Квиткин, Макарий Фёдорович

Макарий Фёдорович Квиткин (Макарий Оренбургский; 23 июля 1882 — 5 апреля 1931) — протоиерей Русской православной церкви, жил и совершал служение в Оренбургской епархии в течение всей своей жизни.

Канонизирован определением юбилейного освящённого архиерейского Собора Русской Православной Церкви 13-16 августа 2000 года.

Память — 5 апреля нов. ст., а также Собор новомучеников и исповедников Российских — 7 февраля, если этот день совпадает с воскресным днём, а если не совпадёт, то в ближайшее воскресенье после 7 февраля.

Биография

Согласно записи о рождении № 162 в метрической книге храма Преображения Господня г. Орска за 1882 год, Макарий Квиткин родился 23 июля в православной семье орских мещан Фёдора Семёновича и Екатерины Алексеевны, крещён 1 августа, крёстные — в запасе армии рядовой Феодот Евдокимович Крапивников и мещанская жена Ирина Семёновна Ряснянскова. Также у Макария были сёстры — Аграфена (р. 1877), Татьяна (р. 1880), а также Паша (р. 1888), посвятившая себя монашескому служению. Был у Макария старший брат Пётр, который вместе с сестрой Татьяной совершил пешее паломничество в Киево-Печерскую Лавру и который был зверски убит одним из соседей в с. Бака Чкаловской области, где проживал с семьёй, встав на защиту сельской церкви в те времена, когда они массово закрывались, а святыни уничтожались.

Макарий Квиткин с раннего возраста возлюбил Христа и Церковь, был глубоко религиозным юношей, часто посещал храм, читал и пел в хоре. Молодым человеком он сначала окончил учительскую гимназию и 7 лет был учителем в церковно-приходской школе, дважды был на педагогических курсах в Орске в 1901 и 1903 гг., а в 1905 году окончил и духовную семинарию в г. Оренбурге, после чего принял священство.

Макарий Фёдорович Квиткин в 1904 году женился на девице из зажиточной семьи Ефросинии Кондратьевне Безносовой, у них родились дети: Сергей (р.1905); Ольга (р.1910); Раиса (р.1913); Владимир (р.1918); Николай (р.1923).

В 1907 году по прошению резолюцией Епископа Оренбургского и Уральского Иоакима (Левицкого) назначен псаломщиком Александро-Невской церкви села Ново-Александровка. В 1912 и 1915 гг. был на миссионерских курсах (против раскола и сект). Макарий Фёдорович был активным миссионером в Оренбургском крае, состоял членом миссионерского епархиального общества.

4 февраля 1913 года епископом Оренбургским и Тургайским Феодосием (Олтаржевским) Макарий был рукоположен в священный сан диакона и направлен для служения в село Бердяш Орского уезда, а 24 ноября 1913 года переведен в станицу Наследницкую Верхне-Уральского уезда.

Резолюцией викария Оренбургской епархии, Преосвященнейшего Дионисия (Сосновского), епископа Челябинского, от 26 августа 1914 года перемещён в посёлок Верхне-Павловский (ныне с. Нижняя Павловка Оренбургского района) Оренбургского уезда. В этой церкви незадолго до революции 1917 года он был рукоположен в священный сан иерея (Ныне этот храм во имя святителя Николая Мир Ликийских чудотворца действующий, в нем мироточат иконы, в том числе и икона сщмч. Макария Оренбургского) и прослужил до 1918 года. В 1918—1920 гг. — служил в г. Ново-Троицк Оренбургской губернии. В 1920 году Макарий Квиткин был священником в церкви с. Верхняя Павловка Оренбургская губ.

С 1920 г. отец Макарий служил в селе Первая Александровка Саракташского района в молитвенном доме. В 1924 г. силами прихода он построил небольшую деревянную церковь, которую закрыли в 1925 г. (18 сентября 2005 г. на этом месте заложен храм во имя сщмч. Макария Оренбургского — первый в Оренбургской епархии храм в честь первого новопрославленного святого Оренбургской и Бузулукской епархии).

Осенью 1925 г. епископом Оренбургским Иаковом (Маскаевым) отец Макарий был определён вторым священником в церковь прп. Серафима Саровского в пригороде Оренбурга Форштадте, куда был приглашен как принципиальный противник живоцерковников, известный своей бескомпромиссностью в отстаивании православия. В 1925—1926 гг. епархией временно управлял Владыка Дионисий. В настоящее время епископ Иаков Маскаев также канонизирован Архиерейским Собором в 2000 г. в лике новомучеников. Памятью от этой несохранившейся церкви служит главная святыня храма — икона св. прп. Серафима Саровского с частицей мощей, которая находится сейчас в Никольском кафедральном соборе г. Оренбурга. Сын отца Макария, Владимир, был архиерейским жезлоносцем и часто разъезжал с Владыкой Дионисием, когда он служил в других, ещё открытых церквах Оренбурга и в женском монастыре.

Первое время в Оренбурге отец Макарий с семьёй жили у трех сестёр монахинь, а затем сняли у некой вдовы квартиру и купили небольшой участок земли, на котором была выстроена баня, и собирались построить на нём дом. Но к вдове вскоре переехал её сын-коммунист и потребовал, чтобы священник покинул их дом. Пришлось отцу Макарию приспосабливать под жилье баню. Из бани выкинули все «банное», посреди сложили русскую печку с полатями, поставили небольшой стол для обеда, кровать для родителей, сундук с одеждой. Дети спали на сундуке и на печке, а некоторые просто на полу, все в одной комнате с родителями. Эта маленькая комнатушка, где проходить можно было только поодиночке, служила им и кухней, и столовой, и спальней.

До определенного момента новая власть мирилась со служителями церкви, осознавая, что ещё недостаточно сильна, чтобы одним махом избавиться от веры в Бога и заменить её новыми, политически правильными идеалами. 16 (29) июля 1927 г. митрополит Сергий (Страгородский) выпустил своё печально известное послание, в котором он утверждал, что в Советском Союзе нет гонений на Церковь, среди духовенства Оренбургской епархии возникло настроение резкого неприятия его политики, и духовенство в Оренбурге отшатнулось от митрополита; те священники, кто и поминал его за богослужениями, перестали поминать, оставив только возношение имени Местоблюстителя митрополита Петра (Полянского). Однако, увидев бесперспективность оппозиции перед лицом все более беспощадных гонений, когда сотрудники ОГПУ изощренно изыскивали возможности для создания всё новых и новых расколов, они вернулись к возношению имени митрополита Сергия за богослужением и отказались от критики его действий, как не могущей привести в тот момент к практическому результату: выработать общецерковное суждение по этому вопросу в то время не представлялось ни малейшей возможности.

Настоятелем Свято-Серафимовского храма, куда отец Макарий был определен вторым священником, в то время был о. Алексий С. В первые годы совместного служения о. Алексия и о. Макария между ними сохранялись мирные, дружественные отношения. Однако, после декларации митр. Сергия и признания им советской власти, между ними возникли трения по поводу поминовения заместителя местоблюстителя патриарха Тихона. Отец Макарий категорически отказался поминать ставленника советской власти митр. Сергия патриаршим местоблюстителем, а поминал митр. Петра Крутицкого, в то время уже сосланного в лагерь. Это разногласие в понимании церковной правды, истинного пастырского пути довело приход до раскола на группу о. Алексея и группу о. Макария. Наконец, прихожане пришли к такому решению, что на приходе должен остаться тот священник, который будет иметь большинство голосов прихожан. Поскольку приход был большой (более 1000 человек), то общее собрание устроили в храме. Первым выступил о. Алексей. Он упрекал о. Макария за то, что тот не признаёт и не поминает митр. Сергия и этим оказывает неподчинение ему, как настоятелю храма, и вносит разделение и раскол. Отец Макарий объяснил верующим, что своей декларацией митр. Сергий предал церковную правду, вступил в союз с безбожниками, врагами Церкви, поэтому он не может его поминать, чтобы не стать соучастником греха измены Церкви, и в этом причина их разногласий и невозможности совместного служения с о. Алексеем. Под конец о. Алексей для подсчета голосов предложил всем, кто за него, перейти в правый придел, имея при этом полную надежду на большинство, потому что он был долголетним священником и настоятелем этого прихода, а в левый придел предложил перейти тем прихожанам, кто был за о. Макария. Произошло непредвиденное: левый придел наполнился прихожанами, более 2/3 всех присутствующих. Таким образом, прихожане выразили своё доверие о. Макарию и оставили его настоятелем Свято-Серафимовского храма.

В то время гонений на религию и духовенство, власти, чтобы вынудить прихожан к закрытию церкви, облагали приход непосильным налогом и после каждой выплаты налог увеличивали, чтобы довести до такого состояния, когда суммы обложения уже не могли быть выплачены приходом. Делалось это обычно поквартально. Но после решения общего собрания власти начали увеличивать налог каждый месяц. Сначала приходу как-то удавалось погашать эти задолженности, а затем власти стали забирать священные сосуды, золотые и серебряные ризы и оклады с икон и Евангелий и другие ценные предметы, якобы в счёт уплаты налога. С тех пор, как о. Макарий остался один в Свято-Серафимовском храме, его начали вызывать в ГПУ. Безбожники предложили о. Макарию— так как церковь все равно закроют,— отречься через областную газету от Бога и священнического сана; признать себя человеком, «одурманивающим» людей «религиозным мракобесием». А взамен пообещали место учителя, а может быть, и директора школы. На это о. Макарий ответил категорическим отказом. Тогда его начали убеждать, что таким образом он сохранит жизнь себе и своим детям. Но о. Макарий ответил, что ему смерть не страшна, а детей он вручает воле Божией, но обет, данный им Богу, он никогда и ни при каких обстоятельствах не нарушит (все его дети выросли и стали верующими людьми). Чекисты посоветовали ему хорошенько подумать и, когда его вызовут, дать окончательный ответ. И в 1930-м г. церковь закрыли якобы по причине неуплаты налогов и архиерей благословил отца Макария перейти служить в Николаевскую церковь в Форштадте.

В 1930 г. Макарий Квиткин был лишен избирательных прав. К тому времени в семье о. Макария было четверо детей: дочери— Ольга и Раиса, и сыновья— Владимир и Николай, 12 и 8 лет. Старший сын Сергей, псаломщик в селе Чёрный Отрог Оренбургской обл., жил отдельно. С такой семьей о. Макарий ютился в небольшой старой бане, кое-как приспособленной к существованию. Питалась семья подаянием прихожан, которые иногда тайком приносили хлеб и картошку, озираясь по сторонам при выходе из двора, чтобы не заметили посторонние. Никакого другого пособия Квиткины не получали, так как были «лишенцы» (лишенные гражданских прав, к этой категории принадлежали семьи духовенства).

Баня, где они жили, находилась, примерно, в 4—5 кварталах от церкви. Каждый раз, когда о. Макарий с детьми шли в церковь утром, на литургию, или вечером, на всенощную, на улице их встречали пионеры и кидали в них песком, а иногда и камнями. Батюшка приказал детям никогда не отвечать на эти проделки, а идти спокойно, ибо заступничества ни от кого ждать не приходилось.

Арест

В 1929—1930 гг. сотрудники ОГПУ арестовали по всей стране тысячи верующих людей под предлогом непризнания ими политики митрополита Сергия и его декларации. В январе 1931 года в Оренбургской области было арестовано сто пятьдесят семь человек— девять священников, двадцать семь монахов и сто двадцать один мирянин. Среди других был арестован и священник Макарий Квиткин. В ночь с 21 на 22 января 1931 к отцу Макарию пришли в полночь чекисты с обыском, который продолжался до 4-х часов утра. Конечно, ничего не нашли. Перед уходом о. Макарий простился со своей семьей, благословил матушку и детей, и его увезли в тюрьму.

Священника обвинили в том, что он не совершал венчаний тех, кто оформил развод у гражданской власти и вступил в новый брак, считая эти браки прелюбодейными, а также в том, что за богослужениями он возносил имя только Местоблюстителя митрополита Петра.

23 января следователь Э. М. Бартошевич допросил священника. Отец Макарий ответил, что венчаний разведенных гражданской властью не совершал, считая это противоречащим указанному в Священном Писании, а что касается непоминания за богослужениями имени митрополита Сергия, то принципиальных суждений у него на этот счёт нет,— во всяком случае, у него не было намерения разорвать молитвенно-канонические отношения с митрополитом Сергием.

6 марта 1931 года следствие было закончено. Всех арестованных обвинили в том, что они будто бы создали единую контрреволюционную религиозную организацию с центром и филиалами (дело группы духовенства и мирян Оренбургского р-на; «являлся членом к/р организации „Истинные“, распространял слухи о смутном времени и о гонении на религию»). «В филиалы входили,— писали следователи в обвинительном заключении,— в первую очередь, церковники, фактически порвавшие общение с митрополитом Сергием на почве враждебного отношения к его „лояльной“ политике по отношению к советской власти…».

К моменту ликвидации организация охватила своим влиянием шесть районов и города Самару и Оренбург. По 59 населенным пунктам, которые были поражены влиянием организации, в составе её находилось до четырёх тысяч крестьянских дворов. В общем числе членов организации находилось значительное количество середняков и бедняков… Такого массового охвата организацией руководящий центр достиг путём широкого использования религиозных предрассудков фанатично настроенной массы верующих, при одновременном распространении пораженческих слухов…

Жена и дети отца Макария во все время нахождения его под следствием регулярно носили ему в тюрьму передачи и с десятками других родственников находящихся в тюрьме заключенных часами ждали, когда администрация тюрьмы примет продукты. Как всегда, 4 апреля матушка со старшей дочерью Ольгой понесли небольшую передачу, но её не приняли. На вопрос почему, ответа никакого не последовало. Матушка с Ольгой и другими людьми, которые тоже принесли передачу для своих родственников, стали ждать момента, когда возможно будет отдать передачу. И вот, часа в 3 пополудни всех ожидавших отогнали, двери тюрьмы открыли и вывели арестованных, примерно 25—30 человек, в числе которых был и о. Макарий. Увидев свою жену и старшую дочь, он помахал им издали. Он выглядел совсем здоровым. Группу довели до здания ГПУ, впустили внутрь, а бегущим за группой родственникам приказали идти домой, сказав, чтобы приходили завтра к 9-ти часам, и им всё скажут. Но некоторые не послушались, а в ожидании кружили вокруг здания ГПУ. Было ещё несколько предупреждений со стороны охранников, а затем была устроена облава, и пойманных людей тоже арестовали. В число их попали жена о. Макария с дочкой. Продержав их до утра в подвале, утром им выдали справку о смерти о. Макария в тюрьме и строго-настрого, под страхом ареста, запретили говорить об том, где они были и что видели. На вопрос матушки о. Макария: «А где же тело моего мужа? Я хотела бы его похоронить».— начальник, который выдал справку о смерти, выругался и сказал, что «нечего беспокоиться, его похоронит советская власть, как он заслужил перед ней», и приказал убраться, пока не поздно. Потом узнали, что в этой группе были, в основном, популярные среди верующих священники, из Оренбурга и из разных районов области, а также стойкие истинные христиане. И все эти люди, несколько часов назад здоровые и бодрые, спокойно и быстро шагавшие из тюрьмы до здания ГПУ, вдруг, на другой день «умерли в тюрьме», о чём было заверено справками, выданными родным.

Кончина

26 марта 1931 года «тройка ОГПУ» приговорила обвиняемых к различным срокам заключения, и среди них тридцать шесть человек— к расстрелу. Трое приговорённых были расстреляны вскоре после приговора в ночь на 31 марта. На основании постановления «тройки» ПП ОГПУ СВК от 31 марта 1931 года за № 12/42571 по ст.58 ч.10-11 УК Макарий Фёдорович Квиткин и с ним 32 человека были приговорены к высшей мере наказания— расстрелу. В вербное воскресенье, 5 апреля 1931 года, в 4 часа 25 минут все они были расстреляны. Приговор в исполнение привели сотрудники оренбургского оперсектора ОГПУ оперуполномоченный Дрожжин Е. А., начальник экспедиции ФС Зауэр А. А., командир дивизиона ОГПУ Сурженко Г. Г. в специальной камере здания ОГПУ г. Оренбурга. Впоследствии распространились тайные слухи, что всех страдальцев загнали в одну подвальную комнату в ГПУ и удушили газом. Поэтому ни одному из родственников тела для погребения не дали. Тела казненных были тогда же тайно вывезены из здания ОГПУ и погребены в общей безвестной могиле.

Так отдал свою жизнь за веру стойкий мученик и истинный пастырь, любимый своими прихожанами, верный служитель на ниве Христовой, протоиерей Макарий Квиткин. О мужестве протоиерея Макария свидетельствуют протоколы допросов, о его святости— чудеса, совершённые по его молитвам как при жизни, так и уже после мученической кончины.

Реабилитация

Дата 02.11.1989

Кем реабилитирован Прокуратура Оренбургской обл. По году репрессий — 1931.

В следственном деле [Д2] содержится документ по реабилитации за 1989 г.

Справка о реабилитации

Прокуратура СССР

Прокуратура

Оренбургской области

17.10.91. № 13-767-89

257005 г. Черкассы

ул. Пастеровская, 25, кв. 58

Квиткину Э. Н.

Справка

В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30—40-х и начала 50-х годов» внесудебное решение от 26 марта 1931 года в отношении Квиткина Макария Фёдоровича, 1862 года рождения, уроженца г. Орска, жителя г. Оренбурга, до ареста — священника, отменено и он считается реабилитированным (посмертно).

Прокурор области

государственный советник юстиции

3 класса Б. В. Колокольцев

Канонизация

Священномученик Макарий Квиткин

Дата 20.08.2000 г.

Кем канонизирован: Архиерейский Собор Русской Православной Церкви, 13-16 августа 2000 г.

Кто представил: Оренбургская епархия

Дни памяти:

Собор новомучеников и исповедников Российских

Первое воскресение, начиная с 25.01 (07.02).

Старый стиль: 23.03.

Новый стиль: 05.04.

День мученической кончины (1931 г.)

Письмо архимандрита Лавра (ответ на запрос сына Макария Квиткина Владимира)

Свято-Троицкий монастырь, Джорданвиль

5/18 ноября 1981 г.

Боголюбивые рабы Божии Владимир и Светлана!

В связи с Вашим письмом-запросом, сообщаю, что Вы должны вычеркнуть Вашего о. Макария из помянника за упокой и теперь молитвенно обращаться к нему, как мученику, поскольку он был расстрелян. Если известен день его кончины, то можно творить в этот день его память. Если же не известно, то творить память вместе со всеми Новомучениками в январе по старому стилю это будет ближайшее воскресенье к 25 января.

Касательно документа-письма, я постараюсь выяснить на заседании Синода, которое должно быть в конце декабря. Спаси Вас Господь за Ваше поздравление и добрыя благопожелания в связи с моим возведением в сан архиепископа. Прошу Ваших святых молитв за меня и особенно Вашему отцу Святому Священномученику Макарию, чтобы Господь помог бы мне в моем служении Ему и Его Святой Церкви.

Да хранит и благословит Вас Господь!

С любовию о Господе

Архиепископ Сиракузский и Троицкий Лавр

Справка об иконе

24 января (6 февраля) 1985 года

Сия икона Священномученика МАКАРИЯ Оренбургскаго (Квиткина), подвизавшегося в священнослужении в г. Оренбурге, написана в Свято-Троицком монастыре Архимандритом Киприаном в 1984-м году, с фотографии, присланной из Советского Союза дочерью Священномученика Макария Раисой Макаровной ея брату Владимиру Макаровичу Павленко-Квиткину. Отец Макарий Квиткин был последним настоятелем Св. Серафимовскаго храма в г. Оренбурге, умучен безбожниками 4-го апреля 1930 года там же в г. Оренбурге и причислен к лику Новомучеников Российских Архиерейским Собором Русской Православной Церкви Заграницей в 1981-м году. Икона освящена мною 23-го декабря 1984-го года в Свято-Троицком Coбopе. Архиепископ Лавр

Примечание: в последнем документе указана дата гибели сщмч. Макария— 4-го апреля 1930 года. Возможно, это опечатка или же ошибка, так как доподлинно известно, что год гибели— 1931-й. Расстрел был рано утром— в 4 часа 25 минут, то есть в ночь с 4-го на 5-е апреля, из-за этого могла вкрасться ошибка и в дату гибели сщмч. Макария.

Стихотворение-посвящение

Владимир Павленко-Квиткин

Крёстный подвиг

На кресте распяли Истину и Святость,

На кресте Голгофы — победа над грехом.

На кресте Спаситель произнёс: «Свершилось».

На кресте, под небом, и не ночью— днём.

Вдруг померкло солнце, тучи набежали,

Камни порасселись, дрогнула земля.

Это на Голгофе, на кресте Распятый

Отдал Свою душу, чтоб спасти тебя!

Ныне восседает одесную Бога,

Одесную трона вечного Творца —

Это наш Ходатай, это наш Спаситель,

На руках пронзённых — наши имена.

Так воспой же славу с сонмами спасённых,

Восхвали за подвиг Господа Христа!

Пусть увидит ближний, пусть услышит дальний,

Пусть прославит Бога ныне вся земля!

См. также

• orenburg.bezformata.ru/listnews/chudo-ryadom-s-nami/52162/
• www.oepress.ru/prihod_svyatitelya_nikolaya_s._nizhnyaya_pavlovka-2.html
• www.oepress.ru/diven_bog_vo_svyatyih_svoih_11-2.html
• www.st-makariy.ru/
• hghltd.yandex.net/yandbtm?text=%D0%9C%D0%B0%D0%BA%D0%B0%D1%80%D0%B8%D0%B9%20%D0%9A%D0%B2%D0%B8%D1%82%D0%BA%D0%B8%D0%BD&url=http%3A%2F%2Foren-saint.ru%2Findex.php%2F20-spisok-repressirovannykh-ot-k-do-t&fmode=inject&mime=html&l10n=ru&sign=185fd4cdfb2021f769d92c3385668bec&keyno=0

Литература

• www.stjohndc.org/Russian/saints/SaintsR/r_0302_Kvitkin.htm
• Деяние Юбилейного Освященного Аpхиеpейского Собора Русской ПpавославнойЦеркви о собоpномпрославленииновомучеников и исповедников Российских XX века. — Москва, 12—16 августа 2000 г.
• Мученики и исповедники Оренбургской епархии ХХ века. Кн.3./ Сост. прот. Н. Стремский. — Оренбург, 2000. — С. 14, 25, 62—69, 281.
• Мученики и исповедники Оренбургской епархии ХХ века. Кн.1./ Сост. прот. Н. Стремский. — Саракташ, 1998. — С. 113—120.
• Мученики и исповедники Оренбургской епархии ХХ века. Кн.4. «Дивен Бог во святых Своих» / Сост. прот. Н.Стремский. Саракташ: Издательский дом «ДИМур», 2011. — С. 15—21.

Документы

• Материалы Синодальной комиссии по канонизации святых Русской Православной Церкви.
• Архив УФСБ по Оренбургской обл. Д.П-19090.

Ссылки

• www.stobitel.ru/index.php/index.php?option=com_content&view=article&id=84&Itemid=30
• kraeved.opck.org/religia/hristianstvo/svyaschennomuchenik_makarii.php

Отрывок, характеризующий Квиткин, Макарий Фёдорович

– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.