Владимирские мученики

Владимирские мученики княгиня Агафия Всеволодовна, сыны её Всеволод Юрьевич, в крещении Димитрий, Мстислав Юрьевич и Владимир Юрьевич, внуки Димитрий младенец и др., дочь её Феодора и снохи её Мария и Христина — православные святые в лике благоверных князей, члены семьи великого князя Владимирского Юрия (Георгия) Всеволодовича, погибшие во время татаро-монгольского нашествия в 1238 году.

Список

1. Агафия Всеволодовна — жена владимирского князя
   1. Всеволод Юрьевич (в крещении Димитрий) + Марина (Мария) Владимировна, дочь Владимира Рюриковича Киевского
      1. дочь Евдокия и сын Авраамий
   2. Владимир Юрьевич + Христина Владимирская
   3. Мстислав Юрьевич + Мария Владимирская (по указанию Голубинского — безымянная)
   4. Феодора Юрьевна

Сам глава семейства Юрий Всеволодович в городе отсутствовал, но он умер 4 марта того же года в битве на реке Сити (также канонизирован в соборе Владимирских святых). Вся семья Юрия погибла, из всего его потомства уцелела лишь дочь Добрава, бывшая с 1226 года замужем за Васильком Романовичем, князем Волынским.

В 1645 году нетленные мощи князя Юрия были обретены и 5 января 1645 года патриарх Иосиф инициировал процесс канонизации святого Георгия Православной Церковью в составе Собора Владимирских святых.

Сами владимирские мученики были канонизированы в составе того же собора. Память совершается в составе собора 6 июля (23 июня по старому стилю); а также 4 февраля. Их имена с XV—XVI вв. фигурируют в митрополичьих и царских синодиках. О возможной канонизации Всеволода, Владимира во 2-й пол. XVII в. свидетельствует их упоминание в «Описании о российских святых».

Гибель

Считается, что они погибли при взятии монголо-татарами Владимира-на-Клязьме 7 февраля 1238 года: заживо сгорели в Успенском соборе или были замучены в ставке Батыя.

Смерть сыновей

Когда татары осадили город, они предложили русским сдаться в обмен на сохранение жизни захваченного ими князя Московского Владимира Юрьевича — в середине января этого года он вместе с воеводой Филиппом Нянькой оборонял Москву от войск Чингизидов, где он попал в плен. Когда его братья-князья, оборонявшие город отказались, 2 февраля татары предали казни Владимира перед Золотыми воротами на глазах у владимирцев. (Предположительно в память о месте гибели святого Владимира на левом (западном) косяке арочного проёма Золотых ворот уставом была сделана памятная надпись: «Гюргич», которую Н. Н. Воронин датировал днем смерти святого — 2 февраля 1238 г.)

7 февраля 1238 года монголы захватили укрепления Нового города. Князья и их семьи, епископ Митрофан перешли в Печерний город, где владыка вместе с княгинями, княжнами и детьми затворился в Успенском соборе. Войско Батыя стало одолевать и братья решили выйти ему навстречу с дарами. Однако, по свидетельству летописца, Батый пренебрег молодостью Всеволода:

яко свѣрпъıи звѣрь не пощади оуности его, велѣ предъ собою зарѣзати и градъ вѣсь избье, епископоу же преподобномоу во цѣрквь оубѣгшоу со княгинею и с дѣтми и повѣлѣ нечѣстивыи огнемь зажещи.

Накануне гибели Всеволод принял от владыки Митрофана иноческий образ. По взятии татарами Владимира он был найден вне городской черты. Мстислав также погиб «вне града». Указывается, что оба брата отправились на переговоры и были замучены в ханской ставке. Подробный рассказ о гибели князей содержится в Ипатьевской летописи.

Смерть женщин

Затем во взятом городе погибли женщины, приняв прежде монашеский постриг. Они заперлись на хорах Успенского собора, который был сожжен. ПСРЛ сообщает о гибели 7 февраля 1238 г. великой княгини Агафии «з детми, и со снохами, и со внучаты».

Вот как описывает это событие историк М. В. Толстой:

В мясопустное воскресенье 7 февраля, вскоре после заутрени, началось наступление татар. Владыка Митрофан вместе с великокняжеской семьёй и народом заперлись в Успенском соборе. Собравшиеся приняли иноческое пострижение от епископа Митрофана, исповедались, причастились Св. Таин и приготовились к смерти. Татары завладели городом и, придя ко храму, в котором находился еп. Митрофан с людьми, взломали церковные двери, разложили костры вокруг храма и в самом храме и зажгли. Тогда епископ Митрофан сказал: «Господи, простри невидимую руку Свою и приими в мире души рабов Твоих», затем благословил всех на смерть неизбежную. Все бывшие в соборе умерли от дыма и мечей неприятельских.

Вопросы

События февраля 1238 года представляют собой одну из неразрешённых загадок истории. Отдельные историки (например, Игорь Николаевич Данилевский) полагают, что позднее подлинные летописные страницы о событиях 1238 года были изъяты и заменены «штампами» батальных сцен.

Вопросы вызывают личности обеих снох Марии и Христины, о которых не известны ни отчества, ни происхождение. Реальное существование обеих женщин — под сомнением. Члены семьи Юрия Всеволодовича остаются одними из немногих святых, от которых не сохранилось ни иконописных изображений, ни акафистов. Оба брака были заключены одновременно. В. Н. Татищев отрицал их подлинность. В его Истории указывалось, что в 1236 году великий князь Юрий Всеволодович «оженил Владимира со Мстиславою». По версии Татищева, и Мстислава в летописи следует читать Мстиславною, то есть Владимир женился на дочери князя Мстислава, неизвестного по отчеству; в этом случае факт женитьбы Мстислава оказывается не установленным — речь идет о свадьбе только одного брата, а не двух. В этом случае на смену Христине Владимирской приходит полулегендарная Мстислава Владимирская. Однако в работах Н. М. Карамзина и С. М. Соловьева имя Христины уже встречается.

Останки

Сообщают, что прибывший вскоре на великое Владимирское княжение Ярослав — брат погибшего Юрия, похоронил останки сродников и святителя Митрофана в соборном храме; сюда же он перенес из Ростова и останки брата. Останки были положены в гробницу с мощами преставившегося в 1176 году благоверного великого князя Михаила Георгиевича

• По некоторым указаниям, кости княгини и всех сожженных «владимирцев сложены в заделанном наглухо склепе владимирского Успенского собора».
• Всеволод был найден вне городской черты и похоронен вместе с братьями Мстиславом и Владимиром в Георгиевском приделе Успенского собора. Там же находилось захоронение их дяди Феодора-Ярослава Всеволодовича (ум. 1246), отравленного в Орде. "Во время реставрации Успенского собора в 1882 г. захоронения были освидетельствованы. В гробнице святого Владимира помимо его останков лежало множество сложенных в беспорядке костей. В нач. XX в. гробница с мощами святого Владимира находилась в правом придельном алтаре в нише, на которой была высечена надпись: «Мощи благоверного великого князя Владимира Георгиевича положены на сем месте в лето 6745 февраля 7 дня».

Отрывок, характеризующий Владимирские мученики

В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.