Дефео, Рональд

Рональд Дефео-мл.
Ronald DeFeo, Jr.
Рональд Дефео во время ареста в 1974 г.
Имя при рождении:	Рональд Джозеф Дефео-мл.
Прозвище	«Butch»
Дата рождения:	26 сентября 1951(1951-09-26) (72 года)
Место рождения:	Бруклин, Нью-Йорк, США
Гражданство:	США
Наказание:	150 лет тюрьмы (6 сроков по 25 лет)
Убийства
Количество жертв:	6
Период убийств:	13 ноября 1974
Основной регион убийств:	Амитивилль, Нью-Йорк, США
Способ убийств:	Расстрел
Оружие:	Винтовка Marlin 336C калибра 35 Rem. Кольт Питон (предположительно)
Мотив:	Официально не установлен. Предположительно: психическое расстройство или наркотическое опьянение.
Дата ареста:	15 ноября 1974

Рональд Джозеф Дефео-мл. (англ. Ronald Joseph DeFeo, Jr.) — американский убийца, который 13 ноября 1974 года убил своего отца, мать, двух сестёр и двух братьев. Его преступление повлекло за собой такое событие как «Ужас Амитивилля», на основе которого были сняты два фильма — первый в 1979, второй — в 2005.

Убийство

Когда это произошло, Рональд Дефео жил вместе со своими родителями, братьями и сёстрами в Амитивилле на Лонг-Айленде, на юге штата Нью-Йорк, по адресу Оушен-Авеню, 112. В четверг, 13 ноября 1974 года, где-то в 18:30 вечера Рональд ворвался в «Бар Генри», который был расположен на углу Мэрик-Роад и Оушен-Авеню, и в истерике объявил всем собравшимся там: «Вы должны помочь мне! Кажется, мои мать и отец застрелены!» Он и небольшая группа человек — патрон бара Роберт Келски, Джоуи Йесвит, Эл Сакстон и Уилльям Скордемейджлия, которые были хорошо знакомы с Рональдом, — отправились к нему домой и обнаружили, что родители Рональда действительно мертвы. Один из участников группы Джоуи Йесвит позвонил в полицию округа Саффолк, которая обыскала дом и обнаружила, что, помимо Луизы и Рональда-старшего, их четверо других детей также мертвы. Все шестеро были найдены застреленными в собственных кроватях.

Жертвами были автодилер Рональд Дефео-старший (43 года), его жена Луиза (42 года) и их четверо детей: Дон (18 лет), Эллисон (13 лет), Марк (12 лет) и Джон (9 лет). Все жертвы были застрелены из 35-калиберной винтовки Marlin 336C. Время смерти было предположительно 3 часа ночи. Было установлено, что в родителей Дефео было сделано по два выстрела, в то время как дети были убиты с одного. Согласно газетным сообщениям, Луиза Дефео и её дочь Эллисон были единственными, кто в момент убийства не спал, однако, согласно отчётам полиции округа Саффолк, все жертвы лежали в одной позе — на животе — и значит, в момент убийства никто толком не проснулся.

История

Отец Дефео, Рональд Джозеф Дефео-старший (или «Большой Ронни» (англ. Big Ronnie)), родился 16 ноября 1930 года в Бруклине у Рокко и Антуанетты Дефео. Мать Дефео, Луиза Мэри Бриганте, родилась 3 ноября 1931 года у Майкла и Анджелы Бриганте. Она хотела стать моделью и, будучи очень красивой, водила знакомство с некоторыми звёздами, в числе которых был певец Мэл Торме. После небольшого романа «Большой Ронни» и Луиза поженились, но Дефео-старший не понравился родителям невесты, и они не общались с новобрачными вплоть до 26 сентября 1951 года, когда у пары родился первенец — Рональд Джозеф Дефео-младший. Только после этого Майкл Бриганте устроил зятя автодилером в свою бруклинскую фирму по производству "бьюиков". В дальнейшем в семье родилось ещё четверо детей: две девочки — Дон Тереза (род. 29 июля 1956 года) и Эллисон Луиза (род. 4 сентября 1962 года) и два мальчика — Марк Грегори (род. 4 сентября 1962 года) и Джон Мэттью (род. 24 октября 1965 год). Вскоре после рождения Марка, Луиза решила развестись с мужем по причинам, которые остались неизвестными. Чтобы не допустить этого, «Большому Ронни» пришлось проявить свой талант поэзии, который помог ему написать для жены любовную песню «The Real Thing». В 1963 году известный джазовый певец Джо Уилльямс записал её для своего альбома «One Is a Lonesome Number».

Детство Рональда было тяжёлым. Поскольку Рональду-старшему и Луизе на момент рождения сына не было и 21 года, то стать примерными родителями у них не получалось. А с учётом того, что он был первенцем, и к тому же мальчиком, то отец возлагал на него большие надежды и на жестокую дисциплину воспитания не скупился. Брат Луизы, Майкл Бриганте-младший, на судебном процессе по делу Дефео засвидетельствовал об инциденте, который произошёл, когда Рональду было два года:

Мы все сидели в подвале, смотрели телевизор, и мальчик что-то сделал, я не знаю что. Внезапно он, отец, встал и швырнул мальчика в стену. Мальчик ударился головой или частью плеча, или чем-то ещё.

Из-за постоянного стресса Рональд в детстве весил больше нормы, и поэтому школьные годы для него были очень тяжёлыми, так как он становился объектом насмешек сверстников, которые дразнили его «свиной отбивной». Похудеть он смог только в конце подростковых лет, когда начал принимать амфетамины. Отношение отца к нему было двойственным: с одной стороны, «Большой Ронни» учил его отбиваться в школе от хулиганов, с другой — дома Рональду приходилось отбиваться от самого отца. Вступив в подростковый период, он стал сильнее физически, поэтому ссоры с отцом часто заканчивались рукоприкладством, причём провокация для них могла быть самая ничтожная. В конечном итоге Рональд-старший и Луиза обратили внимание на психологические вспышки ярости их старшего сына и отвели его к психиатру, но визит закончился ничем: Рональд в агрессивной форме отказался от чьей-либо помощи. Тогда Дефео, не найдя никакого другого решения проблемы, решили использовать отработанную веками стратегию по успокаиванию детей: они начали откупаться от сына и давать ему денег столько, сколько он хочет. Благодаря этому в 14 лет Рональд получил в подарок от отца скоростную моторную лодку за $14 000, на которой потом плавал по реке Амитивилля. В конечном итоге Рональд, если был не в настроении просить деньги, просто их брал.

К моменту рождения Джона семья Дефео, при содействии Майкла Бриганте-старшего, переехала из их бруклинской квартиры на богатый Лонг-Айленд в Амитивилль, где они поселились на Оушен-Авеню в роскошном трёхэтажном доме «Хай-Хоупз» (High Hopes, Большие Надежды), построенном в стиле Голландской Колониальной Эпохи Возрождения. Поскольку дом стоял на берегу маленькой бухты залива Южный Остер-Бэй, то к нему прилагался маленький складской домик для лодок. Дом бы построен где-то в 1924 или 1925 годах, когда Оушен-Авеню была сельхозугодьями, принадлежащими семье Айрланд, которая была одной из самых видных и влиятельных семей Амитивилля. 14 января 1924 Энни Айрланд продала часть территории в собственность Джону и Кэтрин Мойнэхэн, которые и построили там дом. После смерти Джона и Кэтрин, в дом въехала с семьёй их дочь Эйлин Фицджеральд, которая жила там до 17 октября 1960 года, после чего продала дом Джону и Мэри Райли (родителям актрисы Кристин Белфорд). Райли прожили там 5 лет, после чего, в следствии брачного развода, 28 июня 1965 года продали дом Дефео.

В 17 лет Рональд бросил приходскую школу, которую посещал до этого. Где-то в этот же период у него начались проблемы с наркотиками, в числе которых были героин и ЛСД. Тогда же он начал заниматься и мелкими кражами и его поведение в этот период стало всё более психопатическим и уже не ограничивалось семьёй и домом. Во время одной совместной поездки с друзьями на охоту он взял под прицел своего друга и, казалось, готов был выстрелить в него на полном серьёзе, хотя позже он пытался выдать это за обычную шутку. В 18 лет он устроился на работу в фирму его дедушки, но там, по его собственным словам, фактически, был «мальчиком на побегушках». Независимо от того, ходил ли Рональд на работу или нет, в конце каждой недели он получал денежное пособие от отца, отношения с которым становились всё хуже и хуже и доходили до откровенного насилия. Дошло до того, что один раз, когда ссора вспыхнула уже между его родителями, Рональд «успокоил» их тем, что направил на них ствол ружья 12-го калибра, которое не выстрелило из-за чисто случайной осечки.

За неделю до той роковой ночи отношения между отцом и сыном Дефео достигли предела. Это произошло после того, как Рональд, недовольный тем количеством денег, которыми спонсировали его родители, обманным путём дважды присвоил себе большие суммы денег фирмы, с которыми та отправила его в банк. По словам Рональда, его ограбили по дороге, однако давать показания и сотрудничать с полицией он в агрессивной форме отказался. Позже выяснилось, что «грабителем» оказался его друг, с которым Рональд затем разделил «награбленное». Неизвестно, узнал ли об этом Дефео-старший, но когда ему стало известно, что Рональд отказался идти на встречу с полицией, то впал в ярость и крикнул: «У тебя Дьявол стоит за спиной!» В ответ Рональд, не колеблясь, заявил: «Ты — толстый урод, я убью тебя!».

Следствие

Порядок убийств приблизительно был таким: Дефео-старший, Луиза, Марк и Джон (мальчики спали в одной комнате, поэтому их порядок остался неизвестным), Эллисон и Дон. Отец и мать были убиты двойным выстрелом каждый и, судя по характеру пулевых ран, стреляли в них издали (Рональд подтвердил это, сказав, что выстрелил в них, стоя в дверном проёме). У Дефео-старшего первая пуля попала в спину и вышла через грудь. Второй выстрел был направлен ему в шею и пуля застряла в позвоночнике. Первый выстрел в Луизу попал ей в грудную клетку, второй — в правое лёгкое. Марк и Джон были убиты с более близкого расстояния и, как выяснилось, Джон какое-то время был ещё жив после выстрела. Эллисон и Дон почему-то были единственными, кому выстрелили прямо в голову. У Элисон пуля вошла в левую щёку и вышла через правое ухо, у Дон же выстрел буквально снёс всю левую часть лица.

Рональд Дефео-младший в тот же вечер, 13 ноября, был взят под защиту полицией, которая решила, что его семью убил наёмный киллер-мафиози Луи Фалини. Тогда же на кухне своего дома он дал первые показания, согласно которым в ту ночь он не ложился спать до 2-х часов ночи, потому что смотрел телевизор. Где-то в 4 часа ночи, по его словам, он увидел у двери туалетной комнаты инвалидное кресло его брата Марка, который незадолго до этого получил физическую травму на американском футболе. Поскольку ему так и не удалось заснуть, Рональд решил отправиться на работу пораньше и ушёл, по его словам, ещё до того, как кто-то из семьи проснулся. Он подробно описал весь свой день с того момента, как ушёл из дома, упомянув, что в течение всего дня он несколько раз звонил домой, но трубку никто не брал, и закончил тем, что вечером проник домой через кухонное окно, пошёл наверх и обнаружил тела родителей. Одновременно, он рассказал, что какое-то время в их доме жил друг отца Луи Фалини, который замуровал у них в подвале множество драгоценностей. Этот рассказ мигом позволил полиции выдвинуть версию, что семью Дефео убили из-за хранения награбленного, как лишних свидетелей.

Переломный момент наступил 15 ноября, когда детектив Джон Шайрвелл приступил к детальному осмотру комнаты Рональда, в которой до этого был сделан лишь беглый осмотр. В стенном шкафу он нашёл две коробки из-под винтовки Marlin 336C калибра 35 Rem., которая, как выяснилось, и была орудием убийства. Позже Шайрвелл допросил Роберта Келски, от которого узнал о том, что Рональд был фанатом оружия. Тогда же выяснилась та история с фальсифицированным ограблением, когда Рональд присвоил себе деньги фирмы. Поняв, что в показаниях Рональда есть «белые пятна», другой детектив, Роберт Рафферти, начал нажимать на Дефео-младшего, указывая на одну существенную ошибку — в своих показаниях Рональд описал, что в 4 часа ночи он бодрствовал и даже видел, что его брат находится в туалетной комнате, однако, вся семья была найдена в постелях, будучи одетыми в пижамы и нижние бельё, что означало, что они не могли быть убиты после того, как Рональд ушёл на работу. Время их смерти было установлено как раз между 2 и 4 часами ночи.

Это заявление дало сильную трещину в показаниях Дефео, и тогда он выдвинул новую историю: в половине четвёртого ночи его разбудил Луи Фалини и приставил к его голове пистолет. Вместе с ним был ещё один человек, которого Дефео не смог толково описать. По его словам, эти двое провели его под прицелом по всему дому и у него на глазах убили всю его семью, после чего ушли, а Дефео от ужаса и отчаяния уничтожил улики, которые могли ошибочно заставить подумать, что убийства совершил он. В ответ на это Рафферти поинтересовался, почему Рональд выбросил отстрелянные гильзы, если не имел к ним никакого отношения и, судя по всему, не знал, что в качестве оружия использовалась его винтовка. Он также добавил, что со стороны Фалини логично было заставить Дефео быть не наблюдателем, а напрямую участвовать в убийстве. Только после этого Рональд Дефео, наконец, сознался, что убийца был всего один, и это он сам.

С его слов «всё началось так быстро. Как только я начал, я просто не мог остановиться. Это пошло так быстро». Дефео признался, что после убийства он вымылся, переоделся и собрал все улики, включавшие запачканную кровью одежду, саму винтовку Marlin и отстрелянные гильзы, которые отвёз в Бруклин и утопил в канализации. Затем весь день 13 ноября он провёл так, как проводил его, если бы ничего не случилось. Когда на работе стали беспокоиться отсутствием его отца, Рональд несколько раз звонил домой и изображал удивление по поводу того, почему никто не берёт трубку (хотя, причину этого он, конечно же, знал). Остаток дня после работы он провёл сначала в обществе его подруги Шерри Кляйн, его друга Роберта Келски и наркотиков со спиртными напитками. Всё это время он внушал окружающим, что его семья явно отсутствует дома, и он не может идти домой, потому что у него нет ключей. В целом его первоначальные показания о хронологии действий в этот период времени ничем не отличались от того, что удалось узнать детективам.

Семья Дефео, при содействии дедушки Рональда Рокко Дефео, была похоронена 18 ноября 1974 года на кладбище Сент-Чарльз в одной могиле. После смерти Рокко в 1983 году, права на участок перешли его ближайшим родственникам. Сам Рональд Дефео-младший никаких прав на могилу своей семьи не имеет и поэтому в случае его смерти он скорее всего не будет захоронен вместе с ними.

Суд

Судебный процесс над Рональдом Дефео начался 14 октября 1975 года. Его адвокат Уильям Вебер делал основную ставку на безумие подзащитного, утверждая, что под воздействием наркотиков Дефео на протяжении где-то 28 дней до преступления слышал в голове голоса, которые заставили его пойти на убийство. Данный диагноз подтвердил нанятый адвокатом психиатр Даниэль Шварц. Однако, судебный психиатр Гарольд Золан заявил, что у Дефео на момент преступления страдал лишь антисоциальным расстройством личности и поэтому он прекрасно осознавал свои действия.

21 ноября 1975 года Дефео, несмотря на то, что в этот раз он полностью сотрудничал с полицией и даже показал им место, где избавился от улик, был признан виновным по шести пунктам обвинения в убийстве второй степени. 4 декабря 1975 года судья Томас Старк приговорил Рональда Дефео-младшего к шести срокам по 25 лет.

В настоящее время^{[какое?]} Дефео содержится в исправительном учреждении Грин-Хивен в Бикмане в штате Нью-Йорк и все его прошения на досрочные освобождения в настоящий момент отклонены. Его родители, братья и сёстры были похоронены на кладбище Сент-Чарльз в Фармингдэйле на Лонг-Айленде.

Личная жизнь Дефео

Рик Осуна в своей книге «The Night the DeFeos Died » пишет, что в 1974 году, ещё до трагедии, Дефео женился на Джеральдин Ромондо, которая выступила одним из консультантов его книги. Согласно книге, в августе того же года у пары родилась дочь. Ромондо и Дефео опровергли всё это и никаких официальных документов (сам Осуна в качестве доказательства привёл только письменное свидетельство одного из друзей Дефео), подтверждающих их брак, тоже не было найдено. Сама Ромондо на тот период была уже замужем и её реально существующая дочь была явно не от Дефео. Тем не менее, были найдены другие официальные документы, согласно которым Ромондо и Дефео были женаты с 1989 года по 1993, но этот брак, скорее всего, считается недействительным, потому что Ромондо, опять же, была на тот момент замужем, но уже за другим человеком. Сам Дефео опроверг всю информацию относительно какого-либо брака с Ромондо, заявив, что они познакомились впервые только в 1985 году. Джеральдин Ромондо была в числе тех, кто утверждала, что Джордж и Кэти Латс, которые поселились в доме Дефео спустя год после трагедии и утверждали о различного рода мистификациях, были мошенниками.

Первой официальной и законной женой Дефео была Барбара Пюко, на которой он был женат с 1994 по 1999 годы. 28 апреля 2004 года Дефео женился на медсестре Трэйси Линн, но в будущем они тоже развелись. 27 июня 2012 года Дефео женился в третий раз на Ниссе Бёркхалтер.

Споры

Хотя Дефео полностью признал свою вину, множество деталей убийства до сих пор остались и остаются непонятными. Главный вопрос, который мучил детективов — почему ни один из членов семьи Дефео не проснулся, когда убивали другого. Согласно отчётам полиции, в момент убийства все шестеро спали и никакому другому насилию подвержены не были. Опрос соседей выявил, что в ту ночь никто не слышал выстрелов и, между тем, полиция пришла к выводу, что винтовка, которой пользовался Дефео, не была оснащена глушителем. Помимо этого, Марк Дефео имел физическую травму, и поэтому вынужден был спать всё время на спине, однако его тело, как и у остальных, лежало на животе. Этот факт был подтверждён прокурором в суде по делу Дефео, однако установить, означает ли этот факт то, что Марк Дефео не спал в момент убийства, не удалось.

Официально было признано, что Дефео действовал один, однако криминалисты и полицейские, которые лично видели всё место трагедии, отказывались верить, что всё это — дело рук одного человека. Майкл Бриганте-старший на суде также заявил, что не верит в то, что его внук действовал в одиночку. Для этого он даже нанял бывшего полицейского детектива из Нью-Йорка Германа Рэйса, который в конечном итоге установил, что в расстреле использовались два оружия. Результаты его исследований были подтверждены во время слушания, но вину Дефео не уменьшили.

Начиная с момента заключения Дефео несколько раз выдавал различные версии событий той ночи. В 1986 году, давая интервью «Newsday», он заявил, что это Дон убила их отца, после чего Луиза, обезумев от горя, убила Марка, Джона, Эллисон и саму Дон, а затем самому Рональду пришлось убить её. Причину, по которой он взял на себя всю вину, Дефео объяснил тем, что боялся гнева его деда по материнской линии Майкла Бриганте-старшего и дяди его отца Питера Дефео (последний занимал место капо в Семье Дженовезе и Рональд опасался, что он убьёт его). Однако один из бывших чиновников графства Саффолок назвал эту версию откровенно нелепой и поэтому она была отклонена.

Несмотря на то, что, согласно родственникам Дефео, у Рональда действительно были тяжёлые отношения с отцом, причины убийства на сегодняшний день так и не установлены. Поскольку Дефео был признан на суде вменяемым, судебное расследование предположило, что основным мотивом были страховочные полисы его родителей.

Версия Рика Осуны

30 ноября 2000 года Рональд Дефео дал небольшое интервью Рику Осуне, который в 2002 году выпустил книгу «The Night the DeFeos Died». В этом интервью, согласно Осуне, Дефео рассказал другую версию о событиях той ночи, согласно которой, вместе с ним были его сестра Дон и два его друга — Роберт Келске и Оги Деженеро. Согласно версии Осуны, день 12 ноября 1974 года состоял сплошь из препирательств с отцом, который тиранил не только старшего сына, но и всех остальных. Поздно вечером, когда все ссоры утихли, Рональд, Дон и их два друга решили «оттянуться» в подвале. Со слов Рональда, его сестра тоже ненавидела отца, так как тот не позволил ей переехать к бойфренду во Флориду, и поэтому в тот вечер она, в состоянии ненависти, предложила брату убить родителей. Где-то около часа ночи 13 ноября Рональд, будучи в состоянии наркотического и алкогольного опьянения, ответил на «предложение» сестры согласием. Деженеро и Келске также согласились участвовать в этом. Один из них встал «на стрёме», второй вооружился его Кольт Питоном, а сам Рональд — всё тем же Marlin 336C. Свет в доме они не зажигали, и единственными источниками освещения были свеча на комоде в родительской спальне, свет из ванной комнаты второго этажа и фонарик военного образца.

По словам Дефео, его отец не был убит с первого выстрела, и попытался встать на ноги, из-за чего в него выстрелили вторично. Луиза тоже не умерла с первого выстрела и начала звать на помощь, из-за чего в неё тоже пришлось заново выстрелить. Убийство младших детей не входило, по словам Рональда, в их план и поэтому Эллисон, Марка и Джона планировалось переправить к бабушке и дедушке в Бруклин. Что именно произошло, Рональд, по его словам, не знал, потому что после убийства родителей один из его друзей сбежал и Дефео помчался за ним, чтобы заставить вернуться и уничтожить улики. Не догнав друга и вернувшись в дом, он обнаружил, что Дон убила младших детей, так как посчитала их лишними свидетелями. Рональд пришёл в ярость и у них с сестрой завязалась драка в её спальне на третьем этаже. В процессе драки Рональд толкнул сестру на кровать и та потеряла сознание, а он затем приставил к её голове винтовку и выстрелил. Факт, что Эллисон, Марк и Джон не были убиты старшим братом, мог подтвердиться только тем, что, согласно газетным сообщениям, хотя Рональд только симулировал на суде своё безумие, которое толкнуло его на убийства, признать вину за убийство младших братьев и сестры он по какой-то причине отказался. А опрос знакомых семьи Дефео показал, что Рональд был очень привязан к братьям и сёстрам.

В принципе, в пользу того, что Дон Дефео была как-то замешена в этом, говорил тот факт, что эксперты обнаружили на её ночной рубашке следы пороха, что явно свидетельствовало о том, что она держала оружие. Однако, эксперт по баллистике Альфред Делла Пенна опроверг эту версию, засвидетельствовав, что порох выделяется вместе с выстрелом через дуло. Следы пороха на её одежде могли появиться из-за того, что выстрел проводился в упор. При этом, экспертиза не выявила на теле Дон Дефео, как и на телах остальных, следов какого-либо физического насилия. Тем не менее, спинка её кровати была подозрительно чистой, хотя там должны были быть следы крови, отчего образовалась версия, что девушка, возможно, была убита в другом месте, а затем её тело перенесли в её кровать.

Расспросить Роберта Келске относительно правдивости этой версии не удалось: 1 января 2001 года он скончался в возрасте 50 лет от опухоли. Оги Деженеро оказался вне пределов связи с Осуной, потому что ранее был взят под опеку программой защиты свидетеля, проходившей по другому преступлению.

Скептик сверхъестественного Джоуи Найкелл между тем отметил, что на момент интервью с убийства прошло уже 25 лет и поэтому к этой новоявленной версии следует относиться осторожно. В то же время в письме радио-ведущему Луи Джентайлу Дефео полностью опроверг версию Рика Осуны, заявив, что ничего такого никогда ему не говорил.

Ужас Амитивилля

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Спустя 13 месяцев после убийства и два месяца после того, как Дефео был вынесен приговор, в декабре 1975 года дом «Хай-Хоупз» на 112 Оушен-Авеню был куплен за 80 тысяч долларов семьёй Лац. Спустя 28 дней (а именно столько дней Рональд, по его словам, слышал голоса в голове) они в спешке покинули дом, оставив там все свои вещи и даже не успев сделать выплаты по ипотеке в размере 60 тысяч долларов. По их словам, на протяжении всего проживания в этом доме их терроризировали различные сверхъестественные явления. Этот случай получил название «Ужас Амитивилля» в честь выпущенного в сентябре 1977 года романа Джея Энсона, в котором тот описывал историю Лацов. История Лацов, однако, подвергалась различной критике и обвинениям в мошенничестве. По книге в июле 1979 года был выпущен одноимённый кинофильм, который пользовался успехом, хотя события в нём немного отличались от реальных фактов. Успех фильма дал зелёный свет семи продолжениям, из которых только два были сняты для широкого экрана, ещё один — для телевидения и оставшиеся четыре вышли на видео. Ни одно из них особым успехом не пользовалось, так как развивало уже не реальные события, а целиком вымышленные.

Примечательно то, что Лацы были единственными, кто столкнулся в доме с чем-то необычным. После Лацов дом два года пустовал, потому что там проводили исследования парапсихологи, после чего 18 марта 1977 года Джим и Барбара Кромарти выкупили дом у банка. Они не сталкивались ни с какими сверхъестественными явлениями и единственным, что им досаждало, был наплыв туристов, в следствии чего Кромарти вынуждены были поменять адрес дома. Сегодня дом продолжает стоять на старом месте, но его внешний облик был заметно переделан. Нынешние владельцы дома, Дэвид и Кэролин Д'Антониоз, купили его в августе 2010 года за 950 тысяч долларов.

Жители Амитивилля относятся к данному феномену крайне негативно. На веб-сайте Исторического Общества Амитивилля даже нет упоминания о Дефео и Лацах и никто из его членов на данный момент никогда не давал интервью на эту тему.

В кино

• Фильм «Амитивилль 2: Одержимость», выпущенный в сентябре 1982 года, являлся своего рода приквелом, так как действия в нём происходили до событий первого фильма, и поэтому история в нём целиком базировалась на семье Дефео и их внутренних конфликтах, хотя сама семья, показанная в фильме, звалась Монтелли и была целиком вымышлена. Сонни Монтелли сыграл Джек Мэгнер.
• В 2005 году вышел фильм ремейк одноимённого фильма 1979 года. В роли Дефео — Брендан Дональдсон.

Ссылки

• [www.amityvillefiles.com/ The Amityville Files] — архив по делу об убийстве семьи Дефео.
• [www.amityvillemurders.com/murders.html Амитивилльские убийства] — сайт Рика Осуны.
• [truelegends.info/amityville/call.htm Стенограмма звонка 911 между Джоуи Йесвитом и оператором полиции графства Саффолк]
• [www.trutv.com/library/crime/notorious_murders/family/amityville/1.html Полная история Амитивилльского убийства]

Отрывок, характеризующий Дефео, Рональд

– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.