Гварнери, Андреа
| Андреа Гварнери | |
| Andrea Guarneri | |
| Имя при рождении: |
Андреа Гварнери |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Место смерти: | |
| Супруга: |
Анна Мария Орчелли |
| Дети: |
Анжела Тереза, Пьетро Джованни, Эусебио Амати и Джованни Баттиста |
Андреа Гварнери (1626—1698) — итальянский скрипичный мастер и основатель династии мастеров Гварнери.
Биография
Считается, что Андреа Гварнери родился в 1626 году в Кремоне, входившем тогда в герцогство Миланское, в семье Бартоломео Гварнери. О происхождении семьи Гварнери мало что известно.[1] Существуют записи о резчике по дереву по имени Джованни Баттиста Гверине (Giovanni Battista Guerine) — это может быть другим написанием фамилии Гварнери — жившем неподалёку от дома Николо Амати в Кремоне в 1632 году, и, возможно, родственником семьи Гварнери. В 1641 году юный Андреа жил у Николо Амати и учился искусству лютерии (скрипичное дело), возможно, работая рядом с Франческо Руджери, который в то время также был подмастерьем.[2] Впоследствии, с 1667 года у Амати был бесплатным учеником и Антонио Страдивари. В 1652 году, всё ещё живя у Амати, Андреа женился на Анне Марии Орчелли (Anna Maria Orcelli), дочери Орацио Орчелли (Orazio Orcelli). Молодая семья окончательно покинула дом Амати в 1654 году и, вероятно, Андреа ушёл из мастерской Амати, а также из-под его покровительства. Они переехали в дом тестя Гварнери, Casa Orcelli, который в позже стал Casa Guarneri, «домом Гварнери». Анна Мария вскоре родила дочь Анжелу Терезу, а через год — сына Пьетро Джованни, который потом стал скрипичным мастером вслед за отцом.
В 1655 году впервые встречается указание на то, что Андреа окончательно покинул мастерскую Амати: в тексте клейма скрипки, датированной 1655 годом написано «ex Allumnis Nicolai Amati» («бывший ученик Николо Амати») Во всех предыдущих клеймах «Alumnus» написано без приставки «ex». Однако считается, что спустя ещё некоторое время, как и Андреа Гварнери, и Франческо Руджери покинули мастерскую Амати, они изредка строили инструменты для своего бывшего мастера, и те несли на себе клеймо Амати.
К середине 1660-х годов в семье Андреа и Анны Марии прибавилось ещё два сына, Эусебио Амати, рождённого в 1658 г. и Джованни Баттиста, в 1666 г. Несмотря на то, что Эусебио получил второе имя в честь Амати и, вероятно, тот был его крёстным отцом, третий сын Андреа, единственный из его сыновей, не стал скрипичным мастером. Другой информации об Эусебио не имеется. Анализируя мастерство изготовления скрипок Гварнери, предполагается, что в период с 1670 по 1675 год по крайней мере старший сын Пьетро Джованни (позднее известный как Пьетро Мантуанский) начал работать в мастерской отца. Какие-то инструменты становяся легче и прослеживается влияние Страдивари. Со временем появляются инструменты, целиком сделанные рукой Пьетро Джованни, но несущие на себе клеймо Андреа Гварнери. Однако сотрудничество отца и сына продолжалось недолго. В 1679 году Пьетро, которому тогда исполнилось 24 года, в последний раз появляется в переписи в списках живущих в доме отца. Вскоре он переезжает в Мантую и становится известным как самостоятельный мастер.[3]
Однако вскоре к занятию отца приобщается и младший сын. Джузеппе Джованни Батиста как скрипичный мастер более известен под клеймом Joseph Guarnerius, filius Andreæ. Вероятно, между первым и третьим сыновьями были и другие подмастерья и помощники, но их личности теперь не установить, хотя их работа порой чётко различима. Сам Андреа стремился отличать работу его и его семьи от работы других сотрудников его мастерской, добавляя метку Sotto la disciplina (Под руководством…). Андреа Гварнери стал первым мастером, который стал отмечать подобное различение; Амати никогда не поступал так, а Страдивари позднее перенял это. Известно несколько подмастерьев, которые были зарегистрированы в доме Гварнери, а позднее стали известными скрипичными мастерами, например, Джакомо Дженнаро (1641—1646) и Паоло Гранчино.
Точная дата начала обучения Джузеппе неизвестна, однако, начиная с 1680 года, в инструментах Гварнери становится видна и его работа. И доля его участия растёт ближе к концу карьеры Гварнери-отца, превосходя родительское примерно к 1685 году. Инструменты, выходящие из мастерской Гварнери, несут на себе влияние изделий старшего сына Андреа, хотя тот уже жил в Мантуе. Вероятно, младший брат смотрел за старшим и активно копировал какие-то его идеи, особенно если они касались контура корпуса и формы эфов (резонаторных отверстий).
Мастерская Андреа Гварнери процветала за счёт спроса на не очень дорогие инструменты, но престижного происхождения из Кремоны. Однако изредка особая клиентура дала ему возможность подняться на высокий уровень, для которого он был вполне искусен. До нас дошли около 250 инструментов Гварнери, из которых четыре альта и четырнадцать виолончелей.
В своём завещании Андреа Гварнери рассказал потомкам о горечи из-за того, что его старший сын Пьетро покинул семью и переехал в Мантую и оказался неблагодарным к семье ещё до переезда. В наказание за то Пьетро получил меньшую долю в наследстве и был призван к ответу за различные вещи, которые он унёс с собой из дома и мастерской. Андреа умер 7 декабря 1698 года в Кремоне и похоронен в семейном склепе своей матери в Базилике ди Сан-Доменико (которая была позже снесена, могила и останки утрачены).
См. также
- Знаменитые мастера струнных инструментов
- Николо Амати (1596-1684) - Италия
- Антонио Страдивари (1644-1737) - Италия
- Никола Люпо (1758—1824) — Франция
Напишите отзыв о статье "Гварнери, Андреа"
Примечания
Отрывок, характеризующий Гварнери, Андреа
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.
Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
