Фоняков, Илья Олегович

Илья Олегович Фоняков
Илья Фоняков (слева) и Владимир Лукьянов в литературном кафе «Бродячая собака», на поэтическом вечере, 8 февраля 2006 года
Дата рождения:	17 октября 1935(1935-10-17)
Место рождения:	Бодайбо, Иркутская область, СССР
Дата смерти:	23 декабря 2011(2011-12-23) (76 лет)
Место смерти:	Санкт-Петербург, Россия
Гражданство:	СССР СССР → Россия Россия
Род деятельности:	проза, поэзия, журналистика
Годы творчества:	1950—2011

Илья́ Оле́гович Фоняко́в (17 октября 1935, Бодайбо Иркутской обл. — 23 декабря 2011, Санкт-Петербург) — советский, российский поэт, журналист, переводчик.

Биографическая справка

Илья Олегович Фоняков родился в 1935 году в Иркутской области, где в это время работал его отец, инженер-геолог, впоследствии репрессированный и погибший в сибирском лагере в феврале 1938 года.

Илья Фоняков воспитывался матерью в Ленинграде, где в 1952 году окончил 222-ю среднюю школу (б. Петришуле), а затем университет (филологический факультет, отделение журналистики) в 1957.

Работал литературным сотрудником в газеты «Советская Сибирь» (Новосибирск, 1957—1962) и собственным корреспондентом «Литературной газеты» — по Сибири: в 1962—1974, в 1974—1997 — собственный корреспондент по Ленинграду.

Жена — поэт и художник Элла Ефремовна Фонякова.

Начало творческого пути

Илья Фоняков печатается с 1950 года (стихотворение «За мир» в газете «Большевистское слово», город Пушкин). Первая журнальная публикация — 2 стих, в «Звезде» (1955. № 9). Первая книга стихов «Именем любви» выпущена Ленинградским отделением издательства «Советский писатель» в 1957 году.

Его ранняя лирика живо отражает молодёжные настроения тех лет: здесь и романтика студенческих комсомольских строек, и безоглядное желание «вглядеться в простор не открытой земли», и рассуждения о «сущности атомной войны», и мечта о «смеющихся людях», строящих светлое будущее социалистической страны. Эти стихи Фонякова подкупали — особенно сверстников — своей искренностью.

Журналистика

Как профессиональный журналист, И. О. Фоняков выступал во многих литературных жанрах: ему принадлежат сборники проблемных очерков («Доверительный разговор», 1975; «Пятьдесят писем из председательской папки», 1982), путевые записки («Восточнее Востока. Полгода в Японии», 1987; «Зеленая ветка Вьетнама», 1989), литературные портреты («Сергей Марков», 1983), заметки, касающиеся поэзии («Сказать несказанное», 1968; «Похвала точности», 1977) и разных областей культуры.

Поэт с горечью констатировал, что в новых исторических обстоятельствах гражданское общество в России морально деградировало («Разговор о демократии», «К вопросу о партийности»), прежнее «шаткое равновесие» между человеком и государством нарушилось. Безволие и нищета надломили народ: «Все говорят. Никто не отвечает» («В августе девяносто первого. Репортаж в сонетах»). В искусстве правит бал «непредсказуемая вульгарность» («Антигерой»). Поэзия оказалась в загоне,— но вопреки всему она все-таки неистребима, «еще живут баллада и сонет», и, значит, есть надежда — «остаться такими же, как были», и жить — «как дерево растет».

Поэтическое творчество

Судьба лирического героя Ильи Фонякова в значительной степени обусловлена осознанием исторического поворота середины пятидесятых, приведшего в результате — через 40 лет — к распаду Советского Союза и смене социального строя в России.

Неудивительно, что поздние стихи поэта прямо перекликаются с его юношеской лирикой («Воспоминание о студенческой стройке», «Ностальгия»), критически вбирая в себя приобретенный поэтом жизненный опыт. Задаваясь в 1990-х вопросом — кто виноват в случившемся со страной? — иронизируя: «Тиран жесток, безжалостна Система, но и соседи хороши…», поэт нелицеприятно высказывается о народе, видя в нём самом причину всех бед: «А может, хватит плакать о народе, / Сочувствовать ему и сострадать? / При всякой власти, при любой погоде / Все от него — и зло, и благодать.» («А может, хватит…»).

Илья Фоняков активно выступал как переводчик (он переводил поэзию с английского, латышского, шведского, с языков народов Сибири). Им издан ряд монографических (им одним выполненных) переводных сборников (Имант Зиедонис. Смола и янтарь. 1965; Омар Султанов. На ветрах Иссык-Куля. 1973; Августин Маннергейм. Память боли. 1999; Ссорен Соренсен. Дни сомнений. 2001 и др.).

Постоянно совершенствуя форму и заботясь о проработке художественной ткани своих стихов, Фоняков проявлял подчеркнутый интерес к сонету («Сонеты с улицы и двора», «Сонеты встречных», «Карабахские сонеты» и т. д.) и палиндромону («Стихи с палиндромонами», «Парад палиндромонов»). Излагая свои поэтические принципы («Письма о поэзии к другу в Иркутск», 1984), он в первую очередь воздавал «похвалу точности».

Диапазон литературных акций Ильи Олеговича Фонякова весьма широк, в частности, заслуживают внимания составленная им антология «Поэты, которых не было» (российские поэтические мистификации XX века), Санкт-Петербург, 2000, (второе издание вышло в 2005 году).

В начале 2006 года состоялась презентация этого уникального сборника, на которой выступали поэты Санкт-Петербурга работающие в «этом жанре», готовился третий (более расширенный) выпуск этой книги.

В 1999 году Илья Фоняков выпустил мемориальный сборник, посвященный отцу — Олегу Антониновичу Фонякову, погибшему в 1938 году. Книга составлена из произведений разного жанра: прозы, стихотворений и воспоминаний (О. А. Фоняков, «Ночь накануне»: стихи и проза. СПб., 1999).

Литература

• Вышло более сорока книг, в том числе:
• «Именем любви», Ленинград, 1957.
• «Своими словами», изд. «Петербургский писатель», 1999.
• «Островитяне», Санкт-Петербург, 2005.

Отрывок, характеризующий Фоняков, Илья Олегович

С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.