Анисимов, Артемий Анисимович
| Артемий Анисимович Анисимов | |
| Род деятельности: | |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Подданство: | |
| Дата смерти: | |
Артемий Анисимович Анисимов (1783—1823) — русский скульптор; член Императорской Академии художеств, один из авторов скульптурного убранства здания Главного адмиралтейства в Санкт-Петербурге.
Биография
Артемий Анисимов родился в 1783 году.
Обучаясь в Императорской Академии художеств, получил две серебряные (в 1801 и 1802 гг.) и две золотые медали; последние за программы: «Юпитер и Меркурий посещают, в виде странников, Филемона и Бавкиду» (1802 год) и «Жрецы и воины закалывают кинжалами двух христиан-варягов — отца с сыном, отказавшихся поклониться Перуну, по требованию верховного жреца Пламида, в присутствии князя Владимира» (1803 год)[1].
По окончании 1 сентября 1803 года академического курса с аттестатом 1-ой степени, Анисимов был определен в 1805 году в Академии, для надзора за скульптурными произведениями[1].
Звания академика он был удостоен в 1813 году за фигуры «Европы», «Африки» и других частей света, украшающих фасад старого адмиралтейства в городе Санкт-Петербурге[2]; для того же фасада Анисимов делал украшения вместе с ректором Академии Феодосием Фёдоровичем Щедриным (аллегорические изображения Волги и Дона)[1].
Кроме того, им исполнены: эскиз барельефа «Обретение образа Богоматери», фигуры для петербургского биржевого зала и две статуи муз для минералогического зала Горного корпуса (1820 год)[1].
Артемий Анисимович Анисимов умер 11 февраля 1823 года[1].
Напишите отзыв о статье "Анисимов, Артемий Анисимович"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 Анисимов, Артемий Анисимович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
- ↑ Большая биографическая энциклопедия. 2009 год.
Литература
- Собко Н. П., «Словарь русских художников», т. I, вып. 1, стр. 181—182.
Отрывок, характеризующий Анисимов, Артемий Анисимович
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.
Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
