Дневники М. М. Пришвина

Дневники М. М. Пришвина
Жанр:	литературный дневник
Автор:	Михаил Михайлович Пришвин
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	1905 - 1954
Дата первой публикации:	1991 - 2014
Издательство:	Московский рабочий, Русская книга, Росток, РОССПЭН, Новый хронограф

Дневники М. М. Пришвина — фундаментальный и уникальный по объёму и достоверности наблюдений, образов и авторских мыслей источник изучения не только творчества писателя, но и полной драматизма истории личности и русского общества в полувековой период между 1905 г. — с его предчувствиями наступающей критической ломки жизни и до 1954 г. — с появившимися после смерти Сталина ожиданиями возможных изменений.

Пришвин развил традицию писательских дневников, создав самостоятельное литературное произведение, в котором личное переплетается с хроникой наблюдений и осознанием сущности человека во всех ипостасях жизни — в природе и обществе, в обыденном труде и творчестве, в мирной жизни и войне, в любви и религии.

Дневники в целом и в отдельных аспектах стали объектом многочисленных публикаций и исследований.

Писатель и филолог, биограф Пришвина А. Н. Варламов назвал его дневниковые записи «великим Дневником» и написал, что это — «книга с самым широким содержанием, рассчитанная на будущее прочтение… Дневник представлял собой некую параллельную его собственно художественным текстам литературу и находился с последней в постоянном диалоге» .

Сохранить, как самое ценное

Писатель начал вести дневник в 1905 г. Ранние записи велись и хранились им по интересовавшим его темам. От дневника 1916 г. сохранились лишь отдельные фрагменты. Ещё при жизни Пришвина пропал дневник «Нашествие Мамонтова», который он вёл в Ельце в 1919 г. Тексты записей в дневниках 1914—1954 гг. велись по хронологическому принципу и сохранились практически в полном объёме. Последнюю запись, накануне смерти, М. М. Пришвин сделал 15 января 1954 г.

С записной книжкой Пришвин не расставался ни днём, ни ночью. В очерке «Мои тетрадки» Пришвин, писал о сложившейся привычке записывать пережитое: «Год за годом проходили, исписанная тетрадка ложилась на другую исписанную тетрадку… И не раз я очень многим рисковал, чтобы только спасти свои тетрадки». В 1909 г. в селе Брыни Калужской области сгорел дом, в который Пришвин перевёз свою библиотеку и имущество. Вбежав в дом, он вынес только свои тетради: «Так все дочиста у меня сгорело, но волшебные тетрадки сохранились, и слова мои не сгорели».

Осенью 1941 г., уезжая из Москвы под Переславль-Залесский, 68-летний писатель забрал с собой только чемодан с рукописями дневников. В октябре 1941 года, когда при угрозе немецкого наступления, Пришвину с женой пришлось участвовать в рытье противотанковых рвов, они заклеили дневники в резиновые мешки и спрятали их в лесу. Страницы дневника этого периода сохранили размышления писателя об причинах поражений первых месяцев войны, о стремлении познать истинные намерения фашистов, о невозможности поверить в их «цель уничтожения славян» и о необходимости, в условиях охвативших Москву панических настроений, спасения личного творческого архива - «спасения слова», потому что даже «взятие немцами Москвы есть болотное событие, но не конец войны». 21 октября 1941 года М. М. Пришвин записал в дневник: «…мне кажется, что как бы ни был немец велик своими победами, меня лично и вообще лично русского ему никогда не победить».

После кончины писателя, по просьбе В. Д. Пришвиной были приготовлены цинковые ящики и паяльник, чтобы зарыть дневники в землю, в случае угрозы обыска и возможного их изъятия .

Пришвин не рассчитывал, что его истинные мысли станут известны широкому читателю. Он говорил: «…за каждую строчку моего дневника — 10 лет расстрела».

Заслуга сохранения дневников М. М. Пришвина принадлежит Валерии Дмитриевне Пришвиной (1899 — 1979), которая посвятила последнее двадцатипятилетние своей жизни подготовке их к опубликованию . В течение нескольких лет она расшифровала 120 тетрадей писателя. В 1969 г. у В. Д. Пришвиной появился литературный секретарь Лилия Александровна Рязанова, ставшая впоследствии её наследником и продолжателем публикации дневников.

Нельзя не отметить, что в своих дневниках М.М.Пришвин неоднократно говорит, что считает себя коммунистом, считает, что именно коммунизм способен вывести людей и Землю к светлому завтра, ищет этому примеры из жизни. В то же время в последних записях писатель очень сильно тревожится возможной новой войной и возможным ядерным апокалипсисом.

Первые издания

Приводить в порядок свои дневниковые записи писатель начал во время эвакуации зимой 1941 г. в ярославской деревне Усолье.

В 1943 г. из отобранных по обозначенным Пришвиным темам дневниковых записей была опубликована книга миниатюр «Лесная капель», про которую он написал: «Я долго учился записывать за собой прямо на ходу и потом записанное дома переносить в дневник… Но только в последние годы эти записи приобрели форму настолько отчётливую, что я рискую с ней выступить».

В дополнительный 6-й том посмертного издания собрания сочинений М. М. Пришвина (1956—1957) с купюрами были включены дневники последних лет жизни писателя (1951—1954).

В. Д. Пришвиной были подготовлены к изданию, составленные из дневников последних лет по тому же принципу, который использовал писатель при отборе записей для «Лесной капели», книги «Глаза земли» (М.,1957) и «Незабудки» (Вологда,1960; переработанное издание — М., 1969). Эти записи, «как сгустки мыслей, отвечают потребности современного человека в сильном и сжатом слове… Сгущённая мысль и есть стиль Пришвина, в частности в его дневниках».

В 1980-х гг. избранные страницы дневников публиковались в разных изданиях.

В 8-ми томном издании сочинений (1982-1986 гг.) два тома целиком посвящены дневникам писателя. Советские читатели открыли для себя в этих дневниках огромную и напряженную духовную работу писателя, его честное мнение о современной ему жизни, размышления о смерти, о том, что останется после него на земле, о вечной жизни. Здесь же говориться, как он во время войны прятал дневники, закапывая их в землю, чтобы они не достались фашистам. Как в минуты отчаяния, слыша стрельбу, он пишет: «уж, быстрее бы, всё лучше чем ожидание», здесь же он критикует советские радиосводки, не верит им, больше верит слухам, описывает горе ленинградцев, привезших детей, маленьких скелетиков, в эвакуацию под Ярославль. В этих дневниках, несмотря на редакторские сокращения, содержится такая правда, что заставляет переживать каждую мысль писателя, как глубокое и неожиданное откровение.

Мнения: дневники как источник и существо творчества

Пришвин не первым использовал дневник, как форму литературного творчества, но, его собственным словам, «приспособил её к своей личности, и форма маленьких записей в дневник, быть может, лучше, чем всякая другая моя форма». В последние годы жизни он признал, что «главные силы свои писателя тратил на писание дневников» и рассматривал их, «как источник, вытекающий из самой души человека». Об этом же писала В. Д. Пришвина: «Душа человека в её сокровенных переживаниях — вот существо творчества Пришвина».

В своих записях он выступает не просто «певцом природы». Их лаконичная форма и предельная откровенность, относящаяся, в том числе, и к самым интимным переживаниям, не всеми была принята однозначно. Достаточно близкий Пришвину писатель И. С. Соколов-Микитов увидел в прочитанных в «Незабудках» отрывках его дневников излишнее самолюбование: «Читал выдержки из дневника Пришвина. Игра словами и мыслями. Лукавое и недоброе. Отталкивающее самообожание. Точно всю жизнь в зеркальце на себя смотрелся».

Совершенно другую оценку дали прочитанным отрывкам К. А. Федин и Б. Л. Пастернак.

К. А. Федин (по поводу дневников за 1951—1954 гг.):

«Несмотря на сокращения, они дают, они дают очень много для образа писателя… словно находишься где-то рядом с М. М. и вместе с ним обсуждаешь его темы, иногда споря с ним и потом вдруг соглашаясь с его возражениями. Этот разговор бесконечно увлекателен».

Б. Л. Пастернак (об отрывках из книги «Глаза земли»):

«Я стал читать их и поражался, насколько афоризм или выдержка, превращенные в изречение, могут многое выразить, почти заменяя целые книги».

Дневники Пришвина пронизаны идеей созидательной ценности творческих усилий человека: «Человек живет и рождает новое, и от него остается навсегда то небывалое, что он рождает своим словом, делом, помышлением, поклоном или пожатием руки, или только улыбкой посылаемой». На фоне поистине апокалипсического характера переживаемых событий и связанных с ними страданий и выводов писатель сохранил оптимистическое мироощущение: «…пусть страдания, а я буду вестником радости».

Дневниковые записи выражают уверенность Пришвина в неизбежном возврате «весны света» и в оздоравливающем воздействии природы на человека. Последними строками больного писателя, записанными в тетрадь за несколько часов до смерти, стали: «Деньки, вчера и сегодня (на солнце — 15) играют чудесно, те самые деньки хорошие, когда вдруг опомнишься и почувствуешь себя здоровым».

Полное издание

Только в 1991 году, после отмены цензуры, была начата публикация полного текста всех сохранившихся дневников. В текстологической подготовке их к изданию, кроме Л. А. Рязановой, принимали участие Я.З. и В.Ю. Гришины.

В различных издательствах Москвы и Санкт-Петербурга были изданы:

Дневники. Ранний дневник. 1905—1913 — С.-Пб.: Росток, 2007, 800 с.
Дневники. 1914—1917 — М.:Московский рабочий, 1991, 448 с. (2-е изд. , доп. — С.-Пб.: Росток, 2007, 608 с.)
Дневники. 1918—1919 — М.: Московский рабочий, 1994, 384 с. (2-е изд., испр. — С.-Пб.: Росток, 2008, 640 с.)
Дневники. 1920—1922 — М.: Московский рабочий, 1995, 336 с.
Дневники. 1923—1925 — М.: Русская книга, 1999, 416 стр. (2-е изд., испр. — С.-Пб.: Росток, 2009, 560с.)
Дневники. 1926—1927 — М.: Русская книга, 2003, 544 с.
Дневники. 1928—1929 — М.: Русская книга, 2004, 544 с.
Дневники. 1930—1931 — С.-Пб.: Росток, 2006, 704 с.
Дневники. 1932—1935 — С.-Пб.: Росток, 2009, 1008 с.
Дневники. 1936—1937 — С.-Пб.: Росток, 2010, 992 с.
Дневники. 1938—1939 — С.-Пб.: Росток, 2010, 608 с.
Дневники. 1940—1941 — М.: РОССПЭН, 2012, 880 с.
Дневники. 1942—1943 — М.: РОССПЭН, 2012, 813 с.
Дневники. 1944—1945 — М.: Новый хронограф, 2013, 944 с.
Дневники. 1946—1947 — М.: Новый хронограф, 2013, 968 с.
Дневники. 1948—1949 — М.: Новый хронограф, 2014, 824 с.
Дневники. 1950—1951 — С.-Пб.: Росток, 2016, 736 с.

По оценкам издателей, объём дневников втрое превышает объём произведений Пришвина в других жанрах творчества.

Отрывок, характеризующий Дневники М. М. Пришвина

Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.
– Ну, что, князь? – спросил Козловский.
– Приказано составить записку, почему нейдем вперед.
– А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
– Нет известия от Мака? – спросил Козловский.
– Нет.
– Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.
– Вероятно, – сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии Терезии на шее. Князь Андрей остановился.
– Генерал аншеф Кутузов? – быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.
– Генерал аншеф занят, – сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. – Как прикажете доложить?
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.
– Генерал аншеф занят, – спокойно повторил Козловский.
Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.
– Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите несчастного Мака.] – проговорил он сорвавшимся голосом.
Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.
Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.
Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова.
Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя.
Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему то смеялись.
– Что ты так мрачен? – спросил Несвицкий, заметив бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея.
– Веселиться нечему, – отвечал Болконский.
В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:
– Идут!… идут!… посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.
– Ваше превосходительство, – сказал он по немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. – Имею честь поздравить.
Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
– Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только немного тут зашибся, – прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
– Gott, wie naiv! [Боже мой, как он прост!] – сказал он сердито, отойдя несколько шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.
– Если вы, милостивый государь, – заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, – хотите быть шутом , то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.
Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.
– Что ж, я поздравил только, – сказал Жерков.
– Я не шучу с вами, извольте молчать! – крикнул Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не находившего, что ответить.
– Ну, что ты, братец, – успокоивая сказал Несвицкий.
– Как что? – заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. – Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела. Quarante milles hommes massacres et l'ario mee de nos allies detruite, et vous trouvez la le mot pour rire, – сказал он, как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. – C'est bien pour un garcon de rien, comme cet individu, dont vous avez fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous. [Сорок тысяч человек погибло и союзная нам армия уничтожена, а вы можете при этом шутить. Это простительно ничтожному мальчишке, как вот этот господин, которого вы сделали себе другом, но не вам, не вам.] Мальчишкам только можно так забавляться, – сказал князь Андрей по русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его.
Он подождал, не ответит ли что корнет. Но корнет повернулся и вышел из коридора.


Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в Польше, жил вместе с эскадронным командиром.
11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире всё было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки. Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.
– А, Бондаренко, друг сердечный, – проговорил он бросившемуся стремглав к его лошади гусару. – Выводи, дружок, – сказал он с тою братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми хорошие молодые люди, когда они счастливы.
– Слушаю, ваше сиятельство, – отвечал хохол, встряхивая весело головой.
– Смотри же, выводи хорошенько!
Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и остановился на крыльце.
«Славно! Такая будет лошадь!» сказал он сам себе и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schon, gut Morgen! Schon, gut Morgen!» [Прекрасно, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
– Schon fleissig! [Уже за работой!] – сказал Ростов всё с тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. – Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [Ура Австрийцы! Ура Русские! Император Александр ура!] – обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем хозяином.
Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул
колпак и, взмахнув им над головой, закричал:
– Und die ganze Welt hoch! [И весь свет ура!]
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись – немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
– Что барин? – спросил он у Лаврушки, известного всему полку плута лакея Денисова.
– С вечера не бывали. Верно, проигрались, – отвечал Лаврушка. – Уж я знаю, коли выиграют, рано придут хвастаться, а коли до утра нет, значит, продулись, – сердитые придут. Кофею прикажете?
– Давай, давай.
Через 10 минут Лаврушка принес кофею. Идут! – сказал он, – теперь беда. – Ростов заглянул в окно и увидал возвращающегося домой Денисова. Денисов был маленький человек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмоченными усами и волосами. На нем был расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры, и на затылке была надета смятая гусарская шапочка. Он мрачно, опустив голову, приближался к крыльцу.
– Лавг'ушка, – закричал он громко и сердито. – Ну, снимай, болван!
– Да я и так снимаю, – отвечал голос Лаврушки.
– А! ты уж встал, – сказал Денисов, входя в комнату.
– Давно, – сказал Ростов, – я уже за сеном сходил и фрейлен Матильда видел.
– Вот как! А я пг'одулся, бг'ат, вчег'а, как сукин сын! – закричал Денисов, не выговаривая р . – Такого несчастия! Такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Эй, чаю!
Денисов, сморщившись, как бы улыбаясь и выказывая свои короткие крепкие зубы, начал обеими руками с короткими пальцами лохматить, как пес, взбитые черные, густые волосы.
– Чог'т меня дег'нул пойти к этой кг'ысе (прозвище офицера), – растирая себе обеими руками лоб и лицо, говорил он. – Можешь себе пг'едставить, ни одной каг'ты, ни одной, ни одной каг'ты не дал.
Денисов взял подаваемую ему закуренную трубку, сжал в кулак, и, рассыпая огонь, ударил ею по полу, продолжая кричать.
– Семпель даст, паг'оль бьет; семпель даст, паг'оль бьет.
Он рассыпал огонь, разбил трубку и бросил ее. Денисов помолчал и вдруг своими блестящими черными глазами весело взглянул на Ростова.
– Хоть бы женщины были. А то тут, кг'оме как пить, делать нечего. Хоть бы дг'аться ског'ей.
– Эй, кто там? – обратился он к двери, заслышав остановившиеся шаги толстых сапог с бряцанием шпор и почтительное покашливанье.
– Вахмистр! – сказал Лаврушка.
Денисов сморщился еще больше.
– Сквег'но, – проговорил он, бросая кошелек с несколькими золотыми. – Г`остов, сочти, голубчик, сколько там осталось, да сунь кошелек под подушку, – сказал он и вышел к вахмистру.
Ростов взял деньги и, машинально, откладывая и ровняя кучками старые и новые золотые, стал считать их.
– А! Телянин! Здог'ово! Вздули меня вчег'а! – послышался голос Денисова из другой комнаты.