Иаков (Маскаев)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Иаков и фамилией Маскаев.

Архиепископ Иаков<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
архиепископ Барнаульский до 1935 года — епископ
4 апреля 1933 — 11 февраля 1937
Предшественник:	Герман (Коккель)
Преемник:	Григорий (Козырев)
временно управляющий Бийской епархией
4 апреля 1933 — 29 января 1937
Предшественник:	Герман (Коккель)
Преемник:	Григорий (Козырев)
Епископ Балашовский, викарий Саратовской епархии
6 февраля 1929 — 4 апреля 1933
Предшественник:	Флавиан (Сорокин)
Преемник:	Тарасий (Владимиров)
Епископ Осташковский, викарий Тверской епархии
1928 — 6 февраля 1929
Предшественник:	Гавриил (Абалымов)
Преемник:	Иоанн (Троянский)
Епископ Курганский, викарий Тобольской епархии
2 (15) января 1928 — апрель (?) 1928
Предшественник:	Георгий (Анисимов)
Преемник:	Георгий (Анисимов)
Епископ Оренбургский
31 июля 1924 — 2 (15) января 1928
Предшественник:	Аристарх (Николаевский)
Преемник:	Дионисий (Прозоровский)
Епископ Орский, временно управляющий Оренбургской епархией
19 марта 1923 — 31 июля 1924
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	Ириней (Тафуня)
Образование:	Оренбургская духовная семинария
Имя при рождении:	Яков Иванович Маскаев
Рождение:	13 октября 1878(1878-10-13) Уральск, Уральский уезд, Уральская область, Российская империя (ныне Западно-Казахстанская область)
Смерть:	29 июля 1937(1937-07-29) (58 лет) Западно-Сибирский край, РСФСР, СССР (ныне Алтайский край)
Принятие монашества:	1923
Канонизирован:	в 2000 году, Архиерейским (Юбилейным) Собором Русской Православной Церкви по представлению Барнаульской епархии
В лике:	священномучеников
Почитается:	в Православии

Архиепископ Иа́ков (в миру Я́ков Ива́нович Маска́ев; 13 октября 1879, Уральск — 29 июля 1937, Барнаул или Бийск) — епископ Русской православной церкви, архиепископ Барнаульский.

Причислен к лику святых Русской православной церкви в 2000 году.

Биография

Иаков Иоаннов Маскаев родился 13 октября 1879 в городе Уральске в семье крестьян, происходивших из села Еделева Сызранского уезда Симбирской губернии. Был назван в память апостола Иакова Алфеева.

На последнем курсе семинарии женился на девице Валентине, круглой сироте, воспитывавшейся в семье священника. В 1901 году окончил Оренбургскую духовную семинарию.

В 1902 году у супругов родился сын Борис. Вскоре он смертельно заболел, и отец Иаков, который только начинал свой путь священника, горячо молился о выздоровлении сына. В своих молитвах он обращался за помощью ко всем святым, но особенно горячо — к преподобному Серафиму Саровскому и дал обет, что, если младенец выздоровеет, совершит паломничество в Саровский монастырь к мощам только что прославленного преподобного Серафима. По чудесному выздоровлению сына Иаков исполнил обет. Впоследствии у них с супругой родилось девять детей, четверо из которых умерли в младенчестве.

Остальные дети:

• Борис, 18.05.1902 — 23.06.1986;
• Александра, 31.05.1905 — 16.07.1992;
• Нина, 27.01.1910 — 15.02.1997;
• Константин, 6.03.1914 — 1942 (фронт ВОВ, пропал без вести);
• Зоя, 26.02.1916 — 22.02.1997.

Жена Валентина умерла при родах последнего ребёнка в 1918 году.

Священник

С 1901 года — священник храма села Зобово Оренбургской епархии (ныне Шарлыкский район, Оренбургская область). Зарекомендовал себя как энергичный труженик на ниве Христовой, много и неустанно проповедовал. Его усилиями в селе была построена новая церковь.

Несмотря на стесненные обстоятельства в средствах и большую семью, отец Иаков слыл одним из самых щедрых жертвователей в епархии. Горячо отзываясь на призыв Церкви и Отечества о помощи, активно собирал и пересылал пожертвования на нужды армии и флота во время русско-японской войны 1904—1905 годов.

8 апреля 1905 года епископ Оренбургский и Уральский Иоаким (Левицкий) наградил его набедренником.

В 1909 году отцом Иаковом было выстроено здание церковно-приходской школы в деревне Ворониной.

С 1913 года значится членом епархиального комитета православного миссионерского общества. Стал одним из деятельнейших участников и щедрым жертвователем Общества вспомоществования нуждающимся ученикам духовной семинарии. За безупречное и ревностное пастырское служение был возведен в сан протоиерея и включен в состав Оренбургского епархиального управления.

В 1915 году отец Иаков награждён камилавкой.

В 1919 году спас несколько жителей с. Зобова от расстрела белыми войсками.

Среди прихожан и духовенства отец Иаков имел столь высокий авторитет, что когда в Оренбургской епархии было образовано Орское викариатство, в январе 1923 года на собрании духовенства и мирян под председательством епископа Оренбургского Аристарха (Николаевского) в Оренбурге был избран кандидатом в епископа Орского, викария Оренбургской епархии.

Обновленческий период

После возникновения обновленческого раскола в 1922 году правящий иерей епископ Аристарх (Николаевский) заявил о полном подчинении Патриарху Тихону и разослал воззвание ко всему духовенству и верующим города, в котором убеждал не подчиняться обновленческому Синоду до тех пор, пока он сам лично не побывает в Москве и не ознакомится с положением церковных дел. Перед отъездом он, в целях ограждения епархии от влияния обновленцев, созвал епархиальный съезд, на котором избрал себе в викарного епископа Иакова (Маскаева), которого и послал в Москву для посвящения.

В Москве 19 марта 1923 года по пострижению в монашество с именем Иаков, в честь апостола Иакова, брата Господня, с днем тезоименитства 23 октября, отец Иаков получил епископскую хиротонию от обновленцев: митрополита Евдокима (Мещерского) и епископа Антонина (Грановского).

По данным, которые приводит в своей книге «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия» церковный историк и агиограф игумен Дамаскин, во время рукоположения Иакова среди иереев также находился архиепископ Екатеринославский Владимир (Соколовский-Автономов), который сообщил нарекаемому в архиерейский сан, что он находится в подчинении Патриарха Тихона и никогда не прерывал с ним общения.

После чего епископ Иаков возвратился в Оренбург с назначением на Орскую кафедру, викарием Оренбургской епархии. Преосвященный Аристарх, не находя иного выхода, нашёл возможным допустить временно епископа Иакова к исполнению своих обязанностей, но запретил ему рукополагать духовенство после чего, выехал в Москву.

С мая 1923 епископ Иаков — управляющий Оренбургской епархией.

В июле 1923 на собрании православных священнослужителей города Орска с участием представителей от приходских советов городских церквей было принято решение поручить епископу Иакову отправиться в Москву и явиться к Патриарху Тихону или его заместителю «для получения исправления в епископском сане и благословения от Святейшего на служение в городе Орске». Кроме того, участники собрания просили Патриарха «оставить любимого нами архипастыря в городе Орске, как народного избранника и весьма ревностного деятеля на ниве Христовой, снабдив его установленной грамотой».

Епископ дважды пытался добраться до Москвы, но каждый раз задерживался сотрудниками ОГПУ. Во второй раз, 20 июля 1923 года арестован и некоторое время провел в заключении. Ввиду сложившегося положения, 5 августа 1923 года было вновь созвано собрание священнослужителей градо-Орских церквей с участием представителей приходских советов и заслушано сообщение владыки о его безуспешных попытках достичь Патриарха. Собрание постановило: «…С епископом Иаковом в молитвенно-евхаристическое общение войти; просить его озаботиться получением от Патриарха Тихона соответствующей грамоты свидетельствующей о его епископском достоинстве».

3 сентября 1923 года епископ Иаков направил прошение Патриарху Тихону, в котором изложил все обстоятельства дела и добавил:

Смиренно прошу не считать меня как карьериста… а если я что и сделал по малоопытности, без злого умысла, то коленоприпадающе к стопам Святительским Вашего Святейшества умоляю простить меня недостойного и грешного, исповедую верность «до смерти» Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви, кормило коей в стране нашей Освященный Собор передал Вашему Святейшеству, рабски, как негодный раб, прошу, Ваше Святейшество, принять меня в общение; никаким обновленческим группам я не сочувствую и реформ в жизнь проводить никогда не буду. 26 июля я отправился к Вашему Святейшеству, но в вагоне в городе Оренбурге был арестован и возвращен обратно; собираюсь снова — но опять те же препятствия… Но буду надеяться на помощь Божию. <…> Согласно извещения архиепископа Серафима о спорности и неканоничности моей хиротонии, я добровольно, как крест, возложил на себя запрещение и теперь службу не служу.

Православный архиерей

Патриарх Тихон принял владыку Иакова в молитвенное общение, но предложил епископу письменно заявить, что он не имеет ничего общего с обновленцами. Епископ Иаков написал соответствующее заявление в обновленческий Синод. После этого его хиротония, как совершенная архиереями старого поставления, была признана действительной.

В это время владыку беспрестанно вызывали в ОГПУ, грозили арестом, предлагали негласно сотрудничать, сделали невозможным выезд из города для встречи с Патриархом. Чтобы ослабить надзор, владыке пришлось пойти на хитрость. Он сказал начальнику ОГПУ о возможном сотрудничестве в дальнейшем. Затем смог выехать в Москву, побывал у Святейшего и получил все необходимые документы, подтверждающие подлинность его хиротонии, и вернулся в Орск, где был тут же вызван к начальнику ОГПУ, который спросил его о цели поездки в Москву. Владыка ответил, что ездил за ставленнической грамотой.

31 июля 1924 года назначен епископом Оренбургским. Активно противодействовал в епархии обновленческому расколу.

Категорически отказался от сотрудничества с ОГПУ. От него также требовали перестать проповедовать против обновленцев и вообще реже проповедовать. Тогда же, в 1924 году активно противодействовал обновленческому расколу в г. Уральске. Арестован в Оренбурге в 1925 году по обвинению в отказе признать «Живую Церковь» (групповое дело — «Дело епископа Иакова (Маскаева) и др.»). Приговор: ссылка. Отбывал в Самаре с 1925 по 1927 гг.

По окончании ссылки, 2 января 1928, был назначен епископом Курганским, викарием Тобольской и Сибирской епархии, затем — епископом Осташковским, викарием Тверской епархии.

С 6 февраля 1929 года — епископ Балашовский, викарий Саратовской епархии.

12 февраля 1930 года Балашовским окружным отделом ОГПУ в г. Балашове Саратовской области был арестован вместе с четырнадцатью священнослужителями, монахинями и мирянами. Обвинён в антисоветской деятельности, виновным себя не признал.

Один из свидетелей показал, что епископ в одной из проповедей говорил:

«Для нас, верующих, настало невыносимо тяжелое время, власть всюду нас притесняет, не дает нам свободно мыслить; закрывая церкви, она оставляет нас, верующих, без куска хлеба, храм Божий это наша духовная пища, а советская власть нас лишает этого». В то же время сам заявил на допросе, что «в своих проповедях я исключительно касался евангельских тем, не сопоставляя их с современной жизнью и не касаясь в них современных политических и бытовых вопросов».

Власти обнаружили, что при балашовском соборе собралась дружная община верующих во главе с правящим епископом Иаковом. Из свидетельских показаний:

«…епископ Иаков, являясь враждебно настроенным по отношению к советской власти, имеет тесную связь с монашествующим элементом и реакционными церковниками, с коими частенько ведет беседы на дому, где он проживает; его квартиру очень много посещает не только городских церковников, но и приезжих, коим он дает советы для борьбы с мероприятиями советской власти и высказывает своё недовольство таковыми…»

«…с приездом в Балашов Маскаев объединил черные силы церковников из монашествующего, торгового и чиновничьего элемента и является вдохновителем их в борьбе с советской властью»

Давали показания в качестве лжесвидетелей и отступники от веры, священники, снявшие с себя сан:

"Мне, как бывшему священнику Преображенской церкви и бывшему благочинному города Балашова, хорошо известно, что кафедральный собор города Балашова… квартиру епископа Иакова Маскаева стали посещать черносотское духовенство, реакционные церковники и монашествующий элемент не только города Балашова, но и окрестных сел и районов за получением советов и обмена мнениями. <…> …в своих беседах и советах определенно восстанавливал посещающих его квартиру и подстрекал их против проводимых советской властью мероприятий. Примерно в мае 1924 года, в разговоре со мной по вопросу закрытия Преображенской церкви и положения коллектива сказал: «Гонения на Православную Церковь растут с каждым днем; несмотря на издаваемые законы, советская власть их сама же и нарушает, заточили сотни невинных отцов духовных, грабят и разоряют народное имущество и преследуют верующих вплоть до заточения по тюрьмам, вот плоды завоеваний русским народом свободы»

"…в беседе с крестьянами, примерно в сентябре 1929 года, по вопросу хлебозаготовок говорил: «Тяжелое настало время для народа, советская власть — власть рабоче-крестьянская, а своими мероприятиями разорила крестьянство, обобрала, что называется, дочиста, какой же крестьянин после этого скажет, что ему нужна советская власть».

«Маскаева очень часто и много посещает монашек, коих он настраивал для обработки местного населения, особенно в защиту церквей на случай кампании по закрытию последних, благодаря чему никому небезызвестно то, что, наряду с проводимыми кампаниями по закрытию церквей в округе, имелся ряд случаев открытых выступлений верующих против закрытия, вплоть до оказания сопротивления представителям советской власти и общественным работникам, как-то: в селе Андреевки Аркадакского района, в селе Мача Тамалинского района, в селе Репно-вершины Балашовского района и так далее».

Один из членов приходского совета городского собора показал:

«Во время одной из проповедей в соборе Маскаев, призывая верующих к сплочению для защиты религии, произнес: „Претерпевайте, верующие, все обиды, наш Отец, Иисус Христос, терпел за нас, придет время и вы возрадуетесь“».

«…Оставшийся представитель всей этой кучки Иаков Маскаев играет видную роль среди обиженных советской властью кулаков, монашек и антисоветского элемента. К нему часто и много ездят из сел монашек и священнослужителей, кои, получив должное внушение и наказ, какой точки придерживаться, возвращаются обратно в села. Мне, например, известно со слов, или вернее из разговоров, отдельных лиц о том, что Маскаев советует приезжим к нему священнослужителям, монашкам и церковникам возбуждать соответствующие заявления перед вышестоящей советской властью на мероприятия советской власти на местах и организованно не допускать закрытия церкви…»

9 июня 1930 Особое Совещание (ОСО) при Коллегии ОГПУ СССР приговорило епископа Иакова к трем годам заключения в исправительно-трудовых лагерях (по статье 58-10, 58-11 УК РСФСР). Наказание отбывал в Вишерских лагерях отделения Соловецкого ИТЛ в Северном Приуралье. К месту заключения направлялся через пересыльный лагерь на станции Кемь.

Последние годы жизни (на Барнаульской кафедре)

Незадолго до окончания срока заключения, 16 декабря 1932 года, Особое Совещание при Коллегии ОГПУ распорядилось отправить епископа на три года ссылки на Урал. Однако учетные документы, в которых сообщалось, в какой именно лагерь был отправлен епископ, потерялись. 27 июня 1934 года Свердловское ОГПУ обратилось к своему начальству в Москву с рапортом, что епископ Иаков в Свердловск не прибыл, и просило объявить его во всесоюзный розыск.

Между тем епископ Иаков не скрывался, но сразу же после освобождения посетил заместителя Местоблюстителя митрополита Сергия и 4 апреля 1933 года получил от него назначение на Барнаульскую кафедру (епископ Барнаульский) с поручением временно также управлять Бийской епархией.

В 1935 году возведён в сан архиепископа.

Проживал в Барнауле по адресу: ул. Никитинская, 58 в одноэтажном каменном доме в арендованных комнатах. (Строение не сохранилось. Ныне на этом месте находится пятиэтажное здание под тем же номером, где расположена администрация Центрального района г. Барнаула).

Несмотря на хронические болезни, почти ежедневно проводил службы в кафедральном Знаменском соборе, на которые собирались прихожане не только из Барнаула, но и из окрестных сел. Ввёл в епархии всенародное пение — для сознательного восприятия прихожанами богослужения. По городу и везде, куда бы ни отправлялся, несмотря на хулу и насмешки, всегда ходил в священнической одежде и с посохом, хотя в то время уже одно это было исповедничеством. Святитель отличался крайней нестяжательностью, жил в бедности и для богослужений имел только одно архиерейское облачение. В будние дни совершал богослужения по священническому чину, во время праздничных богослужений всегда сам выходил к народу, совершая елеопомазание всех. После окончания литургии всех благословлял, независимо от того, много или мало было народа.

В эти годы здоровье владыки, сокрушенное заключением в лагерях, сильно пошатнулось, и в 1936 году он в сопровождении дочери Нины выехал на лечение в Одессу. Когда после непродолжительного лечения он вернулся в Барнаул, стало очевидно, что близится новое гонение, и он завел себе сумку, в которой было собрано все необходимое на случай ареста.

Арест и мученическая кончина

23 сентября 1936 года были арестованы и заключены в тюрьму в городе Бийске благочинный, протоиерей Даниил Носков, и мирянин Гектор Захарьин. 29 сентября был арестован священник Николай Пальмов. На основе их показаний было составлено обвинительное заключение, в котором, в частности, написано: «23 сентября 1936 года 4-м отделом УГБ НКВД по Западно-Сибирскому краю в Смоленском районе ликвидирована контрреволюционная повстанческая организация, возглавляемая Барнаульским епископом Маскаевым Иаковом и благочинным священником Носковым Даниилом Матвеевичем.

Деятельностью контрреволюционной организации были охвачены: Смоленский, Алтайский и Грязнухинский районы и города: Бийск и Барнаул. В состав контрреволюционной организации входило 6 оформленных повстанческих ячеек с числом участников 28 человек… Организация подготовляла повстанческие кадры для вооруженного выступления против советской власти в момент интервенции…»

29 октября 1936 года владыку Иакова арестовали по обвинению в руководстве «контрреволюционной повстанческой организацией». Он был этапирован в Бийск, где помещен в тюремную больницу, а 19 ноября переведен в тюрьму.

Во время длившихся в течение нескольких месяцев допросов архиепископ Иаков держался с большим мужеством и достоинством. Обвинение отверг.

25 декабря 1936 года архиепископу Иакову был предъявлен протокол об окончании следствия. Владыка его подписать отказался, сказав, что он не признает себя виновным и поэтому протокол подписывать не желает. 9 апреля 1937 г. выездная сессия Специальной коллегии Западно-Сибирского краевого суда, не найдя достаточных доказательств по предъявленным обвинениям, постановила отложить слушание дела и отправить его на доследование.

После издания распоряжения Политбюро ЦК ВКП(б) от 2 июля 1937 года «Об антисоветских элементах» дело архиепископа Иакова было направлено на рассмотрение во внесудебном порядке. 25 июля 1937 года Тройка НКВД Западно-Сибирского края приговорила подсудимых к расстрелу. Архиепископ Иаков, священники протоиерей Петр (Петр Гаврилович Гаврилов), Иоанн (Иван Михайлович Можирин) и инок Феодор (Федор Васильевич Никитин) были расстреляны 29 июля 1937 г. Мирянин Иван Протопопов расстрелян 4 августа 1937 г. Также впоследствии причислены к лику святых.

Место расстрела и погребения святителя и других казненных вместе с ним остаётся неизвестным. В ходе следствия арестованных по данному делу перемещали из Бийска в Барнаул, где на территории ранее изъятого у церкви Богородице-Казанского женского монастыря (основан в 1894 году) в 1925 году сделали тюрьму № 1 НКВД (сейчас — Следственный изолятор ФБУ ИЗ22/1 УФСИН России по Алтайскому краю). Расстрелы производились в Барнауле недалеко от стен монастыря.

Реабилитация

20 июня 1989 по Указу Президиума ВС СССР от 16 января 1989 года. Реабилитация по 1930 году.

Прославление и канонизация

В Барнауле монахини, священники и прихожане почитали его как святого ещё в советское время.

Канонизирован Юбилейным Архиерейским Собором Русской Православной Церкви, 13-16 августа 2000 г. по представлению Барнаульской епархии.

Дни памяти

1. Собор новомучеников и исповедников Российских, первое воскресенье, начиная с 25.01/07.02

2. 16 июля (старый стиль), 29 июля (новый стиль), в День памяти Барнаульских новомучеников.

Ссылки

• [www.fond.ru/index.php?menu_id=370&menu_parent_id=0&person_id=557 Жизнеописания и материалы] в книге игумена Дамаскина «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Книга 5»
• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_639 Биография] на сайте «Русское православие»
• [www.np.kz/old/2004/29/index29.html Портретный биографический очерк]
• [www.pravenc.ru/text/200207.html ИАКОВ]
• [www.pstbi.ru/bin/db.exe/docum/no_dbpath/ans/newmr/?HYZ9EJxGHoxITYZCF2JMTdG6Xbu6c8eicW*cX81Vee0ZcW0TeeuW66WWc8qiceXb8Lu2dOiUTawpAmsnALsxDbtjBHAiAn3yXsKEW6u2am04W6SBW5spTcvVsuOYdOqcvrslTcujeC41sCCjV8Kfc5uCfuXVc8qcvsDUsuy2dOhyN1*l9XYlTXoyTaEkAGstALuFfuXVfeeDfi5Ws80Yc89ceCJyV8Kfc5tjBHAiAn2* Иаков (Маскаев Яков Иванович)]
• [drevo-info.ru/articles/15567.html ИАКОВ (МАСКАЕВ) — Древо]
• [www.orskeparh.ru/?content=page&id=125 СВЯЩЕННОМУЧЕНИК ИАКОВ (МАСКАЕВ)]

Отрывок, характеризующий Иаков (Маскаев)

Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.