеем Филипповичем Надаржинским (1747—1789).
• Сестра — Варвара (1771—1828) замужем за Александром Сергеевичем Безобразовым.
• Сестра — Евдокия (1774—1837), замужем с 1795 года за князем Борисом Иванович Мещерским (скончался в 1796), игуменья Евгения — основательница Борисо-Глебского Аносина женского монастыря.

Литература

• Шенрок В. И. Надежда Николаевна Шереметева // Русская старина. 1892. Кн. 10.
• «Архив села Михайловского». Т. 1. СПб.,1898;
• «Письма В. А. Жуковского и Н. М. Языкова к Н. Н. Шереметевой» // Библиографические записки. 1858. № 20, 22
• [pismoteka.ru/author/7941/1/#1844 Письма Н. В. Гоголя к Н. Н. Шереметевой]
• [romanbook.ru/book/8336079/?page=23 Кайдаш Светлана. Сила слабых — Женщины в истории России (XI-XIX вв.)]

Отрывок, характеризующий Шереметева, Надежда Николаевна

Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.