Императорская Александровская мануфактура
Императорская Александровская мануфактура — первая в России механическая бумагопрядильная фабрика.
Александровская казённая мануфактура была основана по инициативе польского аббата Оссовского. В 1798 году мануфактур-коллегией был представлен императору Павлу I технико-экономический анализ применения машинной обработки хлопка с подтверждением, что Оссовский использует ранее неизвестные в России машины. Были представлены документы о коммерческих основах будущего производства, смета на покупку дома, наём рабочих, расходы на учеников Императорского Воспитательного дома. Предприятие разместилось в бывшем имении князя А. А. Вяземского в селе Александровское «на 12-й версте Шлиссельбургского тракта» (ныне проспект Обуховской Обороны).[1]. Кроме помещений Оссовскому была дана беспроцентная ссуда в 80 тысяч рублей сроком на 7 лет и предоставлено, в качестве рабочих, до 300 человек питомцев воспитательного дома. Фабрика была на 20 лет освобождена от уплаты пошлин. Кроме того было запрещено другим фабрикам использовать машины, которые будут здесь изготавливаться и применяться.
В 1799 году, после смерти Оссовского, фабрика полностью перешла в ведение Воспитательного дома. Управляющим Александровской мануфактуры был назначен Александр Яковлевич Вильсон[2]. 15 ноября 1800 года был утверждён проект Императорской Александровской мануфактуры, в котором одной из целей было создание в России машин для прядения. Для работы на ней из Англии были приглашены специалисты, в числе которых был Вильям Шервуд, дед художника и автора здания Исторического музея в Москве В. О. Шервуда. В 1804 году мануфактура была разделена на три административно и финансово независимых отделения: прядильное, ткацкое и слесарное.
В 1808 году был установлен первый российский механический ткацкий станок [3]. В этом же 1808 году прядильные машины были поставлены прядильной фабрике Ф. И. Пантелеева в Москве.
В 1819 году на территории мануфактуры была открыта Императорская Карточная фабрика.
В 1827 году Александровская мануфактура вырабатывала 25 тысяч бумажной пряжи в год — больше, чем все остальные аналогичные фабрики страны. Кроме того она выпускала самую разнообразную продукцию: льняные и хлопковые ткани, жаккардовые скатерти, парусину и флагдуки для кораблей, ткацкие станки и многое другое.
В 1839 году пожар уничтожил часть станочного парка. Штат мануфактуры в это время доходил до 4 тысяч человек.
Закрыта фабрика была в 1860 году, «когда правительство убедилось, что казённые фабрики, существующие не на коммерческом праве, приносят казне безусловный убыток»[4]. В 1863 году участок земли бывшей мануфактуры со всеми постройками был передан Морскому министерству на 72 года для постройки сталелитейного Обуховского завода.
Мануфактура стала образцом для создания других фабрик: к началу 1812 года было основано уже 16 механических бумагопрядилен.
Напишите отзыв о статье "Императорская Александровская мануфактура"
Примечания
- ↑ После смерти Вяземского в 1793 году его имение было продано; часть его, на берегу Невы, отошла в казну. Спустя столетие было присоединено соседнее владение — Куракина Дача.
- ↑ Вильсон, Александр Яковлевич Вильсон — на службе в корпусе корабельных инженеров был с 1790 года; в 1795 году произведён в офицеры; с 1826 года — генерал-майор, С 1829 — генерал-лейтенант, с 1853 — инженер-генерал. С 1806 года был начальником адмиралтейских ижорских заводов и управлял императорской Александровской мануфактурой. В 1833 году вместе с бароном А. Л. Штиглицем, Альбертом Марком, Яковом Флитом и Робертом Крегом основал в Санкт-Петербурге (Малая Болотная улица, 8—10) Невскую бумагопрядильную компанию. В советское время — прядильно-ниточный комбинат им. С. М. Кирова.
- ↑ По архивным данным это произошло в 1813 году, но по утверждениям очевидцев, ещё в 1808.
- ↑ [dlib.rsl.ru/viewer/01003612431#?page=25 Пятидесятилетний юбилей его имп. высочества принца Петра Георгиевича Ольденбургского]. — СПб.: типо-лит. Зиберт и Фосс, 1881. — 164 с. — С. 15.
Литература
- Баранов А. А. [dlib.rsl.ru/viewer/01003800364#?page=1 Исторический обзор хлопчатобумажного производства в России, в связи с таможенными тарифами] — М.: О-во для содействия улучшению и развитию мануфактур. пром-сти, 1913. — 118 с. (Доклад на чрезвычайном общем собрании Общества для содействия улучшению и развитию мануфактурной промышленности 24 февраля 1913 г.
- Александровская мануфактура // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Ссылки
- [www.citywalls.ru/house2432.html Александровская бумагопрядильная мануфактура — Обуховский сталелитейный завод — Сталелитейный завод «Большевик»]
- [dlib.rsl.ru/viewer/01003821614#?page=897 Рескрипт от 22 сентября 1803 г. «О питомицах Воспитательного дома, на Александровской мануфактуре находящихся»] // Полное собрание законов Российской империи
- [dlib.rsl.ru/viewer/01003821732#?page=373 Штаты и баланс Императорской Александровской мануфактуры на 1845 год]. — С. 121—147.
Отрывок, характеризующий Императорская Александровская мануфактура
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
