Блуме, Герман

Герман Блуме, нем. Hermann Blume (4 июня 1891, Биген, округ Лебус — 10 мая 1967, Гросботтвар, округ Людвигсбург) — немецкий композитор песенных и маршевых мелодий. С 1925 г. музыкальный референт «Стального шлема». Во времена национал-социализма — член главного штаба СС, функционер НСДАП, специальный представитель по музыкальным вопросам имперского министра Ф. Зельдте (бывшего руководителя «Стального шлема»). Многочисленные музыкальные произведения Блюме (в том числе написанные в донацистский период «Марш Франца Зельдте» и «Марш „Стального шлема“») использовались нацистской пропагандой и были запрещены в послевоенный период.

Биография

Блуме начал музыкальную карьеру как скрипач. Участвовал в Первой мировой войне, где был тяжело ранен и потерял правую руку. После этого изучал в Берлине музыкальную композицию у Э. Гумпердинка и Ф. Коха, а также музыкальную теорию у Г. Кречмара, М. Фридлендера и Й. Вольфа.

В 1917—1919 г., как Блюме писал в своей автобиографии, он руководил студенческим союзом, но был исключён за антисемитские высказывания. По окончании учёбы жил в Берлине, был профессиональным композитором.

С 1923 г. — член союза «Стальной шлем», в котором с 1925 г. и до формальной его ликвидации в 1935 г. занимал должность музыкального референта. С 1932 г. — издатель и редактор газеты Der Stahlhelm-Kapellmeister, которая в 1933 г. была переименована в «Музыкальную газету „Стального шлема“» (Stahlhelm-Musikzeitung), однако уже в конце того же года издание газеты было прекращено.

После прихода к власти НСДАП Блюме стал почётным особым порученцем по музыкальным делам при имперском министре труда Ф. Зельдте (эта должность стала для него почётной синекурой после подчинения возглавлявшегося им «Стального шлема» нацистской партии). В апреле 1933 г. Блюме вступил в националистический и антисемитский «Союз борьбы за немецкую культуру» (de:Kampfbund für deutsche Kultur). С 1 декабря 1933 г. стал членом Национал-социалистического союза помощи жертвам войны.

Когда в 1933 г. под формальным руководством Гитлера был объявлен конкурс народных песен, его сочинение «Товарищ Хорст Вессель» (Kamerad Horst Wessel) получило 2-е место (1-й приз не присваивался)).

С 1934 г. Блуме входил в руководящий совет Имперской музыкальной палаты и в Великий совет корпорации немецких композиторов в рамках Палаты.

С 1 апреля 1936 г. принят в члены НСДАП, несмотря на существовавшие в то время ограничения на приём в партию бывших членов «реакционных» организаций (членский билет 3.759.291). С 1 июля 1937 г. также был принят в ряды СС. До 1941 г. входил в состав Главного штаба СС. С 1939 г. — оберштурмфюрер, с 1941 г. — гауптштурмфюрер.

Засвидетельствованы многочисленные публичные выступления Блюме с расистских и антисемитских позиций, в том числе его публикации в газете Die Musik-Woche. В статье в указанной газете от 6 июня 1936 г. он назвал джаз «дьявольским средством разрушения».

После войны исполнение его произведений было запрещено в советской зоне оккупации. Последние годы жизни провёл на пенсии в г. Гросботтвар.

Сочинения

Блуме сочинил множество сюит, концерт для трубы (1939), камерную музыку, хоровые произведения, в том числе песни для гитлерюгенда и солдатские песни. Также сочинял шлягеры, среди которых известны танго-серенада «Прелестная блондинка из Вены» (Schöne blonde Frau aus Wien, 1936) и «Деревянные кадеты» (Holzkadetten).

Наибольшую известность принесли ему военные марши.

Вскоре после 1-й мировой войны под впечатлением от боёв под Сморгонью он сочинил «Сморгонский марш». Песня «Свастика на стальном шлеме» (Hakenkreuz am Stahlhelm, также известна как «Друг, протяни мне руки» — Kamerad, reich mir die Hände) была столь популярна, что поначалу использовалась как боевая песня «Стального шлема», вскоре с переиначенными словами стала использоваться также нацистами, а уже после их прихода к власти, с новым текстом «Германия, страна верности» (Deutschland, du Land der Treue) и реаранжированной мелодией, стала одной из песен «Гитлерюгенда». В 1934 г. сочинил «Фанфары в честь Адольфа Гитлера» (Adolf-Hitler-Fanfare) и «Фантазию в честь Адольфа Гитлера» (Adolf-Hitler-Fantasie). Марши «Стальной шлем» и «Франц Зельдте» также были сначала маршами «Стального шлема», затем Ваффен-СС.

«Сморгонский марш» и «Танненбергский марш» были включены в «Собрание военных маршей бундесвера» (Sammlung «Deutsche Armeemärsche») Вильгельма Штефана.

Литература

• de:Fred K. Prieberg: Handbuch Deutsche Musiker 1933—1945, CD-Rom-Lexikon, Kiel 2004, S. 509—518.
• de:Ernst Klee: Das Kulturlexikon zum Dritten Reich. Wer war was vor und nach 1945 ?. S. Fischer, Frankfurt am Main 2007, ISBN 978-3-596-17153-8.
• de:Joseph Wulf: Musik im Dritten Reich — Eine Dokumentation, Siebert Mohn Verlag, Gütersloh 1963.

Ссылки

• portal.d-nb.de/opac.htm?query=Woe%3D133337243&method=simpleSearch

Отрывок, характеризующий Блуме, Герман

– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.